Party

Party.
Это будет здесь чуть-чуть не к месту… Но все равно.
- Не отпускай меня! - приказала девочка. - Держи крепче!
     - Простите, мисс Карпентер. Я свое дело знаю, - сказал ее спутник.  -
А ты лучше смотри в воду, карауль рыбку-бананку. Сегодня  отлично  ловится
рыбка-бананка.
     - А я их не увижу, - сказала девочка.
     - Вполне понятно. Это очень странные  рыбки.  Очень  странные.  -  Он
толкал матрасик вперед. Вода еще не дошла ему до груди. - И  жизнь  у  них
грустная, - сказал он. - Знаешь, что они делают, Сибиллочка?
     Девочка покачала головой.
     - Понимаешь, они заплывают в пещеру, а там - куча бананов. Посмотреть
на них, когда они туда заплывают, - рыбы как рыбы. Но там они  ведут  себя
просто по-свински. Одна такая рыбка-бананка заплыла в банановую  пещеру  и
съела там семьдесят восемь бананов. - Он подтолкнул плотик  с  пассажиркой
еще ближе к горизонту. - И конечно, они от этого так раздуваются,  что  им
никак не выплыть из пещеры. В двери не пролезают.
     - Дальше не надо, - сказала Сибилла. - А после что?
     - Когда после? О чем ты?
     - О рыбках-бананках.
     - Ах, ты хочешь сказать - после того как они так  наедаются  бананов,
что не могут выбраться из банановой пещеры?
     - Да, сказала девочка.
     - Грустно мне об этом говорить, Сибиллочка. Умирают они.
(Джером Дэвид Сэлинджер. «Хорошо ловится рыбка-бананка»)

-  Я хочу туда попасть, ты понял?
Он смотрит на свою девушку и плохо понимает, что она говорит.
-  Ты знаешь, который час?
Телевизор – единиственное ночное освещение. Она опять гоняет триллеры на сон грядущий; интересно, она спит хоть иногда? Она не спит утром, не спит вечером. Никто не дал бы ей спать на лекчиях и в обнимку со шваброй на подработке в парикмахерской. Так когда же?
Она поднимается с пола. У нее затекло все тело. Она ужасно хочет есть, но по ночам никто не ходит на кухню.
-  Я опять тебя разбудила. Извини.
Она прекрасно знает, что ее любимый сосед не заснет больше.
-  Пойди и поешь чего-нибудь. Когда ты последний раз ела?
-  А ты?
-  Я ходил домой.
Он имеет в виду свой дом. Дом своей семьи, дом своего детства на втором этаже пятиэтажки на окраине района. Он никогда не перестанет называть его домом, сколько бы ни жил здесь.
Эта квартира целиком принадлежала Тане. С тех пор, как все семейство великодушно покинуло ее, оставив единственной дочери, она превратилась во временный приют, в ночлежку. Таня приходила сюда после работы; отсюда она отправлялась с утра на учебу. Здесь она вымещала свою злость, когда драила паркет, когда мыла окна с угрозой выдавить стекло, когда разбирала холодильник с пакетами кефира прошлого года и пачками благородного сыра Дорблю, покрытого неблагороднйо плесенью. Вадик не мог понять, как он до сих пор выдерживает здесь. Он ходил к себе домой чуть чаще, чтобы там ощутить себя нормальным человеком, но возвращался сюда ночевать… и ждать, когда же Таня вернется.
-  А… Понятно. Я купила сосисок. Хочешь, я что-нибудь…
-  Не надо. А хотя… сама съешь.
Она с трудом поднимается на ноги. И они плохо держат ее.
По ночам никто не ходит на кухню. В детстве, не к месту приукрашенном криминальными передачами по телевизору, Таня боялась темных углов. Страх теряет все свои головы и щупальца – он просто человек. Мужчина в кепке и темных очках, который убьет тебя при первой возможности. Он терпелив. Он ждет каждую минуту.
Таня впадает в детство. Она снова боится темных углов.
Прежде чем вы доберетесь до выключателя, вам нужно будет пройти через кухонный тамбур. Прежде чем вы спасетесь в свете, вам прижется пережить нервный скачок в довершение страшных секунд абсолютной темноты.
-  Мне придется взять фонарик.
Вадим уже собирался встать; единственное, чего ему сейчас хотелось, это накормить ее и уложить спать.
-  Нет, нет… спи…
Когда ты уже прошел заветную зону, то становится страшно включать свет. Пока ты не видишь, тебе нечего бояться, а стоит тебе повернуть выключатель, дернуть за веревочку, щелкнуть клавишей, все откроется перед тобой с пугающей откровенностью.
И Таня не стала включать света. Она достала из холодильника пакет сосисок и пошла обратно.
-  Ну ты бы их хоть пожарила…
-  Да ладно.
Она лежит на полу между диваном и креслом. Там сквозняк, а ей все время жарко.
-  Так что я иду туда.
Вадим погасил телевизор. Таня сразу завозилась на месте: ее тревожило полное отсутствие света.
 -  Куда ты идешь?
Трудно говорить с человеком, который отвечает не тебе, а своим мыслям.
-  Ну так куда?
Таня все же зажгла свет. Теплая лампа преобразила комнату, превратив ее из сыроватой собачьей конуры в уютное место, напоминающее дом. 
Почему здесь всегда сыро? Потому что цветы умерли бы. Без них дымы шоссе убили бы и саму Таню… А тазы с водой – это было единственное, что могла Таня сделать для них.
-  На вечеринку. – И ее слова повисли в тишине.
-  Ты не хочешь спросить меня когда, где?
-  Нет. Я не хочу спросить тебя об этом. Давай спать. Уже давно пора.
В темноте Таня дожевывала сосиску. Это вредно, есть на ночь. Но надо же хоть когда-нибудь есть.

