И была любовь... часть1 Евдокия

- Ты где бродишь?.. Я же тебя звала-звала… а ты молчал… потерялся…
 Знахарка склонилась над молодой девахой.
- Бредит, бедолага… Ничего… Пролежит в горячке дня три, а потом ничего… Выправится… Вон, здоровая какая…

 За окном, прошелестели кусты. Чья-то тень мелькнула в окне и пропала в ночи.
- Опять кого-то нелегкая носит! Ничего, девка, выживешь… Только с чего ты так? Наверно по росе бегала. Росы сейчас холодны. Вот и захворала… - знахарка наливала в чашу отвара, что-то шептала над ним, курила какие-то травы… Горький  дым полз по избе, навевая тоску.

*      *      *

Осиротела Евдокия рано, тринадцати годов не было еще –  на Троицу молния перешибла старую липу, завалившуюся на телегу с родителями. Родных не было рядом, вот соседи и помогали обжиться девчонке – скоро ведь заневестится. С тех пор Дуняша и была под присмотром соседей. Те помогали по хозяйству: где что прибить, приколотить... Дуняша благодарила, чем могла, благо рукастая девка выросла: кому приберет двор, кому корову выпасет, кому пироги испечет. А по двору Дуняша с малолетства уже хозяйничала – и скотину обходила, и шила, и варила-парила… Не страшно было в сиротах остаться, не боязно. Чуток только тоскливо бывало Дуняшке. Соседи говаривали, что после похорон Дуняша немного тронулась умом-то, мол, чудаковата стала, молчком всё да молчком. А то, бывало, выйдет по утру, да давай по ледяной росе бродить… Нехорошо… Да кому мешает-то? Нехай бродит девка…

Ладная Дунька выросла, сочная. Не озоровала по юности без родительского догляду. Да вскоре народ стал гутарить, что Дуньку леший заманил, да совсем ума лишил: выйдет молодуха в житнее поле поутренней, закричит, раскинет руки, повалится на спину в колосья, очи небу откроет и слушает, как жаворонки просыпаются. А то еще пойдут девки на реку купаться, скинут рубахи и бегом в воду… Плещутся, визжат, голышом бегают. А Дуняшка стоит в сторонке, смеется вместе со всеми, да рубахи-то не скидывает. Зовут девки её, плещут на неё студеной водой, выскакивают из воды, а она стоит, да смеется. Только потом, когда все вылезут, ступит в воду, не снимая рубахи, проплывет немного, волосы по воде распустит как русалка… И смехом так, смехом плавает, в воду ныряет. А потом и на берег воротится.

Выходит медленно, тяжело ступая по илистому берегу. Мокрая  долгая рубаха облегает молодое крепкое тело, выделяя груди с торчащими как у молодой козочки сосцами.
Парни, прячась за деревьями, любили  подглядывать за девками да пужать их, выскакивая из-за кустов.

Лишь Рассвет глядел все время на Евдокию, прятался за ракитою. Во рту пересыхало… Парни потешались на Рассветом: «Дурак, за дурехой присматривает!»  А Евдокия будто приворожила его. И проходила мимо ракиты Дуняша, встряхивая тяжелым волосом, зная, что Рассвет рядом.

*    *     *

Рассвет смотрел на бьющуюся в горячке Евдокию, не мог оторваться от её закрытых глаз, от лучины, освещающей лицо. Любил ли он? Скажи ему кто о любви – рассмеется в лицо. У него всё просто: он мужик, она – баба. К чему разговоры? Только не простая она баба. С норовом, как у него, горячая, пылкая, страстная. А в голосе лед,  да в глазах ненависть.
 
*    *    *

Вскоре Рассвету сосватали соседнюю девку, подругу Евдокии, дерзкую, задорную, хозяйственную да веселую. Сыграли, как и полагается, по осени свадьбу. Через год родили мальчонку. И казалось, что забыл Рассвет свою Дуняшку. Не ходил за нею, не касался невзначай её руки. Да и Дуняшка не глядела на парня – радовалась за Марфу, за сына. Чем могла, помогала. А потом опять шла в лес, садилась на пригорке, глядела в синие дали и о чем-то думала непонятном, дивном.

Уходила Дуня далеко, потому как знала, что давно за нею идет слава чудной пуганой лешим девке. Что люди хоть и улыбаются ей, да за спиною крестятся, чураясь черта. Свыклась Евдокия с этим. Да мыслями возвращалась к Рассвету.

