В августе она ушла

Виктор Владимирович Рыльский, 127540, Москва, ул. Дубнинская,12, кор. 3, кв. 232
Тел. (499) 767-40-19; 8985-783-9877
Об авторе. Родился в Москве. Жил, учился, служил и работал на Дальнем Востоке и Сибири. Выпускник исторического факультета Благовещенского пединститута. В 1991 году окончил Сибирский социально-политический институт и Академию государственной службы при Президенте РФ в Москве. Автор пяти книг прозы и публикаций в литературных альманахах и журналах. Первую книгу, вышедшую в 1988 году рекомендовал к изданию и был ее рецензентом Борис Андреевич Можаев. Член Союза российских писателей, лауреат премии губернатора Амурской области и журнала «Урал» 2007 года. Ныне живет в Москве.


                В АВГУСТЕ ОНА УШЛА

Как на той стороне пашут и боронят,
А на этой стороне плачут и хоронят
(Из устного народного творчества)
    Вот и девятый день с похорон прошел, а я все еще оставался в родительском доме. Хотелось не то чтобы собраться с мыслями, а побыть одному после оглушающей, но до конца еще не осознанной, не прочувствованной потери матери моей. Бедной, безропотной, измученной болезнью. Жизнь никак не хотела ее отпускать. Уже утратила она сознание, перестала открывать глаза, а сердце все еще билось…
   Великое ее терпение и медленный, мучительный переход в иное состояние... Она не  успела сказать близким ничего такого, что запомнилось бы на всю жизнь и передавалось из поколения в поколение, не сделала распоряжения, от исполнения которого изменилась бы чья-то судьба. Наверно, она этого и не умела.
   На дворе стоял август, самый хлопотный месяц для мамы. Пока ноги держали ее, она работала в огороде, растила урожай, солила, заготавливала, собирала припасы на зиму, чтобы хватило детям и внукам. Ее хозяйство напоминало крохотное сельскохозяйственное предприятие, с той лишь разницей, что в колхозе половина урожая оставалась в поле, здесь же убиралось и сохранялось все.
   Теперь ничего не напоминало о былой круговерти жизни. Ни звука, кроме воробьиного чириканья, не раздавалось из многочисленных стаек и сарайчиков, построенных отчимом. Пустынным стал двор. Куры, которые не пошли на поминальную закуску, были отданы соседям, чтобы не оставаться без надзора: лихие люди брали все, что плохо (да и хорошо) лежит. Корову, когда слегла хозяйка, свели в колхозное стадо. Она давала летом до тридцати литров молока в день — в пять раз больше коров общественного стада, но ее пустили под нож как неприспособленную для машинного доения.
Оставались дом, надворные постройки, огород, обработанный чужими людьми. А вдалеке от всего этого, на окраине села, нашла последний приют хозяйка под небольшим могильным холмиком, рядом с мужем-хозяином.
   В день девятин на неторопливых поминках были подружки мамы, некоторые старше ее возрастом. Я узнавал их, и удивительно было, что после многолетней изнурительной работы на фермах, потери мужей на войне, покинутые собственными детьми, они были ещё в полном здравии, вели хозяйство, не хоронили себя раньше времени. В нашей деревне было всего два мужика годами за восемьдесят. Как проскочили критический рубеж бытия, так и жили, забытые богом, но не забытые сыновьями, которые аккуратно приезжали к старикам в день пенсии. Правда, свои коррективы в этот процесс вносили органы соцобеспечения, нещадно задерживая выдачу скудных пособий.
