Окна

 Он вышел в окно!
 Да-да, правда. Я это не придумала. И мне это не приснилось.
 Не верите? Ладно, я расскажу. Все по порядку.
У Вас есть сигарета? Да, пожалуйста. Спасибо.
…
 Он вышел в окно.
 Я это не придумала. Мне это не приснилось. Не могло присниться - той ночью мне вообще не спалось.
 Несколько часов я лежала с закрытыми глазами и старательно ловила сон. Клев был плохой. Измочалила постель, перемечтала все мечты, насчитала пять тысяч триста сорок восемь овец — и продолжала бодрствовать.
 А тут дождь. Явился как нельзя кстати.
 Знаете, с той стороны окна у нас чудесный жестяный подоконник ("у нас" — это в студенческом общежитии, там не бывает "у меня", там всё — "у нас"). Так вот. Дождь и жестяный подоконник — я могу слушать это вечно! А еще люблю смотреть. Смотреть, как вода выводит на стекле диковинные письмена давно забытых народов. Иногда мне кажется: это плачет Бог...
 Я встала с постели и подошла к окну. Моя соседка сопела носом в угол пухового одеяла - спала… «Чудесно!», - подумала я. Понимаете, в общежитии так редко удается побыть одной, и практически нет вещей, которыми можно было бы не делиться – там все - «у нас». Она спала. И этот дождь был только мой. Вот я и подумала: «Чудесно!»
 Я прилипла носом к стеклу и некоторое время не видела ничего, кроме плачущей темноты. Потом дождь нарисовал аллею, скелеты деревьев, дома…а на переднем плане – четкий прямоугольник окна в доме напротив и …силуэт. Понимаете?
 Совершенно неуместный на этой картине – силуэт.
 Он вышел в окно.
 Запросто, как выходят в двери!
 Я почувствовала, что дождь пробирается за ворот пижамы.
 Вышел.
 И пошел по карнизу. Уверенно, словно по вечной матушке-земле!
 Я зажмурилась.
 Потом открыла глаза, и все было на месте: и скелеты деревьев вдоль аллеи, и незатейливая геометрия квартала, и дождь. И ничего больше не нарушало гармонию полотна — человека не было, окно растворилось в мозаике себе подобных...
 Когда я вспомнила, что могу двигаться, бросилась в постель, натянула на голову одеяло и долго шептала: "Я не сумасшедшая — я только учусь..."
 
 Тут, теперь, в этих стенах это, конечно же, смешно звучит…
 
 Потом было воскресенье. Я проснулась около полудня.
 Алиска — моя соседка - как раз вернулась из магазина.(Даже не из магазина…она, знаете, большая поклонница йогуртов, а у нас поблизости – молочный ларек...) Влетела в комнату - растрепанная, румяная, пахнущая дождем – как пестрый лохматый зонт на ее запястье. В руках дивная икебана: бутылочки йогуртов, батон, бананы, жидкость для мытья посуды, конспект по философии живописно торчали в корзине герберов.
 Я не удивилась. Люди, которых судьба сводит на одной жилплощади в 15 квадратных метров, так или иначе привыкают к странностям друг друга.
 Алиска – она хорошая. Трогательная и смешная. Мастерски гадает на картах и жарит картошку. Мы всегда ели ее прямо со сковородки – так вкуснее и посуду мыть не надо... А за чаем рассказывали друг другу сны… Ей снились удивительные сны. Похожие на кино. Конечно же, с Алиской в главной роли. Я подозревала, что и сценарий – тоже - ее авторства – сочиняла в прикуску к чаю. Но эту мысль я никогда не доводила до ее сведения.
 А еще у нее неприлично большие лазурные глаза — мечта поэта, как говорят.
 В общем, я ее обожаю.
— Это мне... для меня... на вахте оставили, — задыхаясь от восторга, сообщила Алиска.
- Весь набор? – осведомилась я.
— Не-ет! Вот...цветы… и письмо!
 "Герберы — полная безвкусица. Раскрашенные недоношенные подсолнухи, честное слово. Мужчинам их дарить — еще куда ни шло, но девушкам — извините... А корзинка — симпатичная - на что-нибудь сгодится, когда цветы выбросим..." — это я подумала.
 Озвучила же следующее:
— Ой, Алька, прелесть! От кого это?
— Сейчас...
 Она, не раздеваясь, завалилась на кровать и, вспоров бок конверта длинным ногтем, выудила лист, исписанный кардиограммическим почерком.
 Суть послания (которое она читала в слух и с выражением) сводилась к восхвалению необычайных глаз моей дорогой подруги.
 Подпись отсутствовала.
 Алиска перечитывала уже в третий раз и сияла, как новогодняя елка. Потом наконец сняла куртку и расшнуровала один ботинок. До второго руки не дошли - нырнули в тумбочку и принялись проворно тасовать колоду карт – не оскверненных игрой в дурака, тысячу раз продетых через дверную ручку – а по сему - настоящих, гадальных.
— Так: он меня знает, а я его — нет, — рассуждала Алиска, раскладывая цыганский крест. — Он знает, как меня зовут, где я живу… Знает, что у меня голубые глаза и что каждое утро я покупаю йогурт в молочном ларьке... Ха! Пиковый король — таинственный незнакомец! Я так и знала! — это грандиозное открытие подбросило ее на месте. — Ну, кто же это?! – промурлыкала она, заглядывая в глаза, как ребенок, выпытывающий, что ему подарят на Новый Год.
 Я была не в курсе планов Деда Мороза.
 Весь день прошел в возбужденном обсуждении "таинственного незнакомца".
 А ночью мне опять не спалось.
 