Все нормально. Все нормально. Жизнь прекрасна.
В этот вечер Таня смотрела весь отснятый материал. Смотрела на свое лицо, на счет которого она долгие годы питала иллюзии. Кучу цветных, загадочных иллюзий… В ранней, самой ранней юности она мечтала сниматься в фильмах ужасов… Потому что в них она выглядела бы наиболее эффектно, как она считала…
Вот это и был самый натуральный ужастик. Все эти люди, которые нагло говорили ей о выразительных глазах, о красивый руках и ступнях. Наглое вранье. Наглое, наглое вранье.
На экране она не могла узнать себя; она видела только череду немонтированных кадров, отсутсвие какого-либо смысла в своих словах, отсутствие вообще какого-либо смысла. Кадры – вот белый кадр, вот черный, когда свет падал досадно плохо. Вырежем. Разрежем и перемешаем. Конфетка будет. О да.
Вадик проснулся. Таня сидела за столом, положив лицо на руки.
-  Бред, бред, бред…
Теперь Вадим тоже спал на полу между кроватью и креслом.
Она заметила, что Вадик проснулся.
-  Понимаешь, это полный отстой!.. Все… я завязываю.
Без телевизора. Снова абсолютная темнота. Снова идиотские страхи, снова мысли, мысли, каждодневные мысли, которые сменяются каждый день и остаются одинаковыми… Мысли, успокаивающие душу и мысли, мысли о том, что за фильм они соберут по частям в их маленькой квартире… в их! В квартире людей, который она ненавидела всей душой, но у которых когда-то хватило денег на хорошую кинокамеру.
-  Теперь я не смогу пойти на эту вечеринку.
-  Черт побери, что за вечеринка?
-  Это сборище киноидиотов… Сборище придурков, которые мнят себя кинозвездами для узкого круга. Чертовы кинозвезды…
Таня снова расплакалась. Она не утруждалась и не вталкивала слез в  грудь, не зажимала губ руками. 
-  Вся проблема в том, что я тоже хочу быть чертовой кинозвездой. Но этого… никогда не будет!..
Вадим поднялся с пола. У него болит спина. У него болит голова.
-  Где у нас анальгин?
-  У нас? – спросила Таня дрогнувшим голосом. Словно в самом сладеньком мыльном сериале, она ощутила себя такой ужасно счастливой, просто потому, что ее парень говорит о них как о Нас.
Они обнимались какое-то время, пока Вадик не решил окончательно, что еще минуты головной боли он не выдержит.

