Свистунишка

Стою у высокого крыльца дома купца Севастьянова. Красавец! Только-только прихорошили, потратив на него, по слухам, почти два десятка миллиардов. У того, кто решение принимал, - натура, видать, широченная, так сказать, раззудись плечо да размахнись рука.

Так и подмывает, так и подмывает: а что, ежели проскользну внутрь да гляну хоть одним глазком, что и как там нынче? Полтора десятка лет, пожалуй, с гаком не переступала нога моя порога сего особняка, обитателями которого были, хе-хе, «приводные ремни партии», то бишь функционеры славных советских профсоюзов. Теперь, вот, их легонько потеснили, попросили удалиться из обители «защиты прав трудящихся». Можно сказать, дозащищались до ручки. Впрочем, профсоюзные боссы не таят обиды на власть. Они понимают, а посему прощают: турнули-то во имя великой цели - чтобы было где достойно принять высоких особ из ближайших к России недоразвитых палестин. Вожди (не те, что здесь, а те, что в Москве), будто бы, некий саммит решили провести в уральской столице. Почему у нас? О, спросите что-нибудь полегче! Ибо не только я, смертный из смертных, не могу ничего предположить, а и сами организаторы, когда к ним с подобного рода вопросцем подступают, долго и усердно чешут «репу», раздумчиво глядят в небо и… мычат нечто нечленораздельное.

Ну, вот! Стало быть, особняк готов принять высоких особ из недоразвитых палестин.

Поупрямился, потоптавшись на крыльце, однако искушение оказалось столь велико, что пересилило природную робость. Берусь за дверную ручку, тяну на себя и готовлюсь к тому, что с порога облают «церберы», охранники, значит. Но… Что это? Гляжу сильно, а «церберов» - тю-тю, не видать. Сидит на венском стуле лишь неподалеку старушенция и, вижу, как в ее руках мелькают спицы: довязывает (пожалуй, внучонку) шерстяной носок.

Заслышав бряканье двери, «божий одуванчик» отрывается от занятия, откладывает в сторону носок, обращает головку, унизанную мелкими седенькими букольками, глядит в мою сторону востренькими и добродушненькими глазками.

- Сударь, - говорит, обливая меня с головы до пят елеем, - проходите… очень-очень рады.

- Но… Как же?.. - я озираю благолепие вестибюля. - Ну… Это… А охрана?..

Старушенция коротко хохотнула, будто перед ней несмышленый проказник-внук.

- Добро пожаловать, - говорит, - Ваше Превосходительство!

- Однако, сударыня, - говорю, - вы ошибаетесь: ну, гляньте, какое из меня «превосходительство»?

- Для нас, - говорит «божий одуванчик», вновь окатывая меня ласковой волной, - всяк, сюда входящий, есть кто?

- Я не знаю…

- Есть самое что ни на есть «Ваше Превосходительство», ибо, - говорит, - вы - в храме культуры, то бишь в музее и, стало быть, в хранилище истории седой старины, где, - она цепко пробегает глазками по мне, - всякому рады, даже, - она почему-то хмыкает, - вам, Ваше Превосходительство.

Я сильно озадачен. Нет слов, короче.

- Так… Это… Ну… Выходит, что…

- Оставьте, - говорит, - свое косноязычие здесь, в вестибюле и проходите, - говорит, - Ваше Превосходительство, на второй этаж. Там, - говорит, - только-только начала обозревать организованная экскурсия. С нею, - говорит, - больше поймете. Или, - «божий одуванчик» пытается встать с венского стула, - вас проводить?

- Что вы! Что вы! - я отмахиваюсь руками. - Я - сам. Не извольте, - говорю, - беспокоиться.

Кивок головы с седенькими букольками означает: понято и принято. «Божий одуванчик» берет в руки недовязанный носок и спицы в ее сухоньких руках так и залетали из стороны в сторону, так и залетали.

