Васильков поход. Главы 3-4

Глава 3
       Бежал Василько по сугробам, торопился. Солнце давно встало: он маленько проспал после вчерашнего интересного вечера и сытного ужина. Снег скрипел под ногами: ночью, видать, мороз был силён… Небо над головой мальчика синело безоблачно: знать, еще морозы нескоро уйдут… А закат вчера краснел малиново: к ветру и, опять же, к лютым морозам… Бежал Василько, думал: вода в колодце, наверное, промерзла глубоко во дворе у старосты, как всегда в сильные холода. Придётся вдвоём с Нежданкой к Янави бегать с коромыслами, прорубь топором прорубать в реке. Времени уйдёт много, зато меньше придётся с хозяином общаться, выслушивать его речи «ласковы»… То ли дело – хозяйка: всегда на своём настоит, но так поручение даст, что бежишь исполнять с радостью: дар у неё – людьми командовать, не каждый мужчина так может…
      Уже на пороге напустился заспанный Фрол Гордеич на запыхавшегося Василько с недовольной бранью:
- Инда горазд ты спать да пузеню отращивать! Ишь, каки щеки наел на моих харчах: красны как маков цвет, круглы, что яблочки наливные… Работничек нашелся: скотина в хлеву стоит не кормлена, не поена, солнце – высоко, а он почивать изволит! Чтобы было это в последний раз, - не то откажу от дома, и пойдешь, как мышь-полёвка, колоски под снегом рыть да падалицу обгладывать!..
- Батюшка, родненькой! – вступилась за Василько Нежданка. – Вы его простите на сей раз: Василько вчерашнего дня в лесу обмёрз, вот и лицо и раскраснелось. И шапки теплой у него нет…
-Ну-ка, цыть! – прицыкнул на племяшку староста. –Ишь, защитница выискалась! Сама хороша: куры, поди, еще не пили, пшенцо не ели, - ты в сарае-то была поутру, непутёвая? Или всё мечтаешь о златых теремах да белых облаках, тыняешься, кости свои худосочные носишь как мешок с травой? Ижнак скрип стоит, как садишься… Знатьё бы заранее, что такой тощей волчьей сытью вымахаешь, - утопил бы в Янави давно, чтобы не учила, как хозяину работника учить уму-разуму! Чаво ухмыляешься, дщерь костлявая? А вот я тебя! – И, схватив Нежданку за пушистую золотистую косу, Фрол Гордеич явно вознамерился таскать ее за красу девичью: всё одно – никто замуж не возьмёт худышку окаянную! Что за девка русская, коли в ней – меньше четырёх пудов?!
     Тут из горницы в сени Доброгнева Яровна выскочила: в одной руке – веретено, в другой – здоровенная скалка деревянная для растатки теста. Как топнет ногой:
- Фрол, отпусти немедля дитя невинное, анчутка тебя забери! Или и на меня руку решишься поднять? Эка раскомандовался! Живо брательнику отпишу: мигом из старост в  простые землепашцы вылетишь, - ты давненько ужо сам землицы не боронил, забыл, как то деется? Надоели твои выходки пуще лешего, кикиморы болотной на тебя нет, громкогласного склочника! Тихо, говорю!
- Допустим, болотной кикиморы нет, зато домашняя – есть, - забормотал староста, но как-то разом присмирел, сник: косу племянницы из цепких пальцев выпустил, лицом поскучнел. Куда удаль богатырская делась… - Пиши  «брательнику», пиши…  Знаю я: какой он тебе «брательник»! Не таков я тебе, - куды пойдёшь? В княжий терем миски таскать да рубахи шить? Сама сколь годков с Фролом-дурнем прохлаждаешься, - нить в иглу лишний раз не вденешь… Что, али не прав я, скажешь? Что молчишь, жена Добринка ?
- Прав! – сверкнула глазами Доброгнева. – Могу, но не хочу! Или мало приданого за мною дали, чтобы я тебе еще рубахи шила? Живи да радуйся: полны сундуки добра…Весь твой жалкий домишко не стоит десятой доли моего сундучишка…  Но будет ужо!... нечего молодежи наши с тобой ругачки выслушивать… Быстро ступайте, детки, в сарай оба: ты, Василько, коровок обиходь, уважь, как надобно, да бычка не забудь и свинушек; ты, Нежданка, - подоишь, - я после сметанку собью…Животина бедная, небось, вся изголодалась с ночи-то…  Что застыли дубками безветренными? Ну-ка, быстро шмыг выполнять!
    Но в повелении хозяйки не было жесткости: глаза ее светились добротой, участием и легкой печалью. Однако, по тону тихой речи явственно ощущалось: именно она – глава в доме. Благодаря Доброгневе Яровне в дом пришел достаток, - она это понимает, - высоко себя несёт. Редко, но напомнит мужу его место…
      Убежали мальчик с девочкой, и старостиха продолжила совсем иным тоном:
- Ты, Фролушка, пожалуй, в одном - прав: изменился мальчик. Лицо налилось, округлилось. Похорошело, вот что! Словно по волшебству: вчера еще работник был бледен да худ аки моль паршивая, а ныне цветёт маком полевым, - неспроста то! Но зачем на ребёнка так кричать грубо? Он домой пойдет ввечеру, бабке своей Цвете нажалуется, та с полдеревней дружбу водит, - и назавтра все село узнает о нелепом самодурстве старосты. Порывы, дружок, надобно сдерживать: почто речёшь, что вздумается? Смешно, право, голубь мой! – и зевнула, прикрыв рот тонкой сухой ладошкой. На кисти Доброгневы на миг мелькнули, явившись из-под длинного рукава, фиолетово-розовые разводы от грубых пальцев мужа. Не бил он её, нет, - боялся, но был груб… И пожаловаться – некому здесь..
- Что-то у меня, женушка, голова с утра болит, - сказал староста. Нешто на мороз? Сроду виски к перемене погоды давит, ровно обручами железными… Или к ветру? Пойдём последний сон досмотрим: раз Василько пришёл, - за скотину теперь я спокоен. А то, что эта племяшка глупая да бессильная, - не спорь: руки-крюки, одна коса у ней и напоминает, что Нежданка – девка молодая, не ива поникшая… Как такую чувырлу прозрачную сбагрить с рук со временем, - ума не приложу! Кто на худую уродину позарится? Доска доской!
Засмеялась Доброгнева Яровна, но невесело:
- Как же ты, мой миленький, меня замуж брал, худую-прозрачную? Ровно не видывал худобы моей? Да фигура девичья за приданым не видна, голубчик! Дадим девке хорошее приданое, вот и жених мигом сыщется, ты поверь!
