Городские окна

  Город… Такой знакомый и такой таинственный… Хранящий огромное количество секретов, легенд  и тайн, сложный организм, живущий за счёт одного из самых зловредных, многочисленных, но и интересных  созданий – человека.
  Город… Он кажется мне своеобразной библиотекой: каждый дом – это полка, на которой лежат и ждут своего часа рассказы и повести, или комедии и драмы, или романы… и я хожу, наблюдаю,  прислушиваюсь к неровному шёпоту, доносящемуся из городских окон, и решаю, какая история дождалась, наконец, своего часа, а какой ещё следует отлежаться, основательно пропитаться соком событий и потом только появиться на свет.
Некоторые навсегда останутся на книжных полках, потому что от них за версту тянет душком, затхлостью и тем особенным запахом грязного белья, который источают не сменяемые несколько недель простыни…

  - Кто я? – спросите вы. - Почему взял на себя смелость решать, какая история достойна быть извлечённой на свет Божий, а какая – нет? Я – человек без определённого места жительства и без определённых занятий: я – писатель. То, что я днём обязан ходить на работу и делать вид, что занимаюсь какой-то деятельностью, не значит вовсе ничего: эти занятия не затрагивают ни души, ни сердца вашего покорного слуги, они нужны лишь для поддержания жизни в моём порядком изношенном организме.

  Но вот вечером и ночью, когда я наконец-то предоставлен самому себе и никакое недреманное око не следит за мной,  я в полной мере отдаюсь тому занятию, ради которого  материализовался на этой грешной земле, –  хожу по городу, слушаю, что он рассказывает мне, и наиболее интересные из историй повторяю всем, кто не против послушать и почитать.
Если бы вы только могли представить, какие невероятные истории хранят городские окна! Какие поистине шекспировские трагедии разыгрываются за непритязательными на вид занавесками! Какие страсти бурлят, сдерживаемые лишь хрупким стеклом! Обо всём этом знаю лишь я – одинокий и молчаливый пешеход.
  Заглянем же за некоторые окна и послушаем, что они нам расскажут…

  Я очень люблю ходить по старым улицам; причина проста – окна в этих домах ближе к земле и живут здесь люди, за душой у которых не деньги и власть, а прошлое и настоящее, наполненное интересными событиями. Очень часто они обладают ещё одним несомненным, на мой взгляд, достоинством – умением относиться ко всему с чувством юмора, за счёт чего держатся на плаву в нашем пёстром бытии.

  Вот это современное пластиковое окно – молодой четы учителей. В их двухкомнатной  квартире всего три окна, но им пока хватило денег лишь на замену одного из них. И где, как вы думаете, они поставили новое? Конечно, на кухне – самом тёплом и обжитом месте, где среднестатистический россиянин проводит большую часть своего свободного времени!
На кухне они пьют чай, ужинают, готовятся к урокам, общаются, строят планы на будущее, своё и своих детей…
  Если бы вы знали, какие честолюбивые мечты порой взращиваются за скромными ситцевыми занавесками и какие земноводные планы выползают на свет Божий за помпезными атласными гардинами!
  - Послушай, дорогой!
  Это говорит жена, учитель русского языка и литературы; она каждый день приносит из школы свежие байки о том, что происходит на её уроках, и никогда не повторяется! Сейчас  наверняка расскажет что-нибудь смешное!
  - Да отвлекись же ты от своей газеты! – в её голосе прозвучала нотка нетерпения.
  - Да-да, я слушаю тебя, - отозвался муж, не отрывая глаз от колонки спортивных новостей.
  - Точно слушаешь? – продолжала приставать жена.
  - Да-да-да… - невнятно пробурчал он, и супружница, незаметно подошедшая к нему, лёгким движением руки выхватила газету и спрятала за спиной.
  - Послушай, пожалуйста, это недолго!
  - Ну? – уставился он на неё.
  - Сегодня мы писали изложение…- начала она.
  - Действительно, невероятно интересно! – скептически согласился муж.
  - Текст был об известном русском художнике Фёдоре Васильеве. Ты, кстати, знаешь его?
  - Не имел чести быть представленным!
  - Ну, хватит, что ли, издеваться! Так вот, он в возрасте девятнадцати лет заболел чахоткой, поехал в Крым лечиться и там умер. На Родину так и не  вернулся… Представь себе, битый час я этим бестолочам объясняла, что такое чахотка, аршинными буквами написала на доске и стучала указкой каждый раз, когда речь заходила об этой болезни! И что ты думаешь?!
  - Я ничего не думаю, я тебя слушаю,- ответил муж.
  - Читаю в одном изложении: «Он заболел чукоткой, поехал лечиться и там умер»!
  - Абрамович, что ли? – предположил супруг.
- Почему Абрамович? – не поняла жена.
  - Ну, как же: заболел Чукоткой, поехал туда лечиться и умер! Всё сходится! Абрамовичи не могут жить на Чукотке: климат неподходящий!
  - Тебе смешно, - возразила жена, - а у меня ещё два человека написали то же самое!
  - Знаешь, что я тебе посоветую?
  - Что?
  - В следующий раз стучи указкой не по доске, а по головам, может, какой-нибудь толк и выйдет! – невозмутимо предположил муж.
  - Сейчас я по тебе постучу, может, тоже что-нибудь полезное  получится!
  За окном зашуршала газета, раздался смех и шум борьбы, плавно перешедший в звуки поцелуев…