Да, во мне гнездятся вопросы и позадавал бы, но сейчас, вроде бы, даже и не хочется. Да, я сбит с толку этаким радушием, но не наглец же, чтобы атаковать гостеприимную старушенцию своими глупостями и отказываться от столь лестного предложения. Похоже, думаю я, оклеветали, распуская злонамеренные слухи, нашу любимую власть; стало быть, миллиарды-то вбухали не на пылепускание в очи недоразвитым, находящимся на стадии все еще феодального общественного устройства, где горсть риса на ужин - великое благо, а на высокую русскую культурность.

Я уж ступаю на первую ступень анфиладной лестницы, ведущей на второй этаж, тяну носом воздух: дух советских  профсоюзов, констатирую я, напрочь выветрился. И тут сзади слышу сладенький голосочек все той же старушенции:

- Извольте, Ваше Превосходительство, туфельки-то здесь оставить.

Оборачиваюсь.

- А я?.. Босиком?..

- Боже упаси. Ваше Превосходительство! Эвон, - «божий одуванчик» тычет спицей, - тапочки.

Послушно меняю обувку и ухожу.

Вот и первый выставочный зал. Кругом - золочение, с потолка свисают гроздья чешских люстр, на полу - паркет из мореного дуба, на окнах - маркизы из натурального шелка, а на стенах - картины, картины, картины. Зырк - сперва влево, зырк - после вправо и там, вижу, толпится народ. Ага, это и есть экскурсия. Подстраиваюсь в хвост. И погружаюсь весь во внимание. Экскурсовод-мальчишка (по мне так лучше было б, предпочтительнее, если бы экскурсоводила голопупенькая молоденькая блондиночка, но, я тяжело вздыхаю по случаю моей роковой невезухи, музейные обычаи не выбирают, с ними живут и помирают).

- Уважаемые судари и милостивые сударыни! - обращаясь к толпе несколько высокопарно и чуть-чуть надрывно, говорит парнишка. - Вы находитесь в зале, где широко представлена портретная уральская живопись серебряного века…

- Какого-какого?.. Помедленнее, пожалуйста… Я - ззззаписываю.

Я привстаю на цыпочки, чтобы глянуть на того, который спрашивает: уж не Шурик ли из «Кавказской пленницы»? Нет, другой мужичок, но точно, как и в комедии, - пьяненький.

- Серебряного, значит, девятнадцатого века, - консультирует парнишка и продолжает. - Вашему вниманию предлагается портретная живопись, вошедшая в моду среди россиян после нашествия Наполеона. Вот, - говорит экскурсовод и тычет пальцем вперед, - типичный портрет мужчины, - мальчишка, видать, страдает близорукостью, наклоняется и читает вслух название картины. - Казнокрад… Мда… Значит, вот… Картина неизвестного художника, однако многие эксперты склоняются к тому, что, скорее всего, авторами могли быть либо Верещагин, либо Кустодиев.

Я тихо, чтобы не вводить в смущение благонравных экскурсантов и не поражать их своим извечным скепсисом, тихо бурчу себе под нос:

- Ну, да! И вовсе не их манера письма, - и строя из себя великого знатока живописи, продолжаю. - Бушующий океан и военный фрегат, терпящий бедствие, - это да, это Верещагин, а тут… И не Кустодиева письмо: толстозадая голая баба на топчане - это его… Но благообразного господина он не мог написать.

Экскурсовод продолжает:

- Всё указывает на то, что автор изобразил очень важного государственного деятеля той поры. Обратите внимание на крутолобость, на важно вздернутый подбородок, на пышущие здоровьем щеки, на прищуренный взгляд, как бы говорящий всем нам: эге, мол, я всех вас на мякине проведу. А прячущаяся в уголках тонких губ (обладатели их, якобы, склонны ко лжи и лести) ухмылочка? Каким мастерством должен был обладать художник, чтобы несколькими мазками кисти показать натуру героя своего полотна? Мы с вами смотрим на портрет и сразу представляем себе типичного представителя тогдашнего истеблишмента…

- Представителя чего? - вновь встрял неспокойный экскурсант со своим вопросом.

- Э-э-э… Как бы объяснить… Короче говоря, истеблишмент - это… Впрочем, не будем терять время на детали.