- Легко тебе говорить! – не согласился староста. – Тебе князь приданое дал, а я – не князь, простой мужик, - сундуками с добром расшвыриваться?!
- Знаю всё о твоей «бедности», муж мой! – не прекословила старостиха. – Отпишу князюшке, раз ты так хочешь: попрошу о милости для Нежданки…
- Я тебе отпишу! – чему-то осерчал Фрол Гордеич. – Досыпать пошли!
А через некоторое время прошептала мудрая Доброгнева мужу на ушко:
- Только нам, дорогой, негоже Нежданку от себя отпускать, сам подумай: кто тебя на старости лет будет досматривать, если сбагрим ее куда подальше? Не ее из дома выпроваживать, - примака искать надо: парнишку негордого, работящего,
простого, - вот как тот же Василько. Жаль, что он – ростом мал, меньше Нежданки, но девчата раньше вырастают, - глядишь, и вытянется еще он за пару годков… ты хоть знаешь, сколько ему весен, хозяин мой?...
    Бесхитростный Василько, тем временем, рассказал своей подружке о пребывании в его доме странного гостя. Слушала Нежданка, кивала, удивлялась, охала, - не верила! Как накормить семью кашей из трёх пшеничных зернышек да дичью из кучки обглоданных косточек?
- Ты мне, Василько, сказки сказываешь! Знаешь: охоча я до них…Как  Дуболом твой зёрнышки пестиком мешал и снял с печи полный горшок каши? Ты еще скажи, что все перепела жаренные, из костей появившиеся, ожили, крыльями захлопали и в трубу печную вылетели! Экой ты выдумщик, дружочек!
     Обиделся Василько, замолчал, засопел. Убирал дальше в хлеву молча, с энергичным пыхтением. Но Нежданка первой не выдержала, вновь начала приставать с бесконечными расспросами:
- И откуда же он в Климки припожаловал, твой странник, Василько? Поди, на облаке прилетел из края чудес, - и пошел по домам стучать, на ночлег проситься, так? Не молчи: охота еще сказку послушать, - хорошо у тебя получается!
Махнул рукой Василько на обиду, и рассказ продолжил, - не устоял: поведал о дальних странствиях Дуболома, как летал тот на гордых орлах по поднебесью, - на потоках ветра… Как нашёл и привёз Царю траву бессмертия ут-напишт, и в награду повелел Царь утопить преданного слугу, но не умер Дуболом, - выплыл!
- Вот странная сказка! – воскликнула Нежданка. – Трудно поверить, что ты сам подобное измыслить мог, Василёчек…Прямо не поймешь: где здесь – правда, где – ложь? Послушать тебя, так Дуболом способен и на нашей толстой Росинке в небо полететь: всего ничего осталось, - отрастить любезной коровушке крылья , - и к солнцу устремиться… Эх, сказочники! – И Нежданка ласково погладила любимую животинку по тёмно-коричневой, в белых пятнышках, спине.
Тут и Василько не выдержал, прыснул, представив, как летит по синему небу могучая Росинка с Дуболомом на спине, - и мычит жалобно от страха…
        Потом молодёжь, под руководством Доброгневы, «занималась» молоком: до ума доводила свежий надой. В хозяйстве и масло, и сметанка – надобны… Тут же, в горнице, Фрол Гордеич занимался делами поселян. Целая очередь к нему «на приём» выстроилась. Сперва Зорник на жену жаловался: нерасторопна, ленива, нить сучит медленно, ткет сонной мухой, веретено держит, как ужа противного, и еще жалится сельчанам, что он, Зорник, на неё иной раз руку поднимает. А как быть с такой? Что делать с подлой бабой? Али возвернуть обратно к родителям? Или драть крепче, чтоб «веселей» была? Что скажет по сему вопросу премудрый почтенный староста, доверием князя облечённый?
         Выслушал его Фрол Гордеич, изрёк глубокомысленно:
- Точно, милок: баб надобно в «черном теле» держать да за косы таскать, чтобы знали своё место… Бей ее крепче, - нечего сор из избы выносить, сплетни сказывать о злом да жестоком муже! Али ты добр, да она глупа? Хе-хе…
      Здесь Доброгнева Яровна отвлеклась от домашней маслобойки, сунула ее Нежданке, ручки наскоро обтёрла, - и к мужикам подскочила во гневе:
- Это еще что тут мне такое? Ты, Зорник, дубина стоеросовая, и вторую жену прибить хочешь, как предыдущую, и еще хочешь на битие разрешением старосты заручиться? Чтобы он и виноват был? Баб на тебя, глупака, не напасёшься! Ты бы и женился на буренке своей черной али кобылке каурой, - вот у кого силенок много! Зорник, тело первой твоей жены видела я пред сожжением: всё тело у ней было сине-зелёным от побоев! Ты, поскотинин сын, одну супружницу довёл до смерти и пришел за спросом вторую прибить смертным боем? Типун на твой поганый язык, и коросту – на руки живоглотские! А ты чего, Фрол Гордеич, с энтим лешим соглашаешься?! – напустилась старостиха на мужа. – Ты – староста, а слушаешь голытьбу окаянную, - да он на женином труде хочет в князья въехать, лентяй премерзкий… Вот что скажу: не люба тебе, Зорник, жена, - отпусти ее к родителям, и приданое целиком назад отдай, а уж моя забота – ей парубка молодого подыскать! И найдётся, не боись, - получше тебя, вдовца-красавцА порченого… Понял меня? Или люби жену, холь, на руках носи, чтобы хотелось ей в дому твоём достаток преумножать, а не слезы лить, - или отпусти с миром, - со всем, с чем взял девку молодую! Ясно тебе? А коли не понял, - отпишу на тебя, мешок с прелой травой, князюшке: пусть заберёт тебя в терем на черные работы, -там с тебя  три шкуры сдерут, мигом прыть умеришь да ябеды, разучишься работу домашнюю на жену перекладывать…Каждые три дня буду в ваш дом заходить и смотреть, что да как: узнаю, что бьёшь, вопрос на сходе поставим, люд тебя разведет, если продолжишь пакостить… А  пока мы с Фролом Гордеичем говорим тебе, соколик: пшёл вон отсель! Чтобы тебя тута больше не было!