  - Посмотри на себя! На кого ты похож, скотина ты безобразная!
  - Не безобр'азная, а без'образная!
  Это окно скандала (так я его называю): в какое время вы бы ни прошли мимо, в нём всегда бушует свара, очень часто выплёскиваемая за пределы квартиры. Вот и сейчас на лестнице раздался торопливый топот ног, и, с хрустом впечатав в стену входную дверь,  на улицу вывалился высокий небритый мужчина в вытянутых на коленях и болтавшихся сзади мешочком трениках конца восьмидесятых.  Их часто можно встретить в старых районах города (я имею в виду, треники, а не мужиков, этих предостаточно везде!); откуда они берутся – неизвестно, вероятно, в эпоху тотального дефицита запасливые и предусмотрительные хозяйки закупали их тоннами (я опять говорю о штанах!) на случай ядерной войны и складировали в сундуках, а теперь постепенно извлекают оттуда и заставляют своих спутников щеголять в новых, с иголочки, тренировочных штанах а-ля восьмидесятые. Ну, а мужикам, как известно, всё равно, что носить, было бы что выпить.

  Пан-спортсмен остановился недалеко от входной двери и задумчиво почесал правый бок – видимо, досталось от разгневанной сожительницы каким-то предметом из кухонной утвари – потом запрокинул голову и посмотрел вверх, но это было тактической ошибкой: из окна второго этажа по пояс высунулась  женская фигура, и прямо в лицо ему полетел Ниагарский водопад!
  Фигура визгливо прокричала ещё какие-то обвинения в его адрес про газовую колонку и скрылась. Мужик утёр ладонью лицо и пробормотал:
  - Хорошо, что не починил, а то бы она кипяточком плеснула, дура-баба! Фурия ты!
Он вытащил из нагрудного кармана пачку сигарет, вылил из неё воду и отбросил в сторону.
  - Фурия ты! – повторил он громче, уже адресуясь не к себе, а к закрытому окну. – Исчадие ада! Наказание господне, посланное мне за грехи в прошлой жизни!
  - Да ты на себя-то глянь! – обрадовано распахнулось окно. – Страх Божий! На тебя и смотреть-то – грех!
  - Как я выгляжу – это твоя заслуга, женщина, ты должна денно и нощно заботиться о своём муже и угождать ему! А ты ругаешься, как жена Сократа!
  - А ты, стало быть, Сократ? – сварливо донеслось из квартиры. – Угождать тебе надо? Ну, погоди, сейчас я тебе угожу!
  С этими словами из окна вылетела железная миска – мужик еле успел увернуться.
  - Тарелки на мне экономит, - объяснил он невольным зрителям, - миски кидает! Тебе даже фарфора для любимого мужа жалко! – возвысил он голос. – Гарпия ты алчная!
  - Мне жалко?! Это мне жалко?! – послышалось из окна.- Ну, погоди!
  С этими словами из окна вывалилась пятилитровая кастрюля борща и с грохотом взорвалась у ног доморощенного Сократа. Его окатило красным фонтаном, а треники  щедро украсила капуста, картошка, свёкла и всё, что ещё кладут хорошие хозяйки в борщ.
  - Ну, не дура ли? – горестно вопросил он самоё себя. – Это ж мой обед на три дня… меня не жалко, так себя бы пожалела!
  Окно хранило молчание. Он стряхнул с мокрых штанов жалкие остатки несостоявшегося обеда и побрёл прочь – по направлению к ближайшему пивному ларьку…

