Золотые пчелы - дипломная работа

Утро наступило так быстро, что никому не пришло в голову выключить свет. Те несколько часов темноты, которые принято считать ночью, когда трудяги спят, а кошки бродят по крышам, - это время мы провели рядом под крышей местной гостиницы.
          Мне к чертям собачьим хотелось послать весь мир. Пусть катится. Этой ночью я чего-то хотела. Я кого-то хотела. Я хотела дарить себя. Мне не свойственны такие желания. Обычно только беру: отнимаю чужие взгляды и чувства. Больше ничего. Деньги – нет. Это меня не интересует. Даже поморщилась при этой мысли.
     Тогда так глупо получилось, после этой ночи. Мы договорились о встрече. Я, правда, хотела придти, хотела снова почувствовать себя уверенно, до одури надоело быть сильной, честно. Я ведь не сильная, нет.
И тут это недоразумение.
                ***
     …Никто не ожидал, что это случится. Внезапно вздрогнули стены, посыпалась штукатурка и трещина перечеркнула стену. На экране телевизора пошли помехи, и через секунду он погас. Все замерло, затаилось на несколько страшных мгновений, и вдруг заскрежетало, поехало. Стена старчески закряхтела, застонала, словно внутри нее притаилось живое существо и сейчас ему больно. Вены-трещины вздулись на коже стен. Заплакал мой сын Ванюша, забросив любимую погремушку.
- Викта, беги! Я его возьму! – закричал Ильдар.
     Я послушалась мужа и выбежала в подъезд, тут же людской поток подхватил и понес меня вниз, к выходу. Я почти не передвигала ногами, течение несло меня. Крики. Детский плач. Из распахнутой двери чьей-то квартиры вырывается музыка, кажется, Рики Мартин поет о радостях жизни.
- Мама! Мама! – заплакал чей-то ребенок возле меня.
     И я очнулась, обернулась, ища глазами Ильдара и сына. Их не было. Я попыталась повернуться, чтобы идти к ним, назад. Но толпа обнимала, мне было не вырваться, люди в страхе кричали и бежали, текли к выходу, к прямоугольничку света за моей спиной.
     -    Пустите!
- Куда прешь?!
- Иди!
Голоса утонули в общем шуме.
- Ильдар! – закричала я. - Где ты!
     Мне показалось, что на пролет выше мелькнуло его лицо. И я немного успокоилась. Поток уже выносил меня наружу, и я не могла с ним бороться. Уже рядом был свет. И день. Город. Подъезд выплюнул наружу мое тело вместе с десятком других тел, и вдруг толчок, скрежет, кто-то толкнул меня. Я обернулась, в глаза попала пыль, но я видела, как захлопнулась пасть подьезда. Падали камни. Целые груды камней и бетона. Серая пыль. Старая алыча жалко скрипнула и упала, придавленная плитой. Крики.
- Ай, я не сняла бигуди! – сокрушалась рядом женщина, ощупывая прическу.
Я потерла глаза и лоб, поднимаясь с земли.
- Что? – переспросила я.
И посмотрела на то, что было пятиэтажным домом.
- Ильдар…
     Я ничего не понимала. Я внезапно сошла с ума. Сошел с ума город. Облако пыли висело над нами. Из-под обломков были слышны тихие стоны. Или мне казалось? Я стояла, онемевшая, мраморная, вся, без рук, без ног, с вздувшейся трещиной на груди, готовая рассыпаться в прах. А женщина рядом все сокрушалась по поводу своих бигуди. Она цеплялась за подол моего халата, что-то говорила, - уже неслышное, непонятное, проглоченное ветром. Потом плакала, грязь стекала вместе со слезами по ее смуглому лицу, волосы растрепались, и ветер мешал их с пылью.
     Помню желтые (от яркого солнца) развалины и разбросанные вокруг вещи: оторванная голова плюшевого медведя, грязная зубная щетка и обрывок газеты. И уцелевшая лестница, все одиннадцать ступеней, по которым уже никто не пройдет.
      Ильдар мог спастись. Должен был. Мы ведь жили на втором этаже. Потом мне сказали, что его оглушило каким-то камнем, - я плохо поняла, - и он остался там.   Не было мыслей. Не было желаний. Они умерли. Все умерли.
     Старую сломанную алычу пустили на дрова. Откуда-то привели баранов, зарезали, и жарили шашлык. Никакой другой еды не было, даже хлеба невозможно было достать в Баку после землетрясения. Ни электричества, ни газа, ни – для нас – жилья. Другие дома почти не пострадали, землетрясение было не слишком сильным. Только наш старый дом не выдержал… 
                ***
     Больничная палата. Лето. Окно раскрыто. На подоконнике воркуют голуби. Две кровати с сеткой. На одной лежит молодая женщина, лет двадцати с мелочью. На другой сидит тетка с всклокоченными рыжими волосами. Она зевает, не прикрывая рот рукой.

