ХАМ

Известный и модный писатель Бадяжкин мучился. Истекал срок сдачи рукописи в издательство, а он никак не мог придумать, чем закончить свой очередной роман. Концовки были его слабым местом. Идей никаких. С тех пор как постмодернисты отменили сюжет, каждый графоман без оглядки на критиков, совершенно безнаказанно мог изливать свои подростковые комплексы на читателей. В среднем шестьсот страниц, наполненных словесной шелухой – таков объем литературных детищ мсье Бадяжкина.  Тусклые, скучнейшие воспоминания о собственных бабушках и дедушках, о детском садике и школьных годах в советской школе, крутившиеся вокруг главного героя, как собака, пытающаяся цапнуть кончик собственного хвоста; ни одного яркого, живого лица, оригинальной мысли или рассуждения, все сплошь и рядом заимствованное у Достоевского, Чехова или Пруста. Последние особенно ценимы в среде постмодернистов…  Предпочтение отдается Достоевскому, правда, с оговорками, заставляющих литературоведов старой школы рыдать от бессильного гнева. Модных писак легко уличали в плагиате, но самих «творцов» это мало смущало. Теперь это называлось приемом двойной изотопии, эхом интертекстуальности, ассоциативными перекличками.
Читать книги постсоветских «российских» писателей, написанных запутанно, невменяемым канцелярским языком, было пыткой  - страшное косноязычие и размытый сюжет отпугивали даже поклонников: они предпочитали петь дифирамбы своим кумирам, не читая «нетленки». Сами творцы друг друга читать и не думали, наперед зная, что вся их писанина есть бездарная халява, просто такой вот способ заработать.
Безнадежно уставившись в монитор компьютера красными от бессонницы глазами, Бадяжкин судорожно щелкал мышкой и вымарывал вымученные предложения, которые даже его приводили в отчаяние. Временами он откидывался обрюзгшим телом на мягкую спинку роскошного кожаного кресла,  закатывал к потолку вечно томные глаза навыкате, и бессмысленно обводил ими недавно отремонтированные стены. В голове тяжесть и пустота. Он хлебнул крепкий кофе без сахара из кружки со своим портретом, подаренной ему как-то на телевидении. Его голова с  портрета как бы благосклонно кивнула с кружки. Он с завистью посмотрел на себя молодого, с буйной шевелюрой и потрогал остатки былой роскоши. Но от прикосновения холеной руки ничего путного в голову все равно не пришло.
Бадяжкин не был новичком в литературе, регулярно печатался в расплодившихся  за последние годы небольших частных изданиях и заслуженно пользовался скандальной славой великого и ужасного русского постмодерниста. Рецензии на его книги были до того уничижительны, что другой на его месте давно бы  удавился. Но только не Бадяжкин. С психикой у него как раз никаких проблем не было, были проблемы с «грОшами». Пощипывая пальцами со свежим маникюром (теперь ни один уважающий себя солидный «господин» не ходил без маникюра на руках и на ногах) взлелеянную, аккуратно подстриженную эспаньолку, на самом деле обычную козлиную бороденку, он протянул руку к книжной полке и выудил толстую твердую папку, в которой с маниакальной скрупулезностью собирал все отзывы о себе, любимом.
 Открыв наугад, Бадяжкин прочел вырезку из «Книжного обозрения»: «Проза Бадяжкина как черная месса: здесь творятся такие же таинственные, жестокие и бесстыдные обряды. Когда-то книги Бадяжкина были чтением для филологов. Теперь же писатель кроит свою прозу по меркам популярных трэш триллеров и кислотно-виртуальных опусов».
Обозреватель в «Факеле» делился: «Бадяжкин был первым литературным ди-джеем. Он сэмплировал специальные книжки, которые мы обычно подсовываем под ножки буфета, и складывал полученные результаты на лейбле Ad Marginem (книжный аналог отвязного  Ninja Tune)».
 «Независимая газета» констатировала»: «Бадяжкин – человек concretный, поэтому понятие «сочного описания» он понимает буквально».
В «Итогах» отмечали: «Склонные к крайностям апологеты норовят канонизировать Бадяжкина как ВПЗР (Великого Писателя Земли Русской)».
«Октябрь» был еще категоричнее: «Доказывать Бадяжкину что, то, что он пишет, нехорошо, - все равно, что спорить с известным чеховским «злоумышленником» об опасности отвинчивания гаек железнодорожного полотна. Спор, конечно, увлекательный и страшно русский, но надобно в конце концов и меры принимать! Если автор болен, пусть лечится. Если здоров, подать на подлеца в суд. Как минимум по трем статьям: порнография с элементами извращения, разжигание межнациональной розни, а также надругательство над конкретными историческими лицами, чьи дети и внуки, кстати, еще живы».