  Но не всё так печально в этом мире; есть и более радостные окна, обитатели которых живут в мире фантазий и иллюзий.
  - Я тебе говорю, что так и было! Ты что, мне не веришь?! Вот такая была! – с этими словами в окне мелькнула здоровенная ладонь с растопыренными пальцами.
  - Да ладно тебе заливать! – насмешливо отозвался второй голос. – Ну, и где же тогда твоя огромная стерлядь?
  - Так я же говорю: в садке была дыра, и она в неё улизнула!
  - Конечно, конечно! – в голосе послышалась ирония.- То в садке дыра, то собака своровала, то лягушка съела!
  - Вот тебе крест, не вру! – азартно выпалил первый голос. – Хочешь, дыру покажу? А в прошлый раз на самом деле были собачьи следы!! И лягушка была! 
  - Знаешь что? – прервал его второй голос.
  - Что?
  - Пить надо меньше, а то у тебя вечно не рыбалка, а рыгалка получается! – захохотал собеседник.
  - Да ну тебя…- расстроился первый голос. – Зря не веришь; рыбалка – это же не охота. Это на охоте все дуром пьют, а рыбалка- дело тонкое, нежное…
  - Вот помню, - оживился он, -  ехали мы раз уток стрелять, как раз открытие сезона было, а поперёк дороги стоит уазик! Ну, мы с мужиками подошли, дверцы открыли…
  - Знаю, знаю!- остановил его второй. – Вы дверцы открываете, а водитель и пассажир, в дупель пьяные, из машины вываливаются, как мешки с дерьмом! Ты мне это уже раз пять рассказывал!
  - Пять вряд ли!- усомнился первый голос. – Вот раза три – может быть.
  - Достаточно и трёх! – стоял на своём второй. – Караси твои уже готовы, ставь на стол!
  - Слушаюсь и повинуюсь! – обрадовался рыбак-охотник.- Кушать подано: садитесь жрать, пожалуйста!

  А вот мимо этого окна я не очень люблю ходить… Оно  закрыто до половины накрахмаленными белыми занавесочками с прошвой… Краска давно облупилась, дерево почернело… Некому подновить…
  Здесь живут двое старичков. Давно живут – всю жизнь, наверное… Маленькая беленькая старушка и её муж – высокий грузный старик, тоже весь седой. Два божьих одуванчика…  Иногда я их вижу на улице: он ковыляет, опираясь на палочку, она бережно поддерживает его под руку. Умилительная картина! Живая иллюстрация к словам Грина: «Они жили долго и счастливо и умерли в один день». Романтика, да и только! 

  Но романтикой здесь и не пахнет. Я знаю, что у них была большая дружная семья: два сына и дочь. Старички (тогда они были ещё полны сил и здоровья) работали не покладая рук, чтобы вывести своих детей в люди. Наверное, они лелеяли мечту о спокойной старости в окружении любящих детей и внуков…
  Но образованным отпрыскам показалось скучно и бесперспективно сидеть в нашем маленьком городке, их поманила к себе столица, и они погнались за призрачной синей птицей, а старички остались совсем одни… Сначала их утешала гордость за то, что все дети пристроены, потом они стали робко надеяться, что хоть кто-то из них вернётся в родной город,  потом цеплялись за редкие телефонные звонки по праздникам  и визиты на дни рождения, потом… надеяться уже перестали и печально доживают свои дни…
  Грустная штука жизнь, господа!

  Но довольно, довольно грустить! Сейчас мы пройдём мимо окон, которые помогут нам вынырнуть из пучины печали. Они много значат для меня. Это окна бывшего городского роддома; теперь здесь отделение патологии, где до родов лежат будущие мамы, а когда-то был родильный дом номер один, самый первый и главный в нашем городе.  Здесь  и я впервые увидел свет…
  Под этими окнами я услышал одну потрясающую историю, которая, тем не менее, на сто и один процент является правдой.  Назовём её «Воробьиная ночь».

  Это случилось в начале  лета. Была знойная, душная ночь, во всём ощущалось предчувствие грозы, какое-то томление и беспокойство и одновременно затишье, которое случается перед бурей. Знаете, страшные ночи с громом и молниями, но без дождя в народе называют воробьиными: якобы за то, что они своим чириканьем указывали мучителям на теплившуюся в Иисусе жизнь,  воздаётся им сполна  в такие ночи: чёрт насыпает их в огромные мерки, и тех, что не поместились, отпускает на размножение, а остальных ссыпает в пекло.  И это была как раз такая ночь…

  Двадцать второго июня в приёмном отделении роддома номер один поднялась   суматоха: после полуночи привезли необследованную роженицу, которая готовилась вот-вот произвести на свет ребёнка. Она жалобно стонала, лёжа на каталке и с трудом отвечала на вопросы медсестры.

