Не ходите ночью на погосте отрывок

Тащится поезд до города Марининого детства. Двое суток. Спотыкается на всех станциях и полустанках. Теперь, правда, есть один авиарейс из Москвы, можно улететь и не уставать от разговоров назойливых попутчиков и ощущения, что чем ближе к дому, тем мед¬леннее идет поезд. Она уже два раза подходила к проводнице:
– Мы не опаздываем?
– Будем по расписанию. В случае чего – нагоним.
Нагоним, догоним, перегоним... А может быть, ездить в города своего детства надо именно на таких «пятьсот веселых», как когда-то их называли. Несуетно, неспешно...
Замелькали за окнами пролеты моста через Каму. Вернее, как уже не один десяток лет называют, Камское море...
Было такое время, когда «на карте нашей Родины» появились «рукотворные» моря: Цимлянское, Камское... Какие там еще? Сейчас и не вспомнишь. Согласно «Сталинскому плану преобразования природы».
Очевидно, предполагалось, что план преобразования человека естественного, личности социальной, завершен. «Выведен» единствен¬но правильный тип – «человек советский». И только он, согласно утверждению трагического Буревестника революции, может звучать гордо.
До чего же все до сих пор вывернуто в ее сознании, если вместо теплых маминых рук, зимних сказок на бабушкиных полатях Марина вспоминает эту политическую околесицу!
А Камское море плещется под мостом. Широкое, раздольное, како¬го-то непонятного свинцово-асфальтового цвета. Господи! Да разве такой была Кама во времена ее детства?!
Золотые песчаные плесы тянулись на километры на другой сто¬роне реки.
А еще притулились по ее берегам деревни и поселки, давным-давно гремевшие на всю Русь: Усолье, Соликамск, Ленва, Орел-городок, от¬куда пошел «воевать» Сибирь Ермак. Гремели Соли Камские. Прибыль¬ное было дело, богатые места.
Нет теперь ничего. «Преобразовали природу» по-сталински... Це¬лые поселки, деревни уходили под воду после пуска Камской ГЭС.
Марина помнила, как в поселке Ленва, где она часто жила у бабуш¬ки, уходили под воду дома, остова древних солеварен, церковь с купола¬ми. Уходили и колокола. Со звоном, с плачем. О чем? О том, что отжи¬ли свое, или звонили по нам, людям? Вода глотала все без разбора: и церкви, и останки имений графов Строгановых, Сургановых.
Наверное, каждому из нас в жизни уготован свой Потоп. Уносит он нажитый скарб, плоды рук наших. Смывает деревни и деревеньки. Новые поколения и названий их, имен не знают.
Да если б и знали, для них это – пустой звук. Название, имя, которое и на карте-то не значилось.
Вот так. «Что в имени тебе моем?», как писал поэт.
Марина и не предполагала, что именно эта фраза, то, что стоит за ней, перевернет ее жизнь, через боль и радость, на грани разума, реальности и того, что казалось когда-то бредом, даст ответ на этот вопрос.
Нет, не безоговорочно верный, не однозначно правильный. Но все-таки приблизит к пониманию.
Понять до конца... Дано ли это лишь немногим? Или не под силу никому?..
 
ГЛАВА 1
Первый, кого Марина встретила, сойдя с поезда, был Витька Воробьев. Невысокий, лысоватый крепыш торопливо шагал мимо нее. Следом – пяте¬ро крепких парней, глянув на которых безошибочно скажешь: «Афган», или бывшие конторские, или менты. Шли сосредоточенно, шаг в шаг.
– Воробьев! – Марина удивилась, что Витька не узнал ее. Виделись они периодически – раза два в год, когда подполковник милиции возвра¬щался через Москву из санатория.
Воробьев резко обернулся, что-то сказал идущим следом. Те продолжили путь к нужному вагону, а они вот уже обнялись, расцеловались.
– Наконец-то домой пожаловала, – оглядел ее с ног до головы, удовлетворенно хмыкнул, – какие люди!..
– ...и без охраны, – поддержала Марина, кивнула вслед ушедшей пятерке. – А это, я понимаю, почетный экскорт. Кого встречаешь, подполковник?
– В отставке!
– Чего? – Марина знала, что у Воробьева пошаливало сердце, но больше всего мучила язва.
– Да, старушка, язва съела мою карьеру. Комиссовали уже как год.
– То-то я смотрю, давно в журнал не наведывался и очерков о буднях доблестной милиции не шлешь. – Внимательно посмотрела на друга. – А только ли язва?
– Короче, ты надолго?
– Недели на две.
– Тогда еще наговоримся. А сейчас бегу. Надо встречать... – Витька замялся, словно стеснялся чего-то. – Понимаешь, я теперь частную ох¬ранную фирму возглавляю.
– А чего так стыдливо? Молодец – в ногу со временем идешь. Слу¬жишь сильным мира сего.
– Не служу, а элементарно обслуживаю...