       Зыркнул ненавидящими глазами на Доброгневу Зорник, перемолчал, грубить не стал. Поклонился с тёмным лицом, вышел. Василько с Нежданкой засмеялись беззвучно: они уже привыкли, что настоящий староста в деревне – Доброгнева…
Вся деревня ее уважала и боялась: еще бы, - родня князева, считать обучена и писать черторезами по бересте. Походя, Нежданку с Васильком научила, - хотелось знаниями поделиться. А староста туп оказался: ничего не запомнил…
    Слово Доброгневе не так скажи: мигом в немилости окажешься: лучший пахотный надел отнимут, придется лапу сосать зимой, - вот никто ей и не перечит: даром, что селяне – люди лично свободные, - все под князем ходим…
     Следующим просителем оказался Ветко: худенький, жилистый мужичок хитроглазо-застенчивый, с прищуром зелёных глаз. Его поймали на серьёзном преступлении: вытаскивал из ямы в дальнем лесу зайца, - на князевой, не климковской земле. Зайца, как свидетельство совершенного злодеяния противу чужой собственности, извлекли два мужичка из суконного мешка: косой сидел, не рыпался, сгорбившись, блестя перепуганными глазенками-бусинками, прядая ушами, как малой жеребёнок. Бежать не мог: видно, повредил ему Ветко лапу или сам заяц покалечился, когда в яму-ловушку провалился. В этом случае, староста не стал долго рассуждать: повелел зайца изъять, вылечить больную лапу, а после – выпустить «князево имущество» в лес. Ветко присудил к десятку ударов плетьми на будущей сельской сходке. Тот не оспаривал: ушел, понурившись. Вслед за ними ушли и мужики, поймавшие Ветко во владениях князя. Но и Ветко Доброгнева жалеть не стала в своих высказываниях:
- Экой он охальник! Всё бы ему дичинкой лесной баловаться! Да еще удумал ужасть такую: ямы-ловушки рыть, чтобы зверьё падало да лапы и хребты ломало и мучилось… дурной человек! Полон дом скотины, - ему дичь подавай! Так ему!..
      Фрол Гордеич покивал мудрым словесам жены, велел Нежданке зайца покормить, пробурчал умиротворённо:
- Не было сегодня дичи, а вот – сама прискакала…  Славный будет на ужин зайчик, - благодарение Ветко!
- Еще что удумал?! – Сперва зайчонка лечить будем! Ты бы, Фрол, всё съел, ненасытная твоя утроба, - ну, прямо как Росинка наша после отёла… Вот я тебе задам, жадина! Голодный ты всё… - и шепнула на ухо мужу: - Ты что плетёшь при Васильке? Он же всем доложит, что староста, который должен беречь имущество господина, - сам хотел зайца князева слопать! Горюшко ты мое недалёкое… Молчи лучше, когда не знаешь, что сказать!
     Отправила Доброгнева «детей» на реку, - за водицей. Вода колодец, как и думал Василько, промёрзла как единая глыба льда. Пришлось брать топор, ведра на коромыслах, и к Янави… Хорошо, Василько уж приноровился торопом орудовать, а еще год назад боялся его в руки взять. Прорубил полынью малую, забросил все четыре ведра, побежали назад с ношею. Потом – другой раз… А полынья – уже ледком свежим за несколько минут затянулась: крепок мороз! У Нежданки даже щеки, нос и лоб покраснели. А она и говорит, насмешница:
- Ой, Василько! Нешто тебя кипятком ошпарили? Ты такой красный…
- На себя бы посмотрела! – буркнул мальчик угрюмо. – Красна девица!...
Молча пришли во двор, напыжились, как два гусенка глупых. Почти до вечера не разговаривали. Молча запарили узвар травяной, ужин сготовили, - пироги и курёнка жареного, - сообща, - с помощью хозяйки. Потом Нежданка собралась было Васильку остатки еды дневной с собой дать, а он – возьми и откажись:
- Не надобно! Мои сегодня – сытые!
- Да ты что, Василько? Правда, что ли, Ваш гость всех воздухом накормил? Или шутишь ? – Нежданка даже дуться забыла. – Когда это ты от еды отказывался?
Ну, тогда не ходи сейчас. Давай воду на вечер греть. Завтра баньку будем топить?
Как и вчера, Василько обтерся рушником Дуболома, спрятал его за стрехой в сенях. Нежданка то видела. Провожая мальчика к дверям, не удержалась:
- Василько! Что с тобой творится? Ты будто расти скорей начал, и лицо у тебя стало не такое… нет, не красное, - красивое, вот! Ровное, пухлявое… Ты ли это? Тебя почти узнать невозможно!
И глупый Василько не выдержал: поделился невероятной тайной рушника. Стоит им лицо потереть, - кожа зудеть начинает и рябинки, похоже, разравниваются… Глазки округлила Нежданка, не поверила, - Василько ей рушник показал, вынул из-за стрехи. Но велел строго-настрого: никому тайну не раскрывать.
- Конечно, что ты! – обиделась Нежданка. – мой язык – нем, как рыба!
     Убежал Василько домой. Звёзды в небе сверкали ослепительным светом созвездий-лампад, - так чарующе блестят они лишь в лютые морозы…
     В бревенчатой халупе Василька свет горел ярко: лучину жгли, закрепленную на подставке медной. И пахло вновь замечательно! Отколь сегодня Дуболом пищу раздобыл? А неважно: пахнет дивно… Оказалось: ужин ныне вполне естественного происхождения, - рыбы Дуболом наловил в полынье. Одно странно: как он мог наловить столько рыбы? Цвета Славовна сказала:
- Василько! Представь, внучек, на три сковородки хватило карпиков. Чудеса, да и только! И хлебов напекла, - пир на весь мир закатим! Садись скорее ужинать! Только тебя и дожидаемся… Хлеб еще теплый, рыбка хрустящая…
      Стол покрывала новая скатерть вышитая. За столом, в ожидании сына, сидела сияющая  Лучезара, - полностью пришедшая в себя, улыбающаяся, - такая же, как раньше. Сумел Дуболом вернуть разум молодой женщине… Цвета Славовна преобразилась чудесно: из старухи, еле двигавшей ногами, превратилась в еще не старую женщину, с блестящими глазами, с кокетливо повязанным платом над выбивающимися рыжеватыми прядями. Оказалось вдруг: бабушка Василька – вовсе не старуха древняя, просто прежде у неё интереса в жизни не было, а теперь - появился, как и тайна волшебная… Словом, в доме Василька всё переменилось..
Дуболом, видно, здесь задержаться решил: сладилось у него с Цветой  Славовной, - вот она и помолодела мигом. Похоже, два старых человека решили пожениться.
Дуболом объявил мальчику, что ему нет больше необходимости  в дом старосты. - Как так? –удивился Василько. - Кто же станет Моих женщин кормить? У тебя, дедушко Дуболом, - ни дома, ни земли своей, ни запасов на зиму, - нет. И у нас – нет. Как жить-поживать станем? Кашу варить из пестика и птиц оживлять?