 Самый уничижительный анализ дала «Литературка»: «Живущим ценностями массовой культуры очень трудно объяснить, чем именно их мир отличается от мира, в котором живут и великие писатели, и те их читатели, которые состоят с ними в каком-то совершенно непонятном представителям массовой культуры тайном сговоре. Когда популярный ныне писатель М.Бадяжкин задает со страниц газеты полный искреннего недоумения вопрос: «А что, собственно, плохого в матерных словах?» - я не берусь удовлетворить его исследовательскую любознательность. Он ведь задает этот вопрос не в погоне за дешевой популярностью, как это делают начальники агентств нашей массовой культуры, а на базе серьезных философских размышлений, которыми доверчиво и делится с читателями: «Я много думал о том, что культура, христианская  культура разделила человека на верх и низ. Вот сейчас по комнате бегает собака. У нее нет такого разделения. Она может полизать себе лапу, потом попу, потом член. А потом облизать меня. Она не делит вещи на стыдные и нестыдные. Мне кажется, что подобная стыдливость сильно нас ограничивает. А уж литературу просто обкрадывает». Живя в уже совсем демократическом обществе, писатель вправе лизать у себя что угодно, но не очень понятно, зачем газетам нашим пропагандировать столь странные виды гимнастики? Впрочем, судя по всему, Бадяжкиным движет не столько тяга к чистоплотности, сколько чрезвычайная любознательность. Бадяжкин, например, сурово осуждает Льва Толстого  за то, что тот ни разу не описал в деталях, как писает Наташа Ростова или чем пахнут подмышки Анны Карениной. Это все, безусловно, творческие упущения Льва Толстого, но, думается, его можно извинить – старый человек, за жизнь насмотрелся и нанюхался всего досыта…»
Ну и что из всего этого следует? А то, что собаки лают – караван идет. Чего добились-то своей критикой? Сделали ему бесплатный пиар, какой он не смог бы себе позволить даже за самые большие деньги. Последний отзыв написал его давний приятель, известный журналист, выпивоха (о чем красноречиво свидетельствовал его разбухший, сизый, потерявший родную форму от частых и обильных возлияний нос) и скандалист, с которым они когда-то яростно  спорили о вечных  русских вопросах «что делать» и «как жить» в новых «типа капиталистических» реалиях российской действительности. От него слышать критику было обиднее всего.
Воспоминания из прошлой жизни набросились на Бадяжкина, как свора оголодавших дворовых псов. В свое время, чтобы сообразить, каким способом заработать на приличную жизнь, ему пришлось немало поломать голову. Он тогда, в начале лихих 90-х, работал корреспондентом в одной из ведущих провинциальных газет и видел, как буквально из воздуха, шустрые ребята из комсомола в мгновение ока делали миллионные состояния. А он за жалкие гроши днями и ночами корпел над  бесконечными статьями об успехах перестройки. Когда «сверху» стали внедрять кооперацию и началась обвальная легализация кустарей, перекупщиков, спекулянтов и фарцовщиков, когда открывалась тьма частных фирм по перепродажам, Бадяжкин частенько встречался с ними по заданию газеты и имел представление о том, как делаются большие деньги.  Однажды к нему в редакцию заглянул его друг детства Семен Н., который собирался эмигрировать с семьей на историческую родину - в Землю обетованную, пришел попрощаться. Они выпили  и, как водится, заговорили «об жизни».
- Сеня! Зачем тебе ехать, не надо этого делать, Сеня! Вокруг такая кутерьма, такие аферы, такие деньги проворачивают – ты не поверишь. Сплошь и рядом – ничтожество, мыльный пузырь,  вдруг бах – и миллионер! Ты не поверишь, Сеня, на днях встретил одного молокососа,  еще недавно он был плюгавым комсомольским инструктором  - теперь открыл свою фирму: перепродает списанные компьютеры. Нагрелся на полтора лимона, сволочь…
Сеня, - ау… слышь, надо что-то конкретно делать. Оставайся, на кой тебе историческая… Языка ты не знаешь, друзей, знакомых, связей у тебя там ни хрена нет. Тебе  30 с гаком, что тебя ждет? Я скажу тебе, пожалуйста: пособие по безработице, стройка, метла или будешь на рынке торговать… А здесь, Сеня, - давай, наливай, - ты сообрази: такие теперь возможности – нам такое не снилось… эх, и мы бы с тобой развернулись. Неужели мы хуже этих комсомольских и партийных крыс!
