Избранный Богом

Загайлин Вилен Лазаревич Количество слов 4528
Город Москва улица Студенческая дом № 28 корп.2
 Телефон 84992494118
VIL23@ya.ru
ИЗБРАННЫЙ БОГОМ
 Автор : Загайлин
Вилен
 
«ИЗБРАННЫЙ БОГОМ»
АМ  СГУЛЛА

        В кабине «полуторки» было тепло. Пахло бензином, горячим железом и
солидолом. Машину подбрасывало, и от этого захватывало дух и становилось страшно, но мама была рядом, и страх уходил, а от её тепла становилось безмятежно и спокойно. Шел январь 1947 года,  мы уезжали жить в город.
    Мы, это моя семья:  папа, мама, моя сестра Неля, я и мои бабушка и дедушка. Старшие дети, сестра  Маничка и  брат Витя уже жили в городе, Маничка училась в университете, а  Витенька, так называла их мама, служил курсантом Пограничного училища.
    Я родился здесь, в деревне, сейчас она называется село Советское, а раньше  носило красивое немецкое имя Мариенталь. Моя сестра Неля говорила, что это название в  переводе с немецкого языка  означает «Долина дев».
Почему с немецкого языка?  Да потому что до войны, здесь была колония  «Немцев Поволжья», а во время войны,  по распоряжению самого Сталина, посчитав их за «пятую колонну» Гитлера, всех в одну ночь собрали, стариков, женщин, детей и вывезли куда-то в Казахстанские степи. Немцев-колонистов вывезли, а всё что у них было: дома,  мебель, посуду, в общем,  всё хозяйство, в том числе и скотину, стоявшую в хлеву, отдали бежавшим от войны «эвакуируемым беженцам», так нас тогда называли.
    Меня тогда еще не было, я родился  в сорок третьем, папа был на фронте, а  моя мама с тремя детьми и стариками бежала от немцев на перекладных, где телегой, где теплушкой, и так от самого Путивля до станции Ртищево, это не далеко от Саратова. Ну а здесь, в  "Эвакопункте", так называлось тогда место, где помогали беженцам,   маму  спросили: «хотите поехать жить в село Советское?» и она согласилась, вот  мы и поехали, да так и остались  здесь  жить.
      Я говорю мы, хотя меня  тогда не было, но это моя семья, в которой я вырос, жил и любил их всех. Их уже нет, а я всё равно говорю моя семья, потому что я буду любить их всегда, пока не закроются мои глаза.
      Село располагалось на берегу речушки, весело вилявшей между невысоких холмов, и имя её было  не то «Старый Караман» не то «Малый Караман».
Домик был маленький, словно игрушка. Деревянные стены были выкрашены в синий цвет. В нём было всё: столы, стулья, кровати, постели, постельное бельё и даже выкрашенная в красный цвет «маслобойка», похожая на маленький, деревянный домик с двухскатной крышей. Маслобойка очень напоминала игрушку, и торчащая как у шарманки железная  ручка, всё время вводила в заблуждение маленькую Нелю, пытавшуюся покрутить её.  В дополнение ко всему в хлеву мычала надоенная корова, и мама, сняв с детей и стариков узлы с  остатками вещей, принялась обживать свой новый дом.
       После долгих месяцев мытарств по теплушкам и вокзалам. Походами за кипятком и хлебом. После ежедневной борьбы с  постоянным страхом чего-то или кого-то  потерять, она вдруг оказалась в уютном домике, с мебелью и мычащей коровой, с полным выменем молока. Всё это было похоже на сказку, она вдруг физически ощутила непривычную тишину.  Не стучали по рельсам колёса, не ревели  паровозные гудки, предупреждая об опасности воздушной тревоги. Не выли пикирующие «фокеры». Не надо было постоянно искать глазами детей, а особенно вечно пропадающего Витю, вычёсывать вшей у бедных девочек, плачущих от стыда и боли  с  покрасневшими от керосина глазами.
