Страх

Всё. Дверь за мной захлопнулась.
Нет, на этот раз не тюрьма, не сума и не война. Всё это осталось позади. Все стены, замки и ворота, крик и грохот, кровь и грязь, отчаянье и молчание: когда-нибудь же это закончится, должен же быть хоть какой-то выход? Это продолжалось несколько слепых лет – сколько? Я помнил себя со стороны: как будто прочитал сценарий фильма, в котором не играл и который не видел. И всё это мёртвое время, как забор яркой краской, было вымазано надеждой – выход найдётся, кошмар кончится, рано или поздно, в конце концов, когда-нибудь.
И вот – наконец – всё!
Я оказался на свободе, и выхода из неё не было.
Белый снег сверкает на солнце, как сталь. От снега слезились глаза. Там, раньше, снег был грязный, а солнце – интересно, а солнце? Должно было быть и солнце, оно бывает везде, но вспомнить его мне не удавалось. Только небо, серое или белое или бледно-голубое. Сейчас небо было синим. Ярко-синим.
Я всё ещё стоял за воротами, будто бы наслаждаясь свободой, но не уходил я по другой причине. Это был страх. Страх ошибиться, страх перепутать дорогу, страх встретить другого человека, страх без причины.
Надо было идти, но я не мог. Сначала я не понимал, что меня держит. Прошло несколько минут, а я всё стоял, смотрел на снег и вдруг осознал этот страх. С меня будто сошёл наркоз – от ужаса я чуть не закричал. Нет, нет, нет! Верните меня обратно! Пустите за знакомую трижды проклятую стену. Ведь я вёл себя хорошо, что я вам сделал, чтобы отпускать меня на свободу?!
Ничего не может быть глупее, чем страх. Глупость, просто глупость, страшная глупость. Я же должен быть счастлив, орать от радости, визжать от восторга. Задыхаясь, с пляшущим сердцем, потный и ватный от страха, но нацепив нервно-паралитическую улыбку на лицо, я побрёл на вокзал.
Если бы билетов не было, я бы, кажется, умер от ужаса.

Стук колёс поезда. Успокаивает? Как же!
Я уставился в окно. Гнусный, ненавистный страх. Страх встретиться взглядом с соседями по плацкартному загону. Так старался не смотреть на них, что голова закружилась. Мимо меня бежал город, потом измученная периферия, потом симпатичные чистые дачные домики, потом лес. Ёлки-палки, пень-колода. На лес смотреть было трудно, насмотрелся уже. А страх мешал отвести глаза. Приходилось любоваться на национальные полосатые берёзки и корявые кусты.
С горя я решил покурить. Мой загон был крайним, тамбур рядом. Странно, что в тамбуре не было ни хоть какого-нибудь вместилища для окурков, ящика, допустим, или ведра, его отсутствие наводило на мысль, что курить тут нельзя. Но покурить было надо. Обязательно надо было покурить, провести обряд успокоения. Сигарета была как молитва: великое всемогущее, единственно истинное равнодушие, снизойди на меня! Да и сложно было поверить, чтобы остальные пассажиры героически воздерживались от курения. Даже если курить запрещено (я слишком давно не ездил в поезде и этого не знал), наверняка найдутся нарушители. В подтверждение последнему доводу на полу валялись бычки. Немного, но были.
Я вздохнул от страха и закурил.
Всё будет хорошо.
Стук колёс.
Всё спокойно.
Я затоптал окурок. Собрался выходить. И столкнулся с проводницей.
Сердце у меня остановилось. Глаза выпучились из орбит. Страх выворачивал меня наизнанку, как рвотное.
- Так, и что это мы здесь делали? – закричала тётка.
От ужаса я потерял дар речи. Все кары и казни, законы и нормы, прецеденты и пенитенциарии промелькнули в моей голове. Но проводница уже заметила сигаретную пачку.
- Вы что, не видите, что это рабочий тамбур?! Здесь нельзя курить! Курят вон там!!
- Я больше не буду, - выдавил я.
- Ну, хорошо!
Весь кайф от курения, конечно, улетучился. Я поплёлся обратно, колени дрожали. Хотелось чаю или почитать, но я не мог заставить себя достать сумку. Очень хотелось купленных на вокзале «пирожков», но мне, обезумевшему от страха, в полубреду казалось, что это было бы вызовом с моей стороны – есть, когда другие не едят. Раньше другое дело: обед строго по распорядку, всем вместе, одно и то же; а если случай посылал кусочек настоящей пищи, её делили поровну на всех (или не поровну, но в строгом соответствии со статусом). Не мог я есть один. Боялся. Свобода, я тебя ненавижу, свобода.

СТРАХ. «Т» напоминает виселицу, «А» – крик, «С» – петлю. «Р» – это топор, и «Х» – крест, перечёркнутая жизнь. Страх, стрАх, страХ.