Сеня согласно мотал головой и, задевая горбатым носом закуску, сокрушенно перечислял, почему его отъезд – необратимое дело:
- Ты пойми, уже куплен билет, продана квартира, мебель, любимая библиотека  - сколько я бегал за подписными изданиями, выстаивал очереди, доставал редкое и запрещенное, сколько в нее было вложено денег, переживаний, унижений – лучше не вспоминать…
Часть вещей уже упакована и отправлена контейнерами. Что вещи, все семейство лечило полгода гнилые зубы, а любимой теще даже купили новые челюсти. Нас предупредили, что «там» это слишком дорогое удовольствие. И оставаться страшно, понимаешь – за детей страшно… ты – не поймешь… у тебя деток нет, этих маленьких цветов жизни… иногда хочется им всем головы поотрывать, но ведь мои же! Ты же знаешь – у меня их трое…
- Как Сеня, уже трое! И когда ты успел их настрогать…
- Да, трое, тебе – не понять, я за них в ответе, за их будущее, ну какое здесь будет у них будущее, ты сообрази – вооот! и ехать в неизвестность – тоже страшно… а ты что думал – не страшно? я – честный человек, и прямо тебе скажу: мне – страшно… черт его знает что там нас ждет! Но если я только заикнусь об этом, или чтоб остаться – Мира мне кое что оторвет, она так и сказала…  ты ее знаешь, она – может… И все поднимут такой визг – не приведи боже. Нет, друг, дело решенное, еду, - и он опрокинул в себя спиртное, словно это была не водка, а лимонад.
И Сеня уехал. И с тех пор не звонил… У него началась новая своя жизнь…
После его отъезда Бадяжкин впервые признался себе, что пришло время менять и свою судьбу. Обида за бесцельно проживаемые годы в обрушившейся нищете не давала ему покоя, и он решил осуществить свой проект. У него давно лежало в столе с десяток вполне прилично написанных рассказов в традиционной реалистической манере. Но ни в одном журнале их не принимали – ссылались, мол - «не формат, скучно, не интересно, устарело». Тогда он к тем же рассказам стал добавлять чудовищную, омерзительную концовку. Например, немотивированный мордобой с экзотическим членовредительством, или гнусное, подлое убийство больного дедушки внучкой, которой лень было за ним ухаживать, - и все это вперемежку с такой изощренной матерщиной, что в старое время даже извозчик покраснел бы. И вот эту, испакощенную до неузнаваемости свою прозу, он вновь понес в журналы на суд редакторов. Те объявили его монстром, чудовищем, потом - новым русским гением, и … напечатали. Все напечатали!
Так Бадяжкин стал знаменитым и богатым. Без него теперь  не обходилась ни одна международная книжная ярмарка, выставка, ни один скандал, ни одна литературная тусовка. Он сидел в жюри всех престижных литературных конкурсах. У него брали интервью газетчики и телевизионщики. Молодежные организации устраивали против него митинги и шествия с публичным сжиганием его чучела и спускали в символический унитаз его книги. Критики со своей стороны обзывали его в прессе всякими нехорошими словами, но именно благодаря поднятой шумихе слава его расползлась по всей стране, он стал признанным метром от современной литературы. Скандальная известность открыла ему, скромному журналисту,   двери издательств и путь к международной славе. Впрочем, Бадяжкина не волновал оскорбительный тон критиков, он и без них знал цену своим опусам. Главное, - о нем помнили, его печатали, он уже не был на обочине жизни!
 
Отбросив прочь ненужные мысли о прошлом, он встал и пошел с кружкой кофе на кухню. В холодильнике стояла низкая пузатая бутыль настоящего французского коньяка, привезенного из Парижа. Бадяжкин долил в кофе янтарный напиток. Неторопливо отхлебывая из кружки, не морщась и не закусывая – чувствовались многолетний стаж и тренировка, ухватил горлышко бутыли между указательным и средним пальцами, вернулся в кабинет. Взгляд зацепил карманное издание, стоявшее за стеклом на книжной полке. Это была книжка его рассказов.
На обложке розовощекий кудряво-золотоволосый Володя Ульянов (будущий вождь революции!) со звездой октябренка на груди и с улыбкой идиота на детском личике грыз здоровенную черную крысу, кровь стекала изо рта мальчугана прямо на кипельно-белую гимнастерку. Бадяжкин ухмыльнулся и, аккуратно поставив бутыль на журнальный столик, снял книжонку с полки. Удобно устроившись в кресле, он наугад раскрыл ее на «Санькиной любви».  Прелесть,  не рассказ!  Написан он, можно сказать, в романтическом ключе. Деревенский парень выкапывает из могилы возлюбленную и с гниющим трупом, из которого лезут зеленые могильные черви, получает то, что обычно нормальные мужики от живой бабы получают в постели. Подробно и любовно описан половой акт, самые омерзительные, тошнотворные запахи и мысли, глубина «внутреннего монолога» некрофила заставила бы позавидовать и вздрогнуть в гробу великого прародителя этого художественного приема – самого Льва Толстого.
Крутое, шокирующее, эпатажное, возбуждающее чтение для критиков, публики, соперников. Бадяжкин гордился, что умел простыми средствами великого и могучего родного языка заставить работать воображение читателей. Что там американские примитивные фильмы ужасов или детективы. Кошмарные видения Гойи – детский лепет в сравнении с рассказами Бадяжкина. Да-с, господа, а о чем прикажете еще писать в наш капризный век, избалованный литературными изысками? Чтобы привлечь к себе внимание, чтобы слово зазвучало по-новому, писателю надо включить такую изобретательность, какая классикам и не снилось.