         Смертельно усталая, она села на жёсткую кушетку с пузатыми как у рояля ножками, и тихо заплакала.  Громко плакать было нельзя, ведь рядом были дети, они не должны  видеть  её  слёзы,  иначе все тоже будут плакать.  Всё это молниеносно пронеслось  в её голове, но сил сдерживаться больше не было, слёзы тихо текли по её щекам, и капали на складки кофточки, женщины, очень похожей на девочку с огромными карими глазами. Сколько раз потом, у меня тоже текли слёзы, при виде молчаливых маминых слёз.
Она плакала не от усталости, просто это был конец пути, она  поняла, что спасла семью, и сейчас не зная где её  муж, она мысленно обращалась к нему:- «Лазарь милый мы живы, будь жив и ты, только будь жив, теперь мы в безопасности».
  Теперь, когда у меня случаются неприятности, я каждый раз вспоминаю мою маму, маленькую, похожую на девочку женщину, сумевшую провести семью из семи человек, через кипящий горем и злостью человеческий поток таких   же, как она  обездоленных людей.  И после этого мне становится смешно, от того,  что  я сейчас считаю неприятностями.
Это была осень, тысяча девятьсот сорок первого года.  Папа был на войне, он не знал где мы, а мы не знали где он. Я очень мало знаю о том времени,  наверно ни кому не хотелось возвращаться даже в мыслях, в то тяжёлое, голодное время и, поэтому мне рассказывали  о нём очень мало.
Но со временем, всё устроилось. В сорок втором пришёл с войны раненный папа! Он сильно болел, лежал в госпитале, у него даже началось заражение крови, и мама дежурила около его постели и по совету врачей беспрерывно поила его водкой и назло судьбе он выжил!
Вот так мы и жили в немецком домике: папа, мама, мамина мама - бабушка Роза, мамин папа - дед Мойша, моя сестра Маничка, брат Витя,  сестра Неля.   Папа работал в сельсовете, мама  в деревенской библиотеке, Витя учился в школе, старшая сестра Маничка поступила учиться в Госуниверситет  города Саратова.
Летом сорок третьего родился  я.  Мама потом вспоминала: «Война!  Мужья на фронтах гибнут, а я хожу с животом, как будто в мирное время. Никто ведь не знал, что Лазарь болеет после ранения на фронте, так и проходила, все девять месяцев потупив, глаза».  Я долго не мог понять, почему ей было стыдно? Но прошло время и я,  сидя в классе, где у большинства детей отцы погибли на фронтах, всё понял.  Я тоже ощутил чувство вины, за то, что мой отец жив, а их отцы остались там и уже никогда не увидят своих детей.
Теперь я счастлив, что судьба дала мне возможность жить с моим папой,   но тогда я,  со своей «пионерской совестью» стеснялся своего случайного благополучия.
Иногда мне кажется, что я вижу картинки из того тяжёлого времени.   Я помню папины,  сильные руки, подкидывающие меня к потолку, под крики «ура-а-а», у меня захватывало дух, но папины руки подхватывали меня в воздухе и я снова летел вверх, под крики  «ура»  вверх к потолку.
Через много лет, когда я уже учился  в школе и спросил об этом маму, она посмотрела на меня повлажневшими глазами и просто сказала - «это была победа сынок».
Всё это осталось в прошлом, папа выздоровел, и теперь его переводили  на работу,  в город Саратов и мы все семьёй,   сдав в сельсовет, приютивший нас дом и оставшийся скарб, переезжали к новому месту жизни, в город Саратов. Полуторка надсадно выла! Остались позади бежавшие за машиной  собаки.  Я с грустью слышал, как обиженно скулила моя  любимая собака, непонятно как попавшая сюда в Поволжье, белая Обиженно лаяла, неизвестно как попавшая сюда из Сибири, белая как  снег «сибирская лайка» по имени Мурзилка. Мне было очень жаль  её, хотелось плакать,  но старенькая «полуторка», пыхтя и всхлипывая, увозила нас всё дальше вперёд,  в город Саратов и я, проглотив слёзы, уткнулся в мамину подмышку и стал думать о Саратове.