Я приехал. Я вернулся домой. Сказал себе, что рано работать, надо и отдохнуть. На самом деле собачий скулящий страх мешал мне выйти из дома. Очень долго, там, где я был, и они, происходило всё это, и очень давно, слишком часто, и слишком долго, чтобы смотреть на людей безнаказанно. Люди были хорошими, спокойными, красивыми, но всё-таки очень похожими на тех.
Я попробовал воспользоваться запоем, но магического эликсира хватило ненадолго: денег немного, взять их негде. Новая мутация страха, усовершенствованная версия: боязнь голодной смерти. Страх мешал найти работу, отсутствие работы усиливало страх. Позвонить по телефону, назвать своё имя, войти в комнату, сесть или встать – всё стало непосильным подвигом. Кто знает, что Они подумают?!
Когда глубоководную рыбу вытаскивают из воды, она лопается. Внутреннее давление рыбы достаточно сильно, чтобы противодействовать огромному весу воды на глубине. Зато, если она окажется на суше, рыбьи глаза вытекут, а внутренности выйдут наружу.
Там, в прошлой отвратительной жизни, всё было как надо, невыносимо и правильно. Теперь же, в светлом будущем, когда нечего стало бояться, страх разрывал меня на части. Свобода – вожделенный волшебный напиток, одно предвкушение которого дурманило душу – оказалась смертельным ядом.

ОдиночествО. Слово длинное, звонкое как цепь, с двумя браслетами на концах.
Раньше, там, вокруг всегда были люди, много людей, уйти от них было нельзя, но и они не могли уйти от тебя. Неизбежная дружба облепляла как одежда, а ненависть ныла тупо и привычно, не причиняя мучений. Раньше я никогда не был один. Я думал, что немного одиночества мне не повредит. Никто не сказал мне, что одиночества всегда слишком много.
Конечно, я мог бы завязать отношения (интересно, каким узлом их завязывают? и на чём?). Пойти в кино, в ночной клуб, в зоопарк, мог даже – страшно сказать – пойти поглядеть на стриптиз. Ведь у меня теперь есть право на отдых и веселье. А ещё у меня есть выбор – это самое ужасное. Всё умею делать: доски, дома, драповые пальто, но не умею делать выбор. У этой штуки нет ни схемы, ни инструкции по изготовлению.
Я провалился в свободу и всё ещё падаю.
Я бы вернулся сейчас в застенок. Как я дико, бешено хотел тогда проломить эту глухую кирпичную стену, прорвать заграждения, уничтожить охрану, сломать закон и дисциплину, убежать!..
За всеми этими стенами оказалась ещё одна стена – невидимая, но непроницаемая. Стена Страха.

Чувство юмора обостряется в безвыходной ситуации. Ничто так не смешит, как намёк на запретные темы. В сердце шутки таится злобная, хихикающая тень, навеки изгнанная из порядочного общества; но она возвращается, кривляясь и прикрываясь дурацкой маской, и дружный смех приветствует торжество зла над добром. Ничто так не распаляет чувство юмора, как боль, страх и отчаяние. Анекдоты рождаются в школах, больницах, борделях, бедламах, они произрастают из глупости, политые водой нищеты и согретые солнцем цензуры. Никто не смеётся так заразительно, как рабы диктатуры. Скованные по рукам и ногам, с заткнутыми кляпом ртами, они бьются в припадке юмора и корчатся от пароксизмов смеха. Счастливый и свободный человек не может быть остроумным.
Ян Линдблад, зоолог, пишет, что смех произошёл от звериного рычания (улыбка – угрожающий оскал), а плач – от воя, скулёжа. Человек скулит и плачет, моля о пощаде. Он смеётся – когда знает, что пощады не будет.

Страшно, когда звонит телефон. Страшно идти по улице. Ужасно страшно попросить сигарету – нельзя брать ничего чужого. Страшно переходить дорогу, должно быть, я мешаю машинам. Страшно опоздать, недоплатить, не понять, не расслышать. Очень страшно слушать музыку. Музыка – это единственное, что немного смягчает страх, но она может рассердить соседей. Это страшно даже представить.

Я понял, чего я боюсь, когда вижу людей: убить этих людей.
Я всех их ненавижу, они должны умереть. И они умрут, когда-нибудь умрут, никто не может избежать предсмертных мучений. Отвратительно смотреть на эти будущие трупы, на ходячую белковую массу, на недоделанных мертвецов, веселящихся и счастливых. Какое право на счастье они имеют? Счастье как вино. Несчастных пьяниц поят вином счастья, чтобы они вели себя смирно. Месяц назад я тоже был пьяницей. И мне дьявольски хочется глотнуть немного счастья, чтобы прошла головная боль свободы.
Как я вас ненавижу, проклятые счастливцы, как я вас ненавижу!..

Страх начал мне надоедать. Чёрт побери, этот чёртов страх кого угодно мог бы разозлить. Я возненавидел и сам страх, и всё, чего я боялся. Пробить эту чёртову стену, развалить на чёртовы кирпичи, сделать именно то, чего больше всего боишься, будь я проклят, если не сделаю этого. Почему-то в эту минуту (я как раз снимал телефонную трубку, отчаянно боясь позвонить) мне представилась очень смешная картинка: как будто я рыцарь, а Страх – огромное сказочное чудовище, я шагаю вперёд и медленно поднимаю свой рыцарский меч.

И – в этот момент я убивал весь мир – я сказал:
- Здравствуйте!