То же самое давно уже процветает в живописи. На переднем плане либо любовно выписанная зловонная кучка дерьма, которую оставляют на прогулке собаки;  либо дебелый, либо худосочный (в зависимости от пристрастий художника) голый женский зад, либо во всех подробностях женские гениталии – анатомический атлас отдыхает. Ценители и высоколобые интеллектуалы во всем мире пускают слезы умиления или впадают в экстаз, глядя на подобные откровения. В конце ХХ века на самых престижных выставках в художественных салонах Европы отдельные особи, называющие себя художниками (между нами, просто бездари или маньяки), зарабатывают себе имя тем, что в голом виде банально испражняются на виду у всех. И, опять же, ценители искусства объявляют их гениями, непОнятыми  носителями высшей истины, современными homo-страдальцами. То же происходит и в царстве Мельпомены.
То ли великая муза впала в летаргический сон, то ли в глубокую кому, то ли в климакс. В лучших европейских театрах актеры снимают на публике штаны, разгуливают на сцене в чем мать родила, беззастенчиво испражняются, совершают половые акты, мастурбируют, блюют, подмываются. Человек, воспитанный на классических образцах театра, живущий в рамках традиционного поведения ощущает ужас и комплексует. Семейные люди  с детьми на такие представления ходить опасаются. Впечатлений и шоковых ощущений даже от одного ультрамодернового спектакля хватает до конца дней.
В литературе – те же тенденции, поскольку погоду делают творцы с такими же наклонностями и с тем же видением мира. Доказательством может служить шедевр нобелевской лауреатки, польской писательницы, по роману которой французы скоропостижно сняли кинокартину, которая в свою очередь получила престижные премии. Объявленная гениальной писательница повествует о том, как одинокая учительница музыки, живущая с матерью, постоянно насилует юных мальчиков-учеников, все это сопровождается  подробным детальным описанием постмодернистского видения мотивов и внутренней жизни современной женщины… всех граней ее животного существования… И все это происходит на фоне божественной музыки Шопена, Баха, Моцарта.
Бадяжкин мечтал о славе, как нищий о сосиске. А действительно, почему бы нет - чем он хуже европейских знаменитостей?! Он завистливо вздохнул, вспомнив сколько шуму в 1984 году наделал роман чеха Кундеры «Невыносимая легкость бытия», в котором так изящно нашла выражение жизненная философия целого поколения «продвинутых» европейских постмодернистов и андерграундистов– гимн говну. В нем Кундера продемонстрировал умение тонко манипулировать фактами истории и из трагической биографии Якова Джугашвили, сына  Сталина, замученного в фашистском концлагере, сделал антисоветский, антирусский кощунственный пасквиль. Яков, оказывается, не умел прилично сходить в сортир, культурный англичанин из соседнего лагерного барака сделал выговор. Оскорбленный сын Сталина полез в драку, а затем бросился на колючую проволоку, по которой проходил электрический ток. Вывод: несчастный Яков отдал жизнь не за Родину, а за говно, ибо был животным, который не способен был испытывать чувства собственного достоинства, гордости (это грузин-то!), ни тем более чувство  патриотизма. Бадяжкин взял с полки книгу своего кумира и открыл страницу, заложенную советской, ныне раритетной, 50-рублевой купюрой на любимом  отрывке. Какое наслаждение читать эти строки своего духовного учителя:
«Сын Сталина отдал жизнь из-за говна. Но смерть из-за говна не лишена смысла. … Смерть сына Сталина посреди всеобщей нелепости войны  была единственной метафизической смертью», - пишет Кундера. И продолжает: « Я уже ребенком понимал несовместимость испражнений и Бога, а отсюда и сомнительность основного тезиса христианской антропологии, согласно которой человек был сотворен по образу и подобию Божьему. Либо одно, либо другое: либо человек сотворен по образу Божьему, и тогда у Бога есть кишки, либо у Бога нет кишок, и человек не подобен ему.
Древние гностики чувствовали это хорошо. Уже во 2-м веке великий мастер гностики Валентин, пытаясь разрешить этот проклятый вопрос, утверждал, что Иисус «ел, пил, но не испражнялся».
Говно – более сложная теологическая проблема, чем зло. Бог дал человеку свободу, и мы можем в конце концов допустить, что он не ответственен за человеческие преступления. Однако ответственность за говно в полной мере несет лишь тот, кто человека создал.
Святой Иероним в IV столетии напрочь отметал мысль, что Адам с Евой совокуплялись. Напротив. Иоанн Скот Эриугена, величайший теолог 9 столетия, такую мысль допускал. … Великому теологу несовместимым с Раем представлялось не совокупление и связанное с ним наслаждение. Несовместимым с Раем было  возбуждение. … В рассуждении Скота Эриугены мы можем найти ключ к некоему теологическому оправданию (то есть теодицее) говна. Пока человеку дозволено было оставаться в Раю, он либо не испражнялся, либо (что представляется более правдоподобным) испражнения не воспринимались как нечто отвратительное. Тогда когда Бог изгнал человека из Рая, он дал ему познать отвращение. А вслед за познанием отвращения он познал и возбуждение. Без говна … не было бы сексуальной любви такой, какой мы ее знаем: сопровождаемой сердцебиением и ослеплением рассудка.
