Выбор

Фантасмагория

1
         Катрин шла, почти бежала по выжженной земле. Если бы она могла видеть себя со стороны, то умерла бы от ужаса. Но она  не видела и к тому же умерла уже давно. Здесь не было зеркал, только бесконечное серое пространство.

           Ступни её и голени были сожжены до костей. Остатки конечностей легко погружались в пепел, но он не тормозил движения, наоборот, тело девушки в бордово-чёрных пятнах ожогов, завёрнутое в обгоревшие клочья уже непонятного тряпья, то ли балахона, то ли деревенского платья, летело над обугленными равнинами отчаянной птицей.

             Но расстояние не сокращалось. Мерное движение фигуры впереди, быстро идущей огромными шагами по чёрной шероховатой поверхности, не оставляло шансов догнать её, поравняться и задать самый главный вопрос.

  Порой Катрин казалось, что разрыв между ними уменьшается, но шли минуты, часы, дни и годы, а она всё не догоняла угрюмую женщину в белом плаще, упёршуюся взглядом в бескрайние пепельные степи.

          Та женщина только в памяти Катрин была угрюмой, с упрямой складочкой кожи между изогнутых бровей, с зеленью глаз, неподвластных возрасту. Теперь же пустыми жёлтыми иссохшими глазницами смотрела она прямо перед собой, и не было в мёртвой глотке языка, которым могла она ответить Катрин до того, как предстанет перед Святым Престолом.

           Где-то позади ковылял совсем крошечный мальчик, почти младенец, то едва переставляя негнущиеся ножки, то падая на четвереньки и проползая по-крабьи небольшое расстояние, разбивая обнажившиеся костяшки пальчиков и мослы коленей о такие же человеческие останки, скрывающиеся в густом слое пепла и уже успевшие превратиться в твёрдые камни.

             У него совсем не было шансов догнать женщин, и он то безучастно поднимал к алому зареву маленькое, обтянутое жёлтой пузыристой кожицей личико, то вновь зарывался в барханы пепла, заведомо смирившись со своей  участью.

  - Мама, подожди! – наконец Катрин ухватила женщину за ослепительно белый плащ, щёлкнув в воздухе исжелта-белыми костяшками пальцев. – Мама, ты не можешь! Ты не должна! Я знаю, что ты задумала! Ты всегда была упрямой! Пожалуйста, выслушай!

Несуществующий воздух проходил через сожжённую трахею девушки и тем не менее порождал звуки – странные, гортанные, многозвучные, похожие на звуки волынки.

Они входили в ушные отверстия той, к которой обращались, но непонятно было,  слышит она их или делает вид, что не слышит.

- Я знаю, чьё имя ты назовёшь. Я даже не сомневаюсь. Это он отправил нас на костёр, а заодно и маленького Ганса. Ты считаешь, он не виноват. Ага, и когда бросил тебя, беременную Куртом, умирать с голоду.  Молчишь? Молчи. Да,  я знаю, что ты хочешь сказать. Что это я виновата, потому что и я с ним спала, не могу даже сейчас назвать имя этого прислужника дьявола, я знаю, он уже горит в аду.  Но я раскаиваюсь! Я раскаиваюсь!

Катрин топнула ножкой, и сотни тысяч чешуек пепла поднялись вверх и осыпали их мёртвым сухим дождём.

- Вспомни о Карле, о Курте, о крошке Гансе. Ты хотя бы помнишь Людвига, который прожил всего недельку, ты мне сама об этом рассказывала? Попроси за него!
Он должен, он может прожить жизнь достойно.

Женщина шла, широко загребая костями ног. Разумеется,  у неё не было ушей, чтобы слышать то, что кричала Катрин, и не было мозга, чтобы осознанно воспринять это Язык, бившийся колокольчиком в глотке девушки, тоже изрядно подгнил. Но даже если бы она не вызывала каким-то невообразимым образом эти жуткие звуки, сами пыльные бури пепельных кладбищ принесли бы матери её вопрошающий глас и озвучили громом небесным, как если бы сотни тысяч иерихонских труб завыли разом. Может, так оно и было.

- Мама, он недостоин. Этот человек недостоин жизни, пусть сам, своими руками он никого и не убивал. Он доносчик, мама. Как Иуда. Не надо, не совершай греха.

Она и не должна была догонять, и не могла, но – догнала. Сердце матери остановилось ровно за десять минут до её смерти, и то, когда тело выгорело почти дотла.

          Нежную Катрин бросили в костёр  позже, и она скончалась жуткой боли, когда обуглились ноги. Крошечного плачущего Ганса походя бросили вслед за сестрой.

- Кого же тебе ещё и выбирать?- ехидно продолжала девушка. – Ты же сама рассказывала мне, как ты любила этого человека, так, что готова была пить его семя и пот, как чудодейственный эликсир. Ты была с ним, когда носила Курта, ты была с ним, когда ходила со мной. Ты не боялась, что орган этого человека навредит твоим детям, и они покинут твоё чрево раньше времени. Ты, верно, хотела этого. Он для тебя – святой. Любовь всей твоей жизни, как же!

Скелет в белом плаще шагал всё так же молча, размеренно, пустыня пепла местами клубилась пылью, отдавала жаром, проваливалась в пыльные недра.