   ...Видеть никого не хотелось, обсуждать какие-то проблемы — тем более. Осталось проститься с родной деревней, домом и двором, где вырос и откуда ушел навсегда. Навсегда?.. Я часто уходил отсюда. Учиться, служить в армии, работать. Всякий раз думал — навсегда, но держала мама. А привели сюда мою маму извилистые дороги ее жизни. Начались они в краях, именуемых Центральной черноземной зоной, в маленькой деревеньке Младоть, сплошь состоявшей из жителей с нашей громкой фамилией, упомянутой еще в “Слове о полку Игореве”. Собственно, фамилий тогда еще не было, а была привязка к древнему географическому названию Рыльск. Хотел сказать — исконно русскому, но нет, церковь и холм с обрывом над рекой Сейм, с чего начинался город, носили имя  Иоанна Рыльского — легендарного болгарского святого, жившего в IХ веке. Он помогал великому князю Святому Владимиру в крещении Руси.
   Князь Черниговский Олег Святославович назначил своего пятнадцатилетнего сына Святослава Ольговича княжить в Рыльске. Вокруг опытных отцовых воинов юный князь собрал дружину, с которой трижды участвовал в боях с половцами. Рослый и сильный не по годам, Святослав прекрасно держался в седле и одинаково легко обращался с мечом обеими руками.
    …Ему было 17 лет, когда его дядя — Игорь Святославович, княживший в Новгороде-Северском, прислал гонца с грамотой, требовавшей присоединения Святослава Рыльского с дружиной к походу Игоря на половцев. Чем закончился этот поход, знает каждый. Как знают современники о том, что по предложению министра обороны России Павла Грачева в битве с басурманами хотели брать город Грозный одним парашютно-десантным полком. Шесть русских полков пошли против «всей половецкой земли» и были разбиты. Дерзкий и самолюбивый князь Игорь, его сын Владимир попали в плен. В пешем строю вместе со своими дружинниками сражался Святослав Рыльский, был ранен и тоже попал в плен к половецкому князьку Елдечуку.
   А через некоторое время, как пишут сегодня в школьных сочинениях, спев арию из одноименной оперы композитора Александра Бородина, князь Игорь из плена бежал. Сын его Владимир женился на половецкой царевне, а Елдечук, не желая ссориться с русскими, отпустил Святослава Рыльского с миром. По-видимому, азам дипломатии половецкие князья учились у евреев из Хазарского каганата.
   Несправедливость этой истории в том, что шебутной князь Игорь, затеявший авантюрный поход на половцев, вошел в мировую историю и литературу, музыкальную культуру как герой. Прославлены на все времена его жена во втором браке Ярославна и его сын от первого брака Владимир Игоревич. «Слово» переведено на все живые и часть мертвых языков мира. А его соратник и родной племянник Святослав Рыльский остался в тени. Профессиональные историки могут вам сказать, что он, вернувшись из плена, княжил в Рыльске до 1196 года. И только.
   Из тех мест уходила на войну моя мама — тоненькая, хрупкая, с едва слышным голосом. Шла она не против половцев, а против финнов и немцев. За финна ей суждено было выйти замуж, родить сына, жить у родителей мужа, ни слова не понимавших по-русски. Они были сосланы после “незнаменитой войны” в 1940 году со своей исторической родины в Калининскую область и по тем суровым временам считались врагами, а муж ее все время был в разъездах, пока не исчез совсем на необозримых просторах России. Ей пришлось скрывать происхождение сына, так как связь с иностранцами в ту пору советская власть не одобряла, и несостоявшемуся финну Вихтори Рямме дала свою знаменитую фамилию, которую в последующем он так и не прославил. Зато в России появился еще один Рыльский.
   Родившись в глубине России, поработав на восстановлении железных дорог во время войны и после, мама совершила отчаянный прыжок на восточную окраину страны, если считать прыжком томительное движение поезда-товарняка с переселенцами.
Здесь она как села под корову, так и просидела внаклон от свистка до свистка тридцать лет. А встав и оглядевшись, увидела, что жизнь прошла. Но она не казалась ей чем-то вроде длинного пустого сарая. Мама продолжала механически жить в повседневном ритме, пока не сжала ее болезнь своими жесткими клешнями.