                Часть вторая. Саратов

    Про Саратов я  тогда знал только то, что там  живёт много людей и по улицам ходят трамваи. Я не знал кто такой трамвай, но с нетерпением ждал встречи с  этим загадочным существом, живущим на улицах Саратова.
    Тогда я ещё очень много не знал, но мне очень хотелось знать всё. Моё маленькое сердце летело впереди полуторки, в кузове которой, накрывшись старыми, ватными одеялами,  на стеганых матрасах,  вповалку лежала вся наша семья, стараясь укрыться от холодного встречного ветра наступившей зимы. Мамино тепло  и воющий мотор «Полуторки» подействовал на меня успокаивающе и я заснул. Разбудили меня чьи-то голоса, доносившиеся из соседней комнаты.  Голоса были очень знакомы, но это не были голоса мамы или папы, и я немного испугавшись, залез под одеяло и тихонько заплакал.
В комнату кто-то вошёл и руки, покрытые рыжими волосами, выдернули меня из одеяла и я полетел вверх, широко открыв глаза и крича уже от счастья, потому что это был мой любимый дядька Лёва, старший мамин брат. Я визжал от счастья, но одновременно искал глазами кого-то из наших родственников. И  тут, я увидел моего дедушку,  Мойшу.  Он сидел у стола, стоящего  вплотную к фанерной перегородке и перед  ним стояла огромная, из толстого фарфора чашка,  и блюдце, с горкой наколотого  светло-коричневого  сахара.
Дядя Лёва прошёл всю войну. Он ушёл добровольцем на фронт в  июле 1941 года из Путивля, а вернулся в  августе 1945 года в Саратов, где  ждала его очень красивая жена Соня и две рыжие  дочери Рита и  Галя. Тётя Соня, вместе с мамой, бежала от немцев от самого Путивля, но в Ртщеве их дороги разошлись, так как мама поехала в село, а тётя Соня поехала с девочками в Саратов.  Оказалось, что у неё были преимущества, она закончила когда-то курсы бухгалтеров, и могла устроиться в городе на работу бухгалтером, в отличие от моей мамы, которая окончила библиотечный техникум, и имела троих детей и стариков в придачу.
Сидя на руках у дяди я огляделся, это была большая комната с двумя окнами, перегороженная ветхой фанерной перегородкой, которая была скорее ширмой, так как на метр не доходила до потолка. В перегородке был дверной проём с красной, сатиновой  занавеской вместо двери. Старый, фанерный  платяной шкаф, столик с    самодельной посудной полкой завешенной всё той же сатиновой занавеской, старый комод с вздувшейся фанеровкой дополняли  обстановку в комнате. Остальную мебель    составляли кровати, или как теперь сказали бы, спальные места. Кровати были все разные, взятые по случаю у знакомых, или купленные у переезжающих соседей. Спинки кроватей  окрашены,  синей масляной краской, и местами сохранились полуржавые,  тускло блестящие «никелем» шарики.
Кроме дедушки и дяди Лёвы, в комнате никого не было.  Но самое главное, в комнате не было мамы.  Я сморщил нос, собираясь зареветь, но открылась входная дверь, оббитая,  старыми  солдатскими одеялами и  потёртым  шинельным сукном, и вместе с холодным воздухом, из темноты, в комнату, шумно ввалились мама, Неля и тётя Соня.
  Навернувшиеся, было на  мои глаза слёзы, сразу высохли  и я передумал плакать. Мама подхватила меня на руки, и побежала на вторую половину комнаты за перегородку, на кровать где я спал. Она села рядом со мной и стала одевать меня. В то время, что бы одеть ребёнка, требовались некоторые навыки, так что одеться самому было почти не возможно.