Ей нужно было хорошее платье. Просто хорошее платье.
Последние деньги, которые у нее оставались от работы в долбаной парикмахерской, она потратит на то, что осталось от ее мечты стать актрисой.
Эти ее деньги – всего несколько тысяч рублей. Она еще не платила за квартиру и за коммуникации. Она выбросила мобильный телефон, за который нужно платить. А потерянные перчатки Вадик подарит ей на день рождения. Ведь до сентября не так далеко. Всего лишь пять месяцев.
Платья в магазинах плохо пахнут. От них несет чужими духами, чужими телами.
Две тясячи рублей. Это уже не деньги. О да.
На две тысячи Таня могла бы питаться около трех недель вместе с Вадиком. На две тысячи рублей она может купить пачку пиратских DVD с новыми фильмами, снятыми в залах кинотеатра. Даже на фильмах ужасов зал иногда накрывают волны смеха.
Две тысячи – это слишком большие деньги. Таня никогда не позволяла себе потратить столько на одежду.
«Оно мне не налезет, - подумала она. – Точно не налезет.»
Вадик поднялся раньше нее, как ни странно. Он ушел, не пил кое и не ел своего каждодневного бутерброда.
Душ обогрел тело; часы отсекали время, полоса за полосой. Платье оказалось даже чуть великовато и плохо сидело. Однако это уже не имело для Тани никакого значения. Куртка не вязалась с платьем, а уличные ботинки вообще не походили на обувь.
В метро она вспомнила, что забыла дома свой плеер.
Отражение в черном  стекле. Там живет другой человек, который не похож на того, который сейчас поднимется со своего углового места и пойдет к выходу. Который упадет, когда машинист резко тормознет, упадет, погребя под собой парочку людей.
Таня вышла на поверхность и села в автобус. Он должен был вывезти ее за город, на дачу этого таинственного знакомого. Она совершенно точно встречалась с ним. Иначе она не попала бы в длинный список приглашенных.
На размытых апрельских обочинах – черные палки кустов. На остановке – никого.
-  Эй, привет…
Какой-то парень выполз из-за грязного сугроба. Он замерз, как и Таня – она ведь уже успела переодеться в красивые туфли, и холод пробирался от самых пяток к звенящей голове.
-  Ты такси что ли ждешь?
-  Э…
-  А… ну ладно. Значит, ждешь кого-то? Не пешком же пойдешь?
Да, конечно же. Люди. имеющие подобие виллы за городом, и собирающие по сто человек за раз, не ходят пешком. Они ездят на своих машинах, а на такси у них всегда хватает неразгулянных денег.
-  Да нет… вообще не знаю.
-  А, - он расплывается в улыбке. Он радуется чему-то. – Понятно… да ладно, не переживай. Я вот тоже не псих из Бибирево гонять такси… Здесь провезет, и ладно… хотя тоже не фонтан. Эй… Может, скинемся? Вдвоем поедем.
Такси тоже пахнут чужим телом. На преднем стекле болтается какая-нибудь вещица вроде икончки или мягкой игрушки, на заднем сиденье валяются какие-нибудь журналы и вещицы. Таня, подбрасываемая на каждом ухабе дороги, ощущала себя забравшейся в чужую квартиру.
-  Эй… Кстати, меня Кирилл зовут. Кира.
-  Таня. Тебя кто приглашал-то?
-  Да не знаю… когда сидели мы с ребятами, кто-то и сказал про это…
-  Понятно… Я и сама уже не помню, кто меня приглашал.
-  Вы работаете?
-  Да, кончено…
-  Везет же. А я вот на съемках работаю, а все равно… ни фига не выходит. Операторстовать операторствую… но команды все равно нормальной нет.
Ветки над дорогой сплетались в купол. Они уже давно съехали с большой дороги и теперь ползли проселком, проваливаясь в лужи из снега и грязи. Поднимались брызги до самого неба, заливающие окна.
-  Я совсем ничего не заню про хозяина, - призналась Таня. – Может. ты…
-  Он знаменитость.
Кира развернулся к ней. Из-под курки у него торчал капюшон от кофты, свернутый на один бок.
-  Знаменитость, но никому неизвестная… очень интересно.
-  О, умница… Ты просто конгениальна, деточка.
-  Если он пока ничего не сделал для мира, он не знаменитость.
-  О да, разумеется…
Он издевается над ней. Теперь, когда они приедут и выйдут на двор в представляемом доме, он обсмеет эту девчонку, которая на его глазах переодевала свои нищенские лапти, которая добирается до красивой вечеринки на метро, троллейбусе и рейсовой «консервной банке». Она нанимает такси для вида, она покупает платье на последние деньги, обеспечивающие ей незапланированную диету.
-  Все, хватит…
Ничто не спасает от разговора, но Таня закрывает глаза и молчит. Молчит, молчит.
На дворе дома уже набралась огромная толпа. Отчего-то они все не шли в дом, а толклись на мощеной площадке перед крыльцом. Там не хватало разве что красной ковровой длрожки.
-  Приехали, приехали!.. – завопило тут же множество голосов, когда Таня вылезла из такси.
И все те же голоса уже разочарованно выли – они ошиблись.
Киру она потеряла тут же и ощутила себя одинокой. Она даже не запомнила его лица.
Из раскрытой двери били волны бита. Таня замерзла и пошла в дом; она сняла где-то куртку и осталась в своем платье.
Играла хорошая музыка; то и дело Таня закрывала глаза, извивалась в звуке, напевала что-то в полный голос.
Здесь никто не обращал ни на кого внимания. Таня могла бы делать все, что угодно, говорить с кем-то и не говорить, танцевать или тонуть в мягком диване.
Здесь не разносили напитков. Здесь можно было пить, сколько угодно, и кто-то уже гонял на спор бокал за бокалом – это было в одной из комнат огромного дома, - о чем возвещали восторженные вопли зрителей и участников.
Таня глотала проспиртованные вишни из коктейлей. Она танцевала, и кто-то прибавлял звук.
-  Привет. Я Лена, а ты?
Эта девчонка плохо стояла на ногах, но веселилась небывало.
-  Я Таня… блин… а вообще я тоже Лена.
-  И я Лена! О! Класс!
В подвале обнаружился бассейн. Того парня в него мокали всям телом, потому что он был уверен, что там не вода, а водка…
-  Эй… Ну, ты!..
Она не заметила, как ее столкнули со скользкого бортика. Грязная вода залилась в глаза и их защипало; Таня вынырнула на поверхность, захватывая и глотая воздух. Она не понимала ничего, что было вокруг.
Мокрая ткань, налипшая на тело, тянула вниз.
Здесь было очень весело. Очень, очень весело. О да.
Таня расстроилась из-за происшествия с купанием. Она выпила чего-то еще и решила пойти в туалет.
Там курили. Таня сомневалась, что это просто сигареты, которыми бледные девушки в мини затягивались с таким удовольсвием. Какие-то малолетки, попавшие сюда неизвестным способом, поставили возле раковины стаканы и бутылку раздобытого винца. Таня выпила и его; она не стала курить, запахи всегда ее очень тревожили.
Она села на унитаз и задумалась. Это было черзвыйчайно сложно сделать, но она все же постаралась…
Пока она танцевала, ей было очень хорошо. Когда она начинала уставать от бесконечной встряски, Таня шла, пила коктейль и съедала вишенку.
«Что за черт…»
Ей все время казалось, что за ней следят. Она танцевала так, как танцевала бы на камеру; она пела понравивишиеся песни в полный голос, как делала бы, если бы хотела сделаться заметной.
Платье высохло; еще один коктейль сделал этот дом ее домом. Она ходила среди гостей с видом барина, осматривающего свои владения, гладящего по головкам детишек… Таня вела себя легко, и легче с каждой минутой. Каждая деталь, вроде разъехавшейся колготки, радовала ее.
-  Алло, народ!
Кто-то влезает на спинку кресла, держится за портьеру.
-  Так, никто не расходимся… Эти вон… на дворе пока что толкутся. Блин… - Он глядит в окно и занимает должность пространного комментатора. – Назад поперлись, к бассейну…
-  К бассейну? – крикнул кто-то. -  Да жарко, правда… Эй, может, нам тоже…
-  Короче, народ… объясняю для тупых. Мы все теперь снялись в массовке одного фильма… Эй, кто-нибудь помнит, как он называется?..
Никто не помнил. Никого уже не волновало это.
Таня насладилась еще одной вишенкой…
Массовка для фильма. Массовка… Таня никогда не любила этого понятия. Она сразу начинала думать, что всю жизнь ей придется сниматься в какой-нибудь паршивой толпе… и это ее единственный способ попасть на экран.
Что за дурь…