Я снова бурчу себе под нос:

- Любопытной Варваре, хе-хе, на базаре… Липнет к экскурсоводу - и все. Слава Богу, что не на базаре, а то бы схлопотал по физии.

Экскурсовод продолжает просвещать:

- Позволю себе обратить ваше внимание на две, на мой взгляд, существенные для характеристики героя детали. Справа, вы видите, полуотворенная дверца массивного и вместительного сейфа, являющимся аллегорией богатой российской казны, в руке герой картины держит царскую сторублёвку. Герой, как бы, в нерешительности, в глубоком раздумии о том, куда отправить купюру, - в государственную казну или в собственный карман?

Я присматриваюсь к купюре, которая в руке у героя картины, и бурчу:

- Совсем ослеп, что ли? Купюра, во-первых, совсем иного достоинства. Какая сторублевка, если отчетливо просматриваются три нуля? На купюре, во-вторых, не государево изображение, а… Верно лишь то, что на купюре двуглавый орел. И выпущена, это так, банком России, однако не банком императорской России.

- Кстати, - говорит экскурсовод, очевидно, заметивший еще какую-то деталь, - за седовласой головой героя виден портрет, - он всматривается, - кажется, императора Александра Второго, освободителя.

Я прыскаю, но так, чтобы не отвлекать толпу. Ну, какой это император, если в цивильном?! И лицо… Конечно, тоже наполненное вдохновенностью, но не государево лицо, нет, не государево.

Парнишка-экскурсовод замечает:

- То, что в кабинете изображенного на портрете фоном проходит лик Самодержца Всероссийского, говорит нам, в частности, что художник представляет особу, приближенную к государю. Всем иным тогда, не имеющим высочайшего дозволения, возбранялось украшать присутственные места изображениями Его Императорского Величества.

Опять-таки бурчу себе под нос:

- Нынче, хе-хе, попроще с этим. Всякий лизоблюд (чем ниже чин, тем усерднее работает языком, подчищая определенные места) может сбегать на барахолку и купить фотопортрет. Ничего не стоит: рупь - кучка. И хочет - вешает в красный угол, а хочет - в отхожее место священный лик своего… вождя.

Любезный сердцу всякого музейщика любознательный пьяненький экскурсант лезет с вопросом.

- А кто, позвольте утолить жажду знаний, явился прототипом?..

- То есть, - спешно уточняет экскурсовод, - желаете знать, с кого писан портрет?

- Да-да, - экскурсант лихорадочно мотает головой, - это самое…

- Историки-искусствоведы склонны считать, что сей портрет, который мы с вами сейчас лицезреем, писан художником с натуры, то есть художнику позировал Сам - генерал-губернатор Уральского края.

- Ах, черт побери! - вскрикиваю я и тотчас же, сконфузившись, прикрываю рот ладонью.

Экскурсовод настороженно приподнимается на цыпочки и пытается разглядеть по верх толпы, кто там, сзади, ахает?

- Что случилось? - нахмурившись, вопрошает он.

Я спешу оправдаться.

- Из-за почтения, я извиняюсь, к столь сановной особе ахнул.

Экскурсовод понимающе и сочувственно кивает:

- А… Ну, да: еще та особа!.. Идем дальше…

Толпа следует за мальчишкой, а я - поотстаю, подхожу к портрету, близоруко сощурившись, вижу в левом нижнем углу рамы надпись: «Его разыскивает полиция».

Ах, черт побери! Вот оно как! Ведь сразу же почуял на портрете родного человечка, особу приближенную, особу, объявленную в федеральный розыск. Я тычу пальцем в портрет: личность мне известная, личность нельзя спутать, особенно из-за характерного прищура и самодовольно-нагленькой ухмылочки, вечно блуждающей в уголках тонких губ. Тыщу раз видел и слышал. В кино? Нет. В других музеях? Нет. Может, приходил во сне? Ну, нет же!