- Всё – купим! – ответил Дуболом. – Соседи ваши радехоньки продать, - даже удивился их отзывчивости. – Представил Василько ту «отзывчивость»: прыснул, - небось, втридорога содрали с незнакомца за мешок муки…
      После ужина Цвета Славовна хлопотала по хозяйству, как девушка молодая. Клюка, - ее неизменный спутник при ходьбе, - сиротливо притулилась у стены, оставленная «старушкой» за ненадобностью. Оказывается, Дуболом ей пару раз повязки из живительных трав на больные ноги наложил, - вся болезнь с ними ушла. Только Василько не поверил в одну лишь травяную Силу: наверняка, гость еще и поколдовал маленько над его бабулей: вон, и лицо у нее помолодело, исчезли со лба глубокие морщины, словно не бывали николи. Попытался внук мысленно бабкины года пересчитать: трижды по шестнадцать плюс пять, - всего за пятьдесят получается, - не так и много. Просто раньше Цвета Славовна сама свою старость вечным заговором творила: «Стара я да немощна стала, уже немного мне осталось», а у самой – все зубы целехоньки. Привык Василько считать бабку старухой.
     Лучезара, напевая, вытащила из сундука новую льняную рубаху, цветные нитки и иголку, - начала подол расшивать узором.  Дуболом рассудил, что она в полумраке глаза портит, - свет лучины давал сумеречное освещение, - приволок из чулана старый светильник, давно не используемый, - по бедности. На медном штыре-подставке последовательно крепились несколько глиняных блюдец с загнутыми краями, - в эти-то блюдца-ярусы налил он масло из керамической бутылочки, - из котомки холщовой вытащил с бережностью, - зажег. Немедля по избе распространилось благоухание невиданное, светло как днем сделалось. Молча, с благодарностью, Лучезара взглянула на странного старика, - продолжила свою работу.
        Похоже, все в семье оказались счастливы. Один Василько словно недоволен остался: как так, - привел в дом незнаемого человека, дал ночлег на одну ночь, инда гость решил по жизни здесь расположиться?
       Будто проникнув в невеселые мысли мальчика, Дуболом тихо вымолвил:
- Ты, молодой хозяин дома, не сердись на нас с Цветой Славовной. Как увидел я глаза ее, полные жизни и огня, - так и захотел в те животворные озера век глядеть. Скажешь, - мы немедля уйдем с нею из твоего дома: слышал я, тут, за три дома всего, стоит изба пустая, выморочная, бесхозная. А на ближайшем сходе общины попрошу принять меня в общинники, - старосте твоему, так и быть, поклонюсь, подарок поднесу, чтобы не препятствовал моей жизни в селе. Ты прости, Василько, что не попросили мы у тебя, как у единственного в доме мужчины, благословения, - Цвета…Славовна сказала: ты – молод слишком, то на игру будет похоже…Не хмурь так-то брови, внучек!
         Растерялся Василько: с одной стороны, странна мысль, что в доме новый мужчина появится; с другой стороны, Дуболом телом и умом крепок, хорошо вместе с ним работать будет, можно и свой надел заброшенный давно снова поднять, перестать гнуть спину на старосту-скопидома. В итоге, Василько пришел к выводу следующему:
- Не нужно вам с бабушкой, дедушко Дуболом, в выморочную избу переходить: живите здесь завсегда. Уж так я тебе благодарен, - слов нет: и мамку вылечил, и ноги бабулины вновь бегать стали оленятами. Всей душой признателен: наша семья вконец погибала от голода и тоски-кручины, - и тут ты пришел. Я сам для тебя, что хочешь, - сделать готов. Живите здесь! Коли придет время жениться мне, - отстроим новую бревенчатую избу; а коли боги смилостивятся, и батько вернется, - тогда он будет решать: что да как...А для меня, дедушко Дуболом, ты – самый лучший человек на свете, целитель добрый… Признайся: рушник от, тобой подаренный, - волшебный? Это от него лицо моё так красно становится, и оспины страшные исчезают? Челом бью, дедушко: похоже, захотел ты из меня писаного красавца сделать? Токмо ведь парень – не девка красная: ему сила – красоты важнее… Кто здесь, в Климках, засмотрится на нищего красавца?
- О силе – не тревожься, Василько! – ответил Дуболом. – Она к тебе еще придёт, с возрастом. А красота и мужчине может службу полезную сослужить: она взгляд радует, сердце веселит. Приятному лицом человеку всегда навстречу идут скорее.
     Василько не понял в тот момент: что Дуболом сказать хотел? Намаялся мальчик за день: домашние еще своими делами занимались, а Василько уже залег на лавку, - и до рассвета в сон провалился. Спал крепко, но муторно: разные лики к ему во сне приближались, шептали что-то неслышимое, - таяли в дымке. Чудилась Василько мама, - молодая, как девчонка, и бабушка, - ровесница маме; отец привиделся таков, как был пред дальним походом. Дуболом предстал во сне безбородым юношей, оседлавшим серого волка. Нежданка повзрослела во сне, стала совсем невестою, - смотрела искоса, с прищуром. Еще мнились лица разные: неопределенные, размытые, как рисунки на старой бересте. Боги или души предков, - Василько почувствовал исходящую от них живую, скрытую Силу. Самой интересной частью сна явился эпизод про белого быка. Видел Василько на широком дворе с вытоптанной травой быка белоснежного, в короне и упряжи, как у коня дорогого. Бык этот кидался на Василько до тех пор, пока на рога не поднял, - так страшно стало! Потом тот же бык, но без всяких украшений, покорно плёлся за Василько по широкому лиственному лесу, - как верный пёс.
      Глава 4.
     Проснулся Василько неожиданно. Выскочил в сенцы, во двор выглянул. Снегу навалило за ночь: видимо-невидимо! Еле дверь распахнул. Зачерпнул руками пригоршню снега, натер лицо и шею энергично, - кожа вмиг иголками заколола, кровь запульсировала. Отчаянно захотелось двигаться, действовать, работать: молодая сила выхода требовала. Потянулся Василько пару раз, - вверх, как дубок молодой; похоже, в рост пошел. Не зря люди говорят: хочешь потянуться, - значит, растешь: вверх тянешься, - росту прибавляешь, в стороны, - плечи растут.
Набросил Василько рубаху с однорядкой, лопату ухватил, - давай снег расчищать, дверь освобождать от заносов снежных. И запел звонко, слова сами на ум шли:
- Мои руки – как дубы: силою полнЯтся. Мои ноги – как столпы из железа, братцы! Я силен, как Святогор! Нет, - еще сильнее! Сдвинуть горы я готов, - всё на свете – смею!