Она взламывает в свой дом, берет его приступом. Дверь захлопывается, - ключи валяются снаружи, обливая потемки зеленого коридора звоном.
Наверняка она потеряла где-то свои ботинки. Домой она возвращалась без куртки и в туфлях, ноги замерзли, но она уже не чувстовала холода. 
Пока она не заснула, Таню мучило множество странных догадок.

Таню вынесли почти на руках, как и многих другий. Лицом она приложилась к притолоке, словно к алтарю.
На дворе по-прежнему толпились люди. Они кричали что-то, разваливались на снегу и делали ангелов в сугробах. В тумане Таня не могла разглядеть их лиц. Даже голосов их она не слышала, не чувстовала ничего вокруг. Когда небо стало чуть выше, а вокруг выросла стена из тел – ничего не изменилось. Некоторое время она не могал подняться, не могал найти себя, найти своего тела, точку опоры, означающюю равновесие. 
Кто-то берет пистолет и палит в небо. Ор восторга, ор ужаса – он сейчас станет стрелять по телам на поражение…
Ангелы на снегу, выпускающие кровавые фонтаны. Бассейн, заполняющийся пластилиновыми телами.

Белый кадр. Белый, еще один, еще один… так снимают зиму – и бледным рисунком просыпается пейзаж на молочно-снежном фоне. 
Мертвецы. Вокруг один мертвецы.

Таня проснулась. Вадика опять не было, пустая квартира молчала на зов. Тане стало страшно.

Она спала в кровати; приподнявшись, она опять обессилено повалилась на горящие подушки. К мокрому лицу прилипли волосы, которые она никак не могла смахнуть.