В третьей части романа я рассказывал о том, как полуобнаженная Сабина в котелке на голове стояла возле одетого Томаша. Кое о чем я тогда умолчал. Когда она смотрела на себя в зеркало, возбужденная своим комическим видом, ей вдруг представилось, что вот так, с котелком на голове, Томаш посадит ее на унитаз и она перед ним опорожнится. В эту минуту у нее забилось сердце, замутилось сознание, и она увлекла Томаша на ковер и сразу зашлась криком наслаждения. <…>
Если до недавнего времени слово «говно» обозначалось в книгах отточием, делалось это не из нравственных соображений. Не станем же мы утверждать, что говно безнравственно! Несогласие с говном чисто метафизического свойства. Минуты выделения фекалий – каждодневное доказательство неприемлемости Создания. Одно из двух: или говно приемлемо (и тогда мы не запираемся в уборной!), или мы созданы неприемлемым способом.
Из этого следует, что эстетическим идеалом категорического согласия с бытием есть мир, в котором говно отвергнуто и все ведут себя так, словно его не существует вовсе. Этот эстетический идеал называется кич».
Ну, и  так далее.
  Впервые прочитав кундеровский роман Бадяжкин просто рассмеялся: ну как можно воспринимать всерьез примитивные философствования старого мальчика, застрявшего и потерявшегося в подростковых комплексах. Спрашивается, кто не думал в детстве про какашки. В основном те, кто трудно приучался ходить в горшок. С другой стороны, он слышал от бабушки-коммунистки, что она, например, так обожествляла Ленина и Сталина, что не могла и представить, что им присущи «низменные» привычки простых смертных. Для большинства людей с устойчивой психикой свойство человеческого организма извергать из себя мусор не является предметом обсуждения, тем более философских изысканий и страданий. Представьте себе Льва Толстого, с его страдательным стремлением быть комильфо, во всю рассуждающим о «говне» на страницах своих романов! Да и при всей игривости воображения и пера Пушкина или Лермонтова трудно допустить, что они хоть на миг останавливались на этом вопросе в мыслях ли, на словах ли. Дворянская культура-с, воспитание-с, основанное на жесткой дисциплине в поведении и мыслях, самоуважение, честь и достоинство – все, что обозначалось позабытыми словами «благородство» и «аристократизм» -  не допускали пошлости и плебейства. Прочитай они Кундеру и или того же Г.Миллера, где на каждом слове спотыкаешься на «говне», «****е», «пенисе» и прочих нецензурных или анатомических названиях гениталий, - да они просто приказали б отодрать этих писак на конюшне за милую душу. Да и рука у дворянских писателей была тяжелая, могли б и сами отколошматить. Бадяжкин даже поежился, представив себе, что сделал бы с ним самый миролюбивый из них, встань он из гроба.
  Разночинцы, хоть и презирали дворян, тоже не снижали планку, заданную аристократами. Так продолжалось до того момента, пока к власти в России не пришли большевики. Появились писатели, узаконившие низкий стиль и уличную лексику. Многие вышли из самых низов общества, из подвалов. Позже их дети и внуки росли в коммуналках в атмосфере постоянных склок, свар, скандалов по самым пустяшным поводам. Надо полагать, что претензии  друг к другу стороны предъявляли отнюдь не на французском языке! Подзаборная лексика, мат, тюремный жаргон стали для многих языковой нормой.
Советские интеллигенты, вышедшие из коммуналок, естественным образом с детства усвоили привычки излагать мысли, не стеснялись крепких выражений, что уж тут говорить о люмпенах… Не мудрено, что все «это» хлынуло в прозу.  Одни делали это талантливо. Бесталанные же и помыслить не смели материться в печати, потому что существовали высокие критерии, существовала планка, до которой хотелось хотя бы дотянуться, если уж не дано ее перепрыгнуть.
Позже вернувшиеся из ГУЛАГа Шаламов и Солженицын искусно использовали лагерный жаргон для создания образов и описания всех ужасов той потусторонней жизни за колючей проволокой. Лев Гумилев, сын великих поэтов серебряного века, проведя на нарах в обществе воров и прочих отбросов общества два десятка лет, вряд ли не знал матерных слов, но писал свои исторические труды все-таки на великолепном русском языке. Да и в быту, говорят, как-то умудрялся обходился без матов. Не говоря уже об академике Д.Лихачеве, Анастасии Цветаевой и других, кто побывал в местах довольно отдаленных. Лихачева, этого утонченного петербуржца старого замеса, хватил бы удар, попади подобная писанина ему в руки. Но его кости вот уж второй десяток лет как в могиле, а другого авторитета, которого стеснялась бы «либеральная» публика, мнение которого имело бы вес, определяло эстетические критерии и не давало опускаться уровню писателей ниже определенной планки, в России на сегодняшний день нет. Хамы стали панами и правят бал.    