      Представил Василько непролазные сугробы в огромном дворе старосты: злорадно ухмыльнулся, но тут же опамятовался: придётся пойти помочь, или Фрол Гордеич маленькую Нежданку погонит снег разгребать. Иной раз и сама Доброгнева Яровна племяшке помочь не чуралась, но староста – никогда!
      Споро работалось: в несколько минут Василько двор очистил, и двери в сарай, где ютился жалкий десяток кур, - распахнул. Воды у кур вдосталь оказалось: вчера Дуболом расстарался. Василько лишь покормил животину птичью.
      Закончив работу, Василько обтер рукавом рубахи пот со лба, - вновь снегом растёрся. Отчетливы стали перемены, происходившие в теле юноши: казалось, с каждой минутой мышцы еще недавно тонких рук налились крепостью, росли на глазах. Но в душе вдруг неспокойно стало. Мысль пришла к Василько: столько Дуболом сделал для их семьи, а он, Василько, и отблагодарить его толком не может, - нет у него ни злата-серебра, ни иных ценностей. Когда Лучезару по трём деревням возили, - в трех капищах волхвы пытались исцелить «умоспящую», - всех кабанчиков свезли туда, а толку – никакого. Дуболому же стоило только на Лучезару взглянуть ласково, несколько слов произнести, - и она в себя пришла.
      Тем временем, звёзды в небе бледнеть начали, прозрачным сделался лунный диск. Из дома Дуболом вышел, -потянулся, помощь предложил. А Василько уже сам всё сделал. Решился мальчик, заговорил:
- Дедушко Дуболом! Вот ты мою мамку вылечил, а мне  тебя отблагодарить нечем. Что могу я сделать? – Усмехнулся Дуболом. Ответил, что ничего ему не нужно. Всё – есть: и свобода, и жизнь, и здоровье, и сила в теле, а теперь еще и сердце понимающее отыскалось. Что еще простому человеку для счастья нужно?
Расстроился Василько: голову понурил, - получается, вечный долг за ним будет. Плохо, если на человеке висит неоплаченный долг. Тут и говорит Дуболом, - чуть нерешительно, с сомнением в голосе:
- Василько! Мне, как человеку, ничего не надобно. А вот кабы захотел ты Руси-матушке службу великую сослужить…Но здесь нужна воля добрая, стремление, желание осмысленное, - не благодарность, понимаемая как обязанность…
     Ничего не понял Василько: речь старика показалась ему путаной. Что от него хотят? Дуболом объяснил, - и, чем отчетливее Василько осознавал, что именно имеет в виду чародей, - тем страшнее делалось. Нигде, кроме окрестных сел, не был прежде Василько, - даже князеву крепость не видал, лишь по рассказам представлял терема деревянные сказочные. А Дуболом хочет, чтобы пошел Василько туда, - незнамо куда, нашел то, - незнамо что…
      Испугался Василько. Что для него вся та Русь былинная? – Бабкины сказки. Знаком он лишь с людьми своего племени, да свою широкую спокойную Янавь переплывал, да ловил в ней карасиков с карпами смалочку. Понятие «Руси» для него – пустое, как слово расхожее, нечто мифическое: то, что где-то есть, но так далеко, что кажется вовсе несуществующим. Представил Василько: никогда не увидит он более родных просторов, милых знакомых лиц, - даже вечно мычащее коровье стадо на выгоне вдруг примстилось таким близким, своим. Куда идти, зачем? – но вспомнил Василько: долг на нём, а долги нередко самой жизнью оплачивают. Только его жизнь еще и начаться не успела…
- Не тороплю тебя, внучек, - тихо, сквозь седые усы, прошептал Дуболом. – Подумай! Боишься, - значит, не гож ты для такого дела. Значит, ошибся я тогда на тропинке лесной… В таком разе, поживу я с вами маленько, пособлю по хозяйству, и уйду далее по Руси странствовать: искать Свершителя. Такая моя доля: обязан я найти такого человека. Пока не найду его, - нельзя мне оседло жить. Мне дано лишь определять тех, кто способен к борьбе длительной, но сам я не в силах пойти против супостата: клятва верности – нерушима, заклятие - страшно. Стоит попытаться нарушить клятву, - вмиг сердце остановится. Чары!
     Вспомнил Василько о счастливых молодых глазах бабки своей. Как: значит, прочь уйдет Дуболом, по пути своего долга, - оставит Цвету Славовну, - вновь она затоскует, вспомнит о клюке, сгорбится столетней старушонкой, а все лишь потому, что он, Василько, - струсил. В покое жить захотел. 
- Хорошо. Я пойду, - глухо вымолвил. – но в силы свои – не верю! Не выдюжить мне. Кто подскажет в пути советом, кто поддержит, кто приютит на ночлег? Боюсь я всего: чащоб непроходимых, людей степных, зверей… Страшно одному!
- Ты не будешь один! – обронил старик. – Мы все незримо за твоей спиной стоять будем: и мамка твоя, и бабка, и я, старый, и даже та девчонка тоненькая, что и рада бы пустить на постой странника уставшего, да дядьку-старосту пуще огня боится… И друзья в пути – непременно у тебя появятся, - поверь мне! Порой и враги друзьями становятся, коли к ним в душу поглубже заглянуть. И еще помни: в любой миг дальней дороги, если невмоготу станет, - можешь обратно повернуть. Если сердце домой потянет, - значит, так тому суждено…
       Василько стоял, в затылке чесал. Наконец, вымолвил:
- Тогда пойду я предупрежу старосту, что не буду более на него подённо работать. Пусть другого мальчика на побегушках найдёт. И заодно откопаю их от снега, - бедной Нежданке одной не справиться.
- Не забудь прихватить свой рушник! – сказал Дуболом. – Зачем там оставил?
- Так я его за стрехой в сенцах у старосты запрятал, - не слишком уверенно возразил Василько, - когда умывался там вечерами. Сейчас вот и заберу.
- Но зачем ты свою вещь в чужом дому бросаешь? – возмутился Дуболом. – Пойми: тот рушник – тебе одному предназначен. В дурных руках он способен немало бед натворить. А в поход тебе его взять надобно: он на силу и милый лик заговорен, на раскрытие в человеке скрытых возможностей и задатков. Ступай, забери, да с девочкой ласково попрощайся, - мил ты ей, чую… Да скажи: пусть в наш дом всегда приходит, коль обидит староста.