   Я лежал на железной кровати с панцирной сеткой, которую отчим называл почему-то “варшавской”. Я мял ее своей гулкой спиной еще в детстве. Свет не зажигал. В доме стояла тишина, привыкнуть к которой было невозможно, потому что память вставляла в эту тишину деревенские звуки — то гусь загогочет, то курица испуганно хлопнет крыльями, валясь с насеста, то петух опробует мелодичность голоса. А теперь вот  — тишина. И в этой тишине мне стали мниться какие-то голоса, комнатные звуки — вздохи, бормотание, осторожные шаги. И сознание, отягощенное грустными воспоминаниями, стало зыбко проваливаться в полуявь-полудрему.
   ...Вот кто-то наклонился надо мной и сказал тихим голосом: “Саша, пойдем”. Я встал и пошел за невидимой женщиной, и только холодок от ее едва уловимого, неслышного движения указывал мне путь. Миновали темный коридор, вышли на крыльцо. Августовская ночь темна, зябко, тихо... Вытянув вслепую руки, я двинулся, было к воротам, но тут моя проводница исчезла, а появились вполне слышимые и осязаемые друзья детства — Володя и Гена. Полночи они занимались сварочными работами, выполняя чей-то заказ на металлические ворота, получили за это литр самогона и пришли ко мне выразить сочувствие, помянуть доброго человека.
   Так, во второй половине ночи вернулась реальная жизнь с ее проблемами и заботами. Друзья детства (ныне мужики за сорок), выпивая, мрачнели, вспоминали, ругали порядки, поправляя друг друга (не за тем пришли, извини), снова пили самогон с тошнотворным сивушным вкусом, бранили изготовительницу Надьку.
     — У нас в деревне, Сашка, двадцать дураков.
     — А кто считал?
     — Экономист. Она у нас головастая, все подсчитала. Кто дурак с детства, кто заделался таким по ходу пьесы... А вот у Катьки крыша недавно поехала. Все из дома раздает — сахар, мед, муку. Говорит, неправильно живем. Ее послушать — у самого мозги набекрень. То крест на могиле не так стоит, то Богородица не с той стороны младенца Иисуса держит, то не та корова впереди стада идет.
     — Деревня без дурака — не деревня, но чтобы двадцать — явный перебор.
     — Ну, не совсем дураки, конечно. Кто под дурака молотит, кого по пьянке таким сделали, кто химии надышался. У нас, когда борьба за высокие урожаи пошла, самолеты, как в войну, пикировали, посыпали и поливали поля с утра до ночи каждое лето. Грузили яды вручную, без масок, респираторов, ну и... А потом дети сопливые пошли.
   Пока не кончился самогон, спорили о демографических особенностях родной деревни. Всех придурков Генка и Вовка перечислили поименно, загибая пальцы, некоторые имена вызвали полемику, когда разговор пошел о дураках по жизни — в смысле “кто не хитрый, тот дурак”. Таких оказалось немало. Деревня хотела жить и жила, как могла, что при советской власти, что теперь, с ее тихим уходом — огородом, хозяйством, воровским промыслом из оскудевших закромов товарищества, бывшего колхоза.
   Разошлись под утро, но не на работу, которая, как известно, дураков любит, а опохмелиться.
    А через какое-то время в дверь осторожно постучали. Это был Петро — сосед через три дома, по фамилии Махно. Родом он был с Украины, а имел ли отношение к знаменитому анархисту Нестору Ивановичу, предводителю крестьян, кавалеру ордена Боевого Красного Знамени, первому, кто установил пулемет на тачанку и сделал атаку конницы неотразимой — предстояло выяснить. Сперва надо было угостить соседа — он помогал маме, когда она была жива. Помог и в скорбные дни. Вот и теперь зашел спросить — не помочь ли чем. Ну, чем можно помочь не обремененному хозяйством человеку? Поставил на стол бутылку, оставшиеся после поминок закуски…
   Вскоре подошли Генка с Вовкой. Жизнь стала возвращаться на свои суетные рельсы.