*     *     *

- Ты?!
Не слышала Дуня шагов, словно волчьей тропой прошел Рассвет, видать задумалась, сидя на коряге. Положил руку девахе на плечо, затем подобрался к косам и стал гладить голову той, кто люба была ему давно, да не перед Божьим законом звал её своей.
- Знала, что приду, - Рассвет взял косу Дуняши, запрокинул ей голову, любуясь белой шеей, - знала, ждала… Вижу, что ждала. – Он крепко поцеловал Дуняшу в губы.
- Уйди, леший! Уйди, а то людей кликну, - вырвалась, с болью высвободив косу. Ненавидела в тот миг. Отпрянуть не могла, крепко держал Рассвет. Да и отпустил бы – не ушла, мил ей был, тоска её сгнетала без глаз его таких голубых, словно небо над житним полем.
- Кликай! Только кто ж тебе поверит-то? Скажут, сама виновата... – Рассвет часто и тяжело дышал, глядя из-подо лба в очи Дуняше. – Ты же знаешь деревню нашу, скажут, что сама, что вина твоя…

И он впился губами в её шею, повалил на сырую траву, спешно задирая подол рубахи…

*     *     *

- Зачем? Скажи мне, зачем? Оставь меня! Грех это… Великий грех… Да и сестрою зову жену твою Марфу…
- Так я не люб тебе, голуба моя?
Он сидел напротив Дуняши, смотрел прямо ей в глаза, не поворачивая головы.  Только теперь и она не отводила глаз. С вызовом смотрела, ненавидела. И не смогла солгать.
- Люб. Люб так, что дышать не могу без тебя… Люб так, что кто ни кликни, боюсь, что имя твоё скажу… Люб так, что обходить тебя стороной страшнее муки нет для меня… Только грех это… Великий грех…

Дуняша повернулась к нему спиной, Рассвет обнял её. Так они стояли и грели друг друга долго, пока тела не остыли. Дуняша так и не смогла повернуть головы, посмотреть на него. Но ничего радостнее этих минут, проведенных в его объятиях, она не чувствовала. Она понимала греховность их связи, но ничего поделать не могла. Кричать, звать кого-то – сделать свою подругу несчастной и себя опозорить.

С тех пор ночами Евдокия неистово молилась, плакала, просила Господа простить её. А по утренней бежала опять в лес, по холодным росам, садилась на пригорок, гладила корягу да землю, где были они с Рассветом как волк с волчицей – едины, страстны, сильны своей любовью, слиты воедино с природой. Где деревья хранили общую тайну, где каждый лист, каждая травинка помнила нежность Рассвета, тепло Евдокии. Где не было вокруг никого, кроме самой природы. И небо, казалось, закрыло от мира их общую греховную тайну, дабы не расплескать по злым языкам извечную любовь, что дарована где-то свыше.

И шла Евдокия, помня тепло крепких мужских рук того, кого мужем названным про себя окликала, шла домой улыбая, счастливая. И люди оглядывались, и опять клали знамение: «Чур меня! Чур!»

*     *     *

Евдокия билась в горячке три дня, три долгих, мучительных, полных туманных видений дня. Казалось тогда Евдокие, что летит она под небеса, раскинув руки, что росы поднимаются с трав, омывая её чело, что облака теплым крылом овевают лицо её. И летела Евдокиюшка навстречу покою. И ничто не могло нарушить этот покой, никто не смел отнять у неё этот миг.  Только кто-то внизу, там, далеко-далеко, звал её, тянул в омут, а она, не оглядываясь, смеялась и летела в проснувшимися жаворонками над полем и видела в поле синие волошки, и махали волошки ей вслед головками цветов. А по полю морем ветер ходил, играя облаками. И летела всё выше и выше, за облака, Дуняша. И не хотелось возвращаться.
Изредка ум Дуняши прояснялся, тогла открывала она желто-зеленые глаза, и казалось ведунье, что смотрит не человек, а зверь, измученный, усталый, обессиленный. Но зверь, которому стоит вдохнуть свежего лесного воздуха, и силы наполнят все нутро, все мышцы, и тогда берегись тот, кто посмеет обидеть волчицу или прикоснуться к её дому-логову. На четвертый день Дуняша открыла глаза, повернула исхудалое лицо к знахарке, узнала и заплакала.

- Грешная я, баба Юшка.
- Да как не грешная? Грешная, знамо. Да мы все грешны. Не грешен был сам господь и только. За все грехи наши мучался.
- Баба Юшка…
- Да ты не зови меня так. Не Юшка я, а Евдокия. Тоже мне заладила: «Юшка, да Юшка».
- А как?..
- Да вот так. Тебя еще на свете не было. Муж у меня был. Суров был. Грозен. Да только любила его так, что волчицей выть хотелось, когда уходил куда. Да и он меня так же. И жили, как два волка – на луну от тоски выли друг без друга. Да вот вместе не могли. Как завижу его – трясун нападает. Боялась его, рыка его звериного боялась.
- Бил?
- Бывало. Рука чижолая у него… Норов крутой, зыркал бывало, как волк на меня, ажно душу холонило. А как обнимать лапишами станет, так и умирала, так хорошо бывало. Так и жили: друг без дружки худо, а вместе смерть.
- А ты любила его?
- Дак как не любила-то… Любила… Стою спиною к нему, обнимает – ничо нет лучше. Сладко так… Стоим, в небо глядим…
- А что с ним стало?
- Што-што… Сгорел. Заживо сгорел. Да коли б не сгорел сам – убил бы меня. Я ж тож норовиста была кобылка… Как ты. И не объездить меня не мог, ни оставить меня. Сгорел, царство ему… Кто-то в баньке запер, да и подпалил…
Ведунья отвернулась к образам и стала мелко и часто креститься. Потом вздохнула и повернулась к Дуняшке.
- Ты давай, девка, спи. Не тревожь меня. Я тебя на ноги поставлю.

