Роман Глава Четвертая

1
На ознакомление с военными устоями новобранцам отводится месяц, и название ему – курс молодого бойца. КМБ. Задача курса проста: привить юношам минимальные строевые навыки; согласно уставов разъяснить права и обязанности военнослужащего, коими они теперь становятся и, конечно же, устроить проверку физических возможностей. Словом, молодым воякам в этот месяц предстоит понюхать пороху до посинения, выдержать испытания и понять, что не так страшен чёрт, как его малюют.

Новый набор назывался третьим батальоном и состоял из четырёх рот – примерно по сто человек в каждой. Все роты располагались в одном здании, поскольку двухэтажный дореволюционный корпус из красного добротного кирпича, выстроенный буквой «П», очень удачно подходил для этого. Каждая рота занимала четвёртую часть. В куцей седьмой роте, состоявшей всего из двух взводов, спальное расположение ютилось в закутке правого крыла. Курсантам этой роты не повезло – на свободном пространстве соседствовали канцелярии командира батальона – полковника Землемерова и его заместителей.

Батальон новичков среди прочих выделялся сильно, главное - отсутствием погон. Вожделенные алые курсантские погоны надлежало надеть только после принятия присяги. Фигуры первокурсников отличались и мешковатостью: несуразно топорщащиеся от изобилия складок куртки; широкие, словно паруса, галифе.

Фабричные свободные размеры у советских воинов давно вышли из моды. Бывалые курсанты, получив новое обмундирование, первым делом спешили в училищную мастерскую - ушивать. Швеям запрещались работы частным порядком, но проблема благополучно разрешалась за два рубля – одним рублём за куртку, другим за галифе.

 Переделка формы начальством периодически преследовалась. Завидев плотно обтянутые бёдра, командир вызывал щёголя из строя и по настроению приказывал тут же распарывать швы или заставлял глубоко приседать, пока не порвётся ткань.
Первокурсники до мастерской были не ходоки – боялись. Робость и прилежное послушание – вот главное достояние новобранцев. И не мудрено: армейский уклад в их неокрепшем сознании уже априори, как само-собой разумеющееся, неотделим от железной дисциплины, праведного тотального контроля и строгих наказаний за нарушения. Такой образ армии исподволь создавался советскими кинофильмами и книгами, над таким представлением изо всех сил трудились и командиры – и совершенно правильно, ибо главную работу по прививанию военных рефлексов надо делать пока пуганные и послушные юнцы впитывают всё, что им не подадут.

Первое время боязнь сурового спроса, всевозможных потаённых подвохов, промашек сковывает у молодых воинов вольнодумство и избавляет их от безответственного поведения. А способность к приспособленчеству, изворотливости и обману если уж не впадает в летаргический сон, то даёт о себе знать куда как реже привычного. Но реальная жизнь, даже и строгая военная, со временем всё расставляет по своим местам.

2
Едва первокурсников переодели в военную форму, их стали знакомить с руководством. Так положено: рядовой должен знать в лицо, по фамилии всю пирамиду власти - до первого генеральского чина. В войсках это комдив, которого молодому призыву почтительно покажут издалека, в училище – начальник вуза, который по традиции сам навестит очередной набор.

В первый день перед курсантами четвёртой роты выступили свои, «родные» офицеры – с кратким рассказом о себе, о военной службе. Они представлялись по званию и имени-отчеству, перечисляли детей, улыбались, заманчиво рассуждали о лейтенантских погонах, которые у самих остались далеко позади, но до которых лысым и напуганным парням было как медным котелкам до списания. На этом добродушное общение с новобранцами заканчивалось: после военной присяги спуску никто не обещал.

Затем роты первого курса собрали в клубе, и перед трехсотпятьюдесятью блестящими головами предстал уже командир батальона полковник Землемеров: с ласковыми словами и миролюбивой улыбкой. Полковник принимал последний набор – дальше его ждало увольнение в запас по возрасту. Землемеров не тянул ни на заботливого и справедливого «батю», ни на сурового комбата-душилу, гоняющего курсантов с напористостью и хваткой неутомимого робота. Предшествующий выпуск запомнил своего комбата как что-то аморфное, брюзжащее, несерьёзное, то же самое впечатление Землемерову предстояло произвести на курсантов и в последние годы службы.