Во мне загорается страстное желание помочь полиции, ибо я отлично знаю, где надобно искать лицо, изображенное на портрете. Что делать? Как, не медля, известить о сём органы, которые, как я думаю, с ног сбились, ища изображенного на портрете?

Я начинаю беспорядочно зачем-то рыться в тесных карманах джинсовых брюк. Ага, что-то нащупал! Вынимаю. С пристрастием и некоторым недоумением разглядываю штучку, ибо ее, ну, никак не должно было быть в моих карманах. А штучка эта - не что иное, как обычный полицейский свисток, которым широко пользовались в позапрошлом веке филёры. Спасительная штучка! Прикладываю оную к губам и во всю силушку стариковских легких свищу. Свищу раз, потом и другой, третий. Толпа экскурсантов, уже прилично отошедшая от меня, оглядывается и во все глаза изумленно изучает того, кто посмел подобным наглым образом нарушить священную тишину храма искусства. Странное дело: я ничуть не смущен. Наоборот, чувствую себя почти национальным героем, поэтому стою, выпятив худосочную грудь.

Я отчетливо различаю, как на лестнице громыхают сапожищи со шпорами. Бегут, значит. На условленный сигнал бегут. Спешат филёру на помощь. Торопно так бегут: боятся опоздать, не иначе.

Я, впившись глазами в створ двери выставочного зала, жду и даже не гадаю, кто это может быть, потому что знаю: не дурак.

И вот распахиваются обе створки двери и появляются они, спасители Отечества, блюстители порядка и хранители благочиния. Вид их, особенно обмундирование, должен был меня удивить, ан - нет. Принимаю как должное. По фильмам видел и потому знаю, что на них мундиры времен царствования Николая Первого. А в кино я слепо верю, потому как наше кино не врет.

Я с интересом разглядываю явившихся на мой свисток. Впереди, клацая сапожищами по дубовому полу, бегут, подпрыгивая, будто на ходулях, два околоточных надзирателя (богатыри, я вам доложу, судари!), а следом, поотстав чуток, еле поспевая, отдуваясь и беспрестанно утирая огромным платком обильно катящийся по лицу пот, запыхавшийся и тяжело дышащий, их благородие, то бишь краснорожий капитан-исправник собственной персоной. «Ну и разъелся, - думаю я, - на государевых-то харчах. Экая, - резюмирую я, - жирная свинья,  вона, как разнесло. Одна примечательность, - констатирую я, - усищи, точь-в-точь, как у Никиты Михалкова, патриота и государственника».

Подбегает охранительная троица и останавливается возле меня. Капитан-исправник, с большим трудом справляясь с одышкой и доставая из кобуры револьвер, гаркает на весь выставочный зал:

- Кто свистал, а? А, ну, подать оного сюда! Я покажу, как свистать! Я ведь не посмотрю: раз, два - и харя расквашена! Бунт? Я, брат, скорёхонько всякого усмирю!

Видя пред собой вернейшего слугу государева, я вытягиваюсь в струнку, приложив ладонь к непокрытой башке, услужливо рапортую:

- Ваше благородие! Господин исправник, я - тут…

Их благородие страшно шевелит усищами, не дав отрапортовать по всей форме, продолжает рявкать:

- Кто тут?! Где тут?! - он грозно вертит револьвером перед самым моим носом. - Где свистун? Подать его сюда, - поворачивается к своим помощникам и буквально прожигает их пламенеющим взглядом заплывших жиром глаз. - Чего, болваны, стоите тут и кукситесь?! Взять!

- Ваше благородие, - говорят в голос околоточные надзиратели и отступают чуть в сторону, потому что на себе не раз изведали крутой нрав начальства, пускающего кулаки в ход по поводу и без него, - кого, изволите приказать, взять-то? Злоумышляющий, ваше благородие, покамест не установлен…

- Установить, остолопы! - гаркает капитан-исправник и, вперившись взглядом в меня, все еще стоящего перед ним с раскрытым ртом и на вытяжку, о чем-то долго и трудно думает, а потом вдруг спрашивает, вращая страшно зрачками. - Ты, остолоп, свистал, что ли?