Белые, белые, белые кадры…
-  Засвечены.
-  Почему так много?
Другой вопрос – почему они не покупают нормальной камеры. Почему они мучаются с пленками, почему таскают за собой эту пленочную бандуру.
-  Не знаю.
Паша закурил, потер лицо свободно рукой. Он хотел спать. И Таня тоже хотела спать.
Она не думала о съемке. Не думала о часах, что они бродили по метро перед его закрытием, не думала о том, как Паша закрывал глаза, чтобы ничего вокруг не видеть, ничего не слышать. Не злиться, наконец.
Этот долбаный, долбаный мир. 
Не думала о съемке, на которой они продолжали свой бесконечный фильм. О чем – никто уже не помнит. Сценарий – миф, придуман для вида. Им уже давно никто не польузется.
Твоя жизнь зависит от того, в каком настроении сегодня режиссер и оператор. Паша – он режиссер и оператор. Еще немного, он доберется до заслуженного и пока незанятого места бога.
-  Очень странно, тебе не кажется?
Стул скрипнул под усталым телом Режиссера. Никто из толпы Актеров не остался с ним, кроме этой вот единственной женщины, зевающей, держащейся изо всех сил, остающаяся на отсмотрт материала ради своих взлелеянных мечтаний. Она тоже мечтает ходить по ковровым дорожкам.
В один из дней, когда они вот так же сидели в комнатушке Паши, гоняли пленку через проектор, смотрели свой фильм на стенке со старыми обоями они неожиданно заговорили о себе. Давно знакомые, они поразительно мало знали друг о друге, и узнавали, встречаясь на улице, звонили глухой ночью малознакомым людям, которых считали друзьями, но не помнили их полного имени.
-  Ты где-нибудь работаешь?
-  Да, конечно… Уборщицей в парикмахерской. Там еще одна девчонка есть, так вот, у меня как раз смена получается после института… Удобно, вобщем-то.
-  Ты еще и учишься.
Таня сидит, скорчившись. На своем стуле; она зевает, прикрывает рот ладонью. Ее тело мешает ей,ноги некуда деть, руки хочется закинуть за спину длинным шарфом.
-  Да. А ты?
Паша мается непонятно чем. Он, конечно же, работает. А с институтом уже покончено… И не слишком удачно – ВУЗ остался в выигрыше, а Паша – без высшего образования.
На его работе не бывает скучно. Каждый день он приходит, забирает пачку документов на рецепшне и отправляется в путешествие по Москве. К тем людям, которым срочно требуется занять свою очередь на раздаче слонов.
-  Курьер – это очень здорово. Опять же платят неплохо, много свободного времени.
Таким образом можно утешить себя, когда станет особенно плохо.
В этой комнате сидят два маленьких человечка, наполненных чужими мечтми и мыслями. Они ждут своего часа. Своего звездного часа. Они наверняка его не дождутся, и со временем они уже и перестанут ждать его. потому что по-настоящему им важно было само ожидание, а не ложь славы. Все эти мечты. Злость, жажда борьбы и победы держала их на плаву… Так что они не спали ночью, поддерживаемые своими желаниями.
Два маленьких человека, которые выбегают на мороз без куртки, надеясь венуться поскорее в теплый дом,добежать по скользкой наледи. Два человечка, которые отдают всех себя на алтарь мечте, исполнений которой и боятся, и ждут каждый день…
-  Ты был на той вечеринке?..
Тане стыдно было признаться в том, что она почти ничего не помнила. Все реальное оказалось покрыто налетом сна и бреда, сказочного мира, в котром жила она.
Конечно же он был там. Должно быть, и он тоже выискивал для этого самую лучшую одежду, чтобы не предстать перед большим обществом в своем повседневном виде, в старой куртке на всякий сезон, в кроссовках, истерзанный буднями курьера.
-  Я тебя не видела, - наконец, Таня решилась сказать что-то утвердительное. – Ты не в кусре, как насчет того, что нас всех там снимали?
-  Да?.. – Паша засмеялся. – Вот кому-то посчастливилось попасть объектив в наилучшей своей ипостаси!..
-  Действительно… я  сама тоже… ну так что?
Но Паша смог только покачать головой – он не был в курсе.
Тогда, на вечеринке, он сразу ушел в какую-то дальнюю комнату. Дверь не запиралась, и время от времени туда, кто-то заглядывал. Он забрал миску чипсов и поднос с коктейлями. Его ноги болели; единственное. что он мог для них сделать, это утопить их в матрасе огромной кровати. 
Этих коктейлей ему хватило до первых, жидких сумерек. Он  успел изучить картину, висевшую напротив – безвкусная, дорогая мазня показалась ему гениальным творением искусства после четвертого бокала.
Ничто на светет не имеет значения.
От чипсов ему хотелось пить, пить, пить… Сам того не зная, он прошел по пути, проторенному Таней – спустился в туалет, где пьяные девчонки валялись по стенке, не в силах понять, что же все-таки стена, а что пол.  Он пошел дальше, рухнул под холодный душ и шатко прошелся мимо бассейна. Кто-то плавал там, погружая лицо в зеленоватую мутную воду.
В доме уже почти никого не было. Тела, из которых были высосаны алкоголем последние соки, валялись, словно трупы, по всем коридорам. Кто-то еще пребывал на ногах, потому что едва ли мог вспомнить все механизмы, которые безболезнено привели бы его в горизонтальное положение.
Ничто в мире не имеет значения.
Паша выбрался оттуда и пешком пошел до шоссе.
Через некоторое время к нему пришел сон. Ему не требовалось закрывать глаза для этого, но он неоибыкновенно ясно ощущал, как мир теряет перед ним четкость и значимость, как все затихает и густые сумерки дня накрывают и его самого. Темнота и холод отодвинулись от него, как отодвинулись промерзающие ноги, пропитывающиеся мокрой дорогой, как уплыла еще дальше остановка, теряющаяся где-то вдали.
Ничто не имеет значения.
Они уже не смотрели на материал. Им не было интересно, ошибок они не искали – каждая секунда, каждый кадр, каждое произнесенное и заснятое слово были ошибкой.
-  Необычайное дерьмо, - только и мог сказать Паша.
Через  десять минут тупого просмотра тупого кино, они решили разойтись.
-  Мне еще домой…
-  Да.
На улице без фонарей пошел дождь. Таня шла и не видела дороги. Но думала о том, как было бы здорово, если бы теперь мелочи из кармана хватило бы на хот-дог в метро.

Вадик опять не ночевал дома. Она уже не удивлялась этому; она съела сырьем сосиску и пошла стелись себе постель.
Ничто не имеет значения.
Ничто не манит теперь так, как теплый приют сна. Ничто не поможет теперь от головной боли и усталости, ничто не успокоит и не утешит точно так же, как одеяло и подушка.