Ознакомительная речь полковника оставила гнетущее впечатление у подчинённых: Землемеров разрождался выражениями словно после обета молчания – с долгими паузами, невпопад. Нагнетая видимое глубокомыслие, он серо рассказал о своём войсковом пути, и несмотря на то, что перед ним сидели неискушённые желторотые юнцы, боевой путь комбата никого не вдохновил. Три больших звезды, до которых едва ли в будущем дослужится и пятая часть вылетевших из училища птенцов, показались присутствующим вовсе не достойным, а каким-то неловким финалом многолетнего пребывания этого офицера в форме: в воздухе, после ухода полковника с трибуны, словно повис немой вопрос: «и что»? Ответа, естественно, в природе не существовало...

Через два дня батальон собирали с особенной суетой – полковник Землемеров кричал на командиров рот, придирчиво всматривался в зал, норовил в передних рядах у каждого осмотреть подворотничок. Всё объяснялось просто: в гости ожидались начальник училища и его заместители.

Генерал Щербаченко, сверкая лампасами и отеческой снисходительной улыбкой, появился перед сценой. За генералом стояло четыре полковника: первый заместитель Кружечкин, начальник политотдела Разуваев – смоляной брюнет с мягкими, доверительными чертами лица; заместитель по технической части Валуев – высокий мужчина в самом расцвете сил – с ершистыми глазами, с напористой, но усердно скошенной щетиной на лице; начальник тыла Нафеев –  низкорослый офицер с инфантильным, отсутствующим взглядом. Появление высоких чинов сопровождалось чередой выкриков «смирно», шумом поднимающихся тел и стуком кресел.

Землемеров, не скрывая трепета, кинулся к генералу с докладом. Со стороны можно было подумать, что комбат тоже проходит курс молодого бойца – глаза офицера горели суетливо-напуганным огнём, в движениях сквозили неестественность и скованность.
Прибывшие с начальником училища заместители расселись за специально выставленные на сцене столы, и командир батальона, получив отмашку «вольно», тоже пристроился там - за крайним столом. Он сложил как первоклассник руки и приготовился внимать верхам. 

Щербаченко Николаю Ефимовичу перевалило за шестьдесят, о чём курсанты не догадывались, и догадываться не могли – начальника училища видели только издалека и один раз. Когда генерал снял сияющую фуражку и пристроился на трибуну - под свет верхних софитов, то совершенно справедливо постарел на законные восемь-десять лет: сквозь седые редкие волосы просвечивал череп цвета глины; нос, который у людей имеет свойство с годами хоть на миллиметр, да прибавлять, миг назад скрашивался козырьком фуражки, а теперь, беззастенчиво высовываясь вперёд, красотой Николая Ефимовича не одарял.

Тураев с разочарованием смотрел на эту перемену: всего две минуты назад Щербаченко казался ему бравым генералом, а не усталым старичком.

3
О каждом выступающем новички имели лишь заочное представление – от своих командиров на предварительном инструктаже, где всё озвучивалось чинно и благородно; и некоторой частью, больше пикантной - от знакомых старшекурсников. Зампотыл Нафеев, например, обзывался Нафаней; только не с той долей любви к мультяшному одноимённому персонажу, а наоборот – отталкивающе, пренебрежительно, поскольку порядочность его вызывала у будущих офицеров сильное сомнение. По проверенной информации для зампотеха Валуева курсанты существовали только на территории автопарка – в остальных местах они были для полковника словно невидимки. Зато если попал в наряд в парк, то держись!

Самого пристального внимания курсантского «телефона» заслужил зам по строевой части Кружечкин. Его фамилия с особой неприязнью упоминалась четверокурсниками, поскольку они помнили славные времена до «барабанной» революции, которую устроил этот полковник два года назад.

Кружечкин запретил подразделениям двигаться без барабанного сопровождения. Категорически! И теперь в каждой роте висели красные пионерские барабаны, как полагается при основательном подходе к делу, имелся штат барабанщиков. Им под страхом наказания запрещалось расставаться с орудиями ударного боя, они таскали их за плечами повсеместно, и трудно было сказать, на кого эти курсанты учатся – на офицеров или на барабанщиков?