   Потом Петро повел знакомить меня с семьей. Мы сильно качались, но не падали, потому что перебирали штакетины руками, двигаясь неспешно в сторону его дома. Благо забор был сплошной почти по всей деревне, прерываясь лишь переулками, но их пространство мы преодолевали, крепко обнявшись, не давая  друг другу оступиться.
   Дом Петра выглядел, по словам классика, как после налета его лихого однофамильца. Окна при полном отсутствии стекол были заделаны полиэтиленовой пленкой, забор наполовину завален, сараи без дверей, двор пуст.
      — У нас, кроме котов, никто не выживает, — пояснил Петро. — Корова не доится, поросята дохнут. Сглаз, короче. Говорят, дело рук Сепетихи. Где-то ей дорогу перешел. У меня из хозяйства только то, что в штанах.
    Мне почему-то вспомнился газетный текст: “Потом он повел гостей показывать свое хозяйство”.
     — А как живете без хозяйства? — спросил я, не придумав ничего умнее.
     — Да так, — неопределенно махнул рукой Петро. — С голоду не пухнем.
   Мы прикупили у местной торговки (ее домашняя лавка находилась через дорогу) литр водки и стали пить за все хорошее, потому как хорошего было мало.
   Петро на мой вопрос о родственных отношениях с Нестором Махно ответил отрицательно, но сообщил, что из-за фамилии часто имеет неприятности. А однажды стал жертвой интриги. Решив наконец стать зажиточным человеком, он приобрел с десяток пустых мешков, подписал их большими буквами, но, поскольку класть в них было нечего, он стал давать их напрокат всем, кто попросит, имея с этого комиссионные в виде выпивки. А тут на свиноферме случилась кража поросят. На месте преступления обнаружили мешки с надписью “Махно”. Участковый, впервые за многие годы безудержного всеобщего воровства, провел блестящую операцию по задержанию подозреваемого. Таковым, естественно, оказался Петро. Его продержали несколько суток в изоляторе временного содержания, пока отрабатывали все его связи, алиби, показания свидетелей, и отпустили за недостатком улик. С той поры Петро, проходя в нетрезвом виде по улице, останавливался у дома участкового, грозил кулаком цепному псу, потом отмерял левой рукой расстояние до локтя правой, энергично потряхивал, выражая тем самым протест против произвола властей, и шел дальше.
   После знакомства с “хозяйством” Петра и его горестным рассказом меня под руки отвели домой, и я не помню, как уснул.
   …И был вечер, и было утро…
   Утром из колхозной конторы пришёл порученец председателя — посыльный, как его здесь называли. Система посыльных сложилась в нашей деревне еще на заре коллективизации. Они не блистали сообразительностью, но свое дело знали. Нынешний посыльный был из числа вошедших в двадцатку, по определению Генки и Вовки, представителей славного племени земляков, живущих в другом измерении. Он велел мне идти к “самому”.
   В тот день на двух джипах японского производства в колхоз приехали представители общества слепых. Председателя общества сопровождали вполне зрячие лица кавказской национальности и личный телохранитель-референт. Они приехали получить долг с колхозного председателя за поставку горючего на посевную. В колхозе денег не было, разговор мог зайти в тупик, а я лично был знаком с председателем общества слепых и мог, по разумению председателя колхоза, помочь смягчить переговоры.
   Мы сердечно обнялись с обоими председателями, прошли в кабинет, и началась малопонятная для меня процедура выяснения, у кого что есть и что можно взять взамен денег.
   Неторопливо назывались цифры надоев, привесов, урожайность культур, как на обычной колхозной планерке. Все это пересчитывалось на калькуляторе, называлась сумма, следовали короткое обсуждение и вывод — годится или нет. Председатель колхоза жаловался на невыносимую жизнь, непомерные налоги, грабительские проценты банковских кредитов, поборы должностных лиц, отключения электроэнергии на зерновых дворах в разгар уборки. В общем, тракторы поломаны, коровы не доятся...