С ними поравнялся, в окружении воробьевских ребят, высокий, седой, отчего голубые глаза казались ярче, мужчина. Волевое лицо, стать, со вкусом подобранный прикид, – все говорило о том, что ему в этой жизни удобно и комфортно. Задержал взгляд на Глазыриной, протянул руку Во¬робьеву:
– Привет, Виктор Алексеевич! Теперь я понимаю, почему твои орлы встретили меня одни. Представь даме.
– Глазырина Марина Михайловна. Известная журналистка из Моск¬вы.
Незнакомец мягко пожал ей руку:
– Сарычев Николай Константинович. Если не возражаете, могу под¬везти в гостиницу.
– Спасибо. Я домой. Мне тут три остановки на троллейбусе.
– Николай Константинович, Марина наша, местная. Она здесь не в командировке. Вы ведь тоже здесь выросли. Наверное, слышали: ее деви¬чья фамилия Монастырская...
– Да ну? – Сарычев, словно что-то вспоминая, внимательно смотрел на Марину.
– Школа № 2? Вы были в седьмом, а я в десятом – комсоргом школы...
– И принимали меня в комсомол! – поддержала Марина.
– Вообще-то Монастырские – фамилия известная. Я знал, как и мно¬гие, вашего отца. Мы ведь с Виктором выходцы из комсомола. Ну, так что, едем?
– Спасибо, я вообще-то налегке. Кроме того, привычка – приходить домой пешком.
– Вы по делу или просто навестить родные пенаты?
– У меня годовщина смерти мамы...
– Простите, – Сарычев протянул руку. – Можно, мы с Виктором Алексеевичем как-нибудь скрасим один из ваших вечеров?
«Господи! – подумала Марина, – как это провинциально-претенци¬озно: «скрасим...», но улыбнулась:
– Ну, если где-нибудь через недельку, – она решительно закинула на плечо сумку. – А ты, Воробьев, позвони завтра вечерком. Телефон тот же – родителей. Пока! – направилась к остановке троллейбуса. Увидев тол¬пу, махнула рукой и пошла пешком. Думала о Витьке Воробьеве, своей юности...
Витька был нетипичным комсомольским функционером. Он заведовал оборонно-спортивным отделом. Организовывал всякие «Зарницы», «Зо¬лотые шайбы» и прочее. Когда приходил к ним в редакцию, его словно прорывало. Здесь у него была отдушина, с ними он выговаривался:
– Опять осенний призыв! Надо, чтобы в Армию, как «на гражданскую войну», уходили только комсомольцы. Вот и ведем снова «оптовый» при¬ем. Иного не в комсомол и в Армию, а в колонию отправлять надо. До чего мне все это осточертело!
– Ты чего? Зато в ЦК первыми опять отрапортуете: показатели самые высокие. Глядишь, на базе области показательный семинар проведут. С твоим докладом, закуской-выпивкой.
– Это же основная часть всех семинаров. Они ведь отчет о них там, в Москве, пишут в зависимости от того, как встретишь-проводишь.
Так они обычно сидели и зубоскалили за бутылкой какого-нибудь портвейна.
В то время многие из комсомола уходили или в КГБ, или в милицию.
Воробьев ушел в милицию. Довольно быстро дослужился до подполковни¬ка. Связь с газетой не порвал. Но если раньше приносил заметки на спортивную тематику, то теперь переключился на криминал. И хотя его очерки рассказывали о том, как сотрудники милиции раскрыли то или иное громкое дело, все равно его «писательской деятельностью» были многие недовольны. Ну, следствие, суд... Но тихо, без огласки. Словом, его публикации вызывали нарекания начальства, которому, в свою очередь, «был звонок», и... обострение язвы.
Такая была у нее первая встреча на родной земле.
Родительский дом без мамы и отца навевал теплую грусть. И хотя она видела, что ей рады и сестра, и тетка с дядей, подумалось: две недели здесь не выжить. В первый же вечер стало тянуть обратно.
В маминой, шикарной «сталинской» квартире жила и хозяйничала племянница с мужем и дочкой, но на время приезда сестры Юлька переселила ее к себе, а сама перебралась сюда, чтобы побыть с сестрой.
Марина уже отдохнула с дороги и поймала себя на мысли, что не знает, чем заняться. Отец в таких случаях, видя, что она не читает, не пишет, предлагал:
– Пойдем, дочка, почаевничаем.
Их «чаевничание» растягивалось на часы. Отец, старый партийный работник, наотмашь не отметал происходящие перемены. Он словно хо¬тел, чтоб Марина убедила его в чем-то, чего он не может понять.
Теперь не с кем так чаевничать. И мама-мамуля не будет по утрам тихо по нескольку раз заглядывать в комнату, проверяя, не проснулась ли она.
– Ма, да не сплю, не сплю я.
– И нечего разлеживаться, вставай, блины остывают.
– А это, смотря с чем, если с моим любимым – тогда встану, – подыгрывала Марина.
«Мое любимое» – это рябиновое варенье, которое, кроме как дома, Марина нигде не ела.
Годовщина смерти мамы была завтра. Ну и что, она пойдет к ней, к папе прямо сейчас, одна.
– Ты чего? – возмутилась Юлька, – положено завтра.
– Прости, сестренка, я пойду сейчас и одна. К родителям надо идти, когда тебя тянет туда. Я чувствую: они знают, что я приехала, и ждут...