Я был ребёнком Войны и,  наверное,  поэтому вес мой был невелик, и моя маленькая мама,  ловко поворачивая меня в разные стороны, быстро натянула  на меня  всю мою детскую сбрую. Я говорю сбрую потому, что она  держала чулки, резинки и всякие другие, крайне необходимые  вещи.  Завязала шнурки на ботинках и выпустила меня в комнату, где около однобокого стола толпились все. В тесноте, я протиснулся к Неле и спросил у неё, а где спали они все, ведь нас было много, а здесь я проснулся один. Она заговорщицки оглянулась и сказала, что они спали в нашей новой квартире, что мы будем жить в общежитии, где папе выделили три  комнаты, так как у нас очень большая семья, и теперь эти комнаты соединяют, что бы получилась одна большая квартира. Сейчас там идёт ремонт, а поэтому мне там жить нельзя! Всё это она выпалила на одном духу, свистящим шёпотом, прямо мне в ухо.
Я не знал, кто такой был  Ремонт, который пришёл в нашу новую квартиру и почему мне нельзя спать с ними вместе. Я придвинулся к маме и, взяв её за руку, спросил:
- Мам,…а где вы были? –  В комнате стоял такой гвалт, что казалось, будто все говорят одновременно, всех громче говорил  дядя Лёва. Мама внимательно слушала его и мои робкие вопросы не доходили до её слуха, но мне всё равно было хорошо, ведь она была рядом.  Я ещё раз попытался обратить на себя её внимание, тихонько дёргая её за подол,  но ей было не до меня. Она, молча, переводила свои громадные глаза с одного лица говорящего на другое,  стараясь понять, когда настелют полы в нашей новой квартире, когда печник сложит печки и когда, наконец, она сможет жить всей семьёй вместе  в своей новой квартире. Наконец мои действия увенчались успехом, и мама обратила на меня внимание. Она вытащила меня из галдящей толпы жестикулирующих родственников и,  усадив на разобранную кровать, спросила:
-Ты хочешь пойти погулять?-
У меня захватило дух, Наконец, я увижу мою мечту… «Трамвай»!  Но моя Мама знала меня очень хорошо.  Она помнила, как я со своими собаками убегал на край села, что бы посмотреть на «Типографию», и как потом вся семья искала меня, и нашли меня спящего под печатным станком в «Типографии» уже глубокой ночью под охраной, чёрной от типографской краски, Мурзилки. Поэтому она строгим голосом сказала:
-Ты пойдёшь гулять, но только до крыльца,  с крыльца сходить нельзя, там пленные немцы! Ты понял? Будешь смотреть на них сверху, с крыльца. Крыльцо это твой «Капитанский мостик», с него сходить нельзя! Ты Капитан, а капитан с мостика не сходит.
Всё это она говорила, одновременно натягивая на меня плюшевую шубку, подшитые дедом валенки, и  туго затягивая на моей шее шерстяной шарф. Я никогда не видел, «Трамвай» но ведь  я никогда не видел  и живых немцев, которые принесли нашей семье столько горя.  И теперь эти немцы, но только «пленные» находились в двух шагах от меня, и я мог на них посмотреть. Что такое «пленные», я хорошо знал. Это были люди, которых не надо было бояться! Их показывали в кино, которое изредка крутили в клубе. Они  всегда, почему то  были оборванны и от них всегда чего-то ждали, что-то у них спрашивали,  но мне тогда, это было не важно. Ведь мы победили, и пленные немцы это была наша «Победа».
Всё это, в один миг пронеслось в моей голове. Я согласно кивал головой стараясь поддакивать маме, всем своим видом показывая, какой я хороший и послушный мальчик.
-Ты сам найдёшь дорогу на крыльцо? – Спросила с улыбкой мама.
-Ну конечно найду! - Уверенно сказал я, для большей убедительности широко раскрыв глаза. Мама улыбнулась и сказала
-Ну конечно, ты найдёшь!  Ведь это не крыльцо, а «Капитанский мостик» с которого Капитану сходить нельзя!  Неля, проводи капитана корабля на «Капитанский мостик».