      Стараясь ни о чем не думать, побежал Василько по сугробам к дому старосты. На пути встретился ему вчерашний «подсудимый»,Ветко,попавшийся на незаконном промысле: зайца княжьего поймал. Ветко брёл домой, похоже, из лесу, с палкой в руке и с тяжеленным мешком на плече, нимало не смущаясь. Явно с излюбленного «промысла». Увидев Василько, - обрадовался, кричит:
- Сосед! До чего же рад тебя видеть! Сегодня волки разгулялись, - страсть! Ох, и натерпелся я страху, - век в лес боле не пойду. А то, понимашь, душно мне ночью сделалось, дай, думаю, пройдусь по лесу, - воздухом подышу. А там – волки!
Воют, пугают, но не нападали. Словно с ума сошла волчья стая…  Али не слышали в доме вой? Ныне стая к самой околице подходила, - ужасть, что деется: совсем волки обнаглели, - надо на них облаву устраивать…
       Покивал Василько с понимающим видом, посочувствовал страхам соседа. Дальше побёг. С превеликим трудом разгреб снег у ворот, тихонько щеколду щепочкой поддел, чтобы не стучаться. Двор утопал в снежных заносах. Двери дома так завалило, что скоро Василько устал снег чистить, - словно старый пень пришлось корчевать. Хотел было стукнуть в дверь, - она незапертой оказалась. Удивился Василько: с чего бы старосте дверь расхлебенивать? Вошел в сени, - никого. В горнице увидел странное зрелище: сидят рядышком, обнявшись, как подружки, Нежданка и Доброгнева Яровна. Молчат. Нежданка – румяна, что яблочко наливное, похорошела за ночь поразительно; Доброгнева Яровна еще пуще изменилась: ровно самой себе стала дочкою, - такой юной и светящейся внутренним светом показалась она Васильку. По-прежнему молча, Нежданка протянула Васильку его рушник. С чего бы рушнику быть в руках Нежданки, а не за стрехой, там, где он его оставил? Потому, видать, что вчера вечером подружка его рушник сама вытащила. С того и похорошела, знать, - вот негодница! Уж не потому ли и сама премудрая старостиха словно двадцать годков сбросила?
    И тут до Василько дошло: где же сам хозяин? Куда подевался староста?
- Что тут у вас происходит? – спросил Василько. Даже упоминать о рушнике в руках Нежданки, - не стал. Всё и так ясно, сам виноват: похвалился вчера перед подружкой. Зато теперь – вот она, краса неописуемая: смотрит на него скромными, бездонными глазищами как ребёнок обиженный. – Где Фрол Гордеич? Почему его дома нет? Али на охоту с утра пораньше отправился?
- А нет Фрола Гордеича, - тихо, с трудом разлепив губы, проговорила Доброгнева Яровна, и тут лицо ее непонятной улыбкой озарилось. – Ах: заговорила я!Знаешь, Василёчек, мы ведь с Нежданкой всю ночь немы просидели. Ты пришел, - и речь возвратилась… Нежданка, ну-ка, произнеси что-нибудь! Можешь говорить от?
- Прости нас, Василько! – прошептала Нежданка. – Я виновата: любопытство до добра не доводит… Кабы не моя любознательность, - ничего бы не изменилось…
- Да что случилось? Объясните толком! – рассердился Василько. – Ну, вижу: вытерлись вы обе моим рушничком, красавицами стали. Большой беды в том нет, - рушник целехонек. Не надо бы вам чужое добро без спросу брать, но каков с женщин спрос? Сам виноват: поделился с тобой, Нежданка, секретом…
- Понимаешь, Василько, - сбивчиво начала рассказ Нежданка, - вчера, лишь только ты ушел, извлекла я рушничок, да и обтерлась им как следует после умывания. А как хотела его после на прежнее место спрятать, - застала меня в сенях Доброгнева Яровна. Спрашивает: «Что ховаешь?» Я молчу. Она ближе подошла, - за стрехой пошарила, - нащупала рушник. Вытащила. «Чей?» - спрашивает. Я снова молчу, - не хотела твою тайну выдавать. Она и порешила, что рушник – мой, просто жадная я, - прячу от нее подобную красоту. Провела она по его поверхности рукой, - в восторг пришла. «Экой мягкий, нежный!», - и давай им себя по лицу оглаживать, - по давно высохшей после омовения коже. А только щёки её мигом огнём загорелись, - она даже рушник из рук выронила от удивления, - и давай себя пальчиками за лицо щупать. Тут Фрол Гордеич, заинтересовавшись нашим длительным отсутствием, сам в сенцы заглянул. «Что вы здесь, на сквозняке, стоите? Ишь, из горницы посбежали, - меня, что ли, обсуждаете? Знаю я вас, баб: хлебом вас не корми, только дай посплетничать!»
Ты же, Василько, сам знаешь, каким мнительным человеком наш староста…был...
- Как это «был»? – Василько сам едва дара речи не лишился, глаза на лоб полезли. Быстро признавайтесь: куда старосту сельского подевали?! – в отсутствии Фрола Гордеича, Василько, в присутствии одних лишь женщин, почувствовал себя настоящим взрослым мужчиной. Его возросшей смелости немало способствовали удивление и растерянность на лицах обеих собеседниц.
- Никуда мы его не «подевали»! – вступила в разговор Доброгнева Яровна, словно комок в горле проглотив. – А только, углядев в руках моих рушник, - я таки его с полу подняла, - староста спрашивает: «Когда вещь новую купила? Не твоя работа, - вижу! Как посмела, со мной не посоветовавшись, деньги потратить? Любой расход в семье должен быть по согласию сторон! Эка воли много взяла, жена! – И цап из моих рук тряпицу малую. Видать, приятен ему рушник показался: поиграл с ним, как с игрушкой детской, шутливо лицо вытер, - назад возвернул, со словами: « Забирай! Да спрячь куда подале: таку вещь токмо на большие праздники надобно из сундука вытягивать!»
      Повернулся, - и в горницу. Спать пошёл. Переглянулись мы с Нежданкой. Обсказала она мне, что рушник – твой, Василько, и что он, якобы – «волшебный». Но на старосте, видимо, волховство рушничное не «сработало». Да только прошло всего ничего времени, - слышим: из горницы звук раздался, - тихий такой… Потом – громче и громче… Страшно нам стало с девочкой: вой то был! Ровно бабка-старуха по утопленнику голосит, - или волк воет! 
       Заглянули мы с лапушкой Нежданкой в горницу из сеней, - тихохонько, а там… Сидит перед печью огромный серый волк, - и воет отчаянно! Весь темно-серый, глазищи – красные, страшный – слов нет!
- Правда? – недоверчиво усмехнулся Василько. – Не верю! Огромный? Серый? В темноте горящие глаза внушают страх для всех людей, - ужасен волкодлак! Не человек, не зверь, - никто! Оживший страшный сон: бьёт по земле шальным хвостом, - и вой его, как стон… И сердце падает к земле, и хочется бежать неведомо куда, но где развеян будет мрак, и злое колдовство уйдёт в незримые края, и морок навий опадёт как палая листва… Ведь волкодлак – он человек!