Все плывет перед глазами. Запахи шампуня и краски для волос проникают внутрь и растворяют остатки сил.
Таня опустилась на колени и ей стало чуточку легче. Девчонки отбросили ножницы и подлетели к ней, в то время как сама она стояла на коленях и улыбалась.
-  Танька!.. Ты как?..
-  Тебе плохо?
-  Я за водой сейчас…
Клиенткам, счастливицам, было все равно. Смешные, странноватые женщины наблюдали за немасштабной трагедией в зеркала перед собой. Таня бы от души посмеялась над ними, недостриженными красотками с жалкими влажным прядками, зачесанными на лицо, если бы она не стояла на коленках с мокрой мыльной луже, обняв хрупкую швабру.
От горькой воды ей не стало лучше. Девушки подхватили ее под руки и усадили в кресло. Она не успела опомниться, как ее уже устали домой со всем сочуствием и пониманием. Как удивительно было удити ей по улице, как странно и легко. В это время она не видела мира.
В душном вагоне метро почти никого не было. Мятая алюминиевая банка каталась по полу, задевая всех за ноги, с грохотом, со звоном и весельем билась о сиденья и тонкие каблучки праздных дамочек.
Бесоница душила девушку каждую минуту; она включала плеер, чтобы не уснуть, не оказаться настолько беззащитной. Таня старалась бы не думать, но всякие мыслишки лезил ей в голову.
Она развлекалась мыслями о славе. Мыслями о том, что и из той кучи материала, что они успели наснимать, можно сделать настоящий фильм… Ей приятна была надежда, что, может, уже через год, кто-то очень важный найдет ее, и сделает наконец-то Чертовой Кинозвездой. Временами это была уже не надежда, а твердая уверенность, гораздо более материальная, чем вся ее жизнь. Она жила ожиданием будущего, о котором знала уже давно.
Я нигде и никто… ничто не имеет значения.
Ничто, кроме кино.
Она хотела ходить по ковровым дорожкам в роскошном платье. И не платья были ей нужны, не платья, не деньги, даже и не сама слава. А то, что ей никогда больше не придется вымаливать свободного времени обмороком. Ей никогда больше не придется стоять на коленях.
Заставьте меня плакать от счастья. Пожалуйста.
Последние события подвигали Таню к новым соображениям. Она засветилась на чьей-то пленке.
Сладкая фантазия сразу же полилась медом к ней в сердце – ее заметят на этой пленке, и перед ней раскроется первая, самая тяжелая дверь на толстой железной пружине. 
Машинист резко дал тормоз – и кто-то упал на Таню сверху. Она подскочила на месте и вылетела в дверь, даже не поглядев, что же это за станция.

Она искала телефон своей знакомой. В ее карманах, полных записочек, Таня должна была найти именно этот телефон. Девушка стояла, с плеча падала сумка, и продавщицы магазина, из которого она анпросилась позвонить, кидали на нее взгляды, полные всевозможным мыслей. 
-  Лена? Здравствуйте, это Таня…
Я привыкла к тому, что меня никогда не узнают по телефону. Я привыкла, что мое имя и голос не связаны с моей внешностью их памятными связями.
-  Да, да, конечно… я просто хотела у вас узнать… Вы не знаете, сейчас не монтируют никакой новой ленты?
На том конце, за шумящей, шипящей полосой, задумчивый голос ответил:
-  Не знаю… вроде ничего не слышно.
-  Просто я случайно участвовала в массовке одной штучки… Так вот, мне бы хотелось узнать подробнее… нет, я не знаю названия.
-  Спасибо. Хорошо. До свидания.
Она вошла в свою квартиру; руки ослабели от облегчения, от счастья, от тепла родного дома. И она вздыхает полной грудью, впускает в себя сладковатый запах своего дома. Дом – это где всегда пахнет плюшками, даже когда нечего есть.
В комнате, за занавеской, шумел телевизор; Вадик был дома.
Он складывает свои вещи. Это занятие редко привлекало его, вот и теперь на его илце отражено все напряжение, которое только может в нем накопиться.
Таня стояла и смотрела на него. Именно теперь она не могла на него налюбоваться, если только так возможно было сказать. Но все внутри у нее сжималось; она боялась даже шевельнуться, чтобы не разрушить хрустального сна, внезапно налетевшего на нее. Она села на табуретку; она молилась, чтобы он теперь не заметил ее, не услышал, как взрывается сердце в ее груди. Сердце – всего лишь сердце, но в нем бьется душа. 
Ничто в мире не имеет значения. Только этот вот миг.
Она сидела и смотрела, как руки с закатанными по локоть рукавами складывают джинсы и рубашки. Он морщится досадой, он не торопится.
Таня смотрела на его лицо, на руки. Она не млела, не дрожала в странном восторге. Над головй тикали часы; она мечтала, что вот теперь они остановятся, и она на всю жизнь останется в этом чудесном миге.  Миге счастья, единственного мига в жизни, не требующего от нее мыслей и чувств.
Она все еще плыла по теплой реке, когда он закрыл чемодан. О нет, нет -  мы говорим, но кино уже окончено и мягкие рыжие лампы снова зальют все безжалостным светом.
Таня быстро заскочила в комнату. Вадик тоже остановился. Его глаза – это черные ямы усталости. Она копала эти ямы долгие недели совместного проживания.
Не напуганный, не удивленный ее внезапным появлением, он в один миг оказался раздавлен.Парень не мог сдвинуться с места от навалившейся на него тяжести.
Она не могла говорить. Все вопросы, ненужные, и так понятные, застревали у нее в горле, так глупо и навязчиво звучали в ее голове.
Вадим опустил голову. Не стыд жег его, а что-то другое, чего он даеж не мог понять. Не быдь они обычными людьми, он бы мог сказать ей теперь что-то возвышенное. Но он молчал.
Больше всего Таня боялась заплакать. Слезы крались по ней, собирались по капельке со всего тела, иссыхающего от накатывающей боли и горечи. Она  боялась заплакать и ослабеть от слез, боялась медленно опуститься на колени перед ним… Но уже готова была это сделать.
Почему они так долго молчат?
Вадим не мог говорить. Не мог тронуться с места и подойти к ней хоть на шаг.
«Я, кажется умираю… - подумала Таня. – «Мы не играем в любо-овь…» Я не играю в обморок…»