Неля скорчила недовольную гримасу, и, накинув на плечи мамин платок, взяла меня крепко за руку и, открыв оббитую старыми одеялами дверь, ввела меня в новый неизведанный мир сквозь клубы холодного пара ворвавшегося в комнату воздуха. Дверь со скрипом закрылась, и я оказался в длинном, тёмном коридоре. В одном конце его тускло светила лампочка, а в другом блекло пробивался дневной свет, холодного, январского дня. Привыкнув к темноте, после света дяди Лёвиной комнаты, я увидел, что через равное расстояние в коридор выходят одинаковые, выкрашенные коричневой краской, двери.
Мне было немного жутковато! Неля, крепко держа меня за руку, повела в сторону тускло святящегося дневного света.  Валенки, подшитые войлоком, цеплялись за дощатые, некрашеные с  довоенных времён полы.  Неля торопливо тащила меня за руку и через несколько мгновений мы повернули налево по коридору, и, пройдя сквозь дверь в застеклённой стене, с надписью на стеклах, вставленных в квадратные рамы под потолком «УЧАСТОК № 2», оказались на высоком крыльце серого барака со ступеньками из  толстых досок.
Я сразу понял, почему мама называла крыльцо «капитанским мостиком». Перед нами открылась широкая веранда, одной стороной она примыкала к дощатой стене длинного одноэтажного барака с окнами в одинаковых, резанных топором переплётах.  А с другой нависала над тротуаром улицы занесённой снегом.  Веранда с трёх сторон была огорожена перилами, до блеска отполированными ладонями людей.   Вдоль стены здания опускалась вниз, на тротуар деревянная лестница, со ступеньками, сделанными из толстых, постаревших от дождя и снега досок.
Это был настоящий капитанский мостик, не хватало только штурвала.  Я подошёл к перилам крыльца и заглянул вниз. Светило яркое январское солнце!  После тёмного коридора, оно слепило глаза, с перил свисали прозрачные сосульки, они были совсем рядом, даже я такой маленький мог их потрогать, и если не будет Нели, которая сейчас уйдёт,  я смогу даже полизать этот прозрачный лёд, так красиво блестевший на солнце.
- Ну, вот твой «Капитанский мостик»,- сказала Неля, кутаясь в мамин платок - никуда не ходи, стой здесь  и жди меня,  я скоро приду за тобой.
- Хорошо, я никуда не пойду – сказал я торопливо. Мне уже было не до неё. Я разглядывал работающих на проходящей мимо крыльца улице, людей.  Они деловито таскали, гранитный булыжник, наваленный на ручные носилки, маленькими совочками делали ямки в насыпанном толстым слоем песке, покрывая улицу ровными рядами булыжника.  Другие  огромными щипцами таскали железные рельсы и укладывали их на чёрные шпалы. Все  они были одеты в одинаковые серо-зелёные шинели без хлястиков и крепкие рабочие ботинки, ноги их были обмотаны до колен, грязными обмотками.   На головах  у них были надеты разные головные уборы.  Кто-то из них  носил пилотку с надвинутыми на уши отворотами,  а кто-то  старый,  облезлый треух с завязанными под подбородком   шнурками ушных клапанов.  Они громко разговаривали на непонятном мне языке, и я вдруг понял, что это и были те самые  пленные немцы, о которых говорила мама.  Их было много, вся улица от перекрёстка, до перекрёстка была забита людьми, одетыми в шинели серо-зеленого цвета, таскавшими, копавшими, снующими вдоль и поперёк улицы.
, Я стоял на крыльце барака, широко открыв глаза.  От большого скопления людей  слегка кружилась голова.   Но я был счастлив, с моего капитанского мостика было видно всю улицу, на которой кипела работа.  Если бы можно было увидеть Трамвай, то мои мечты исполнились полностью.   Я  просунул голову через деревянное перекрестье перил крыльца и, поворачивая её  влево и вправо, старался рассмотреть все, что делалось на улице.   