Тетка: - Чё, вон голубям-то хорошо! Благодать! Хлебушек клюют да знай себе воркуют…
Викточка (протяжно): - Лю-бо-о-вь!
Тетка: - У кого? У их?.. У их – пожалуй… Только нежность больше. Любовь, она знаишь, какая? Она – такая! (широко разводит руки, смотрит на них, потом с чувством кидает). Да чё там!..

                Пауза. Слышно шелест листвы за окном.

Тетка: - Давно тут-то?
Викточка: - А? (поворачивает к ней голову).
Тетка: - Давно, говорю, лежишь?
Викточка: - А-а… Нет, вчера только…
Тетка: - А чё стряслось-то?
Викточка: - Стрясло-ось… (вздыхает)
Тетка: - Ну, не хошь – не говори! (сердито): Больно мне надо… (громко): Я кошек британских развожу! Для выгоды, ну и люблю, конечно… Хочешь, котенка продам? Тебе – дешевле, раз тут… вместе… хочешь?
Викточка (молчит).
Тетка: - Ну, подумай, значит. Голубенькие! Знаешь, окрас такой. Морды кругленькие, глазки, ушки… Хо-ро-шие!..
Викточка: - Вы можете помолчать? Уснуть невозможно.
Тетка: - Чё? Спать-то… спать оно, конечно, польза. Но весь день-то спать – каково? Сдуреть же можно! Сонная одурь! И больше ничё!
Викточка: - Вам-то что? Мне врач сказал – спать.
Тетка:- А-а, ну если врач, тогда конечно… Спи!

                Тихо. Тетка встает, подходит к окну.

Тетка: - А чё за болезнь-то такая, что спать? А?
Викточка (раздраженно): - Боже мой! Это невыносимо! Мне прописан покой, Вы понимаете?!
Тетка (оборачиваясь): - А чё ты кричишь? Я же так, посочувствовать… Разве ж можно без помощи, - тяжело! А то рассказал, душу вылил – оно, глядишь, и легче. Глядишь, и болезнь отступит…
Викточка: - Добрая Вы! (устало): Все добрые…
Тетка: - Добрые! А что ж сердиться, кому польза. Вот кошек разводить – польза. Они, знаешь, какие? Всякий стресс снимают! Не веришь? Я в газете читала! Кошки, они ласковые, их погладишь, и весь заряд снимешь, - словно валерьянка. Оно и детям радость.
Викточка: - Не-ет…(отворачивается к стене)
Тетка: - Деток что ль нет? Да ты ж молодая еще, будут! А пока она, кошка, тем более… для веселья.
Викточка: - Мне и так весело. (Нервно): Не видно разве?

Тетка: - О-о-й! Ми-ла-а-й-я! (качает головой) От такого-то веселья… Что ж ты, молодая, а на таком надрыве лежишь? Э-эх! (махнула рукой)

                Пауза. Тетка смотрит в окно. Слышен шелест листвы.

Тетка (мечтательно): - А дома у меня огурцы зреют, хорошие! Поливать-то их дед не забудет? Посохнут ведь без полива, пожелтеют без внимания. Вот ведь тоже: растение – а ему ласка нужна. Без ласки оно же что – совсем что беззащитное. А с лаской – теплица, рай!
Викточка: - Да что Вы придумали: рай! Растение польешь – хорошо, нет – так дождь польет. А ласка – глупость, мираж.
Тетка (сердито): - Да что я с тобой! У ей ни дитя, ни грядки! 
               
    Викточка тихо плачет. Тетка какое-то время смотрит на нее, выражение ее лица меняется, словно она вспоминает что-то.

Тетка (растерянно): - Котятки…Огурцы… (закрывает лицо руками, кричит в голос): - Морды кругленькие!.. Крови сколько!  У-у-у…

     Вбегают санитары. Надевают на тетку смирительную рубашку. Тетка воет все громче, пока не заглушает все. Постепенно погасает свет. Только протяжный вой в темноте.
                (занавес). 