Она проснулась с мокрым лицом.
-  Не смей уходить, ты понял? – И это было лучшее, что она могал сказать в такой ситуации.
Вадик сидел на краешке ее кровати. Он только что вернулся из магазина и не успел снять куртку. Она пугала Таню, и она вцеплялась в нее своими ногтями, словно бы могла прорвать тольстую ткань.
-  Если ты уйдешь, я тебя убью… Я умру, понимаешь?
Он так и не снял куртку, словно досиживал последние минутки перед выходом.
Таня опять заплакала. Но это были слезы счастья на плече Вадима.
Заставьте меня плакать от счастья.

Таня прошагала половину Москвы, прежде чем выбралась за город, прошла через все индустриальные районы столиц, прежде чем узнала ту самую дорогу, с которой начнется ее путь в великое будущее.
Заставьте меня плакать от счастья. Заставьте меня щуриться от вспышек фотокамер, заставьте меня думать каждый раз, как на фото выглядит моя задница, навяжите мне вашу моду…
Лужи смотрели на Таню голубыми глазами неба, чистыми, блестящими бликами солнца.
Солнце грело, но ветер покусывал тонкую кожу, по-зимнему белую, тонкую, нежную, и Таня боялась снять куртку.
Она шла по размытой дороге, грязь чмокала возле ее ног, но она шла тк, словно именно сейчас, в ту минуту входила в ворота рая.
В этом доме – его двери всегда были открыты, и какие-то незнакомые люди вечно шатались по нему. Таня встретила компанию на первом этаже и ниччуть не удивилась.
Они словно не слышали ее. Две девчонки, лица которых потеряли всякое выражение от наркотиков, кружащихся в теле, не способные говорить, сидели на пушистом ковре вместе с каким-то парнем. Которого наверняка плохо знали. Одна из них водила рукой в воздухе, смотрела ему в лицо и пыталась спросить о его имени.
-  Простите, вы не знаете… 
 Таня наклонилась над парнем; он повернулся и она увидела его лицо.
Он не был красавцем, не был уродом, но от него невозможно было отвести глаз. По обкусанным губам, по глазам в красных жилках, Таня видела все его бесонные ночи, дни, то ли в бреду, то ли в наркотическом сне.
-  эй… ну как же тебя зовут… может, скажешь?..
Она вдруг поняла, что ей совершенно некуда спешить. Она села рядом на пол, поджав под себя замерзшие руки.
-  Ну, что тебе? – парень потрепал Таню по плечу.
-   Да мне спросить… где хозяин-то?
-  Да я-то откуда знаю? Я сам его никогда не видел… Только знаю, что этот урод – еще больший, чем вот ты, или они…
-  Я? Да какого черта ты…
-  Да все мы уроды.  Все… абсолютно…
Вряд ли он говорил это в здравом уме – и мог ли быть при нем жто здравый ум, когда весь он превратился в усыхающее растение. Срубленная ветвь, брошенная в костер, которая испускает тонкий, жалостный писк выпаренного сока.
-  Ты так думаешь? А что ты тогда тут… - Таня дернула полечмо и даже удвилась себе, - словно бы не знала сама, почему он здесь. Он, так же, как и она…
Он был обессилен, и не мог подняться на ноги; Таня села с ним рядом, словно с умирающим, и с интересом разглядывала его, не замечая за собой внезапного интереса.
-  Что ты меня разглядываешь? – он ругнулся, и его тощая сухая рука замахнулась на Таню.
Она отклонилась, но не смогла бросить его.
Хозяин этого дома –кто он такой? Может,в вот сидит он сам, и ему уже все равно, кто ищет его, кто приходит в его дом. Может, хозяин этого дома возьмет и ее, Таню, за руку, и введет ее в новый, чистый мир…  И пока она сидела со стайкой наркоманов, похожих на вполне нормальных людей с большими проблемами…
Две девочнки вытянулись по полу в струнку. Они были плохо одеты – опрятно, даже чисто в какой-то степени, но так, словно им было уже совершенно все равно. Спортивные штаны и белая рубашка. Кроссовки и черные эластичные колготки.
Таня сидела, в опиумном дыму своих фантазий. Она шла по ковровой длрожке… Они заставляют меня плкать от счастья. Но теперь она не может себе такого позволить; она улыбается. И улыбка эта – крепостная стена ее счастья и ее величия.
Он начал отключаться. Он не засыпал, не падал в резкий обморок, но Таня ощущала, как она теряет его, как выпускает из рук.
- Эй, ты что?.. Ты что!
 «Я теряю его… так говорят всегда в жтих странных фильмах о скорой помощи и врачах.»
Он потерял сознание; Таня вскочила на ноги, ее колотило дикой дрожью.
-  Эй, вы… - закричала она в лицо одной из обдолбанных девок. – Сделайте же что-будь…
-  Да ну… это с ним … часто – бывает.
Таня трясла легкое, бумажное тело своего нового друга. Мы относимся чуть лучше к тем, кого жалеем, мы прощаем их охотнее, и словно бы принимаем их мучения в себя, в свое сердце, разделяем их тяготу. Таня плакала, обнимала его костлявые плечи. Она была его главной плакальщицей.
Ничто бы не смогло причинить ей более сильной боли, чем эта неловкая, мимоходная потеря. Таня плкала, и ее тело сотрясали слезы, ощупывающие ее горящими пальцами.
За всю свою короткую, бестолковую жизнь, она так и не смогла создать вокруг сбе я своего, собственного мира. Не было ничего, никого, к ч чему она была бы хоть чуточку бы привязана. Ни дом. Ни Вадим, ничто она не сохранила бы, если бы однажды ее спросили: «А можешь ли ты бросить все, есть ли тебе, что бросать?» Она ответила бы» «Нет», потому что ничто не держало ее в мире.
Она стояла, напрягшись, изогнувшись, перед прыжком на старте. Но куда она прыгала, чего ждала последние секунды, тянущиеся уже долгие годы?..  Так человек в долгой дороге не ест и не пьет, готовый терпеть муки голода ради человеческого ужина дома. И Таня отдавала всю себя ради этой дороги, конца которой она не видела… но теперь наступал поворот.
За всю свою жизнь она так ине нашла ничего, о чем стоило бы вспоминать. В детстве – не было любимых игрушек, в школе – по-настоящему дорогих людей, которым она не хотела бы сказать «Пока, уроды!» Не было родителей, к которым она пришла бы сейчас и ощутила себя счастливой… Ничто не имеет значение, а все люди вокруг нее – пустые тени, декорации.
Когда она летела в самолете, когда принимала свой стаканчик апельсинового сока, смотрела в окно. Москва – всегда в молочном тумане, и их самолет тонул в мареве, в белом сне. Таня закрыла глаза, на в силах смотреть на белизну, свет, в котором ничего не было видно.
Она прижалась ухом к слабой груди умершего, и ей казалось, что в нем еще бьется сердце, еще бьется жизнь, хотя это в  ушах стучал ее собственный пульс. Она не замечала, как смотрят на нее эти девушки, но касалась ладонями его влажного лица, волос; она подвывала от сжимающей ее изнутри боли, в первобытной надежде, что ей станет легче.
Ничто не имеет значения, кроме этого парня, который дороже ей целого мира.