Мне казалось, что легендарный Трамвай может появиться где-то совсем неожиданно.  Вдруг я почувствовал, что кто-то настойчиво тянет меня сзади за шарф.  Я упёрся в перила, и подумал это, наверное, Неля пришла за мной, что бы отвести меня обратно.  Но кто-то всё настойчивее и сильнее тянул меня сзади, и мне пришлось вытащить голову и оглянуться, а так как на мне было надето ещё сто одёжек,, то я повернулся, ожидая встречу с Нелей.  Но это была не Неля, передо мной стояла пожилая женщина в сером,  пуховом платке и  стеганой телогрейке. Она смотрела на меня своими круглыми как у кролика глазами, рот был закрыт платком, из которого мягкой картошкой торчал задранный вверх курносый нос.
Я вопросительно посмотрел на тётеньку, ожидая вопросов, но она молчала.  Тогда я спросил у неё
-Тётя, вам что-нибудь надо?
Она, молча, покачала головой, и потом, спросила
- Вы откуда приехали в Саратов?
Я бодро ответил, как учила меня Неля
- Из Мариенталя!
- Откуда, откуда? – Спросила она, буравя меня своими не то заячьими, не то крысиными глазками.
- Из деревни, из Мариенталя, что, не знаете что ли?
- Подумаешь столица, какая!   Деревня Мриенталь?  Конечно, не знаю. Тебя как зовут?
Я подумал, что тетка, какая-то не воспитанная, и вообще она мне не понравилась, у неё были хитрые и злые глаза, и мама всегда говорила, что прежде чем спрашивать имя, надо самому представиться и, вспомнив всё это, я смело у неё спросил
- А Вас как зовут?
Она подумала и, вытянув из-под платка сморщенные губы, глубокомысленно пожевала ими и сказала
- Меня зовут баба Варя, я живу здесь в общежитии.
И она кивнула головой на входную дверь и, повернувшись опять ко мне лицом, спросила
-Ну, так как тебя зовут?
Солнце в это время спряталось за облачко, стало сумрачно и почему-то страшно. От этой бабы Вари несло каким-то непонятным злом и холодом, как будто она прятала «камень за пазухой».
- Меня зовут Виля! - Громко сказал я, и посмотрел в её круглые глазки, меня очень удивило, что они смотрят, на меня не моргая. Она удивлённо подняла свои, нарисованные чёрным карандашом брови и продолжала спрашивать
Интересно, а как же будет твоё полное имя?
Я знал, что меня назвали в честь нашего вождя Ленина, и полное имя моё было Вилен.  Мне было очень удивительно, что эта баба Варя не знала этого и поэтому я ей радостно сообщил
- Меня назвали так в честь Ленина!  В – Владимир, И - Ильич, Лен-Ленин!
- Вон оно что? В честь Ленина, говоришь?  Ну а папу твоего как зовут, может быть, тоже в честь кого-то назвали?
- Моего Папу зовут Лазарь, я не знаю в честь кого его назвали.
Я опять почувствовал холод от этих ехидно сверлящих меня глаз. Очень не нравилась мне эта тётка, всё время выспрашивающая про меня и про папу.  Но она не знала об этом и настойчиво продолжала.
- Значит, твоего папу зовут Лазарем, тебя зовут Виля, вы наверно евреи?
Вопрос был задан так, будто эта баба Варя поймала меня на чём-то плохом, по её тону казалось, что я сам того не ведая в чём-то виноват.  Я окончательно испугался, и твёрдо сказал этой противной тётке
-Нет, нет!  Мы не евреи!
Она что-то пожевала,  своим сморщенным, подкрашенным губной помадой ртом  и,  посверлив меня своими, теперь уж я был точно  уверен, что это были крысиные глазки, сказала ехидно
-Нет, мальчик Виля, вы евреи, и ты особенно не засматривайся на немцев, они вас очень сильно не любят.