Дирижер училищного оркестра капитан Хмельняк без конца собирал «ударную» братию, и она часами выбивала дробь под присмотром маленького (в метр пятьдесят пять) и испитого не по годам сверхсрочника-барабанщика, которому, как поговаривали в училище, похмельная дрожь только помогала достигать невиданных высот в военно-музыкальном искусстве. Стрекот над плацем стоял перед завтраком, обедом и каждым мало-мальски важным мероприятием. Можно было подумать, что назойливый рой громадных пчёл производит регулярные облёты полюбившегося им училища.

Горе было подразделению, рискнувшему пройтись без барабана. Кружечкин наскакивал на старшего, как коршун на цыплёнка. Кричал «Где барабан?!», вызывал командиров, требовал объяснений.
Среди офицеров училища ходили откровенные слухи, что карьера Кружечкина состоялась лишь благодаря «закону Избавления», а точнее - парадоксальности этой негласной военной традиции. Суть его заключалась в следующем: от недалёкого офицера гораздо проще избавиться выдвижением на вышестоящую должность, чем тратить время и силы на перевоспитание, по большей части безуспешное.

В каждой воинской части всегда найдётся необычный экземпляр - «чудо» - офицер, своими морально-деловыми качествами никак не вписывающийся в общепринятые рамки. Как правило, особенности его морально-деловых качеств не пересекаются с такими понятиями как кристальная совесть, врождённая чуткость, порядочность или интеллигентность, и тем более - блестящий ум.

Дело обстоит хуже. В наборе «белой вороны» числятся или небывалая изворотливость и приспособленчество, или откровенная тупость, сращенная с феноменальной ленью, либо патологическая жадность, а то и всё вместе взятое. И как не верти такого кадра, он и служить вроде готов, и в прямые конфронтации не вступает, и глаза смотрят преданно, а ни одного дела нормально исполнить не может.

Не легко заставить такого «подарка» служить родине-матушке как полагается. На этом пути взыскательного начальника поджидают склоки и жалобы, обиды и доносы, поскольку ещё ни один «дуб» или лентяй не признался, что он «дуб» или лентяй, более того, очень часто такой «дуб» или лентяй оказывается прирождённым сутягой и мастером закулисных интриг.

Тут – то и возникает у начальства головная боль: признать дураком человека с дипломом о высшем образовании – задача непростая. Потому стараются сплавить «бесценного» кадра от себя подальше, вдобавок «малой кровью». Выход находится один – на повышение. Бедный командир, намыкавшись с каким-нибудь образцово-показательным «дубом» год-другой в надежде или определить того на подобающее место или же особо искусным методом перевоспитать, в конце-концов, пишет хорошую аттестацию и спроваживает бестолкового служивого как можно дальше.

Частенько для таких случаев подходит академия, пусть даже и в ущерб заслуженным очередникам, а оттуда (бывает и так) по иронии судьбы взращённый и окрепший «дуб» возвращается в родную часть на более высокую должность – недостатки, чудесным образом превращённые в крылья, поднимают своего тупого обладателя на заоблачные высоты.

Способ этот, кроме, того что был не совсем честным, таил в себе и непредсказуемые последствия – «дубок» на волне избавления рос не по дням, а по часам, начинал чувствовать себя гениальным полководцем и с новыми силами рвался на оперативный простор. А вот начальников, способных остановить такого молодца на оперативном просторе, увы, становилось всё меньше и меньше. 

4
Слухи относительно Зиновия Антоновича имели под собой правдивую почву. Ему и в самом деле не довелось, как перезрелой девице сидеть при одном звании. Всю свою службу Кружечкин отскакивал от воинских частей как шарик пинг-понг от ракетки, да только по чудной траектории – всегда вверх, вовремя прибавляя звёзд на погонах.

Где-то от него избавлялись откровенно и быстро, где-то он умел оказать ценную услугу и заручиться протекцией – всё шло в пользу. Скоро Зиновий Антонович набрал высоту, откуда снарядить его вниз с формулировкой «за редкую глупость» уже не представлялось возможным. Конченный алкоголик-офицер или форменный разгильдяй после какого-нибудь проступка расстанется с должностью быстрее, чем преданный и добросовестный дурак.

Однако, самое страшное в дураке не то, что он дурак, а то, что он считает себя умным и жаждет проявить свой талант во всей красе. Получив звание «полковник», Зиновий Антонович всё также ретиво «служил»; как водится, ощущал громадный нереализованный потенциал и целился штурмовать генеральскую должность. К счастью, нашёлся один здравомыслящий военачальник - главнокомандующий сухопутными войсками, который понял - если полковника Кружечкина сделать генералом – это будет перебор даже для советской армии.