  - Где же ты была, девонька? – ласково спросила её дежурная фельдшерица, беря необходимые анализы. – Ты что, не знаешь, что во время беременности необходимо посещать женскую консультацию? Неужели тебе никто об этом не рассказал?! Ни мама, ни муж?
  Девушка что-то невнятно  пробормотала.
  - Что? – не расслышала фельдшерица и склонилась пониже.
  - У меня нет мужа, - кусая пересохшие губы, прошептала роженица.- А мама с папой не разрешали никуда ходить…
  - Почему?
  - Потому что они стыдились… Мне всего четырнадцать, а они очень уважаемые люди…
  - И заперли тебя в четырёх стенах, только чтоб никто не узнал о беременности?! – ахнула пожилая фельдшерица, прижав ладони к щекам (у неё самой было двое детей и двое внуков, и она любила их всех безумно).
  - Они говорили, что я их опозорила…- вытолкнула из себя девочка и закусила губы – по телу её прошли сильные судороги, и она опять застонала.
  - А ты покричи, милая, покричи, - сказала фельдшерица, ласково заправляя сухими руками прядь кудрявых непокорных волос под  полиэтиленовую шапочку. – Сейчас-то  можно, а вот потом кричать нельзя будет, а то вся твоя сила в крик уйдёт! Тебя как звать-то?
  - Инесса,- на выдохе сказала девочка.
  - Вот и славненько… Имечко-то какое у тебя…непростое.
  - Мама назвала. Она историк и очень любит Инессу Арманд, вот…
  Девочка снова застонала и, не сдержавшись, вскрикнула.
  - Мария Никитична, как там дела?- высунулось из родового отделения озабоченное лицо дежурной акушерки в белой шапочке.
  - Всё в порядке, Наташенька, открылась на четыре пальца, надо готовить стол! – откликнулась Мария Никитична.

  Очень часто именно такие вот Марии Никитичны, проработавшие всю жизнь фельдшерами или медсёстрами, знают намного больше, чем новоиспечённые доктора со свежими дипломами, и их опыту и знаниям доверяют многие – включая самих главврачей (об этом ещё Булгаков писал). Вот и теперь Наташа, нимало не медля, стала отдавать необходимые указания. Впрочем, все участники этого процесса и так превосходно знали свои обязанности, и через считанные минуты всё было готово.

  Девочка Инесса тем временем ощущала всё большую и большую боль в животе, которая, казалось, раздирала её на части. Боль накатывала волнами, но когда казалось, что волна начинает отступать, на её место тут же прибывала новая, не давая ни секунды, ни мгновения передышки, и так продолжалось снова и снова. Вскоре у неё не осталось сил терпеть, и она стала кричать, судорожно заглатывая сухой воздух. А ещё ей было страшно: добрая Мария Никитична ушла, и Инесса осталась совсем одна, и не у кого было спросить: может быть, она уже умирает? Потому что живой человек не в состоянии так долго выдерживать такую боль.

  - Я скоро умру? – спросила она у белого пятна, появившегося перед глазами (ведь была ночь, и в отделении не горел свет, чтобы не беспокоить уже родивших, лежавших тут же, в коридоре, – мест катастрофически не хватало).
  - Не умрёшь! – с улыбкой в голосе сказало лицо и вытерло ей вспотевший лоб. – Всё будет хорошо!
  И она почему-то сразу поверила этому доброму голосу, и постаралась сама доковылять до операционной, ослепившей её ярким светом, и даже дошла до стола, остановившись перед ним в недоумении:
  - Я сюда не залезу! – сказала она и от удивления даже забыла о боли.- Слишком высоко!
Но ей помогли, и она-таки забралась на этот стол, легла на него, схватившись за поручни и уперев ноги в специальные подставки.
  - А теперь, моя дорогая, давай работать!- строго сказала Наташа.- Как почувствуешь потугу, начинай тужиться! Ты поняла меня?
И, увидев её недоумевающие глаза, добавила:
  - Ну, как будто какать хочешь. У тебя был когда-нибудь запор?
  - Нет,- Инесса умудрилась ощутить вину за то, что в её четырнадцатилетней жизни не было места запору. – Не было!
  - Ну, ничего, сейчас всё поймёшь! – улыбнулась Наташа и обратилась к детскому врачу, которая тоже уже была здесь:
  - Как думаете, без Виктора Владимировича обойдёмся? – и, понизив голос, добавила. – Молодая она слишком, совсем девчонка.
  - Начинай сама, - сказала та. – Если что, он быстро подбежит. 
  - Душно как,- тяжело вздохнула Наташа. - Просто дышать нечем. Хоть бы дождичек пошёл…
  Она подошла к окну, которое было  открыто. На неё пристально взглянула знойная, душная ночь, но не было ни малейшего движения ветерка. Всё словно умерло… Врачи изнывали в своих халатах, несмотря на то что под ними было минимум одежды, но мужественно  принялись за свою работу: стали помогать появиться на свет новой жизни. Они обработали у роженицы все необходимые места йодом и стали руководить процессом, причём из-за неимоверной духоты им казалось, что и они  тоже вполне могут родить.