Я с радостью, что могу послужить Отечеству, сообщаю:

- Так точно, ваше благородие, я свистел!

- А… Так это ты бунтовщик?

- Никак нет, ваше благородие!

- Чего тогда свистал? А?!

- Я, ваше благородие, этого, - кивком головы указываю на портрет, - казнокрада знаю…

Капитан-исправник вновь топорщит усищи.

- Изволь, балбес, по-людски изъясняться, а то сейчас угощу парой зуботычин, - он красноречиво вертит перед моим носом жирным своим кулаком.

Околоточные, слыша начальство, кивают.

- Следовает его, следовает, ваше благородие, хорошенько попотчевать. Гляньте, ваше благородие, какова рожа-то - неблагонадежная, противу, ваше благородие, империи что-то замышляет.

- Молчать, хамы! - кричит, направившись в их сторону, капитан-исправник, подходит и крутит кулачищами пред их носами, судя по всему, испытывает большое желание околоточным пересчитать зубы, но, передумав, возвращается ко мне. Осматривает мою неказистую фигуру с головы до пят. Он доволен, потому что перед ним самый что ни на есть простолюдин, а не представитель благородных кровей, а с хамами, согласно его представлениям, чем проще, тем лучше. Он вдруг гаркает. - Ну! Что знаешь?!

- Знаю, ваше благородие, - весь трепеща, отвечаю я, - где казнокрада сыскать.

- Какого такого казнокрада? - прищурившись и того больше встопорщив усищи, пытает он.

- А вот этого, - я вновь киваю в сторону портрета. - Дозвольте, ваше благородие, проводить вашу милость до него, а? - капитан-исправник глядит на изображение и розовый поросячий оттенок на щеках сменяется на мертвенную бледность. Он, вижу, признает в изображенном большое и важное начальство. Он подбирается, готовится вытянуться перед портретом в струнку, как только что я вытягивался перед ним, поднимает руку к козырьку форменной фуражки, чтобы отдать честь, но спохватывается: перед ним не Сам, а всего лишь его жалкая копия. - Не извольте, - говорю, - беспокоиться, ваше благородие, - это тот самый, который полицией объявлен в федеральный розыск, потому как крадет из казны.

Их благородие верой и правдой служит не первый год, однако о «федеральном розыске» слышит от меня впервые.

- Ты… это о чем, болван, а? О государевом сыскном отделении, что ли?

- Никак нет, ваше благородие, - приободрившись, ответствую я. - Гляньте сами. Вон, внизу картины, слева табличка и написано: «Его разыскивает полиция». А чего, спрашивается, искать, если я вас в пять минут к нему приведу. Его на Урале всякая собака знает в лицо. Да и вы, ваше благородие, если я не ошибаюсь, признали… Так что кандалы в руки - и айда за мной.

Околоточные надзиратели, оставаясь по-прежнему поодаль, заслышав, какой бред, по их разумению, я несу, советуют:

- Его, ваше благородие, надобно в лечебницу препроводить. Не иначе, из психушки сбежал.

Капитан-исправник, похоже, пришел к другому решению. Не спуская с меня глаз, его щеки вновь багровеют, а глаза наливаются огнем праведного гнева.

- Э, нет придурки! Он не так-то прост, как себя здесь выставляет, - капитан-исправник тычет мне револьвером прямо в рыло, отчего я чую даже запах пороховой гари. - Ты, мещанская твоя морда, на кого возводишь напраслину? На Его Высокопревосходительство?! На слугу Государя посягаешь? Да, за такое дело, знаешь, куда упеку?

- За что, ваше благородие? - у меня, кажется, поджилки заподрагивали и ножонки заподкашивались. - Я, верный слуга Отечества и опора властвующей династии, хотел, как лучше, хотел, - говорю дрожащим голосочком, - помочь полиции… Почитаю своим долгом, ибо вроде как даже филёр, чтобы донести на казнокрада, разыскиваемого полицией. Ведь она, доблестная российская полиция, пожалуй, с ног сбилась, отыскивая казнокрада.