«Пехота, конечно, сборище дубов, но не до такой степени. Пока живой – не допущу!» – заключил главком и росчерком пера определил полковнику потолок без всякого зазора и перспективы. А поскольку способности к самостоятельным и ответственным решениям у полковника за все годы службы тоже не обнаружились, Кружечкин был решительно определён в «вечные» замы. От греха подальше.

Едва «бедолага» пристроился начальником штаба дивизии в Киевском военном округе, как был переведён в Ленинградкое училище, заработав при этом размашистую надпись в личное дело: «В действующие войска не направлять»! Мало кто из престарелых полковников столь энергично колесил по СССР. Только в должности заместителя начальника вуза Кружечкин отметился в трёх училищах. От него освобождались всеми вероятными и невероятными способами. 

Из Ленинграда полковника под радужную перспективу генеральского звания сплавили в Омск. Все, кроме него понимали, это - ход конём, избавление от дурака, но Зиновий Антонович всерьёз мечтал подсидеть тамошнего начальника училища и наконец-то обзавестись лампасами.

Омский генерал просто взмолился перед главкомом о переводе «помощника» куда подальше в связи с «острой служебной необходимостью» и даже пообещал оплатить билет бестолковому полковнику из своего кармана. Главком оценил готовность генерала пожертвовать личными сбережениями и просьбу удовлетворил, хотя перевод незадачливого заместителя обошёлся, конечно, за государственный счет.

Прибыв в Ульяновск, Кружечкин ничего нового не изобрёл. И не только потому, что никогда ничего полезного не изобретал, но и потому, что был уже слишком стар и для новаций и для прежних штучек. Полковник целыми днями стоял посреди плаца и смотрел, как роты под дружный грохот барабанов ходят на развод, завтрак и обед. Ничто другое его не интересовало, а самые главные приказы Зиновия Антоновича касались только капитана Хмельняка, ибо все нити управления барабанным боем вели к дирижёру.

5
На трибуне - без фуражки, в очках с размытыми плюсовыми линзами Кружечкин смотрелся ещё более неказисто – похожим на седую старушку с недовольным, вампирским взглядом. Вызывало недоумение, почему эта бабка с дьявольскими очами облачилась в полковничий мундир?

Начал Зиновий Антонович с общих рассуждений о службе офицера.
- Многие курсанты, да и молодые офицеры почему-то думают, что карьеру в армии сделать тяжело. Нечего, мол, и стараться, нам майора хватит! Эти товарищи, ещё не начинали служить, а уже так думают. Разносят по армии пессимизм!
Тут Кружечкин обвёл укоризненным взглядом первый ряд, словно там и собрались отъявленные распространители пессимизма, запальчиво постучал по трибуне.
- Ерунда! Сущая ерунда! Я сам на своём примере убедился. Можно служить, можно расти! До больших звёзд! И пример перед вами живой – Николай Ефимович! – оратор почтительно посмотрел на генерала. – И среди вас, думаю, будущие примеры есть.
У сидящих в первом ряду от перспективы служить до больших звёзд на сердце отлегло.
- Среди вас есть курсант – Павел Горелов, - сказал полковник. - Встань, пожалуйста, Паша.

На десятом ряду поднялся курсант с дугообразными бровями и удивлённым взглядом. Все - и курсанты, и офицеры с откровенным любопытством обратили взоры на него. Фигура Горелова для Тураева открытием не оказалась - сын генерала и сын майора попали в одно отделение.
- Вот, посмотрите! – ткнул в зал Кружечкин. - Отец - генерал. Простой советский генерал. Тоже когда-то был курсантом, был лейтенантом, майором. И что, дослужился? Дослужился. Потому что верил, потому что старался. И Павел дослужится до генерала. Он тоже верит, и будет стараться. Садись, Паша.