   Председатель общества слепых в ответ жаловался на то же самое — производство стало, государство бросило на произвол, приходится крутиться самим, кредиторы наезжают, за “крышу” надо платить, без охраны в туалет не выйти...
   Переговоры тем не менее завершились общим согласием. Одна сторона попросила подождать, продиктовав ассортимент предлагаемого товарного продукта, другая согласилась, но назначила жесткие сроки исполнения. Своей роли в этих переговорах я так и не уяснил.
   Потом нас повели в колхозную столовую, где от обилия закусок разбегались глаза. Раньше в колхозах тоже хорошо гуляли, но в наше невыносимое время, как любят говорить руководители всех рангов, за исключением президента, на столе были морские и речные деликатесы — балык, теша, мясо трубача, гребешки, икра черная и красная, а еще мясные закуски, колбасы (колхоз имел собственный завод) и сыры местного производства.
По пути в компанию влились руководители района, председатели соседних колхозов и бывший депутат Государственной Думы. Ныне он возглавлял таежный район, а в наш, степной, приехал что-то выколачивать.
   Кавказские парни, сопровождавшие руководство общества слепых, оказались армянами и азербайджанцами. Они покинули свой край во время вооруженного конфликта. Мир никак не брал руководителей их стран, а эти парни отлично уживались на нейтральной территории и проворачивали совместные акции по части одурачивания “большого брата”. Бывший народный депутат работал в думском комитете по делам национальностей и немало интересного рассказал о запутанном кавказском узле, постоянно апеллируя к представителям Армении и Азербайджана.
   Слепой председатель жаловался на жизнь, зрячий — на судьбу. Глава района молчал, видимо, крепко принял раньше. Его тоже обидела судьба. По приказу партии он пошел на выборы, неожиданно для всех победил и теперь мучился, не зная, что делать с абсолютно обанкротившимся и разворованным районом. Обхватив голову руками, он закатывал глаза, изредка издавая полустон-полупесню.
   После витиеватых тостов слово предоставили мне. Я тоже сказал что-то незамысловатое — если, мол, незрячие помогают зрячим, не все ладно в нашем отечестве.
   За столом среди прочих сидела ладная украинка, у которой муж год назад отправился на историческую родину зарабатывать гривны, а теперь слал телеграммы — просил рубли на обратную дорогу. Но хозяйка не спешила с переводом. “Хай живе и пасеться на ридний Украйни”.
   Среди представителей братских народов она чувствовала себя вполне уютно, отвечала на ухаживания, отдавая предпочтение “колгоспному голове”. Но тот не особо жаловал ее вниманием, давая понять, что она и так никуда не денется.
   Так, потихонечку набираясь, мы сидели еще долго. Куда-то по срочным делам уезжали и возвращались гости, подходили новые. Неизменным оставался состав президиума.
Потом провожали дальних гостей. Простившись с дальними, провожали ближних. И продолжали в тесном кругу.
   ...Проснулся я от звуков непонятной речи. Открыв глаза, повернул голову к говорящим и обалдел: на соседней кровати сидели и шептались восточные, точнее, юго-восточные люди. Увидев, что я очнулся, они заулыбались и закивали головами, уважительно называя меня “капитана”. За несколько дней до приезда в деревню я вернулся из командировки в Китай, где провел почти все лето, и сейчас мозговые извилины со скрежетом перемалывали информацию: либо все это мне снится, начиная с похорон мамы, либо я опять попал в Китай. Но как?
— Вы кто? — спросил я радостно улыбавшихся соседей.