- Эх, - думалось Бадяжкину, - а как можно было живописать животные страхи Хомы из «Вия» или того же Чичикова и всей честной компании, - сказка! Гоголь-то как промахнулся… Живи он сейчас страшно сказать, какими словами он описал бы свои причудливые фантазии…
Тогда-то Бадяжкин и решил, а чем я не Гоголь, а? Ух, как он всем покажет, что есть – есть, современный постмодернист в русской литературе!  Тогда-то и появился замысел его сборничка рассказов «Утро снайпера». Это на самом деле оказался точный  снайперский выстрел – по самой литературе.  Теперь, оскалив в циничной ухмылке ряд белоснежных керамических зубов (стоивших целое состояние и, естественно, недоступных большинству обывателей - ныне только так «элитные интеллигенты» именовали простых своих сограждан),  он стал просматривать один из первых своих рассказов «Свободный урок», принесшим ему скандальную славу.
Он вспомнил, как на всевозможных модных окололитературных тусовках  известные дамы-писательницы, в экстазе закатывали глаза: «Ну-у, этто круто, кайф, хо-хо, гениально, ай, да Бадяжкин! Ай да сукин сын!» И стал Бадяжкин знаменит и всюду вхож, и везде желанен, и всеми себе подобными знаменитостями признан, величаем, ибо - явился миру новый классик русской литературы и пророк земли русской.
А дамы не могли не оценить стиля «уникального, сумасшедшего»  Бадажкина, ибо творили тексты примерно таким же манером. Например, одна из них начинала рассказ так: «В  первый раз Александра Эрнестовна прошла  мимо меня ранним утром, вся залитая  розовым  московским  солнцем. Чулки  спущены, ноги  -  подворотней, черный костюмчик засален  и  протерт. Зато шляпа!.. Четыре  времени года  - бульденежи,  ландыши,  черешня,  барбарис  - свились  на  светлом соломенном блюде, пришпиленном к  остаткам волос вот такущей  булавкой! Черешни немного оторвались  и  деревянно  постукивают.  Ей девяносто лет, подумала я. <…>  Блаженно улыбаясь, с затуманенными  от счастья глазами движется Александра Эрнестовна по солнечной стороне, широким циркулем переставляя свои дореволюционные ноги».
Критикам здесь делать нечего, ибо только больное воображение может заставить кривые «ноги-подворотней» разгуливать «широким циркулем». Сей кошмар вообразить  даже Бадяжкину не удалось! Надобно сказать, что люди с подобным видением мира существовали всегда, они вечны. К тому же, как правило, они успешны, самодовольны, свято верят, что безумно талантливы, имеют право судить обо всем и обо всех, нахально лезут в законодатели всех искусств и … весьма умело и близко подползают к сильным мира сего, потому как кормятся с их рук. 
Как тут не вспомнить крик души истинного гения - Гофмана, которого еще в 1816 году допекли подобные дамочки и он вынес им вердикт: « …Женщины-писательницы, которые… хозяйничали, будто у себя дома, в самых что ни на есть глубинах бытия, во всех тончайших философских проблемах и отношениях социальной жизни и рассуждали обо всем этом в таких эффектных выражениях, точно произносили воскресную проповедь… мне до тошноты противны… Противны разносторонне образованные, поэтичные, артистичные женщины, которые  без высокого понимания сыплют заученными пустыми фразами и несут всякий вздор, … мне частенько казалось, что я должен оставить ей памятку о моих острых зубах на каком-нибудь чувствительном месте тела! … Такая вот образованная женщина с ее поверхностными взглядом, с до боли напряженным старанием заставить весь мир поверить в то, что она в восторге от искусства, от божественного, и так далее, - ах, мой друг, говоря об этом  я уже чувствую губительную вялость, неописуемое отвращение, какое овладевает мною при злополучной болтовне образованных женщин об искусстве, доводя меня до того, что я нередко неделями  не прикасаюсь к отменному жаркому. … Всех взбалмошных, заучившихся и духовно косных женщин, по крайней мере после 25 лет, надо неуклонно отправлять в госпиталь для неизлечимых, больше с ними ничего не поделаешь».
В глубине души Бадяжкин был согласен с Гофманом, но либеральные писательницы так самоотверженно рекламировали или пиарили его творения, так яростно защищали с пеной у рта от малейшей критики, что он мог только Бога за них молить. Если кто смел критиковать бадяжкинские отмороженные фантазии, так тут  же, незамедлительно получал ярлык ретрограда, антидемократа и антилиберала. А это считай уже политический донос о неблагонадежности. Вот таким вот образом…
  Бадяжкин пробежал глазами свой рассказ «Свободный урок» и довольно ухмыльнулся. Форменное хулиганство. Как и все им написанное. Он вовсе и не ждал хвалебных рецензий от критиков. Лет пятнадцать назад его бы за такое «творчество» запросто посадили бы в психушку, либо отправили на лесоповал. Да он и не осмелился бы в те времена писать в таком духе. К тому же тогда здравствовали еще такие литературные зубры, как Астафьев, Окуджава, Кожинов, Пикуль в конце концов…  Ныне в одуревшей от псевдодемократической дури стране можно все. Можно объявить, что отсутствие воображения, в результате которой рассказчик не может придумать окончание сюжета и кончает гадостью, патологией, грязью - новый прием, исключительно ему присущая «метОда», его стиль и постмодернистское видение мира. Попробуй-ка, критик, скажи: это – духовная нищета, и получишь в ответ , что ты – враг, красно-коричневый квасной патриот и вообще - фашист.