Прошло время, прежде чем она смогла снова придти в себя.
 Ее память выкинула все, что было до этого; но она пошла снова искать хозяина этого идиотского дома.
В одной из огромный комнат она наткнулась на пачки видеокассет. Ими никто уже давно не пользовался, но Таню приклекли эти вещественные, реальные символы кино... В ее фантастическом мире должно было быть хоть что-то настоящее.
Японские ужастики про губителные кассеты никогда ее не пугали, и она вставила одну из кассет в видеомагнитофон…

Ее снова выносят из дома на руках. Она снова принимает крещение в проспиртованном бассейне, она причащается вишенками, а ее крестная мать – невменяемая девка, которя не может вспомнить своего имени.
Фонтаны крови хлещут на снег, и крылья ангелов в сугробах становятся розовыми, как заря.

Таня смотрела это бесконечное кино. Кажется, оно постоянно начиналось сначала после нескольких белых кадров прорыва сюжета. Оно начиналось с одного и того же места, как ее выносят из двери, ударяя головой и губами.
Стемнело, а она и не заметила, как. В гостиной, где на полу до сих пор корчились две девушки, лежало и тела ее Любимого. Таня бросилась к нему, пристроила его голову у себя на коленях; он был теплым, значит, живым. Она шептала ему что-то; она обещала ему остаться с ним навсегда, чтобы хоть как-то смягчить его муки.

Ее жизнь – белая вспышка, засвеченный кадр.
Таня поставила плеер на паузу и вышла в гостиную. Девчонки спали и бредили во сне, а Он опять сидел и напряженно всматривался в стену напротив.
Он никогда не был наркоманом; однако для него наркотики так и остались мифом, раскрывающим глаза на мир.
Жизнь их всех – белый кадр, проскакивающий на ленте. Белый снег – и крылья ангелов в сугробах становятся розовыми.
Она попробовала его особый наркотик – и снова оказалась на своей ковровой дорожке. Она плакала, но тут же улыбалась, потому что теперь улыбка стала крепостной стеной ее счастья.
-  Ты не знаешь, когда он придет?
Но Он, конечно же, не знал. Они все ждали хозяина этого дома, никто не терял надежды.
-  Мне надо поговорить с ним.
Им всем требовалось поговорить с ним. Им нужно было выяснить кое-какие вопросы…

Им нужно было понять, мертвы они уже или еще живы… 
Таня вернулась в свою комнату. Она по своей излюбленной привычке легла на пол.
Заставьте меня плакать от счастья опять…
Она предпочла бы больше никогда не выходитьиз своей пещеры. Потому что ее наркотик всегда с ней.