  - С меня семь потов сошло! – вытирая взмокший лоб, сказала детский врач.- И воздух как наэлектризованный…
  Наташа не ответила, ей было некогда: девочка Инесса старалась вовсю, и вот-вот должна была появиться головка малыша. Напряжение всё нарастало, будущая мамаша давно не кричала, полностью сосредоточившись на том, чего настойчиво требовал её организм – на освобождении от созревшего  плода, вполне готовом начать самостоятельную жизнь…

  Зарницы за окном стали практически беспрестанными, одна сменяла другую, и операционная освещалась переменным голубоватым светом, как будто в ней включили стробоскоп.
Наконец Инесса сделала ещё одно, последнее, усилие, Наташа помогла ей, надавив на  верх живота, и у девочки появилось стойкое ощущение, что у неё что-то отобрали, и одновременно она почувствовала потрясающее блаженство и томление во всём теле.
  - Доченька у тебя! – ликующим голосом воскликнула акушерка, приподняв, как показалось Инессе, за ноги багрово-синюшное пищащее существо, уж никак не напоминавшее розовых младенцев из рекламных роликов. От живота существа отходила бледно-голубоватая пульсирующая ребристая трубка, пропадавшая между ног Инессы.

  - Это девочка?! – с ужасом в голосе прошептала она.
  - Да какая крупная, здоровенькая!- Наташа перехватила девочку, которая начала недовольно кричать, двумя руками. – Просто красавица!
  - Наташа, смотри! – вскрикнула детский врач, указывая пальцем на окно.
  Акушерка и молодая мама  посмотрели вслед её пальцу, и, несмотря на страшную жару, ледяной холод охватил их, приподняв все волоски на теле: в распахнутое окно родильного отделения с тихим шипением влетела шаровая молния!
  - Нельзя шевелиться! – прошептала Инесса.- Нам по природоведению рассказывали! Она полетает и улетит в окно!
  Женщины, затаили дыхание, лишь младенец на руках у акушерки продолжал попискивать и дрыгать ручками и ножками.
  Слепящий шар начал медлительное шествие по операционной, летя вдоль стен.  Он как будто обладал своеобразным разумом: обследовав стены, подплыл к родильному столу и с тихим шипением завис над Инессой. Она смотрела на него снизу вверх, не дыша, остановившимися глазами; лишь бьющаяся у виска жилка показывала, что она пока жива, только оцепенела от страха.

  Наташа, тоже ни жива ни мертва, пожирала глазами смертоносную сферу. Она боролась со страшным искушением бросить ребёнка, возившегося на её руках и с визгом выскочить в коридор.
  Детский врач так и застыла с вытянутой по направлению к окну рукой; глаза её были крепко зажмурены.
  Молния со змеиным шипением подплыла к ней и проследовала вдоль вытянутой руки, почти касаясь рукава, потом как будто прислушалась и стремительно вылетела в ночь.
  - Антонина Викторовна, - тихим, дрожащим голосом сказала акушерка, - закройте, пожалуйста, окно!
  Антонина Викторовна, вздрогнув, открыла глаза, ринулась к окну и торопливо захлопнула его, так что стёкла жалобно задребезжали.
  - Ну, знаете! – начала она. – Я о таком только читала, но никогда не видела!
  - Антонина Викторовна, - остановила её Наташа. – Возьмите ребёнка, его надо взвесить и измерить…

  Малышку взвесили, измерили, обмыли и запеленали. Инессу тем временем переложили на каталку и вывезли в коридор: больница была маленькая, мест в палатах не хватало, и только родившие лежали в коридоре, чтобы после ухода  выписавшихся переселиться на свободные места.