Капитан-исправник скептически фыркает и сплевывает мне под ноги.

- Ты и филёр?! Ты давно в зеркало гляделся?

- Утром, ваше благородие, смотрелся, а что?

- Что это за «прикид» на тебе, а? - спрашивает он и трясет меня за шиворот джинсовой куртки. Я, тем временем, спрашиваю сам себя: неужто и тогда уже это словечко было в ходу? - Ты, - продолжает он меня пытать, - хоть однажды видел живого филёра? Скажи, видел?

- Живьем, ваше благородие, не видел, - признаюсь я, - а вот в кино…

- Что еще за «кино»? - я охотно бы пояснил, но тот и слушать ничего не хочет. - Филер, морда ты обывательская, во-первых, снабжен жетоном. Есть, а, у тебя жетон? - я отрицательно мотаю головой. - Вот! Нет, значит. Во-вторых, «прикид» на тебе не соответствующий: где гороховое пальтецо, почему на голове нет соломенной шляпы и в руках зонта?

- Зато, - авторитетно говорю я и сую под нос их благородию штукенцию, обнаруженную в кармане, - имею свисток.

Странно, но на мой последний аргумент тот совсем не реагирует. Вместо этого, пристрастно спрашивает:

- Ты ответь, мошенник: кто казнокрад, а?

- Ваше благородие, если судить по картине, то…

- Хочешь сказать, - с придыханием спрашивает капитан-исправник и багровеет пуще прежнего, - Его Высокопревосходительство? - склоняется к моему лицу и чуть ли не буравит своим носом-картофелиной. - Заломать бунтовщика!

Околоточные надзиратели, будто коршуны, налетели, заломали руки назад, больно сделали.

- Ваше благородие, за что?!

- А за то! - отвечает капитан-исправник и авторитетно добавляет. - Если б знал, за что, хе-хе, то удавил бы, не сходя с места.

На меня нападает истерика.

- Это, - кричу, - произвол! Буду, - кричу, - жаловаться!

- Ты, быдло, жаловаться грозишься?

- Почему нет? - продолжаю изо всех сил кобениться я. - Имею право! В свободной России живу или нет?

Капитан-исправник хихикает мне в ответ.

- Не только ты, хам этакий, живешь в свободной России, но и в демократической, справедливой и единой. Мешок ему на голову - и вон отсюда сотрясателя основ!

Мешок (и откуда только взяли?) надет. Ничего не вижу, но чувствую, что выводят околоточные надзиратели из выставочного зала. Вот и двери за мной захлопываются. Вот уже и волокут, как куль с солью, меня по ступеням анфиладной лестницы. Вот, кажется, уже на улице.

Кто-то из околоточных надзирателей спрашивает:

- Ваше благородие, а куда его?

- Как «куда», остолопы вы этакие!? В пруд его, в пруд!

- Это, - говорит другой околоточный надзиратель, - мудрое решение. На каторге-то только даром казенный хлеб жрать станет.

Они грубо впихивают меня в мешок с ногами, завязывают мешок и волокут. Я барахтаюсь в мешке-то. Околоточные надзиратели тумаками в мои бока успокаивают. Я кричу из мешка:

- Что вы, черти, делаете?! Я же хотел, как лучше!

Слышу, как капитан-исправник хохочет.

- А получилось, - ну, очень-очень по-современному острит он, - как всегда.

Даже сквозь мешок чувствую дыхание пруда и слышу плеск волн. Околоточные надзиратели подхватывают мешок и раскачивают.

- Раз, два, три - кидаем!

Я - лечу и слышен мой вопль:

- А-а-а!..

Просыпаюсь. Верчу головой на подушке. Ощупываю себя: нет, сухой. Стало быть, в пруду не был. Слава Богу, всего-то, приснившийся ночной кошмар. Прислушиваюсь: на кухне полощет ливень, ударяя струями о подоконный дребезжащий слив.

Хорошо лишь то, что хорошо кончается.

ЕКАТЕРИНБУРГ,  июнь 2009.