 Вы не устали слушать?
 Вам может показаться, что я говорю много лишнего. Но это нужно, чтобы Вы поняли.
 
 Ночью мне опять не спалось.
 Дождь не пришел. Бог не плакал. Но меня неумолимо тянуло к окну.
 То, что я видела вчера, не поддавалось никакому объяснению. Я строила пирамиды догадок, но в итоге приходила к двум железным версиям: я съехала с катушек либо ночной гуляка – сумасшедший. Первый вариант удручал, второй – подогревал любопытство. Я кусала угол пододеяльника и понимала, что даже если съем его целиком, все равно не засну.
 Окно победило.
 Я встала и тихонько открыла створки. Мартовская ночь заполнила комнату до отказа. Мне показалось: стены не выдержат — пустят трещины. Они не треснули. Только покачнулись – когда он вышел.
 Все повторилось. Как прошлой ночью. Только без случайного свидетеля — дождя.
 Человек вышел - и я разучилась дышать.
 Человек вышел – и я научилась молиться – искренне, горячо и не о себе… Хотя, нет. Человек всегда молиться только о себе, только для себя. Даже если просит здоровья близким и родным, то потому, что они нужны ему здоровыми и счастливыми. Или же боится ответственности, случись с этими людьми что-нибудь. Это был как раз мой случай.
 "Кто бы ты ни был, только, пожалуйста, не падай! — молилась я. — Не падай хотя бы сегодня, когда я смотрю на тебя. А завтра... завтра, я обещаю, я клянусь, что не стану подходить к окну. Я не буду подглядывать, я не притронусь больше к твоей тайне..."
 Я молилась, смотрела и не могла сдвинуться с места…
 
 Вот этот момент… мне трудно объяснить. Но я попробую….
 
 Понимаете, я… Я держала его. Взглядом.
 Я держала его взглядом, и во мне крепла уверенность, что если я буду вот так же смотреть, он не сорвется — не посмеет...
 И он не сорвался.
 Совершил свой ночной променад. Вернулся к окну. Замешкался, будто что-то забыл. А потом обернулся и посмотрел на меня. Посмотрел в темноту, но все же – на меня.
 
 Это такое психическое расстройство, особое состояние сознания...
 
 Да, что я Вам рассказываю. Вы, конечно же, знаете, что такое сомнамбулизм.
 