                ***
      Вторую ночь я сидела у развалин. Меня выпустили из дурки, накололи какой-то гадостью, накормили таблетками и отпустили, как адаптированную к дальнейшей жизни  гражданку. Адаптированную. Я сидела на коленях перед той самой единственно уцелевшей лестницей, пересчитывала ступеньки. Раз… Что-то тут случилось. Два… Здесь был дом. Три… Наверное, кто-то умер. Четыре… Как меня зовут? Пять… Где моя семья? Шесть… Какая странная лестница. Семь… Если спешишь, можно перепрыгивать через ступеньку. Восемь… Если умеешь ходить. Девять… А все ли гусеницы становятся бабочками? Десять… Ночью всегда холодает. Одиннадцать…
- Может, подойдете к нашему костру? Становится холодно.
- Кто вы? – я видела только силуэт. Мужчина. Не слишком высокий. Зовет в тепло. – Вы ангел?
     Рассмеялся. Добрый смех, так смеются над детьми. Перестал смеяться и отошел. Только тогда заметила костер и с десяток подростков возле него. Некоторые жарили на прутиках хлеб и тихо разговаривали. Другие смотрели прямо перед собой, щурили глаза от дыма и молчали. Я подобрала юбку и встала. Заметила, что на мне нет туфель, но не смогла вспомнить, где их оставила. Может, на мне их давно нет. Хотя только вчера меня вывели на улицу и вложили в руку бумажку. С адресом? Не знаю. Я ее куда-то дела, не могу вспомнить… Я все стала забывать. Вот, как же меня зовут? Лен или Оль, а может быть Тань?
    Один подросток указывал на меня и что-то говорил тому мужчине с добрым смехом. Мне стало интересно, и я подошла ближе, почти к самому костру. Повеяло теплом - и вдруг вспыхнула картинка. Сон или прошлое?  Темный осенний лес, костер на поляне, мужчина (кто-то очень близкий, отец или дедушка) подбрасывает в огонь сухие ветки, и сноп искр   взмывает ввысь, огненные хлопья отлетают от костра и темнеют, превращаются в пепел и приземляются где-то неподалеку. У меня в ладошке красные ягоды боярышника… Я посмотрела на собственную ладонь и почему-то не захотела вспоминать дальше. Подошла ближе к костру.
- Значит, Вы – Викта. – Сказал мне мужчина-ангел. У него была черная бородка, а я всегда путалась в возрасте бородатых мужчин.
- Откуда Вы знаете? - (Тридцать? А может быть, сорок?).
- Тот парень сказал, что знает тебя. – Он кивнул на паренька, сидящего возле костра. - А меня все зовут Борода. Садись, возьми хлеба. – Он протянул мне кусок, движения у него были бодрые и порывистые, руки сильные.
     Я не успела рассмотреть его лица, только начала разглядывать, как он уже отошел от меня и продолжил рассказ, который ребята внимательно слушали.  Он говорил негромко, но было слышно каждое слово из странной сказки о том, как Аллах и Иисус поспорили, у кого больше последователей, раскричались, доказывая свою правоту, но не смогли переубедить один другого, и тогда… Говорил он без акцента на чистом русском языке. Как моя мама. В Баку нечасто услышишь такую речь.
 -  …И тогда они решили устроить землетрясение. Аллах ухватился за один край земли, а Иисус за другой, и встряхнули нашу матушку! Дома начали падать, люди в страхе выбегали на улицы и кричали, многие погибли… - тут сказочник опустил голову, и в отблеске костра стали видны его темные курчавые волосы.
- И когда несчастные попали на небо, Аллах спросил их: - К кому же вы пришли, к Иисусу или ко мне? – Нет, мы пришли не к вам, - ответили души погибших. – Но ведь при жизни вы ходили в наши храмы, как же вы говорите, что пришли не к нам? – удивился Иисус. – Каждый идет по своей вере!
     Тогда души сказали: - Мы ошиблись в именах и молились вам, не зная, что каждый верит в другое. И идем по вере своей. – Куда же? – воскликнули божественные пророки. – Я в ненависть! – воскликнул один дух. – Я в сострадание! – промолвил другой. – А я еще ничего не узнала, - прозвенела душа ребенка, - я верила только в любовь! – И они вернулись на землю в виде человеческих чувств. По вере – каждому.
     Тут рассказчик замолчал. Подкинул сухих веток в костер, и в небо взмыла стайка золотых пчел.   
- А вообще, повторяю, всё – фигня. Все религии, философские теории – все полная чушь, пока в нее не поверишь. Вот если во что-то веришь – всё, - он щелкнул пальцами, - начинает работать!
Мальчишки слушали как завороженные. А Борода продолжил:
- Я уже говорил о наглости волшебника: желай как можно больше, тогда хоть что-то да обломится! Ответьте мне на вопрос: в мире есть законы?
Один парень ответил, что нет.
- Молодец! Волшебный подход! Законов нет – и всё возможно. Повторите: Я ВСЕ МОГУ!
- Я всё могу! – повторил хор.
- Громче: Я ВСЁ МОГУ!!
- Я всё могу!! – вскричал хор.
- А теперь беремся за руки и поем «Я зажигаю огонь». Все помнят? Со вчерашнего дня ни у кого склероз не начался?
     Я смотрела на этот хоровод, слушала их смех и пение, и по меньшей мере удивлялась. Секта? Секта?? 
     Потом все опять расселись вокруг костра и слушали о волшебнике в каждом из нас, об абсурдных ритуалах, способствующих высвобождению энергии, о том, что не обязательно верить – надо действовать и всё получится. И я поняла: то, что говорит этот бородатый человек – имеет смысл. Он помогает людям иначе взглянуть на мир, выйти за привычные рамки – а это уже значит совершить прорыв вперед. И это не секта. Я как-то успокоилась от этой мысли.
               