  Она шмыгнула своим картофельным носом и, закрыв свой противный рот платком, как крыса юркнула в заскрипевшую дверь общежития.
  Я остался один.  Внизу, рядом с крыльцом,  вдруг переставшим быть похожим на капитанский мостик,  работали пленные немцы.  Оказалось, что они сильно не любят «евреев», о которых я никогда не слышал, и которые в чём-то виноваты перед этой противной бабой Варей.
-Почему она назвала нас с папой, евреями?- Подумал я, оглядывая улицу, в надежде увидеть загадочный Трамвай.  Я не знал, каким он будет, но если бы он появился, я бы сразу узнал его.
- Интересно, а мама и Неля тоже евреи, или только мы с папой?- думал я, всё время, возвращаясь к  словам бабы Вари.
К моему стыду я тогда не знал что мы евреи!   Язык я понимал одинаково и когда говорил дедушка Мойша на еврейском, и когда говорила мама на русском, мне было всё равно. В Мариентале почти сплошь заселенном эвакуированными евреями, никто никогда не говорил о том, что существуют евреи и не евреи.  Мои папа и мама были коммунистами и, поэтому, их взгляды на национальный вопрос и их еврейская щепетильность не давали моим близким возможность посвятить меня в вопросы моей национальной принадлежности, а может быть для них я просто был ещё маленьким.
Прошло много лет, сейчас я уже пожилой человек, но мне до сих пор жалко этого маленького еврея, который, даже не зная, что он еврей отказался от своего народа.  Я не виню его.  Обстоятельства жизни были таковы, что иногда доходили до абсурда.  Но вернёмся в детство…
  Я задумчиво сломал прозрачную сосульку и, засунув её в рот, прислонился горевшим лбом к холодным перилам крыльца, глядя на работающих немцев.
Я увидел, как от толпы отделился один из них и направился прямо к моему крыльцу. Он подошёл и, подняв голову вверх и глядя на меня  приветливо и добро, что-то спросил, ужасно коверкая русский язык.   Он был так глубоко внизу, что я видел только голову и пилотку,  из  которой выбилась прядь рыжих волос, нос и руки его  были покрыты рыжими веснушками.  Он был очень похож на моего дядю Лёву, но только худее и выше ростом.  Я не понимал его, но он настойчиво чего-то добивался от меня. Он улыбался, что-то показывал на пальцах, повторяя  Ганс,… Клара,… киндер… Он показывал на сосульку в моей руке и всё время повторял, размахивая руками перед собой
-Нет-нет!  Не можно…!
  Я подумал, что он хочет отнять у меня сосульку, и я отломил на перилах новую и протянул ему, ведь их было много.  Но он опять беспрерывно повторял
- Нет-нет! Не можно…и смешно махал руками.  Я присел на корточки, чтобы быть к нему ближе,  и понять его. Он ткнул мне в валенок пальцем, так как с земли не доставал до меня,  и спросил с ужасным акцентом, глядя,  мне в глаза, видимо стараясь передать свою мысль мне прямо в голову.
- Как звать…,  имя?
И я понял, он спрашивал,  как меня зовут. И я громко выкрикнул наверное для того чтобы ему  было понятней
- Виля!- Он широко улыбнулся  и закивал головой…
- Я-я!  Вили…, Карошо, гут! Карошо! – И поднял вверх большой палец, показывая как ему хорошо, что я его понял. Он опять воткнул себе в грудь палец и продолжал, что-то разъяснять мне четырёхлетнему мальчику.
- Дом!  Германия, Шпандау… цвай киндер… - он поднял два худых пальца вверх, очевидно показывая мне,  сколько у него детей.
- Клара… – он приложил ладонь к руке, выше локтя показывая, какого роста его дочь Клара, потом приложил Руку к поясу и, произнеся Ганс он показал какого роста у него сын. Мне было всё понятно, только от мороза и яркого солнца сильно разболелась голова, а немец, вдруг достал из своей широченной шинели игрушку и протянул мне.