 Сомнамбулизм.
 Это понятие отпечаталось в моей памяти картинкой из «Детской энциклопедии» - у бабушки было десять томов – я читала, еще до школы. Девушка в ночной сорочке идет по крыше. С тех пор примерно так я и представляла себе сомнамбулу.
 Я отправилась в библиотеку, в читальный зал. (Обычно я туда ни ногой – в этом склепе науки такая тишина, что, кажется, там – за его стенами – случилась глобальная катастрофа, и человечество вымерло, и осталась только кучка очкариков, которые бесшумно переворачивают страницы гениальных трудов и ни о чем не подозревают…но это к делу не относится). Я искала – картинку, где девочка в ночной сорочке идет по крыше. Я нашла.
 Они действительно могут вот так ходить и не падать. Сомнамбулы. Хотя могут и упасть, если вдруг проснутся. Или... я не уверена...
 
 С этого момента могу грешить хронологическими неточностями – с роем пчел в голове трудно раскладывать факты по полочкам.
 
 Рой жужжал одну и ту же тему:
 Он вышел в окно! Он был там! Сомнамбула, помешанный, нерешительный самоубийца... но он был!
 И снова будет. И я, конечно же, не засну. Я буду смотреть. Я должна смотреть! Иначе... случится беда. Без меня он упадет. И тогда я вообще разучусь спать.
 
 Ой, простите, ради Бога!
 Как неловко… Это отстирывается. Даже от белого.
 Сейчас есть очень хорошие порошки. Даже кофе – не страшно.
 Простите.
 
 Да, пчелы. Нет. Не про них…
 Алиска.
 Алиска получила еще одно письмо.
 По словам Андреича (это наш вахтер – самый вредный), конверт был доставлен замурзанным мальчишкой лет десяти. Это все, что нам удалось разузнать. Андреич - некудышний физиономист. Благодаря этому мы частенько проводили в общежитие друзей по чужим документам… А тут пожалели, что дедок не может назвать ни одной внятной приметы посланника Алискиного счастья.
 Тайный поклонник просил Алиску о свидании.
- Нет, не пойду, — заявила она, ныряя в пижаму.
 Это был тот редкий случай, когда ей удалось меня удивить.
 — Интересно, конечно, но не хочу показаться слишком доступной. Если я действительно ему нравлюсь, он потерпит и напишет еще, - включила бра над кроватью и принялась лихорадочно расставлять крестики в японской головоломке.
— Как знаешь, — буркнула я и отвернулась к стене, демонстрируя желание поскорее уснуть.
 На самом деле, хотела убаюкать ее. И еще хотела, чтобы время заполночь тянулось побыстрее. Кусала угол пододеяльника, волновалась (не смейтесь, пожалуйста), как перед первым поцелуем. Я ждала того момента, когда смогу встать и открыть окно...
 
 Знаете, как бывает, если уж что-то происходит, то лепится в одну кучу…
 И этот случай у гастронома стал для меня еще одним симптомом, подтверждающим диагноз всего мира.
 
 Мир свихнулся.
 - Тетенька! Дайте десять копеек, а я на голове постою!
 Грязь непролазная, и он готов за десять копеек стоять на голове!
 Мальчишка возле гастронома. Маленький попрошайка. Нет, я много таких видела. Но не таких. Обычно просто просят, клянчат, требуют. А этот…
- Тетенька! Дайте десять копеек! Могу на голове постоять!
 Хотела отдать ему мелочь, но ее в моем кошельке не оказалось. Бумажную купюру? — стало жалко... Извини, "дяденька", - мы бедные студенты. Я виновато пожала плечами и отошла.
 Мальчонка не отчаялся – тут же предложил свою программу белобрысому детине:
— Дайте десять копеек – на голове постою!
 Тот выразил готовность заплатить за просмотр номера, подбросив на ладони пятидесятикопеечную монету.
 Паренек перевернулся вверх ногами и воткнулся русявой балбешкой прямо в мартовскую грязь.
 Такое кино.
 
 Потом…Не знаю, сколько дней прошло. Вернее: сколько ночей. Я жила только ночью. Даже нет. Только те несколько минут, когда держала его взглядом. Все остальное время - ожидание, болезненный полусон.
 Спала в транспорте, на лекциях, на семинарах. Возненавидела преподавателей – они грешили неожиданно глупыми вопросами, ответов на которые я, конечно же, не знала. Откуда мне было знать? Моя большая жужжащая голова была занята только тем, что происходит ночью. Каждую ночь я спасаю человека на карнизе. Стою у окна и держу его взглядом. Думаете, это просто? Это почти так же трудно, как держать на руках небо.
 Я и человек на карнизе.
 Между нами — невидимая нить. Мы нужны друг другу. Как любовники, спешим на свидание каждую ночь. Появляемся в своих окнах в назначенный час, смотрим друг на друга и ничего друг о друге не знаем.
 А может, наоборот — знаем сокровенное, и значит — слишком многое...
 Каждый раз, прежде, чем исчезнуть в проеме окна, он останавливается и смотрит в темноту – я знаю - смотрит на меня.
 