– Ты всегда была того, – сестра покрутила пальцем у виска. – Давай хоть довезу тебя до кладбища.
– У вас и так много хлопот. Вернусь – подключусь, помогу.
– Ладно уж, – обняла ее сестра. – Ты гостья, без тебя справимся. – И, тепло, взглянув на Марину, чмокнула в щеку. – Наградил же Бог сест¬ренкой!
Когда Марина вернулась, уже голубели легкие северные сумерки. В кухне суетилась Юлька, племянница, еще какие-то женщины. Как выяснилось, тоже ее родственницы. Вот так, уедешь, живешь где-то за тысячу верст, вернешься, а какие-то чужие тетки называют тебя родней.
Юлька, взглянув на сестру, поняла ее состояние, приказала дочери:
– Татка, собери тете Марине кофе, пирог, еще чего. Мы в «дедову» комнату.
В комнате она поставила перед Мариной поднос, достала из серванта графинчик с водкой, рюмку:
– Сегодня ты – одна. Дверь я закрываю. Никого к тебе не пущу. Укурись тут, только форточку открой.
– Юлька, ты, как и раньше, понимаешь мое состояние...
– Еще бы, – шутливо сморщилась сестра, – мне с детства внушали: Юля, не шуми, Марина пишет, сочиняет. Вот я и научилась видеть, когда к тебе лучше не лезть. Потому ухожу.
Марина выпила залпом – слишком уж навалилась боль, чувство вины, что она не была в последние минуты жизни рядом с мамой и папой. Всласть затянулась сигаретой. Но еще какое-то смутное, неосознанное беспокой¬ство не оставляло ее. Что-то было не так на кладбище. Но что?
Почему у папиной могилы ее охватила какая-то тревога и... даже страх. Раньше с ней никогда такого не бывало. Да и быть не должно, когда прихо¬дишь на могилы самых близких. Стоп! А ведь что-то не так в отцовской могиле. Да нет, вроде и трава, и цветы – все ухожено. Юлька молодец!
Может, я потихоньку схожу с ума, но мне кажется, что могилу кто-то подкапывал... Да, брось, выравнивали просто после весенних вод. Но она вдруг поняла, что тревога словно передалась ей от отца. С присущей самоиронией Марина отметила: «Так, Глазырина, теперь ты покатишься в чер¬товщину и мистику. Надо просто сходить завтра в церковь и поставить свечку».
Да нет, пожалуй, все не так просто... Такой, как сегодня, связи с отцом, она не испытывала все шесть лет после его смерти, когда ходила на кладбище. Что же это может быть? Горюет вместе с ней над ее не очень склад¬ной жизнью? Но ведь раньше она была в худших состояниях. И тут очень ясно, осознанно, а не импульсивно-интуитивно поняла: отец о чем-то хо¬чет попросить ее, предупредить. Но как? Как узнать о чем? Ведь не зани¬маться же кручением блюдца, вызыванием духов! Может быть, послезавт¬ра одной сходить к отцу. Побыть подольше, получше его вспомнить, ощу¬тить, пережить моменты, когда они были особенно близки. Теперь Марина поняла, что не успокоится, пока не поймет, что все это значит.
И все-таки убеждала себя: Глазырина, не скатывайся в трясину ок¬культизма. Так засосет, что не выберешься в реальную жизнь. Усмехну¬лась, вспомнив Фрейда, утверждавшего, что каждый из нас, сам того не подозревая, по нескольку раз в день переходит грань между разумом и безумием. Наверное, сейчас и был один из таких моментов.
 
ГЛАВА 2
Граф Александр Петрович Сурганов проснулся в своем петербургс¬ком доме. Спозаранку. Позвонил в колокольчик. Мягко, почти неслышно, вошел слуга Игнат:
– Слушаю, барин.
– Я тридцать лет тебе твержу, как надо говорить, а ты как в деревне: «барин, барин», – больше по привычке ворчал он на Игната.
– Чего прикажете? Умываться, туалет принимать или кофе подать?
– Подай кофе да папирос.
– Тьфу, срамоту с утра разводить, не откушавши.
– Поговори мне еще, – слуга ушел. Больше тридцати лет служил он графу. И, кажется, вот так каждое утро препирались они. Но оба были привязаны друг к другу. Вместе пролетала жизнь. И теперь, может, только Игнат помнил о бурной молодости хозяина.
За окном стоял май. Буйствовала сирень, выводили весенние рулады птицы. «Сейчас бы, с какой молодой красоткой сесть в карету», – мечтал граф, прихлебывая кофе, затягиваясь папироской. Но сам оборвал греховодную мысль: «Дурень старый, знала бы графиня да дети, о чем с утра мечтает!».
Сегодня граф проснулся, не в пример обычному своему распорядку, от заботивших его хлопот и дум рано.
Неделю назад обручилась его младшая, любимая дочь Наташа с кня¬зем Вельским. Неплохая партия, знатного роду, старинного. Что деньги его папенька прожил, так у него для любимицы своих хватит. Да и не так беден молодой князь – кое-что отец все-таки дает. Красив, статен, обхож¬дения отменного. Полжизни в Париже провел. Говорят, покуролесил там по дамской части. Так кто в молодости избежал этого! Тем более – Па¬риж! Александр Петрович аж зажмурился от сладостных воспоминаний. Ну, полно!