А ведь суть такого литературного приема прост и очевиден. Надо взять обыкновенную историю и вести рассказ о событии в классической традиции, не предвещающей особого сюрприза. Но где-то в середине или к концу, когда читатель уже почти усыплен длинными описаниями, монотонным набором безликих фраз – бац, современный маэстро ему, читателю, на голову бросает ночной горшок... В «Свободном уроке» сюжет прост, как эпизод из «Ералаша». 12-летнего пятиклассника Чернышова – фамилия-то какая, аристократическая! – в школьном коридоре во время пропавшего урока замечает завуч, женщина пенсионного возраста, и ведет в учительскую. Там она занудно читает мальчишке нотации о том, что нельзя обижать девочек и задирать им юбки.  Сюжет на самом деле для «Ералаша». Но Бадяжкин нашел неожиданный поворот в этой банальной школьной истории. Завуч оказалась одинокой, сексуально озабоченной женщиной, и то, что она проделывает с шалопаем, не поддается нормальному восприятию – это уже криминал! Бадяжкин подробно и с каким-то садистским смакованием описывает, как женщина запирает дверь учительской, задирает свою юбку  и… ученик Чернышов получает неизгладимые впечатления на всю оставшуюся жизнь. С ребенком истерика, почти в таком же душевном состоянии и читатель. Рассказ заканчивается тем, что пожилая развратная учительница заставляет мальчика делать с ее телом то, что обычно делают уголовницы-лесбиянки в тюрьме. Звонок на перемену прерывает это захватывающее действо.
Бадяжкин с глубоким удовлетворением затянулся сигаретным дымом. Он представил, как эту «вещицу» прочитает какая-нибудь учительница в том же возрасте, что и его героиня. Желательно, чтобы это была русистка, помешанная на Пушкине или Достоевском, которая всю жизнь терзает школьников сочинениями, рассуждениями о художественных особенностях и вечных истинах, о добре и зле. Вот вам-с, кушайте на здоровье экстаз без прикрас, истина-то даже не в вине, как писал Блок. Истина – в том, чтобы «трогать дырочку и щупать ширинку» 12-летнего мальчишки с аристократической фамилией! Ай да Бадяжкин, ай да молодец!
Бадяжкин нежно погладил куцую бороденку и хлебнул дорогого коньяку. Ну, и «чё», как говорит нынешняя элита? А вспомним-ка, кто еще писал о «школьных крысах»? Кто так же мощно послал привет детству? Разве сравнится с его шедевром чеховский «Человек в футляре» или купринский рассказ о классной даме из женской гимназии, которая исключительно и только после занятий, в свободное от основной работы время,  «снимала» на улице мужиков? Днем строгая классная наставница она по вечерам превращалась в потаскушку. Сюжет не устарел, устарели, по мнению постмодерниста, художественные приемы, потому-то Куприна с Чеховым и читают теперь  единицы. Потому как скучно и никакого драйва… А вот у Бадяжкина – сплошной драйв на драйве.
Бадяжкин хлопнул еще рюмочку и вдруг загрустил, представив себе ожившего Куприна, с увесистым кулаком над свой физиономией, которая вмиг превратилась бы в окровавленное мокрое место с «дырочками» вместо носа. А за некрофильскую «Сашкину любовь» или  за «Открытие сезона» - охоты людоедов на крестьян – нет, лучше и не воображать… Тут уж из гроба восстал бы сам Тургенев Иван Сергеевич.  Хоть и столбовой дворянин, благородных кровей, а врезал бы по постмодернистской морде будь здоров. Ну, да, слава богу, давно благородные кости всех этих комильфо истлели в гробах, и некому призвать к ответу ни Бадяжкина, ни его сотоварищей. Со смертью последнего аристократа Набокова ушла в небытие русская дворянская культура, а с нею и представления о приличиях. Остались Бадяжкины. Одни более талантливые, другие – менее. Но все они, плебеи, породили плебейскую литературу, которая в начале 21 века полностью выродилась.
Бадяжкин высосал прямо из горлышка остатки конька, погладил себя по животу и провалился в сладостное забытье. Очнулся он в каком-то шатре. Он лежал обнаженным, голова гудела. Ничего не помнил: как оказался в шатре, почему он голый, где одежда – полный провал в памяти… Надо меньше пить, пить надо меньше, - процитировал он героя из доброй старой советской комедии.