 А потом наступил этот день. То есть это я потом узнала, что наступил именно этот день.
 
 Алиска растолкала меня в восемь утра, поцеловала в обе щеки и сообщила, что у меня сегодня День рождения.
- Странно, - сказала я. – Хотя…может быть. Но все равно! Это не повод… тем более (!!!) это не повод, чтобы лишать меня драгоценного сна.
— Я уже все-все придумала! – затараторила Алиска, хлопая свеженакрашенными ресничками так активно, что я распереживалась: как бы не взлетела. - Мы устроим вечеринку, настоящий костюмированный бал, а-ля Хелловин! — и сама наградила себя аплодисментами.
 Мне было все равно.
— Кстати, еще одно письмо, — сообщила моя дорогая мечтательница, размахивая конвертом. — Он опять просит о встрече...
 Понимаете, это было приключение всей ее жизни! Она так ждала его, читая тонны любовных романов в мягких обложках. Все эти истории непременно заканчиваются теми же словами, какие стоят в их названии. Это простая формула всепобеждающей любви безотказно действовала на Алиску. И она верила и ждала, ждала и верила. А когда уставала и верить, и ждать – сочиняла сны. Ах, сколько перечитала и сколько перемечтала моя голубоглазая, пока сама стала прекрасной королевой бала! Теперь весь мир танцевал у ее ног!
 Впрочем, от очередного свидания она тоже отказалась.
- Он опять просит о встрече…
— И ты хочешь взять у меня на прокат вон ту замечательную сумочку, и те замечательные сережки, которые идеально идут к моему замечательному темно-синему платью, поэтому платье - тоже, - попыталась продолжить я Алискину мысль.
- Нет! Что ты!
- Ах, извини! Конечно же! О платье не может быть и речи – оно слишком короткое – не можешь же ты на первом свидании показать, какие кривые у тебя ноги, поэтому ты хотела бы попросить у меня вон те брючки, - предприняла я еще одну попытку (ноги у Алиски были идеальные).
- Нет! Что ты! Я никуда не иду. Ведь у тебя сегодня праздник!
- Я переживу.
- А я - нет. Напоминаю для тех, кто в танке: у нас сегодня вечером маскарад – в честь твоего Дня рождения. Я уже и костюм себе придумала!
 
 Вечером народ все прибывал и прибывал. Не знаю, в каком измерении находится общежитие, но фокусы с пространством здесь совершаются с такой же легкостью, что и на балу у булгаковского Воланда. Приглашать никого не нужно — придут все. И эти гости-самозванцы скорее вынесут из комнаты кровати, холодильник и оба шкафа, нежели пропустят возможность почтить именинника своим присутствием.
Темнело. Вокруг собранного на скорую руку праздничного стола сидели оборотни, черти, летучие мыши, похожий на старосту курса граф Дракула и я — прекрасная ведьма. Согласна, не очень-то оригинально, но особо оригинальничать не было ни сил, ни желания.
 Мы пили, пели: под гитару, без гитары, хором. Потом опять пили и пели — уже кто в лес, кто по дрова. Потом снова пили и танцевали. Потом просто пили.
Это безобразие вылилось на этаж, на лестничную площадку. И всех гостей можно было условно разделить на две категории: одни слабо помнили, кто именинник, другие не помнили и собственного имени.
 Меня кружили в танце, обвешивали воздушными шарами, заставляли задувать свечки на непонятно откуда взявшемся торте. И все это время заботливо пополняли стакан. Я пила без разбору: вино, водку, разносортные самогоны. Пила просто так и на брудершафт. За родителей, за любовь, за рок-н-ролл, за "ты меня уважаешь?!" Кто-то собрался уходить — "на коня!", под коня, с конем...
 