Не то его беспокоило. Не похожа Наташа на счастливую обрученную. Тиха, ровна, с князем приветлива. Когда он рядом, весела. Но не чувствует в ней Александр Петрович любовного жара, страсти. Скорее привыкла – ведь полгода Вельский обивал пороги его дома, пока добился согласия.
А уж хороша любимица! Глаза, что синь небесная, брови словно кто аккуратно подвел уголечком. Без румян, чем нынче бабы на балах мажут¬ся, розоволица. Волосы, когда в прическу не убраны, чистый искристый водопад.
Но дело сделано. Может, в ней еще женская плоть дремлет, не проснулась. Глядишь, и будет счастлива. Но что это она вчера удумала?
Александр Петрович собирался в дальнюю дорогу – на Урал, проинспектировать свои заводы да солеварни. Ехать надо скоро. Чтоб к концу лета вернуться – осенью свадьба. Только вот не решил, по железке ли ехать или до Нижнего по старинке – в мягкой карете, а там пересесть на пароход – он уж и нарочного послал, чтоб подготовили. Вчера Наташа целый день проходу не давала: возьми да возьми с собой. Вот и мать угово¬рила. Вдвоем налегают:
– Пусть съездит перед свадьбой. Все-таки родные места, детство там прошло.
Уломали-таки графа. Не смог он им отказать. Но что-то беспокойно ему. Да и жених как на это посмотрит... Словом, подняли графа думы спозаранку, пошел в сад – на природе поразмыслить. А там уж Наташа среди сирени – букет ломает.
– Чего это, дочь, тебе не спится? – хотел построжиться, да, глядя на ясное, улыбчивое лицо, растаял, – доброе утро, душа моя!
– Доброе утро, папенька, – подлетела, целует его. – Когда мы выез¬жаем?
– Это вы с графиней решили, а я еще...
– Ну, папенька, когда, когда, – торопила Наташа, – я ведь и князю Владимиру должна сегодня объявить.
– Эк, торопишься. От судьбы, что ли убежать хочешь?
– Как знать, папенька. От судьбы ли, к судьбе ли... То один Бог ведает.
– Дня через два тронемся. Не хотелось мне тебя брать, дорога дальняя, утомительная.
– Это с вами-то? Да мы и наговориться не успеем, как приедем.
Широкими волжскими, потом камскими просторами шел, шлепая колесами, пароход. Наташа стояла подолгу на палубе. Для нее в диковинку были такая ширь да раздолье.
– Гляди, гляди, дочка, откуда пошел род наш. Эх, хиреем мы в Петербурге! А здесь... – граф словно помолодел, попав в родные места.
Вот и Усолье показалось. Дал капитан гудок, чтоб знали да готовились к приему графа.
В именье и так все с ног сбились – в кои веки, считай года три не был, граф прибывают. Все начищено, надраено. Блестит в гостиных хрусталем, золотом. Баньку на всякий случай истопили – любит граф русскую бань¬ку, ежели, конечно, в столице не отвык.
Народец усольский к пристани подтягивается на графа да на дочку его, говорят, красавицу, поглядеть. Приказчики, управляющие документа¬цию для отчета готовят, чтоб, значит, не опростоволоситься с ревизией. Оно, конечно, подворовывают, не без того. Но главное – уметь правильно отчитаться.
Неделя пролетела незаметно. Александр Петрович отдыхал, никого не вызывал с докладом. После столичной сутолоки наслаждался неспешнос¬тью, неторопливостью провинциального существования. Подолгу с квас¬ком сидел на высоком берегу, глядя, как степенно несет воды река.
Однако вскоре энергичная натура графа взяла свое. Пошли с доклада¬ми и отчетами служивые, а потом и сам Сурганов засобирался проехать с ревизией.
Видел он, что поездка идет на пользу дочери. Ожила Наташа, живость в ней, веселость появилась, словно набиралась от родной Уральской земли соков. Простоволосая, в сарафане, словно и не графская дочь, играла с местными парнями да девками в горелки, взлетала с визгом на качелях.
Вначале отец хмурился:
– Ты что это как простолюдинка себя ведешь? Видели бы тебя сейчас твои петербургские приятельницы да князь Вольдемар, – притворно ужа¬сался и сам ухмылялся, представляя реакцию тех, о ком говорил.
– Что вы, папенька? Я не забываю свое происхождение и титул. Толь¬ко хорошо здесь: просто, без жеманства.
– И то верно, – соглашался граф, – порезвись лето, осенью-то опять пойдут салоны да балы. А там уж и свадьба. Станешь княгиней – так-то не побегаешь.
Граф видел, что мысль о предстоящем замужестве дочь не особо раду¬ет. Но хорошо, что хоть не огорчает. Она воспринимает его как дело ре¬шенное. Значит, будет нести свой долг достойно. А там детки пойдут – радость появится.