  Туго запеленатую девочку приложили к груди Инессы, она немного почмокала губами, потом недовольно скривила их и заснула. Роженица тоже закрыла глаза и погрузилась в благодатный, оздоровляющий сон, от которого она больше не проснулась…
Нет, нет! Она не умерла! Просто потрясения, которые ей пришлось пережить одно за другим, оказались непосильной ношей для юного организма, и он решил уйти в глубокое подполье – погрузился в летаргический сон…

  Маленькую девочку взяли на воспитание бабушка с дедушкой и назвали её Изабеллой (на мой взгляд, с мозгами у них был всё-таки какой-то непорядок); Инессу перевезли в реанимационное, а потом терапевтическое отделение местной больницы, и старушка медсестра стала ухаживать за ней, ежемесячно получая от родителей прибавку к своему маленькому окладу.

  Инесса была спокойным пациентом – не капризничала, не скандалила с персоналом, не требовала особенного отношения к себе, не была привередливой в пище – лежала себе и тихонько спала под аккомпанемент попискивающей аппаратуры.
Врачи не смогли дать родителям однозначного ответа, что случилось с их дочерью, как не смогли внятно сказать, придёт ли она в себя когда-нибудь или нет, ссылаясь на то, что феномен летаргического сна так и не изучен наукой.

  Мама и папа регулярно приходили навещать девочку и с тоской наблюдали, как она взрослеет, как меняются черты её лица, как она становится женщиной… Ей делали ежедневный массаж, чтобы мышцы не застывали и не усыхали, смазывали кожу на лице увлажняющим кремом, подпиливали ногти и даже лечили юношеские угри – она ничего этого не чувствовала, находясь в царстве вечного сна…

  Отцу её ребёнка, шестнадцатилетнему пареньку из одиннадцатого класса, сказали, что у него родилась дочь, что Инесса впала в летаргический сон, и он поначалу трогательно изображал печального влюблённого: приходил в больницу, сидел около Инессы, держал за руку и нежно говорил с ней. Потом он стал появляться реже: подошли выпускные, а затем и вступительные экзамены; он начал учиться на первом курсе, потом надвинулась зимняя сессия, потом летняя, следом практика на предприятии, потом… Поток свободного времени внезапно совершенно иссяк, как и его недолгая любовь к Инессе, и очень часто её единственной компанией была та самая старушка медсестра, которая подробно и помногу раз рассказывала ей о своей жизни, о своих детях, внуках и прочих родственниках, о многочисленных болячках и радовалась, что собеседница не перебивает её, не умничает, а тихо и спокойно слушает нехитрую повесть её жизни.

  Так, ни шатко ни валко, протекло четырнадцать лет… Инессе недавно исполнилось двадцать восемь; её родители и почти взрослая четырнадцатилетняя дочь принесли в палату праздничный торт со свечами, шампанское, пропели ей поздравления, хлопнули пробкой от шампанского в потолок, посмеялись немного, выпили, съели по кусочку тортика и разошлись, оставив бабу Нюру допивать и доедать  праздничное  угощение.

  Изабелла, как обычно, подошла к Инессе, поцеловала её в прохладную щёку, не испытывая при этом никаких чувств, кроме досады и обиды за то, что она осталась сиротой при живой матери, хотя можно ли это назвать жизнью, а это существо – мамой?! Она бросила на неё ещё один скептический взгляд и плотно прикрыла за собой дверь.
  Баба Нюра попировала на славу и ещё завернула пару кусочков торта домой.
  На следующий день приблизительно после полдника Инесса открыла глаза, увидела белый больничный потолок, дремавшую около себя медсестру, села на кровати и спросила:
  - Бабушка, а когда малышей принесут кормить?
  Она осталась в том же времени и в том же месте: ей было по-прежнему четырнадцать, она только что родила и сгорала от нетерпения увидеть свою новорождённую дочь и приложить её к груди…

  Не буду подробно описывать суматоху, поднявшуюся в больнице: толпы врачей и медсестёр ежедневно удостаивали посещениями до того покоившуюся в забвении Инессу; ей провели полное обследование и пришли к выводу, что организм функционирует так, как и должен в двадцать восемь лет; она подверглась психотерапии, и вот, наконец, ей разрешили идти домой.