Это был искусно вырезанный из дерева гимнаст, в красной майке, который висел на двух нитках изображающих цирковую трапецию, скреплённых  посередине перекладиной и стоило легонько сжать эти две ноги трапеции, как гимнаст, одетый в красную майку начинал делать невообразимые кульбиты.
Я испугался, ведь это был немец, и, спрятав руки в варежках, за спину я стал отрицательно махать головой, отказываясь от неожиданного подарка. Но немец был очень настойчив, и нещадно коверкая русские слова, он всё-таки уговорил меня взять игрушку. Мне очень понравился этот рыжий с доброй улыбкой человек, оказалось  что, они  были совсем не страшные эти пленные немцы, и у них тоже были дети. Мне казалось, что солнце светит мне прямо в глаза. Болели глаза, и сильно болела голова.
Я вдруг почувствовал, что «палуба мостика»  подо мной закачалась и открылась дверь, которую злая баба Варя называла общежитием и появилась моя мама и сестра Неля, я почувствовал, что падаю прямо в мамины руки.
Потом мне снился сон.  По улице, где работали пленные немцы, шёл большой человек по имени Трамвай, в руках у него была игрушка, которую подарил мне немец по имени Ганс.  За ним бежала противная баба Варя и тянула руки к моему игрушечному гимнасту, что бы отнять его, но Трамвай был такой большой, что она не доставала до его рук и гимнаст делал кульбиты и улыбался мне доброй улыбкой Ганса.
Я пришёл в себя только на третий день.  Я лежал в комнате дяди Лёвы и тёти Сони. Рядом с кроватью сидела моя маленькая мама с  осунувшимся лицом и огромными грустными глазами. Рядом на стуле, опираясь на свою палку, сидел мой дедушка Мойша. Он был одет так, как будто только что перестал молиться.  Она увидела, что я открыл глаза и тихо заплакала.  Дедушка,  что-то тихо сказал ей, и слёзы по её щекам  побежали ещё сильнее.
- Деда – еле слышно сказал я,- баба Варя сказала, что мы с папой евреи.
Дед  наклонился надо мной и, пощекотав усами щёку,- сказал улыбнувшись.
-Ну и что?  Мы ведь все евреи и я,  и твой папа, и дядя Лёва.- Он говорил и гладил меня по голове своей жёсткой ладонью. Я посмотрел на маму и спросил
-А мама и Неля?- меня было еле слышно, мама держала меня за руку, а дедушка в молитвенном плаще стоял надо мной как ангел хранитель, отгораживавший меня от всех бед.
- Сыночек да мы все евреи – заговорила мама,  глотая слёзы, - Зачем ты думаешь об этом,  ведь ты болеешь?
- Нет,  мама мне надо знать!  Дед, а кто мы такие,  евреи?
Дед погладил меня по голове и сказал
- Ам сгулла,  сынок! Ам сгулла…
Я перевёл глаза на маму, так как это выражение я слышал впервые, и оно было сказано на языке, которым дед читал молитвы, когда молился. Она посмотрела на деда и неуверенно сказала
- Может быть не надо ему ничего говорить папа, ведь он болеет?
Дед, только молча, моргнул глазами, как бы приказав ей  «говори дочка, говори» и она сказала
- Это значит Богом избранный, сынок, и пока хватит об этом, дольше ты будешь всё узнавать, когда выздоровишь.
- Богом избранный,…  богом избранный… стучало у меня в висках. Я так и заснул, держа в руке мамину руку и повторяя во сне «Богом избранный, Богом избранный…Ам сгулла…»
Я долго и тяжело болел, а когда выздоровел, узнал, что дед, не переставая, молился около моей постели, три дня и три ночи не смыкая глаз даже на малый отдых. Мы остались жить в общежитии, я наконец увидел трамвай, но после того как я выздоровел, больше никогда не видел весёлого немца, который подарил мне деревянного гимнаста.