                ***
- Вы верите в то, что говорите? Ваша сказка об Иисусе и Аллахе похожа на бред… или на шутку… - раздраженно спросила я, когда Борода присел в тени недалеко от меня.
- Верю? – он усмехнулся и на его зубах вспыхнул огонек – отблеск костра. – Верить можно во что угодно. Это лишь система координат, относительно которой люди судят о своих и чужих поступках. Иначе бы они попросту растерялись… Представьте, что у вас из-под ног выбили землю.
- Да… Пожалуй, я это сейчас и чувствую…
- Значит Вам легче понять… И что же вы будете делать? – он с любопытством взглянул на меня.
- Все время об этом думаю: что делать, – я пожала плечами, потерла лоб и, глубоко вдохнув, спросила: – Может, вы подскажете?
- Я? – удивился он. – То есть довезти Вас до угла?
- В смысле?
- Ну, анекдот такой есть. Бандит к мужику подходит и говорит: «Деньги давай!». А тот ему: «Да у меня нет!». Ну что делать. «Тогда часы снимай» - часов тоже не оказалось. Бандит репу почесал и говорит: «Ну ладно, тогда хоть до угла довези!».
- Ну если в этом смысле, то да. Дядя, довези до угла, - сказала я голосом голодного попрошайки. 
- Думаю, вера тебе подскажет. Твоя система координат. Что бы ни случилось, ты всегда находишься  относительно нее в какой-либо  точке. Это умиротворяет: что бы ни случилось… правда?
- Не очень. Точка меня не умиротворяет!..
- Хорошо. Но бог, ты веришь в него?… он тебя умиротворяет? По крайней мере, бог дает надежду… на вечную жизнь. Это должно умиротворять. – Он привычно щелкнул пальцами.
- Кого-то возможно. Не меня. Вернее, отчасти. Все было бы ничего, если бы не жалящие сомнения. Это ведь у всех бывает?
- Сомнения? Да,  – согласился он и лег на землю, подложив под голову руки. Тогда я увидела в лунном свете его лицо: острый нос, высокий лоб, холмики бровей и борода.
- Так какой же вывод?
- Из чего? – он смотрел на звезды, и, казалось, забыл обо мне.
Я тоже запрокинула голову:
- Ну и как, есть жизнь на Марсе?.. А серьезно, насчет сомнений. Какой из них можно сделать вывод? Во что же верить? Есть ли вечная жизнь?
- Ну-у, - он не торопился отвечать.
      Я видела, что разговор его не увлекал, совершенно не трогал его чувств, мыслей. Он словно думал о чем-то своем, мне не доступном, во что не стоило меня посвящать. Может, он вообще считает женщин глупыми примитивными существами, - подумала я, и эта мысль меня разозлила. Наконец он ответил вяло, как отвечает любопытному ребенку терпеливый родитель:
 –    У каждого свой марс. 
- Но это все слова, что же на самом деле, во что мне верить, а отсюда: как мне жить дальше?
- Почему Вы меня спрашиваете? – резко сказал он, в его голосе возникли хриплые звуки. - Я не пророк. И даже не юродивый, - голос зазвучал мягче. Я подумала, что он улыбнулся, по-прежнему не глядя на меня, наблюдая за чем-то в мире своих грез.
- Мне показалось, что вы знаете что-то… - опешила я. - Что можете мне помочь…
- Разве Вам нужна помощь? – он вроде улыбнулся. – Просила до угла довезти, а сама до Парижа не слезает! – усмехнулся.
- Но… Кажется, я…
- Ты просто потеряла систему координат, - видимо, настал момент опять перейти на «ты». - Такие, как ты, быстро находят новую. Вы не можете без точки отсчета.
- Это жестоко! – крикнула я. – Может, я… не могу… а ты… - рыдания обвились вокруг шеи и задушили слова. 
     До сих пор мне казалось, что он меня понимает, мне становилось легче от этого ощущения, надежда просвечивала сквозь боль. Но что это была за надежда? Мне показалось, что он - тот человек, который не просто может, но хочет помочь мне.
    Он вдруг поднялся.
- На земле лучше не спать. У меня есть подстилка вон у того камня, - он указал в темноту. – Можешь придти.
     Вот так. Запросто. Приходи ко мне на сеновал!..
И я пришла.
     Костер тогда уже догорел, только живое золото еще не успокоилось, мерцало и копошилось. Борода не спал, лежал и смотрел на звезды.
- Замерзла? – спросил тихо и обнял меня, когда я легла рядом, спиной к нему. Так просто.
Я мысленно считала ступеньки и сказала вслух:
- Одиннадцать.
- Это время?
- Это ступенька. Когда я на ней, то всегда становится холодно.
     Он улыбнулся  (растянулись губы, вздрогнул кончик носа) и поцеловал меня в затылок.
Когда он захотел меня, я не сопротивлялась. 