Собирался граф уехать на месяц-полтора в верховья Камы да на Вишеру. Неторопливо, обстоятельно хотел разобраться вместе с управляющи¬ми, почему кое-где его владения становятся менее доходными. Воруют много, канальи, или надо подновить кое-что, оборудование заменить.
– Смотри, Наташа, за хозяйку остаешься. Вернусь – проверю...
– Да не беспокойтесь вы, папенька, – весело отвечала дочь.
– У тебя одни игры да забавы на уме. Вот и поучишься без меня, как дом вести. Скоро опыт-то пригодится.
Уехал граф Александр Петрович со спокойной душой, а когда возвращался, заныло сердце – вещее сердце родительское беду чует загодя.
Но нет, весело сбежала по ступенькам дочь. По-простому, не по-графски, кинулась в его объятия:
– Уж как я рада, как заждались мы вас, папенька!
Щебечет, а глаза грустят, словно тучка-облачко набежала на их синь.
– Все ли в порядке?
– А вы проверьте, как я хозяйничала. Небось, еще и похвалите. Проверил: верно, все в порядке. Даже банька к его приезду натоплена, любимые можжевеловые веники припасены. Отлегло от сердца. Да ненадолго. Заметил он, что не так румяна дочь. Отводит глаза при разговоре о том, что пора бы и в дорогу собираться, жених, поди, заждался. Как-то вечером позвал дочь и объявил:
– Через три дня едем.
Побледнела Наташа, опустилась рядом с отцом на диван.
– Что это ты, душа моя? Переутомилась тут без меня? А у девушки слезы из глаз:
– Нет, папенька, просто сегодня что-то неможется. Пораньше лягу.
Поцеловал дочь в лоб, пожелал покойной ночи, а сам задумался.
Тихо в доме, а не спится Александру Петровичу. Крикнул Игната, которого оставлял за дочерью приглядывать. Не позвонил в колокольчик, а именно позвал.
Старик, как всегда, вошел тихо да неслышно:
– Звали, барин?
– Звал. Давай отвечай, что здесь без меня произошло-приключилось.
– А вы, Александр Петрович, ее, Наташеньку, спросите. Она, чистая душа, таиться не станет.
– Говори, дурень старый! Тебя хозяин спрашивает.
– Не углядел я. Дело молодое ихнее. Вначале она попросилась схо¬дить посмотреть солеварни.
– Это еще зачем?
– Интересно, говорит. Там ей все объяснял, показывал один молодец из старших...
Понял граф, куда рассказ клонится:
– И часто она туда ходила?
– Да нет. Только стали их после этого вместе часто видеть: то на каче¬лях качаются, а то и в ельнике гуляют.
Вот значит что! Ну, это дело поправимое. Увлеклась девушка, уедут – позабудется. Но всю ночь не спал граф, едва утра дождался, велел Игнату дочь позвать. Та пришла понурая, глаза заплаканные.
Сурово глянул на нее, доброты в нем как не бывало:
– А ну, рассказывай отцу все как есть. Заливается слезами дочь:
– Простите, папенька. Люблю его. Не хочу в Петербург, хочу здесь остаться.
– Что?! Так-то ты свою честь, невеста обрученная, соблюдаешь, фамилию нашу марать пересудами да оговорами решила?!
А девушка уже почти в беспамятстве.
– Говори всю правду! Честь свою девичью хоть сберегла?! Ничего не ответила дочь. Вскрикнув, повалилась на пол. Испугался Александр Петрович и за здоровье дочери, и потому, что понял все. Велел звать доктора. Уложили девушку, в чувство привели. А она лежит, глаза не открывает – взгляда отцовского боится.
– Ну что, доктор, оправится она к дороге?
– Обморок сей – результат нервного волнения. А там посмотрим. Думаю, недельку ей полежать придется. В дороге может осложнение слу¬читься. Я вот ей прописал микстуру успокоительную. Наблюдайте, чтоб горячка не развилась. Чуть что, вызывайте. Завтра с утра зайду.
Строго-настрого наказал граф Игнату ни на минуту не отходить от Наташи, а сам отправился на солеварни.
Привели к нему обидчика дочери. Красив, смотрит дерзко. Полюбили, говорит, мы с вашей дочерью друг друга, согрешили. Но готов на ней жениться.
Аж задохнулся Александр Петрович от ярости, слова сказать не может. Того и гляди, удар хватит. И что он может сделать с обидчиком?! Не крепостное право – не расправишься, не продашь. Вольный человек солевар. Смирил свою гордыню граф Сурганов, заговорил спокойно, убеждая, что любит свою дочь, худа ей не желает, но обручена она и не будет ей здесь, на Уральской земле, счастья. Приедет в Петербург и забудет здешнее приключение.
Просил солевар дозволения проститься с Наташей, да непреклонен был граф:
– Не надо терзать ее, голубушку, больна она.
Молча, вышел солевар. Получил в конторе расчет, а к вечеру его уже не было. Никому не сказал, в какие края подался: то ли в верховья Камы, то ли вниз, к Волге-реке. Сел на какой-то проходящий пароход, и река унесла первую и единственную любовь Наташи Сургановой.