Молодой Горелов смущённо сел. С первых дней «засветиться» перед всеми в статусе генеральского сынка не входило в его планы. Довольный же наглядным примером, Кружечкин сделал паузу, и слазил в карман за носовым платком. Обметав платком губы, полковник продолжил нравоучать:
- Я, товарищи, когда-то начинал службу молодым офицером, и старался, доложу вам, изо всех сил. С самого первого дня. А службу я начал в группе советских войск в Германии. Время послевоенное, тяжёлое. Враги злобствуют на молодые социалистические страны. Грозят! Мы – офицеры, в казармах день и ночь, с личным составом. Но уже первый орден я заслужил будучи командиром взвода. Вдумайтесь! Взвод был лучший в группе советских войск в Германии! Вы сейчас себе это не представляете – лучший взвод в группе войск. Несколько армий – и один взвод. И я – командир! И мне - орден! Красной звезды.

Здесь оратор замолчал, наслаждаясь звенящей паузой и давая слушателям осознать масштаб его успеха. При свете софитов курсанты хорошо видели, что из сидящих на сцене только полковник Землемеров чутко внимает Кружечкину. Щербаченко невозмутимо посматривал то в зал, то на свои руки, но видно было явно, что он лишь ждёт окончания речи. Остальные заместители негромко переговаривались.

- Потом, когда послужите в войсках, вспомните полковника Кружечкина и сравните, каково это. Непросто будет. Вот так надо служить и тогда и карьера сложится, и звания будут высокие.
Полковник говорил отрывисто и порой несвязно, вместо окончания слов рождая неприятное буркание. Тураев слушал заместителя начальника училища и ловил себя на громадном желании рассказать новым товарищам о былых нелицеприятных прислуживаниях Кружечкина. Тайна просто колола шилом по всем мягким местам, но он понимал, чем обернётся даже одно лишнее слово. Обязательно узнает сын генерала Горелова, а значит, обязательно узнает и сам Кружечкин. И всё – несдобровать!

Чем больше напирал полковник на собственный героический путь, тем обиднее Антону становилось за отца, который служил по-другому – без лизоблюдства, прислужничества, а выше майора не поднялся. То, что лейтенант Василий Тураев действительно дневал и ночевал в казарме, Антон хорошо помнил из рассказов отца о заграничной службе – самой напряжённой и взыскательной из всего, что выпало на долю Василия Никитовича. У Тураева-старшего не имелось умысла сочинять сыну небылицы. Он начинал путь офицера в Германии, тем самым Ванькой-взводным, которому сам бог велел служить по двадцать шесть часов в стуки! С раннего утра до позднего вечера - занятия, полигон, казарма, наряды, караулы, марш-броски, тревоги и комендатура со зверскими «заграничными» традициями.

При всёй круговерти, загруженности, стремлении системы не считаться с такой единицей как «советский воин», Василий Тураев относился к вверенному ему солдату как к человеку - этот принцип он передавал и сыну. Антону врезался в память случай, слышанный от отца: рядового Габридзе командир роты в наказание поставил босым в кладовке на всю ночь, а на пол приказал налить воды. По убытии грозного командира домой, Василий Никитович на свой страх и риск нарушителя выпустил, и на всю жизнь запомнил вспыхнувшую в глазах солдата радость и благодарность. Как ни молод был солдат, понял: после таких воспитательных мер здоровья и на пять лет жизни не хватит. А спас его от беды ни кто иной, как лейтенант Василий Тураев.

Много чего рассказывал Василий Никитович сыну. С гордостью офицер вспоминал, как солдаты при увольнении в запас говорили ему «спасибо». А Кружечкин? Пробежал по своим сослуживцам как по доскам мостика, поднялся вверх, услуживая высоким чинам. Сейчас – полковник и хвастается придуманными подвигами. Несправедливо.

Да, это была обычная несправедливость, каких на земном шаре миллионы и миллиарды. Какие свершаются ежечасно и ежеминутно. Когда сильный выхватывает кусок хлеба из рук слабого. Когда подвиги совершают одни, а медали и ордена навешивают другие. Когда до седьмого пота трудится вол, а плоды его труда пожинают шакалы.

Антон с неприязнью смотрел на выступающего – Кружечкин точно казался ему отвратительной шамкающей бабкой. Молодец отец, что подходить к старому сослуживцу и мысли даже не имел!