- Оставь ты, Василько, шутливые свои побасенки! Всё бы тебе смеяться над всем в жизни! – рассердилась старостиха. – Тебе бы тот ужас, что мы пережили с девочкой, - не смеялся бы легкомысленно… Ижнак у нас обеих дар речи-то тогда отнялся! Но Нежданке – спасибо, не растерялась: схватила ухват, которым мы хлебы в горячую печь садим, - и на волка пошла. Я же широко двери избы распахнула: сама одной рукой дверь придерживаю, другой – за вилы взялась. Сила проснулась невиданная, - от страха! Выгнали мы воющего волка за дверь, - во двор. Начал он тут по двору метаться, аки тать ночной. К хлеву кинулся. Коровы, почуяв запах волка, замычали жалобно, боязливо; козы заблеяли, даже хряк наш Пегий , вместо хрюканья, стал некий львиный рык издавать. Зачал волк на медный засов, закрывающий дверь в хлев, - кидаться всем телом. Того и гляди: или засов собьёт, или саму дверь с петель снесёт. Он же там всю скотинушку передушит… Что делать? Так хотелось нам с Нежданкой вновь в дом броситься, запереться, дверь старыми чердыками загородить от чудовища: будь что будет здесь, во дворе, лишь бы нас самих волк не достал! Но скотину жалко: как жить станем, коли падут все коровёнки и поросеночки? Да и то: прожили бы, - мир не без добрых людей, и сундук – не пуст, а только не предашь ведь на лютую смерть всю родимую живность… Мне особливо козочек жаль было: пух чесать – это же моя отрада… Словом, переглянулись мы с Нежданкой. Она понеслась ворота настежь отворять, - прочь со двора изгнать зверя мы решили! Я, как была с вилами, еще свисток деревянный в зубы схватила, - и давай свистеть во всю мочь! И на волка пошла, - острием вил вперёд. Страшна я была в тот миг, верно, Нежданка? А только волк перестал кидаться на дверь хлева, - попятился к воротам, тихонько зарычал, - выть перестал. И все ближе к воротам, ближе…
- Слушаю я, - и не пойму: да где же собаки дворовые были? – удивился Василько. – Что не кидались на жуткого оборотня? Я сам их с привязи освободил вчера вечером, чтобы вольготно по двору побегали. Всегда на ночь собак отпускаю. Почему же собаки волка не погнали прочь?
- Да что ты, Василёчек! – руками замахала Доброгнева Яровна, засмеялась. – Показали себя собаченьки смелые: забились поглубже в конуры, завыли тихонечко, - так собаки обычно по покойнику воют, - даже ни разу не тявкнули. Мы-то их кормили, поили, думали, - защитники наши, а как до дела дошло, - одним слабым женщинам пришлось с серым зверем биться!
- Ну, зачем так, Доброгнева Яровна! – вступилась вечная защитница всех Нежданка. – Кабы тут обычный волк был, а то – оборотень-волкодлак! И потом: собакам сей волк страшный, наверное, хозяином пах… Мы, люди, не знаем, как именно собаки воспринимают запахи.Собаченьки так жалобно выли, как бывало в те дни, когда батюшка напивался беспробудно, и, ухватив старую метлу, выходил с нею во двор: над курами и собаками покуролесить. Боялись его собаки!
- Так или иначе, - только изгнали мы с Нежданкой рычащего оборотня со двора, - и ворота захлопнули с немалым трудом: снега навалило у порога вечером… Плохо то, что соседские дома – далеко: не докричишься, не дозовёшься на помощь… Но мы и тому, что со двора погнали чудовище, - обрадовались: значит, живы останемся, не загрызёт нас оборотень, в которого муж мой оборотился…
- так зачем же вы обе дверь избы за собою не заперли? – спросил Василько без дальнего умысла. – Я пришел, а она еле прикрыта. Непорядок! Следите впредь!
- Ты почто, соня, дверь за собой не заперла? Ты последняя в дом заходила! – напустилась было, по старой памяти, Доброгнева Яровна на Нежданку, но мигом голос её дрогнул. – Велес миловал, и то – ладно! Забыла она, Василько: от такой ужасти имечко своё позабудешь, - не то, что дверь запереть. Будем теперь вместе за дверями следить, - верно, Нежданка? – И продолжила:
- Как скрылись мы в избе, затаились, сидим – дрожим, - прошло сколько-то времени, а мы так и сидим с деткой, уснуть не можем, лечь – боимся: испугались сильно… Как за полночь-то перевалило, - вдалеке раздался волчий вой. Такой страшный, отдалённый, пугающе-монотонный: то не один волк выл, - цельная стая где-то у околицы собралась: сельчан пугать!  Где тут было нам заснуть? Так и сидели до самых петухов рассветных, бессловесными, а как первые петухи прокричали, - вой враз стих, как в сказке. Ты, Василько, на противоположном конце деревни живёшь, - поди, и не слыхивал воя лютого?
- Нет! - Покачал головой Василько. – Не слыхивал. Да только встретил я, по дороге к вам, того самого Ветко, который на княжьих птиц да зверей любитель поохотиться. Так вот он сказал, что и вой слышал, и причудилась ему вдалеке волчья стая с горящими красными глазами… Он, похоже, из леса возвращался.
- Понятно…- сквозь зубы процедила Доброгнева Яровна. – Ах он, паскудник окаянный! А мешка холстинного при нем не было ли?
- Как не быть? Через плечо у него мешок с поклажей был переброшен. – Доброгнева Яровна, полагаете, он вновь с «охоты» шел? Опять из ям-ловушек бедных животинок вытаскивал? Ваша правда: паскудник! Торопился я сюда, мне та мысль в голову вовремя не пришла…
- Вот ужо задам я ему на сходе: мало не покажется! – воскликнула возмущённо старостиха, сверкнув горящими глазами. – Понимаю, когда воруют, чтобы деток голодных прокормить, но Ветко богато живёт! Просто у него болезнь такая – паскудство! Так и чешутся ручонки Ветко закон преступить! Ведь, поди, и не съедает всю пойманную животину: семья – невелика, но сколько зайцев и косуль перекалечил, негодяй! Моя бы воля: сама бы его в ту яму посадила, - пусть сидит!
- Да как же вы ему «покажете», Доброгнева Яровна? Без старосты-то?