Долго металась в горячке девушка. Пришла в себя, когда желтели окрашенные осенью листья. Тихая, спокойная. Смотрела на отца и виновато, и в то же время умиротворенно-спокойно. Слушала нарождающуюся в себе новую жизнь.
Граф Сурганов известил родных в Петербурге, что дочь сильно простудилась, переболела воспалением легких и потому он повезет ее с Урала, без заезда в столицу, за границу на длительное лечение. Петербург посу¬дачил, пообсуждал новость и вскоре переключился на новые сплетни.
А когда стала река, сковал лед, укротил ее воды, отправился из Усолья санный поезд. То граф Сурганов увозил свою дочь. Сам тщательно укутал ее в меха да тулупы:
– Тепло тебе, голубушка? Не трясет?
– Да, спасибо, папенька. Все удобно.
Заскрипели полозья, захрустел снег, потрусили лошади неторопливо и осторожно.
 
ГЛАВА 3
Сурок тосковал. Обвел взглядом комнату. Все, как надо, все путем. Лишь недавно взял тройку гарнитуров – в каждую комнату. Как они? «Декор-Испания»? Всякие люстры-бра. Жена приглашала маляров-мастеров. Нет, по-другому их называла и его одергивала:
– Пойми, нам отделывают квартиру (по слогам) ди-зай-не-ры. Те, что делали евроремонт мэру.
– А мне: хоть мэру, хоть кому. Сегодня он мэр, а завтра – гнида, вошь.
– Прекрати этот свой жаргон! С тобой на людях стыдно появляться.
Задержал взгляд на баре, куда жена тщательно подобрала, проконсультировавшись с самым известным в городе барменом, напитки. Плюнул на пушистый бежевый ковер и с наслаждением глотнул тягучего горячего чифиря. С души вроде как оттянуло. Он даже усмехнулся.
Что же, выходит, выпал он из этой жизни, как из шкафа? Это мы еще посмотрим. Как фраера его решили развести. Видишь ли, у них бизнес солидный, партнеры импортные. Слова говорят, каких он и не разберет. А уж не то, что понять, чего они значат-то. Им, вишь, язык подавай. А он, кроме фени, иностранным не обучен.
Сурок хорохорился, пытался даже придумать, как им подлянку подкинуть. В бизнесе он не сечет?! Да они воры, как и Сурок. Но тут он обречен¬но и огорчительно выругался. От бессилия, понимания, что слабо ему с ними тягаться – крыша слишком серьезная в Москве.
Года два Сурок был на подхвате у местных начальников крупнейшего комбината. Навроде экспедитора. Кто, как, за какой откат дал им в Москве разрешение гнать за границу стратегические металлы, каковые выпускал комбинат, его не интересовало. Меньше знаешь – крепче спишь. Крепче спишь – меньше нарушений. Это правило он усвоил на зоне и следовал ему во всем. В его обязанности входило вовремя отправить в нужные адре¬са вагоны с титаном и магнием, затем встретить и по предписанному от¬править обратное поступление: меховые и кожаные пальто, бытовую и аудио- и видеотехнику, прочий ширпотреб, именуемый бартером.
Но через два года этот «бартер» прикрыли. От суда и зоны Сурковские патроны откупились. Он отмотал (правда, тут они постарались) небольшой срок и вернулся домой. Жена, с которой он официально (для следствия) развелся, встретила его радушно. Сурок, хоть и не бизнесмен, но денежки-то сумел вовремя припрятать. И теперь имел то, что имел: эту шикарную квартиру, две машины, катер. Его даже несколько удивило, как все изменилось: люди строят виллы, покупают иномарки.... А органы... Раньше за маленькую «дачурку» затаскают, а теперь... Значит, теперь можно не боясь воровать. Только по-крупному, только в этом случае ты можешь сказать о себе: бизнесмен.
Обустроив быт, Сурок направился по старым адресам... Увы, Везде сидели абсолютно незнакомые ему молодые люди, которые на вопросы о том, где такой-то, недоуменно-брезгливо пожимали плечами:
– На «пенсии», батенька... Нажимали кнопку, вызывая секретаршу:
– Проводите господина Суркова.
Кое-куда его вообще не пустили мордовороты, называющие себя «секьюрити».
– Позасели кругом, волчары молодые, – ругался Сурок, прихлебывая чифирь. – Откуда только взялись? Москва что ли свой десант высадила?
Сурок – человек тертый, битый и отнюдь не глупый. Он понял, что в их орбиту он не впишется. Значит, надо менять профиль. Хорошенько поразузнать, какие ниши еще не заняты, и налаживать свое дело.
– Тьфу, – опять сплюнул на ковер, – свой бизнес. – Для начала надо сделать один звоночек. – Сурок хохотнул. У них, бизнесменов, околачи¬ваясь в приемных, услышал это. И ведь не скажут просто «звякнуть, позво¬нить». Сделать... Но надо привыкать к нынешней «фене». Он набрал нуж¬ный номер:
– Попрошу господина Спиридонова.
– У аппарата, – голос у Спиридона ничуть не изменился – такой же торопливый, будто захлебывающийся. Но въезжал в эту «феню» Сурок не сходу и потому не понял:
– Ты че, Спиридон, самогон что ли гонишь? Я это, Сурок.
