Пишут мне, что ты...

 Растит женщина сыночка, пока он не станет самцом, а потом... Все в мире имеет свое жестокое неотвратимое равновесие. Если тебе трудно и больно, то со временем должно отпустить. А если хорошо и сладко, то может прийти и расплата.
 
 Радовалась, милому ребеночку, пестовала его, потом, вдруг, видит, что его не прокормить самой. И такой он беспомощный,  несмышленый, просто пропадает. Но бывают и счастливые случаи- он уезжает в Москву, Питер, в Америку, к черту на рога, глаз не кажет, не звонит. А для женщины жизнь становится кошмаром. Впрочем, так ли?
   Когда я впервые прочел стихотворение С. Есенина "Письмо матери", то представил нашу деревенскую соседку Куленьку. Было вдове этой тогда лет пятьдесят, наверное, хотя казалась она мне глубокой старухой. Держала огород, грибы-ягоды, щавель, крапиву собирала- выживала.
  В колхозе не работала, в знак протеста, что обрезали участок. Да ей столько и не надо было, ведь 36 сотых одной бы не обработать, потому, как и половину-то ей пахал на колхозной лошади мой отец по-соседски. Пенсию не платили вообще, а потом, уже, когда стали, то им с Бобрихой, такой же обиженной с обрезанным огородом начислили по минимуму рублей по восемь. Бывшим колхозницам же по двенадцать дали.

 Опекал ее сват- дядька Ваня из-за реки.  Ну, как опекал? Бывало принесет молока раз в неделю, мяса кусок, если сам животину забьет, а так, ведь у него были жена, да и общая родня в городе. Сын его рано умер от желтухи, невестка же- дочь Куленьки, приезжала раз в пару лет с внуком, опять же за реку, в полную семью предков, где в Генке души не чаяли. А у Акулины в избе были кровать, да сервант красивый, из прошлой, довоенной жизни. Несколько лет козу, держала.
  У обеих вдов даже электричества не было, хотя, всей деревне сделали уж году в 66,  когда в деревню дали. Вроде как они с Бобрихой отказались, ведь платить было не чем, да и зачем им был свет? Телевизоров или радио не было еще, книжек и газет не читали, а дни были долгими.
 
Даже теперь, когда я слышу ставшие песней слова поэта, напеваю ли сам, то перед глазами всплывает этот образ, жалкий и несчастный, будто она не жила, а прозябала. Часто я видел ее удрученной и подавленной. На словах ласковая, скажет: "Блословленый, желаннай", ну а что там в душе?
 Легка на ногу, и зоркая, бывало, выходишь из дома и знаешь, что всякий шаг твой под ее контролем. И все-таки, она мне представлялась подбитой птицей. В неизменной фуфайке, темно-серой, старушечьей юбке, в платке и если лето, то резиновых сапогах, а зимой в валенках. Сидит, бывало на бревенчатом крылечке в четыре ступеньки, выходящем прямо на дорогу, а то пойдет в деревню бойко так, засеменит.
 Моя мать, когда сильно уставала на колхозной работе, сидела на скамейке перед печкой, откладывая минуту выхода в хлев, где орали поросенок, овцы, и мычала корова. Но надо же было и нам четверым что-то есть, ибо без нее мы не садились за стол и не накрывали.
 - "Дивья, Кулюшке, не надо на двор идти" (Это у нас от слова завидовать, дивиться, значит, кому-то лучше, чем говорящей)".

   В летнюю страду, вдовы соглашались помочь колхозникам, как и мы-подростки.
  Однажды я оказался среди работающих с граблями на подскрёбках, ну и в какой-то момент подсунулся ей помочь, она мне сказала: "никогда никому не помогай". Мне это показалось не правильно, ведь я уже имел кое-какие понятия о взаимовыручке, но сказано было так, что я не смог возражать, однако вот, запомнил.
 
  Вообще-то, читая Есенина, или слыша слова песни про старомодный ветхий шушун, я и свою мать представляю, ведь она тоже никогда кроме старой телогрейки ничего не нашивала, вот только на дорогу не выходила. Находились другие занятия. По разному люди проводят время.

 Сегодня еду по мосту через водохранилище, а на воде лодка с отдыхающими, кто-то купается. Я и думаю: "откуда у людей свободное время? Как это они бесполезно тратят часы, ведь надо добраться до пляжа, потом уйти, да и тут они уже давно прохлаждаются".
Нет, в деревне такое редко увидишь. Разве что дачники, или с удочкой кто-нибудь посидит, так опять же, ради добычи.
 А Куленька, в общем-то не переламывалась, берегла себя, как говорится, "неукусно, так улежно"! До девяноста четырех пожила. А  потому, что родила не сына, а дочь. У нее в городе и доживала век довольно долго, на полном попечении. Сыны не забирают матерей по старости. Тот же С. Есенин. Стих-то написал, разжалобил, а сам не показывал носа в деревне родной. Разве что "в лайковой перчатке..." Сено косить порывался, да нет, не стал, а в городах болтался, пока совсем с круга не сбился, потому, что материно благословение истощилось.