  Домашние были, конечно, ей рады, но вместе с тем испытывали странное и несколько неудобное чувство, как будто в их квартире поселился престарелый родственник, долгое время живший в другой стране, и о существовании которого все  решили благополучно позабыть.

  Чувство стеснённости ощущала и Изабелла, чья мать на протяжении всей её коротенькой, как воробьиный клювик, жизни, была полутрупом и вдруг ожила, заняла место в её комнате (Изабеллу срочно переселили в зал) и с удивлением таращилась на неё!
  Инесса… Невозможно описать, что творилось у неё внутри! Сначала она, как легендарный Рип Ван Винкль, ни в какую не хотела признавать свершившийся факт, но потом, с ужасом осознав, что половину жизни она проспала, словно медведь в берлоге, что у неё изменились лицо и фигура (она не узнала своё отражение в зеркале, обозвав себя «старой тёткой») и что половозрелая особь женского пола с дурацким именем Изабелла – её крохотная дочь, Инесса впала в ярость! У неё начались припадки буйства, выражавшиеся в непрерывном потоке ругательств и уничтожении всего, что попадалось под руку. Обеспокоенные мама и папа вызвали психотерапевта, который согласился давать сеансы их дочери прямо на дому, и через некоторое время они принесли пользу: Инесса успокоилась и стала адекватнее принимать существующее положение вещей.

  Изабелла держалась от неё особняком: она не знала, как вести себя с внезапно ожившей мамой, побаивалась её буйных вспышек и, если честно, на данный момент не так уж Инесса была нужна Изабелле: ведь девочка вступила в тот противный переходный возраст, когда родители, даже самые понимающие и незаметные, превращаются в камень на шее! Говорить им было не о чем: Инесса решительно не понимала её болтовни о мобильных телефонах, сиди дисках, мп-3 плеерах, а Изабелла не считала нужным познакомить её с изменившимся миром…
Однажды, вернувшись из школы, дочь обнаружила, что мать стоит перед бельевым шкафом и, растянув на пальцах трусики-стринги, задумчиво на них смотрит.
  - Мама! – возмущённо воскликнула она. – Ты что делаешь?!

  Инесса вздрогнула.
  - Да вот, хотела навести порядок в шкафу…
  - Что это тебе вдруг приспичило? – так же возмущённо продолжила дочь. – Между прочим, рыться в чужих вещах неприлично!
  Она выхватила из рук матери трусики, сунула их на полку и захлопнула дверцу.
  - Ну, во-первых, я понятия не имела, что это твоё! – немного обиделась Инесса. – А во-вторых, что это за верёвочки такие?
  - Это трусы,- гордо заявила дочь.
  - Трусы-ы? – протянула Инесса. – Как же их носить, они, небось, в попу врезаются?
  - Сначала да, а потом привыкаешь и становится удобно.
  - А почему ты не носишь обычные? – спросила Инесса.
  - Ну, ма, ты что, не понимаешь, что ли?  Стринги – модно, а твои вот эти вот… панталоны - нет! И вообще, сейчас все так ходят.
  - Модно? – переспросила Инесса. – А что сейчас ещё модно?
  - Ну, много чего! Например, тату модно накалывать…
  - Это татуировки?
  - Да.
  - Так ведь их только уголовники делают! – испугалась Инесса.
  - Да-а,  смотрю, воспитали тебя дедка с  бабкой, постарались! – хихикнула Изабелла. – Ты какая-то совсем дремучая, будто из деревни!
  - Просто в моё время этого не было,- попробовала оправдаться Инесса.
  - Да ладно тебе! – пренебрежительно отмахнулась девочка.- Ты просто училась всё время, была отличницей, активисткой – так бабка с дедкой рассказывали… Непонятно только, как это ты залететь смогла? Не предохранялась что ли?
  - Я не помню…- смутилась Инесса. – И как тебе не стыдно матери такие вопросы задавать!
  - Подумаешь! У нас девчонки ещё и не так разговаривают! – сказала Изабелла. – Кстати, их можно просто нарисовать!
  - Кого? – не поняла Инесса.
  - Да тату же! – засмеялась девочка.- А ещё очень модно пирсинг себе делать; у нас у одной девочки в классе в ухе шесть серёжек, кобра, язык проколот и пупок, а мне даже пупок проколоть не разрешают!
  - Пупок проколоть?!- ужаснулась Инесса.- Да ведь это же больно!
  - Зато прикольно! – хихикнула Изабелла. – Такие красивые подвесочки бывают – закачаешься! Обязательно выпрошу у бабки с дедкой!
  - Слушай-ка, - внезапно переменила тон Инесса, - а почему это ты моих папу с мамой так называешь – бабка, дедка? С какой это радости?! И чего это ты у них выпрашивать собралась? Вообще-то я твоя мать!
Изабелла фыркнула:

  - Ты спала сто лет, а они меня растили, в садик водили; и вообще, ты мне биологическая мать, а настоящие родители те, кто ребёнка вырастил, поняла?
  - Биологическая? – с недоумением посмотрела на неё Инесса.
  - То есть, ты меня только родила, - объяснила девочка. – А ещё бывают суррогатные, это когда женщина не может родить, тогда спермой мужа осеменяют другую, и за деньги она рожает им ребёнка! Говорят, это дорого стоит…
  - А откуда ты всё это знаешь? Тебе ведь только четырнадцать? – ужаснулась Инесса.
  - Ну, ма, ты даёшь!- рассмеялась Изабелла. – Мне уже четырнадцать! На себя посмотри: ты в четырнадцать меня родила! Это сколько же тебе было, когда с мальчиками начала встречаться?
  - Я встречалась только с одним мальчиком, - вздохнула мать. – И он мне очень нравился…
  - Это с моим биологическим папашей, что ли?
  - Ну, да… Сейчас у него другая семья, дети…
  - Да знаю я всё! – махнула рукой дочь. – Хорошо, что хоть алименты платит! Знаешь, тут когда с деньгами туго стало, бабушка его через суд поприжала, и каждый месяц мне на счёт стали бабки приходить! А он совсем неплохо зарабатывает, папаша мой, только вот встречаться не желает. Да и не нужен он мне вовсе! Бросил и тебя, и меня! Дурак!

  - Он не дурак, - задумалась Инесса.- Он был очень умным и хорошим мальчиком в школе…
  - Умный, хороший, - передразнила её Изабелла.- Да всем им только одно и надо, этим умным и хорошим!
  - Изабелла, ты почему такая грубая? Как будто уже всё на свете знаешь? У тебя вся жизнь впереди, а ты… - она не закончила фразу.
  - А что я? Что я?! – вскинулась Изабелла.- Думаешь, мне было очень легко жить?! Отца нет, мать, как труп, лежит в больнице, бабка с дедкой – с ними вечно ничего нельзя: ни в поход, ни на дни рождения, ни к подруге с ночевой…-  голос её прервался, губы скривились, и по щекам побежали слёзы. – Ты не знаешь, что это такое!
  - Знаю, - Инесса с внезапно проснувшейся жалостью подошла к девочке и обняла её. – Знаю, ведь они мои мама и папа. Но теперь у тебя есть я, а у меня есть ты, правда? Я ничего не знаю о твоей жизни, но ведь ты мне расскажешь? Всё-всё! – она погладила девочку по голове. -  И научишь носить эти, как их? Стринги?

  Откуда, скажите мне, эта девочка, проспавшая половину своей недолгой жизни, смогла взять необходимые слова, чтобы растопить лёд недоверия, возникший между ними?! Не успев стать матерью, она погрузилась в глубокий сон, и всё её взросление происходило независимо от неё, если вообще происходило.  Видимо, материнская интуиция - это нечто, присущее девочкам с момента рождения; у одних впоследствии она щедро расцветает, а другие теряют её безбожно и бесповоротно… Только так, наверное, можно объяснить огромное количество брошенных в роддоме детей…

  Но, к счастью,  у нашей истории совсем другой финал!
  Изабелла улыбнулась и сквозь слёзы взглянула на мать.
  - Может, мы сможем стать подругами? – спросила её Инесса. – Мои-то одноклассницы уже, наверно, других подружек себе завели, так что мне и поболтать не с кем… 

  Вероятно, думается мне, Иван Сергеевич Тургенев был не прав: совершенно необязательно, чтобы поколения отцов и детей  конфликтовали, и отношения между ними, заканчивающиеся трагично, – это тоже не закономерность…
  Так полагаю я. Но кто я такой? Всего лишь собиратель историй, что поведали мне болтливые окна… Всего лишь коллекционер слухов, некоторые из которых оказываются правдой… Всего лишь беспристрастный видок, заглядывающий в чужие души в поисках жемчужного зерна…
  Сколько же ещё интересного предстоит увидеть и услышать, сколько осталось неизведанных окон,  как заманчив и удивителен этот мир!