– Ага, аккурат с той зоны, откуда ты откинулся, заказ поступил, – хохотнул Спиридон. – Привет, корешок, ты по делу?
– Исключительно по делу, – Сурок настроился на новомодную «ре¬чевую волну», – хотел получить информацию, в каком здравии господин Камский?
– Боря-то, – голос у Спиридона стал приглушенно-уважительным. –Слава Богу, жив-здоров. На покое. Так, кому совет дать, кого пожурить, кого с нужными людьми свести.
– Стало быть, как теперь говорят, консультант по бизнесу и арбитражный суд.
– Во-во...
– Ну, будь, не кашляй!

Вор в законе Боря Камский жил в трехэтажном деревянном особняке. Дерево, только дерево полезно для здоровья – считал он и обставил особ¬няк исключительно экологически чистой мебелью. Здоровье, подорванное годами тюрем и колоний, было предметом особой его заботы. Но, пожалуй, еще больше, чем здоровье, огорчало, что уходят, размываются старые воровские традиции. В переводе на современный язык Боря назвал бы их джентльменскими. Но то было... А сейчас любая сявка провозглашает себя вором в законе, покупает титул за бабки. Мало остается честных воров, не опоганивших себя «общественно полезным» трудом ни на воле, ни на зоне. «Сучьи отморозки», – ругался Боря про себя не на кого-то конкрет¬но, а вообще, тоскуя по старым временам.
Но и к новым он сумел приспособиться. Шли к Боре с просьбами, за советами и, соответственно, с «благодарностью». В общем, было на что пожить. Но он считал это не работой, а своим долгом и обязанностью, положенными ему по иерархии.
Вспомнил свою последнюю ходку в «Белый лебедь». Был такой гене¬рал в исправительной системе по прозвищу Архитектор. Это по его проек¬ту построили тогда, как они называли, «профилактический центр», куда свезли из всех тюрем авторитетов преступного мира.
По-своему Боря уважал Архитектора за ум, справедливость. И ненави¬дел за то, что немало воров в законе, после его обработки, письменно отказывались от воровских традиций. Последних Боря презирал, ибо начинали они работать на самых постыдных работах. Отказывались от воровского прошлого, «спев», что называется, свою лебединую песню. Отсюда и на¬звание «Белый лебедь». Кое с кем разобрались там же, на зоне, с другими – по выходе на волю.
И его, Борю, обрабатывал Архитектор, пытаясь доказать, что вся его идеология «пропитана злом и насилием». Боря держался твердо. На аргументы Архитектора отвечал:
– А вы на чем строите свое «перевоспитание»? На доносительстве, стукачестве, провокациях. Стравливаете нас. Так чем же ваши принципы чище наших?
Архитектор понимал всю щепетильность своего метода, пытался убедить Камского, что и он к мелким доносчикам относится с недоверием.
Боря отвечал:
– Вот и получается у Вас, гражданин начальник, и у меня фифти-фифти.
Как-то в «тюремном» журнале прочитал беседу журналиста с Архитектором, где тот утверждал, что от них «почти никто из воров в законе не уходил не развенчанным». Боря как раз попадал в это «почти».
Прощаясь, сказал Архитектору:
– Мы остались каждый при своих принципах.
– Жаль, Борис Сергеевич...
– Жаль, что не скурвился, не ссучился? – перед уходом он позволил говорить раскованно.
– Нет, что такой умный, сильный человек...
– И не с вами? Нет, начальник. Боря не предает и не продается. Вы считаете себя поборником правды, я тоже. Только правда у нас разная. Вы вот уже и на волю запустили слушок, что, если кто у вас побывал, нельзя ему верить, дескать, все равно как-то был повязан с администрацией. А я докажу вам обратное.
И доказал. Авторитет Бори не только не был подорван, но и многократ¬но возрос оттого, что выиграл поединок с самим Архитектором.
Таков был Боря Камский, к которому Сурок ехал за «советом по бизнесу». «Экипировкой» его занималась Ленка. Так что отбыл он на деловые переговоры прикинутым ничуть не хуже тех фраеров в офисах, которые бортанули его. Рискнул поехать без звонка. Хотя знал свое место и то, которое занимал Боря.
Чтобы попасть к нему, иные месяцами добивались приема, пока за это время Борина «служба внутренней безопасности» не выясняла все подробности «морального облика» желающего. Если Борю что-то не устраивало в нем, он был категоричен:
– Этот фраер порченый. Чтобы забыл мою фамилию до конца дней. Если их у него еще немного осталось...
Но Сурку прошелестели кореша, что Боря одобрял его «линию» и на следствии, и на зоне. Что не ссучился, подельников не сдал. Потому и рискнул, хоть и мандражил внутри, что вроде как запросто едет. Правда, не с пустыми руками: Ленка заказала у знакомого ювелира какое-то, как она говорила, эксклюзивное кольцо. Он ни хрена не понимал в этих цацках, но Ленкиному вкусу доверял и еще был уверен, что та хочет жить на широкую ногу. А это зависит от того, насколько удачной будет его поездка.