- Так нет старосты! – отозвалась старостиха, и вновь глаза её засверкали яростно, но не торжествующе или злорадно: такая в них полыхнула Сила, допреж невиданная в скромной женщине, - вздрогнул Василько, словно другого человека узрел. – Так, значит, незримые силы порешили: теперь мне быть старостой на селе! Такие случаи в княжестве уже бывали, когда женщины «в возрасте», умудрённые опытом, становились главами сельских общин. Кому, как не мне, - быть старостой: одна я и черторезы ведаю, и греческий – знаю. Князю я – родня: он утвердит меня в этой должности, коли попрошу. Так что теперь мне здесь власть править и суд вести! Коли нерадивый староста волком оборотился! Я решила! Хорошо знаю всех мужиков-поселян: один – ленив, второй – сварлив, третий – жаден до чужих денег, четвертый – медовуху любит в будни и праздники. Никто об общей пользе не печётся, чужой боли знать не желает. Ты у нас, мальчик, работал много и тяжело: Фрол загружал непосильной работой, мне вмешаться не давал, строил из себя хозяина… Но ты скажи, Василько: кабы я тогда, пару лет назад, не приказала тебе к нам ходить подённо,  - что бы вы с твоими женщинами поделывали? Небось, никто из зажиточных соседей не помог? Все накопления, поди, давно вы на пшеничку и жито обменяли, а потом? Хоть лапу соси.. Нет, народец наш нужно перевоспитывать и убеждением, и кнутом: чтобы чувство единства сотворить в их душах да чтобы другого понимать научились. Ведь живут по поговорке: «моя хата – с краю!» Да лучше я, слабая неравнодушная женщина, стану делами схода и разметки полей ведать, и тяжбы решать, - нежели любой ваш мужик, потому как – нежадная я! Всё у меня есть, а тягой к воровству не страдаю.
      Почесал Василько за ухом, - ничего не сказал. А что тут скажешь? Переменилась Доброгнева Яровна, сделалась похожа на воительницу; распрямилась душой, - не узнать! Вон, Нежданка на тётку смотрит в немом восхищении… И ни одна из них слезы не пролила об исчезнувшем в зимнем лесу старосте! Впрочем, у Василька так же не возникло ни малейшего сожаления по сему поводу: значит, так предопределено было! Немало крови и пота староста из Василька попил, немало издевался: розгами понапрасну драл, работой загружал непосильной, - еще и горевать за таким? Пусть в лесу поживет: туда ему и дорога!
       Огорчилась Нежданка сильно, когда Василько сказал, что уходит из села. Куда идёт, - говорить нельзя. Далеко! Доброгнева Яровна удивилась словам Василька, но вопросов задавать не стала: что пытать, когда не хочет отвечать?
- Судьбу твою, мальчик, тебе решать: ты – человек, лично свободный, куда велит душа ступать, - туда и держи путь. Возвращайся к нам богатырём! Думаю, ждать тебя Нежданка будет, - правда, красна девица? Вишь, закраснелась как: неровно она к тебе дышит!... Смотри: в дороге береги честь и свободу!... Рушник, поди, тебе старик подарил, что в вашем доме ночевал? Которого муженек мой не пустил на порог… Со стариком в дорогу собираешься? Так?
- Нет, - ответил Василько. – Один я иду. Дуболом в нашем доме на хозяйстве останется. Не гостем… Они с бабушкой надумали… пожениться.
Старостиха брови вскинула, ноздрями прянула, усмехнулась. Потом догадка лик её осветила. Ласково толкнула она смеющуюся Нежданку по плечу:
- Волхв, думаю, и из твоей хромой бабки, Василёчек, молодуху сотворил? Себе в невесты?...А что мамка твоя? Всё молчит по-прежнему?
- И её – вылечил! – пробормотал Василько.
- Силён! – воскликнула Доброгнева Яровна в искреннем восторге. – Сильный волхв! Не чета нашим обманщикам – местным знахарям… И в путь-дороженьку он тебя снаряжает, Василько? Молчишь, - значит, я права! Ты, как домой придёшь, скажи: кланяется волхву Доброгнева, благодарит за ВСЁ, - он поймёт. Передай: пусть приходит в дом старосты, когда захочет. Если хочет стать членом общины, - сделаю, помогу. Коль придёт, - приму как гостя дорогого, совету его любому рада буду. Теперь я в доме хозяйка: кого хочу, - того и приглашаю!
       Нежданка хотела было всплакнуть, Василька провожая, - потом расцеловала его в обе румяные щеки, - убежала в хлев. Спряталась. Чтобы Василько слёз её не видел. Доброгнева Яровна плакать не стала, - не тот нрав! Молча вытащила из закута немалый мешок холстинный, сунула в руки Васильку:
- На, возьми! В дороге – пригодятся. Тут – такие тонкие сухарики пшеничные, - вкусные, маком посыпанные. – Поклонился Василько, принял мешок.
      Удивительная перемена произошла в его бывшей хозяйке: сделалась она во сто крат человечнее и добрее, чем ранее, когда была мужней женой. Груб с ней был староста: любил, но грубая натура всегда проявляется. Обижал часто…
      Пришёл Василько домой, а женщины уже всё знают о предстоящей дальней дороге мальчика. Только – ни слезинки в глазах. Чарами их Дуболом успокоил, что ли? А только старик тихо Васильку на ухо прошептал: «Сказал я им, что пойдёшь ты, с поручением от меня, в самый Новоград. Если всё хорошо сладится, - вскоре возвернёшься. Или нескоро, - если всё будет совсем хорошо: может, там и останешься, - возвысишься… Они и поверили. Да и в Новоград, действительно, придется зайти: крюк велик, но надобен. Дам тебе перед уходом берестяное письмо, - передашь в Новограде одному человеку значимому…»
          Поведал Василько домашним о переменах в доме старосты. Только не стал упоминать о волшебном воздействии рушника: Дуболом и сам всё понял, - сказал мальчик, что староста ни с того, ни с сего, - волкодлаком в ночь полнолуния стал. Когда-то, люди сказывают, и дед Фрола Гордеича так вот, в полнолуние, исчез из дому, - совсем молодым еще был… Доброгнева Яровна сбирается сама старостой стать на селе, - невиданное дело! И Дуболома уже обещала принять в общину…
      Лучезара смеялась: верить не хотела в такие детские чудеса. Спрашивала:
- Ты зачем, сынок, так-от шутишь над глупыми женщинами? Какие оборотни?
Цвета Славовна, - та поверила сразу. Лишь промолвила сухо и спокойно:
- Что боги ни делают, - то к лучшему. – И стала Василько в дорогу собирать.


Рецензии
Оксана! Так куда же пошёл Василько? И зачем?
Мы узнаем это?

Татьяна Збиглей   15.12.2010 21:59     Заявить о нарушении
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.