- Но товарищи, надо знать, как служить, - доверительно сообщил Кружечкин. - Вот здесь вся собака и зарыта. А правильно служить вам поможет одна книга – книга мудрости, - полковник поднял над трибуной книгу. - Вот она - главный помощник в службе. Всё тут прописано. Как называется? А-а?
- Устав! – отозвалось несколько голосов. Тураев узнал среди них и замкомвзвода Лужило. «Секрет! – зло подумал Антон. - На карачках перед генералом стоять – вот весь секрет»!

- Правильно! Устав, - Кружечкин остался доволен. - Читай, курсант, и выполняй, как написано! В армии не надо ничего выдумывать. Сказали – сделал. Кто хочет выдумывать - идёт по институтам. А у нас на все случаи жизни – устав! Не отступать ни от одной строки! Будет тогда почёт и высокие звания. Без устава как заяц - с дорожки свернул и всё! Поплутал, поплутал, да и пропал! 

Землемеров радостно растянул губы в улыбке. По залу пронёсся смешок.
- Черпать отсюда, черпать и черпать! Кладезь ума - уж сколько этим я занимаюсь, и никакого дна не вижу. Открою иногда – и всё как в первый раз. Вот так!
Кружечкин вспоминал бы о своей боевой службе ещё больше, но Щербаченко в первую удобную паузу постучал рукой по микрофону и сказал:
- Зиновий Антонович, у нас ещё тыл рвётся к молодежи обратиться!

Кружечкин не сразу понял, о чём просит генерал - раскрыл рот и по инерции выдал несвязную, оборванную фразу, и лишь затем недоумённо помахал головой и удалился. После недолгого обращения полковника Нафеева, который тайно насмешил курсантов невоенным, высоким голосом, Щербаченко взглянул на часы, поднялся.

- Что товарищи, - сказал он, обращаясь к курсантам, своим заместителям и офицерам батальона, - десять минут перерыв. После перерыва ознакомление продолжим, ответим на вопросы, записки, - генерал обвёл дружеским взглядом зал. - Можете подавать вопросы, в высшую инстанцию, так сказать, - пояснил он и добавил. – Потом прокурор гарнизона расскажет о военных преступлениях. Чего вы должны знать, но совершать не должны.
Щербаченко замолк и кивнул Землемерову. Командир батальона торопливо сбежал со сцены, закричал «Смирно»!

6
Когда высшие училищные чины прошли в кабинет начальника клуба, курсанты вывалились на свежий воздух. Над гудящей толпой было потянулся синий дым, но появился полковник Землемеров и строго закричал: «Никакого курения в неположенных местах! Никакого»! Самые пугливые куряки бросились сигареты тушить, несколько человек отошли в курилку, что виднелась в пятидесяти метрах.

В центре внимания второго взвода был курсант Горелов – на генеральского сына многие смотрели словно впервые. Во взглядах проскакивали и зависть, и интерес, и затаённое недружелюбие. Агурский, подойдя к Горелову протянул руку и радостно, словно узнал блудного брата сказал: «Молоток, Паша»! Горелов поданную руку пожал и улыбнулся, впрочем, у него это получилось отстранённо.

Тураев стоял в сторонке и терзался соблазном рассказать о службе Кружечкина - ложь, высказанная полковником, не давала покоя. Вспомнив о разрешении генерала присылать вопросы, голову вдруг осенила отчаянная мысль: «Записка»!

Не привлекая внимания, Тураев спешно завернул за угол клуба, осмотрелся. Достав из кармана тетрадный лист, что заготовил для письма домой, он разорвал его пополам и на половинке торопливо и нарочито коряво вывел: «Как можно орден заработать, если Вы лейтенантом портянки два года комдиву в Германии мотали?»  Записку Антон сложил текстом внутрь, снаружи крупно и небрежно написал: «полковнику Кружечкину». Понимая, что с бумажкой его всё равно увидят, на другой половине листа он красивым почерком написал первое, что пришло в голову: «Правда, что у танка Т-80 гусеницы резиновые?», а сложив бумажку, аккуратно вывел: «полковнику Валуеву».

Курсанты заходили в клуб, занимали места. Тураев, подошёл к сцене и как ему показалось, незаметно положил записки на крайний стол, где уже лежало пять бумажек. Оглянулся.
- Что Тураев, вопросы задаём? – раздался голос Резко – тот стоял неподалёку. Антон вздрогнул от неожиданности: «Так точно»!
- Совсем зря! Глупости в ваших молодых головах, а не вопросы.