Он приподнялся на локте и хотел встать, да краем глаза заметил, что в щель шатра за ним наблюдает глаз. Ему стало не по себе. Он поискал глазами, чем можно прикрыть наготу, но ничего подходящего не было.  К тому же он не узнавал своего тела. Черт возьми, что же с ним приключилось! Да, определенно надо походить позаниматься на тренажерах. Мэтр опустил глаза и с горестной нежностью разглядывал свой дряблый живот, огромный, словно старый бурдюк с вином, который еще и густо  курчавился седым волосом. Низа живота он даже рассмотреть не смог, но, пощупав свой пах, не на шутку струхнул – о таких размерах он и мечтать не смел.
Лежа на спине, Бадяжкин от ужаса застыл и ждал, что будет дальше. Черный глаз в щели продолжал моргать. Продолжая лежать на спине, постмодернист задрал голую ногу и чуть не заплакал. Это не его нога.  Новая нога  была намного короче, почему-то скривилась колесом и курчавилась такими же седыми колечками, что и на животе. Дряблая икра сплошь взбугрилась синими узлами тромбов, которые спускались к плоской раздавленной стопе, привыкшей месить глину, землю, давить виноград, совершать длительные переходы. Неужели эти старческие ноги принадлежат ему? На такие подагрические ступни не натянешь  шикарные модные узконосые туфли из тонкой кожи, которые он любил покупать в самых шикарных столичных бутиках…
Глаз в щели продолжал за ним наблюдать. Тогда Бадяжкин сделал вид, что задремал. Сквозь ресницы, он видел, что в щель просунулась толстая веснущатая физиономия, а затем пролезла целиком темная полуобнаженная фигура. Мужик подкрался на цыпочках к беспомощному голому  Бадяжкину, полумертвому от страха, и стал нахально в упор его разглядывать. Когда неизвестный, пробежав глазами по телу Бадяжкина, уперся взором  в его распахнутые чресла, хитрые блудливые глаза выкатились из орбит, как переспелые сливы. Он зажал ладонями рот, растянувшийся в жабьей ухмылке, и чтобы не расхохотаться во всю глотку, выскочил опрометью из шатра. Слышно было, как к нему подошли еще двое. Первый захлебываясь от сдерживаемого хохота, рассказывал им про наготу «отца».
«Дожили, - подумал с тоской Бадяжкин, - меня, кажется, приняли за «папашу», и этот олух - мой сын! Скотина, хам, но однако же, как образно описывает… Наверное и вправду мое отродье… Яйца, видите ли, как у быка, член, как у жеребца, прости, господи… тьфу, гадость какая! Вот каак встану, каак врежу!»

Но встать не получилось. Кружилась голова и то зеленые, то солнечные зайчики вспыхивали в глазах. Тут возле шатра послышались тихие шаги  и шепот. Еще двое, с грязноватыми тряпочками на бедрах, осторожно пролезли задом в проход шатра. В руках они держали баранью шкуру. Стараясь не смотреть на голого Бадяжкина, они бережно прикрыли его. Так и вышли, не увидав наготы «отца своего».
«Господи, и эти тоже - мои? – возопил громко Бадяжкин.
-  «Во надрался батя, - послышался голос первого «сыночка» - нас не узнает! Надо бы его облить родниковой водой, авось опомнится…»
 
Бадяжкин не стал дожидаться водных процедур, он живо подскочил на своих толстых кривых ножках, прикрылся принесенной шкурой, и отдернув завесу шатра, высунул голову. Все трое «сынов» сидели  неподалеку у костра и жарили барана на вертеле. Он встал в позу оратора, подбоченился и от всей души, с пафосом древнего патриарха, начал неожиданно для себя проклинать:
- «Проклят Ханнан; раб рабов будет у братьев своих!»
- «Боже, что это я несу!!!» - пронеслось у него в мозгу, потом вдруг добавил: - «Благословен господь бог Симов; Ханаан же будет рабом ему; да распространит бог Иафета, и да вселится он в шатрах Симовых; Ханаан же будет рабом ему».
Обалдевшие «сыновья» молча внимали папе-Бадяжкину, думая, что он рехнулся.
- «А Хама я проклинаю особо, - торжественно закончил он свою речь, - ни дна тебе, паразит, ни покрышки! Все твои потомки будут такими же хамами, как ты, все – в  тебя, урод! Вот так, сынок, ничего ты от меня не получишь в наследство, ничегошеньки, пойдешь со своими выродками на север, голым задом сверкать тебе еще три тыщи лет! Так-то, будешь знать, как над папашей смеяться!»
На этом Бадяжкин в холодном поту проснулся. Огляделся – он у себя дома, в кабинете, только вот свалился с кресла и лежит скрючившись на полу. Рядом – пустая бутылка из-под коньяка. Голова гудела да и все тело затекло и болело… С трудом Бадяжкин поднялся, сел за компьютер, перекрестился  и принялся обреченно стучать по клавишам - дописывать рукопись никто не отменял – завтра ее ждали в издательстве.