Дуняша улыбнулась и закрыла глаза. Теперь она верила, что будет всё ладно у неё, что она не одна в беде, что есть рядом добрая с нею душа. А баба Юшка гладила шершавыми корявыми как корни пальцами руку Дуняши, слегка царапая кожу молодки. И от этого становилось еще теплее в душе Евдокии.

*     *     *

Деревья похоронили тайну, припорошив первым снегом память о страсти Рассвета и Евдокии. Глухим местом стал пригорок. Ни птица не летит над ним, ни зверь ни пройдет. Как будто выжгло пламенем, да тлеет до сего дня.  А небо тучами закрыло от мира их великий грех, дабы не растревожить тех, кто рядом, да по злым языкам не разнести позора.

Не видела Евдокия Рассвета боле. А Марфа звала Дуняшу, когда сыночку плохо бывало, когда тоска гложила Марфушу. И садились подруги вдвоем, гутарили о чем-то бабьем. И ближе Дуняше уже никого не было. И уходила она до прихода того, с кем согрешила перед Богом. И каждый день всё тише и спокойнее на душе у Дуняши становилось, словно искупила вину свою, словно вымыла душу свою. И стала забывать глаза Рассвета, голос его, да и его самого.

*     *      *

В студеное окно постучали. Стекло зазвенело, норовя выпасть. Евдокия прокинулась ото сна, соскочила с кровати, накинула на себя плат пуховый, коснулась пальцами горячими морозного узора, дабы растаял.

- Кто?
- Отворяй, девка, не ждала?
Ненависть обдала жаром всё тело Евдокии — казалось ведь, что Бог простил её, что нет боле в её жизни Рассвета. Так нет! Вот он... сейчас деревенские собаки почуют его, зайдутся в лае... Переполощат окрест всё...
- Уйди, леший, уйди... Богом прошу — уйди тихо...
- Девка, а ты не рада мне?
Голос Рассвета в ночи бухал колоколом. Евдокия, кутаясь в пуховый плат, отворила сени, впустив в хату морозные клубы.
- Ну, девка, ждала... Раздевайся, скидывай рубаху — парубок пришел к тебе твой.
- Ты ошалел? Да ты во хмелю никак!
- А что? Да, хмельной я. И меня давно ты ждешь. Знаю, что ждешь.
Рассвет притулил Дуняшу спиною к холодной промерзшей стене, лапищами взяв её грудь.
- Пусти, ирод!
- Девка, не выкабенивайся. Нужен я тебе. Знаю, что нужен.
Голова Рассвета склонилась над Евдокией, обдав удушливым перегаром.
- Ничего ты не знаешь обо мне!
- А ты расскажи, я послушаю. Может, что и пойму.
- Ты? Поймешь?
- А ты попробуй, - Рассвету становилась смешная эта игра. Он любовался Дуняшей, её играющими от гнева ноздрями. Она пыталась оттолкнуть от себя Рассвета, да тот только крепче сжал её. Она напоминала ему необъезженную кобылицу, норовистую, крутую. И губы её, плотно сомкнутые, сводили с ума. Нет, эта кобылица будет объезжанна. Чтобы он, мужик, да не справился с девкою? Не будет такого! Вдруг от мыслей таких злость взыграла в хмельном разуме Рассвета, он силою втолкнул Евдокию в комнату, повалив на теплую кровать...

*      *      *

Не помнила себя Евдокия. Гнев, ненависть, боль, страх и стыд охватили её. Что же такого она сделала перед Господом, что наказывает её? За какие грехи наказывает? И любовию назвать нельзя любовь эту, но и ненавистью не назовешь. И страшно стало Евдокиюшке от мыслей таких путаных. Ведь не женою звал её Рассвет, не душа ему нужна была, не покой с нею, а лишь тело её.

И будет теперь приходить Рассвет тогда, когда хмель возьмет его, но никогда не скажет Дуняше слова ласкового, приветливого. Придет волком голодным, зыркнет голубыми очами, лапищами обхватит, что дух замирает... И молчит с тех пор Дуняша с ним, не глядит на него. Лишь ждет, когда, успокоенный, уйдет, только бы Марфуша ничего не знала.