Для Тураева такой ход мыслей оказался не в новинку, и отец сто раз ему повторял – не суйся с вопросами к высокому начальству. Да ведь бумажку эту написать требовала как раз честь отца! И всё же командира роты надо было послушать - Тураев сделал шаг назад, к ступенькам сцены, но появился полковник Землемеров и громко сказал: «По местам, товарищи»!

Антон поспешил прочь. «Хоть подписал»? – тихо спросил Резко. Тураев утвердительно кивнул.
Вторая часть знакомств началась весело. В первой же записке спросили, можно ли жениться в училище? Щербаченко от такого вопроса минуту слова вымолвить не мог, а потом, покосясь на Землемерова, только и сказал:
- Мы Митрофанушек, что ли на первый курс набрали?

Зал сдержанно рассмеялся, а комбат одеревенел, словно его лично уличили в непотребном разврате. Послание Тураева генерал повертел и согласно адресации, подал Кружечкину.
- Тут, товарищи, и мне записка! – обратился к залу довольным тоном полковник. Он развернул бумажку и пробежался глазами раз, другой. Молча приподнял очки и снова уставился на листок. Землемеров почуял неладное, нос его заострился, глаза тревожно забегали по залу. У Тураева колотилось сердце – что же ответит Кружечкин? Антон даже попытался представить себе удивление, которое тот испытал от записки.

Полковник взволновался и, пожёвывая щеками, стал напряженно всматриваться в зал.
- Ну, во-первых, курсант не подписался, – скомкано ответил он, делая большие паузы между словами. – Уже поступил не по-военному.
«Да я и не дурак, подписываться!» - мысленно парировал Тураев.
- На первый раз простительно, - продолжил Кружечкин, - хотя автор записки может сейчас подняться и представиться – исправить ошибку.

Курсанты с любопытством завертели головами, ожидая увидеть поднимающегося собрата. Тураев сидел неподвижно – суть ситуации он видел в вопросе, а не в авторе. Впрочем, молодой курсант мог признаться, что записку написал именно он, Антон Тураев, сын офицера Василия Никитовича, который когда-то служил вместе с Кружечкиным. В правдивости слов отца Антон не сомневался и отстаивал бы их даже перед тысячью полковников. При одном условии: если бы и ответ офицера Кружечкина был предельно честным. Возможность же подобного вызывала в молодой душе большие сомнения.

В клубе повисла неловкая тишина, на заминку внимание обратили все – кроме генерала, который что-то приказывал зампотеху Валуеву. Реагируя на затянувшуюся паузу, Землемеров суетливо выскочил из-за стола и пробежался по рядам, строгим взглядом просверливая сидящих. Несмотря на призыв столь значительного начальника автор предпочитал оставаться неизвестным – налицо было пренебрежение к воинской субординации.

- Это не по уставу! – яростно шипел Землемеров. – Признавайтесь, кто писал!
Зал молчал. Землемеров вернулся к сцене и заискивающе спросил у Щербаченко:
- Товарищ генерал, может, по почерку найдём? Строго накажем…
Протягивая руку за запиской, комбат сам того не предполагал, что ставит Кружечкина в неловкое положение – текст требовал сохранения тайны.
- На первый раз простим, - снисходительно сказал старый полковник, давая понять комбату, что дело пустяшное и не стоит так напрягаться. - Вернёмся к вопросу.

Тураев насторожился – что всё таки ответит бывший сослуживец отца?
- Так вот, курсант спрашивает, почему в нашем училище все ходят под барабан, - прошамкал в микрофон Кружечкин. «Какой барабан?» – удивился Тураев и даже подумал, что ослышался или речь идёт о другой записке.
- Барабан дисциплинирует советского воина и настраивает его на боевой лад! - полковник, наконец-то нашёлся и бодро повёл речь. - Отвлекает от всяких глупых мыслей. Сам Суворов перемещал полки только под барабан. Генералиссимус оставил нам «Науку побеждать». Без барабана там – никуда!

Кружечкин в такт словам колотил кулаком по трибуне, словно героический барабанщик, ведущий в бой полки, а трибуна гудела и ухала большим барабаном, желая наполнить эти полки духом победы.
Землемеров глубокомысленно закатывал глаза и словно лошадь кивал головой на каждый удар.

Глава 5
http://www.proza.ru/2009/10/05/285