Боря любил такие цацки, а вот от бабок брезгливо передергивался. Правда, теперь в ходу другие деньги. И кто знает, может, ими Боря не брезгует. Потому Сурок положил в кейс увесистую пачку «зелени».
Машина затормозила у высокого деревянного забора. Сурок удовлетворенно хмыкнул, что не услышит зоновского лязганья металла. За высо¬кими соснами дома не было видно. У ворот (Сурок уже знал это по опыту хождения по конторам-офисам) – телекамеры. Значит, кто-то там, в доме, видит его и докладывает хозяину. Он нажал на какое-то устройство (черт его знает – звонок что ли?), и через минуту услышал вежливо-суровое:
– Кто такой? По договоренности с Хозяином? Нет? – Молчание. Видимо, докладывают Боре.
– Скажите, Сурок, то бишь Сурков просит принять для консультации. Через минуту открылась дверь, и Сурок зашагал навстречу своему бу¬дущему, которое сейчас во многом зависело от хозяина дома.
Как все, мягко скажем, пожилые люди, Боря Камский стал с годами сентиментальным. Потому встреча получилась теплой, и Сурок рискнул перейти к делу:
– Я за советом.
– Знаю, в курсе – бортанули тебя эти волчары поганые. Но, извини, помочь бессилен. У них покровители в Москве, не чиновники – с этими бы мы разобрались, а люди, которые для меня непререкаемый авторитет. И потому в общак капает. Так что, – Боря развел руками.
– Это я понял. Совета прошу, чтоб опять в чью-то нишу не встрять, на чью-то территорию не влезть.
– Это другой разговор. Давай подумаем... – Боря сосредоточился, помолчал. И вдруг лукаво, молодо блеснув глазами, произнес:
– Есть такая ниша. Если получится, и мы в накладе не останемся, и волчар пощиплем на хорошие денежки.
Сурок был весь внимание.
– Знаешь, что этих молодых интересует? Не бабки. Они свое набрали. Теперь, чтобы прослыть просвещенными и приобщенными, кинулись на антиквариат, старинные картины, ну, конечно, чтоб художник с именем был, иконы – чем древнее, тем дороже. Рублева и Феофана Грека ты тут, конечно, не найдешь. И тем не менее...
– Церкви что ли пошерстить?
– Ни-ни, – Боря трижды перекрестился, – без святотатства и богохульства. Пора нам о душе думать.
– Мудер ты, Боря. А где искать-то картины-иконы, утварь эту?
– А вот об этом и пойдет разговор. С историей ты, конечно, даже шапочно не знаком...
– Ну, в школе, все-таки два курса института.
– Там только историю этой партии изучали. По воле, которой я в 49-м в 14 лет сбежал с голодухи из родного колхоза и, чтоб не сдохнуть, отобрал у дамочки в лисьей горжетке буханку черного хлеба. С чего и началась моя «биография». 61 год – в общей сложности определенных мне сроков. Ты же в своем институте осмелился не только на себя джинсы напялить, но и друзьям продавал – спекулянт. Угодил со студенческой скамьи на ска¬мью подсудимых.
– Да уж...
– Я о другой истории – малой Родины. Что ты, к примеру, знаешь про род графов Сургановых?
– Ну как же, здесь, в Усолье, Соликамске жили. Солеварнями владе¬ли. Очень это тогда прибыльное дело было.
– Слушай, а ты не такой уж профан. Все правильно. Только были они еще, в отличие от нынешних толстосумов, людьми образованными. Без Парижа, Италии года прожить не могли. Везли, между прочим, не меха и брюлики, а произведения высокого искусства. В России известных художников поощряли. Была их коллекция картин и икон одна из богатейших.
– И где это все? – Сурок усек направление мысли.
– Крохи в местных музеях, кое-что в центре осело. Сурок уже предвидел дальнейший ход разговора:
– А кое-что можно поискать? Так ведь столько лет прошло...
– Не перебивай, когда я говорю, – под взглядом старого вора Сурок съежился. – Есть один человек. Торопиться надо. Стар очень. Священник отец Михаил. Лет под сто. Но память и разум ясные. Как-то он связан с этими Сургановыми.
– Так в чем дело?! Тряхнуть его раз за грудки, из него и посыплются нужные нам адресочки...
– Я тебе тряхну! – Боря побагровел, зарыкал на Сурка. – Чтоб ни один волосок с его головы не упал! Он авторитет в зоне, с которой ты откинулся, покруче моего. Сам, между прочим, четверик отмотал. При¬кинься журналистом-историком, что пишешь, мол, историю рода Сурга¬новых. Деликатно. Ты меня понял? Глядишь, разговор и завяжется.
– Так это ж я должен врубиться, чего-то знать...
– А ты в краеведческий музей сходи. Посмотри, узнай, что почитать нужно. Врубай, как говорится, свой интеллект. Нынче, Сурок, одного мастерства мало. Зато если выгорит... И главное – чтоб ничего со стариком не случилось. Иначе не знаю, чей суд страшнее будет: Божий или тот, что зона вынесет.
Вор дал понять, что разговор окончен.