   Один стремительно подскочил и умчался. Через минуту вернулся с человеком, который назвался переводчиком Володей и стал объяснять ситуацию. Оказалось, что мы с “большим” капитаном пришли к ним в гости, а я заболел и лег спать. Их партийный секретарь товарищ Пак Ду И поставил двух человек охранять и не сводить с меня глаз. Находимся мы в моем родном селе, а не в Китае, а они вообще-то корейцы, приехали сюда учить местных крестьян выращивать овощи.
   Я поблагодарил приверженцев идей чучхе за сердечный прием и был доставлен автомобилем председателя в родительский дом.
   Побыть одному никак не удавалось. Пришлось заниматься оформлением документов на владение домом и землей, ездить в районный центр и обратно за очередной справкой в сельсовет или контору.
   По деревне слухи распространяются быстро, и я стал ловить на себе ироничные взгляды. По-видимому, нетрезвые похождения и неожиданные ситуации, в которых я оказывался, становились достоянием общественности и активно обсуждались. Жить становилось неуютно. Каждый день приходилось закладывать за воротник по самым различным причинам. Отказаться не было сил — слишком долго не был я в родном селе, и горьким было прощание с ним.
   Иногда я, каюсь, думал, что не такое уж оно мне и родное. Приехал сюда восьмилетним. Раннее детство, когда закладываются основы характера, прошло на западе. Вначале были нерусские дедушка и бабушка. Впрочем, в младенческом возрасте я мог принимать любой язык, хоть китайский. Потом была деревня Младоть под Курском и русские дедушка и бабушка, которые многословием не отличались. Бабушка умерла, когда мне было четыре года. Хорошо помню, как на грузовик поставили гроб, и машина медленно поехала в сторону погоста. Нас с двоюродным братом взяли в кузов, что стало причиной восторга. В таком возрасте чувство утраты незнакомо.
   А еще раньше, когда меня не было, была война. Младоть, маленькая степная деревушка, оказалась под немцем. По семейной легенде, которая, в общем, была тайной, но не особо хранимой, если она стала известной маленькому мальчику, жена дяди Миши Дуся тоже оказалась под немцем. Об этом факте в деревне знали, но особо Дусю не осуждали. В таком положении оказались многие женщины, в чьих домах поселились немецкие офицеры. К тому же Донька, как звали тетку в деревне, была женой красноармейца, и из-за этого могла пострадать вся семья. Выходило так, что Донька своим телом закрыла полдеревни, столько у нас было родни, и ее за это должны все благодарить, а не шептаться и не критиковать за слабый передок. Про теткин передок говорил Коля, мой второй дядька. Оба дядьки Михаил и  Николай Рыльские вернулись с войны живыми и здоровыми, повоевав с финнами, немцами, румынами, венграми и итальянцами плюс с японцами на Дальнем Востоке. Потом, на вопрос – как дела они отвечали по-японски – херовато.
   Впрочем, наша семья хлебнула еще до прихода немцев, когда  советская власть раскулачила моего деда Никиту Рыльского и выслала в Сибирь. А в первую мировую дед побывал в австрийском плену. Это случилось летом 1915 года в период так называемого Великого отступления русских войск. Три года он томился в плену. По рассказам деда, томление это было не очень томительным. Ему не приходило в голову с важным видом гулять по двору и напевать арию князя Игоря «О дайте, дайте мне свободу». В Австрии он трудился у помещика, называя его уважительно «хер» и перенимая немецкие приемы хозяйствования.
   Когда мое воображение изрядно подпортилось некоторым литературным опытом, я стал прокручивать в голове мысль о том, что мой дед мог каким-то чудесным образом встретиться на фронте или в плену в Австрии с молодым Гитлером. Но несовпадение дат (Адольф покинул страну в 1913 году и воевал под флагом Германии на Западном фронте) не дали развить сюжет до состояния абсурда.