 Проснулась с пустыней Сахарой во рту и с мышами в голове. Эти твари распугали все мысли. Полное отсутствие – табула раса.
 Алиска подала мне минералку. О, добрая самаритянка!
Я утопила мышей в прохладных пузырьках живительной влаги, и мысль... одна-единственная мысль молнией раскроила мой проспиртованный мозг.
 Он упал.
 Я знала об этом еще до того, как по общежитию расползлись слухи о несчастном случае, что произошел в доме напротив. Мужчина средних лет выпал или выпрыгнул из окна девятого этажа. Вчера ночью. Его нашли утром. Шел дождь.
 Общаговский народ пересказывал эту историю на все лады, смакуя реальные и выдуманные подробности с толикой ужаса и нездорового любопытства, так свойственного людям, когда речь идет о смерти себе подобных.
 
 Я шлялась по улицам.
 Дождь размазывал вчерашний макияж прекрасной ведьмы, и мне казалось, потеки грима выводят на щеках диковинные письмена давно забытых народов.
 Бог не плакал. И я не плакала — это было лишнее.
 
 Знаете, когда что-то происходить, то все лепится в одну кучу…
 
 Мальчонка. Тот что у гастронома. На голове – за десять копеек. Возник передо мной – ткнул конверт и снова превратился в дождь.
 
 "Прощай, ночная гостья. Спи спокойно.
 Я тоже теперь буду спать спокойно, ведь я ничего не боюсь.
 Пока живешь, так не бывает – чтобы ничего не бояться. Жизнь соткана из страхов – больших, маленьких, разных. Боимся не соответствовать, боимся менять, боимся терять. И находить – тоже боимся, потому что заранее представляем себе потерю. Боимся, боимся, боимся… и за всем этим забываем жить. Грустно.
 Страх – глуп, необъективен. Он способен превратить человека в растение. Мы это знаем, но боимся признаться себе, что знаем. Потому что боимся быть трусами. Замкнутый круг.
 Маскируем страх под чувства – придумали целую палитру чувств, чтоб, не дай Бог, не озвучить главного: я просто боюсь. Лучше оправдаться – сказать (подумать): «Я не могу по-другому – есть мораль, обязательства…еще не время, не сейчас…если разобраться, то мне это и не нужно…».
 Для моего страха оправданий не было – я с ним родился.
 Акрофобия – боязнь высоты. Диагноз, патология.
 Всегда – верхние этажи. Всегда – карнизы. Это был мой вызов страху. Это был мой каждодневный бой с ним. Это была моя жизнь. И сотни случайных свидетелей, не посвященных в подробности этой жизни, но напуганных ею – только потому, что не принято гулять по карнизу. Типичная реакция – крик, обморок, машины с мигалками...
 Ты же — нет. Ты, как дождь, просто была. И это было хорошо. Я даже привык. Сильнее, чем следовало. Мне - вечному воину. Привык на столько, что проиграл битву со страхом длинною в жизнь. Еще одна фобия – не увидеть тебя. Еще одно испытание – бояться не увидеть тебя…
 Хотел рассказать тебе, Алиса, все это. При встрече. Но я мог бы и молчать, ведь ночью – я - на карнизе, ты – в окне – мы прекрасно обходились без слов.
 Прости мне банальности – письма и герберы. Теперь я понимаю - глупо вышло… Ты бы все равно не пришла. Сегодня или однажды. Потому что страх всегда побеждает. Не важно как и почему.
 Ты не пришла.
 Он просто побеждает. И я не стал сверхчеловеком. Он побеждает. А я сдаюсь.
 Смерть — это всего лишь перестать бояться.
 Каждый день бороться со страхом или освободиться от него навсегда — разница не велика — один шаг.
 Ты не пришла.
 Поэтому я выбрал — один шаг.
 Прощай".
 
 И я простила. Дочитала письмо и уронила его в лужу. Вода лизнула чернила, превращая буквы в диковинные письмена давно забытых народов.
 
 Вот так, доктор.
 
 Мы обе виноваты.
 И непонятно, кто больше.
 Моя бедная Алиса, она будет ждать писем.
 Но я никогда ничего ей не скажу.