- Скольких людей ты исцелила, мама! – последняя надежда оставила Катрин, и она упала лицом вниз, разбивая остатки губ об останки недошедших. – Скольких детей ты приняла, сколько молочных коров вылечила! Неужели сейчас ты погрешишь против Бога. Кто из нас истинная ведьма? Пусть это буду я, каюсь, я читала чёрные книги, и это я сделала заговор на смерть кузнецу Вацеху, который  жену на сносях забил. Это всё я, я. Но ты… Не сделай ошибки, мама, я тебя умоляю.

Сухой скрежет пепла о кости. Она продолжала идти. Ибо знала – остановившись, уже не дойдёт.

Она вспоминала своих детей. Вспоминала Людвига, как он угасал, постепенно затихая, всхлипывая всё тише и тише, пока не замер с умиротворённым лицом насытившегося младенца. Вспоминала первенца Карла, родившегося раньше времени и долго молчащего, так что даже повитуха сочла его неживым, и его удивленное юное лицо в гробу после сентябрьского ржаного бунта, когда солдаты по приказу барона фон Вирбеля засекли до смерти всех недовольных. Вспоминала Курта, который никак не мог родится, и тогда повитуха располосовала её  живот острым ножом, которым резала свиней, -  покорного золотоволосого мальчугана,  которого подростком унесла с собой чума. Вспоминала бедного Ганса, ползущего далеко позади, которого прижила от заезжего циркача, сойдясь с ним от обездоленности и женского одиночества.

И мужчину того, который показал ей рай на небесах, и которым теперь упрекала её дочь, и мужа,  подавшегося в город на заработки, да так и умершего там –  он спился, и зарезали его приезжие в местном трактире за два гроша да шапку на рыбьем меху.

И Катрин, когда-то, никто не знает сколько лун назад, враз выскользнувшую из её искалеченного тела и цепко ухватившуюся за налитый молозивом сосок.

- Мама, кто я была для тебя? Что я для тебя? – упрямая  Катрин крепко вцепилась в край белоснежного плаща. – Зачем я тебе была нужна? Отвечай!

Тем временем они дошли.

По ступеням, материал которых был  похож на мрамор небесного цвета, поднимался, шатаясь, скинув одежды, женский скелет.

При жизни она была грузной, тяжёлой женщиной, сейчас же перед престолом предстали жалкие останки:  обгоревший остов с болтающейся на нём почерневшей кожей, промокшей от гнилостных выделений разлагающегося человеческого тела, местами сохранившиеся пучки мышц с извитыми дорожками от прожорливых могильных червей.  Пустые глазницы смотрели прямо перед собой.

И не дожидаясь Слова, сломанные рёбра прогнулись вовнутрь, разрушая окончательно и без того истлевший остов,  и исторгли из себя отчаянный вопль:

- Катринхен!

- Катринхен!- завизжали, хихикая, чертенята в аду, втыкая вилы в бок бесчестному  любовнику истицы.

- Катринхен! –  полушёпотом выдохнули ангелы небесные и полетели в высоты райских кущ, мелодично трубя на чувственных своих губах, как на величественных  фаготах.

- Катринхен! – неслышно запели ежесекундно вспархивающие переливчатые райские птахи, поглощающие райский нектар орхидей.

- Катрин. Справедливый выбор,  – повторил звучный чистый голос с Престола, и протянулась прохладная рука, целомудренно прикрывая сползшим плащом тело сожжённой заживо.

2
Катерина с трудом разлепила тяжёлые веки. Травы били в нос пряными запахами, и не хотелось даже пальцем пошевелить. По сельской дороге скрипели колёса.

- Катенька, девонька, ты ли это? Господь, что ж ты на жаре спишь, так и падучую заработать недолго! –  добродушная женщина заботливо склонилась над Катериной.

- Да я с дальнего покоса шла, прикорнула чуток, да и затянуло, тёть Тонь, - девушка отряхивала с себя сор и былинки. – Задремала, и  сон мне приснился. Странный такой, душный.

Катерина потягивалась, словно наново удивляясь ощущениям в своём молодом, налитом соками теле.

- А я вот в район еду. У Лиховых Танька разродится не может, наш молодой Пётр Иваныч растерялся совсем, трясётся весь. Ребёночек как-то не так лежит, что ли. Между нами, помрёт Танька-то. И малыш ейный. Что делать? Горе…

         Катерина вскочила на упругие сильные ноги.

- Разворачивай, тёть Тонь. Не успеешь ты в район.

- Дак кто ж поможет-то, Катенька, милая, кроме районного хирурга? Ты ж у нас только по коровам да лошадям.

- Люди несильно от них отличаются, тёть Тонь. Корова – та же женщина, только при копытах, и сисек больше. Хорошо всё будет, давай, разворачивай Стешку, - упрямый взгляд исподлобья, поджатые губы.

Блестело мимо зеркало Курьего озера. Из-под сверкающей ряби выплёскивались иной раз головастики,  рыбьё поболее,  спирали речных улиток-прудовиков. Придерживая руками под подбородком завязки белого платка, Катя думала, пока вилась дорОга, о любви. Пыталась думать, но почему-то от слова этого ползли по спине большие мураши,  поле словно раздвигалось в пространстве, и маячила впереди неясная фигура в белом, от которой слепило глаза, и оторопь брала. «Любить, - думала Катя, - это мне сон про любовь, верно, снился, да только я не помню ничего».

Пыль от серой, за лето без дождей высохшей земли чем-то напоминала пепел. Она была такой же мягкой, тёплой и густой, и от ветра поднималась круговыми плотными вихрями.

          Правящая лошадью женщина не раз косилась на светлое, уверенное лицо сидящей рядом девушки, и думала: «Господь послал Катьку-то нам. Истинно, Господь».