    В Австрии, прежде чем попасть к хозяину с хорошим питанием, необременительной работой, лукавыми взглядами белокурых девушек, дед полгода провел на сахарном заводе у другого помещика. Завод хоть и назывался сахарным, но жизнь там была не сладкой. В этой стране уже не хватало продовольствия, чтобы кормить своих солдат, а чужих пленных кормили кое-как, держали их на голодном пайке. Кроме него здесь работали еще двести русских военнопленных. Всей этой командой руководил русский еврей. Русский же еврей был и поваром. Еврей служил и переводчиком. Евреи контролировали почту, читали письма военнопленных, они же доносили на излишне строптивых пленников, склонных к побегу. Мой дед строптивостью не отличался и с помощью опять же еврея, специалиста по выделке кож, попал к хорошему хозяину. Откуда столько евреев оказалось в Австро-Венгрии, одному богу было известно. Наверное, готовили революцию. Лично я к евреям ничего не имею, но дед в своих рассказах подчеркивал их неистребимое желание везде занимать невидные, но руководящие посты.
   В момент раскулачивания деду приписали австрийский плен и шпионаж в пользу Германии. Операцией по изъятию нажитого добра тоже руководил еврей, прибывший из волости. Он носил фамилию, созвучную с мандатом или циферблатом. Деда увезли в Курск, а потом в Иркутскую область. Так что родня увидела деда только после второй войны с немцами. Он сумел выжить и в советском плену, а после смерти Сталина вернулся в родную деревню Младоть.
   В детстве я не знал что такое раскулачивание. Мне это представлялось чем-то вроде драки на кулачках, чем любили в свободное время заниматься мои дядьки и  многочисленные двоюродные братья.
   От дедушки остались редкие фотографии и его рассказы. О пребывании на чужбине он сохранил самые теплые воспоминания и был отправлен на родину в 1918 году. Но не в опломбированном вагоне как Ленин и его товарищи по борьбе, а с группой военнопленных. Так что ни с Лениным, ни с Гитлером у моего деда пути не пересеклись.
    Дедушка умер в год, когда я помогал свободолюбивому народу Африки воевать с колонизаторами. Проводить его в последний путь я не смог. Известие пришло вначале в Москву, а потом через две недели в Могадишо. Но я к тому времени был не в Сомали, а в столице Эфиопии Адисс-Абебе, где у въезда в аэропорт на огромном плакате увидел всех своих знакомых: Маркса, Ленина, Сталина, Гитлера, Мао. Здесь назревали серьезные события. Эритрея после 25 лет гражданской войны провозгласила независимость от Эфиопии и готовилась воевать за свободу до последнего солдата.
   По семейному преданию дедушка умер с бутылкой в руке на 93-м году жизни, но не от старости, а от простуды. Подвыпившие родственники не стали поднимать его на печь, а оставили на лавке. Он неловко повернулся, упал на кафельный пол в летней кухне и простудился. А бутылку, как мне кажется, ему приписала молва.
    Здесь, на новой родине, могилы близких мне людей появились совсем недавно. Сперва — отчим, и вот — мама...
   Сон опять не шел, и я не знал, куда деваться от ночных видений, шорохов, шагов и разговоров с самим собой. В окно заглядывала луна — спутница поэтов и сумасшедших, что впрочем, одинаково.
   ...Хлопнула калитка. На крыльце послышались чьи-то уверенные шаги. Открылась дверь. Я поднял голову, почему-то зная, что надо собираться. При свете луны блеснули зеркальные очки. Мы сели в машину. Место за рулем занял гость. Машина резко, так, что колеса провернулись по гравию, вылетела на дорогу и мгновенно набрала скорость. Мы мчались в упоении этой скоростью. Ночь пьянила, легкая вибрация передавалась всему телу. Водитель утопил педаль газа до самого пола. Я знал, что по дороге нам встретится разобранный мост, что надо резко повернуть влево, но ничего не успел сказать. Машина взлетела над разобранными пролетами моста. Слепой водитель плохо знал наши дороги...