                ***   
     Утро – это младенец-день, который быстро состарится и умрет в луже небесной крови, а завтра народится новый.
     Утром я проигнорировала будильник и продолжила спать. К черту работу и к черту жизнь! Одно счастье есть в ней: сон. Сон. Волшебно-тягучий, красочный, сладкий, всевероятный. И мне приснился ты. Кажется, впервые. Без слов, без звуков, - только дрожание темно-зеленой листвы, предрассветный воздух и ощущение наполненности. Призрак счастья. Что оно? По-твоему, это достижение желаемого, как у Толстого? Или не достижение, а само желание, - как у меня?
     Когда-то я мечтала закончить институт, выйти замуж, родить ребенка и жить… Всего этого я достигла. Все сбылось. Потом сломалось. Я счастлива?.. Я живу?
     Я все думала: ты не звонишь, не ищешь, не жаждешь меня, значит все сон, мираж, дым. Значит, глупая девочка придумала глупую сказку и поверила в нее.
     Я не люблю тебя?
     Нет.
     Это другое.
     Ты пишешь свои глупые сказки, записки сумасшедшего гнома, и ни в чем не нуждаешься, кроме них и своего леса. В тебе навсегда заблудился солнечный свет. Ты абсолютно черное тело. Чего же я от тебя жду? Тепла. Черное всегда горячо. Даже Ад.
               
                ***
     Родители Ильдара жили недалеко от Баку. Они, верно, и сейчас живут там. Старые азербайджанцы. Ходят в мечеть, отмечают мирадж; и мавлюд;, готовят плов и баранину с каштанами. Старые деревья алычи по-прежнему растут на краю их сада. Думаю, никто не срубит их и не посадит новые, пока свекровь будет жива: ведь под ними играл в детстве Ильдарчик.
     Они, верно, проклинают меня и тот день, когда Ильдар – их единственный, боготворимый сын – встретил меня. Меня они никогда не могли принять. Ни в тот день, когда Ильдар, забыв родительские проклятья, взял меня в жены, ни – тем более – когда он погиб.
     Я ясно помню, как седая Фатима запрокидывала голову и выла-причитала на азербайджанском, а потом повернула ко мне страшное, окаменелое лицо и – (единственный раз в ее русском не угадывалось акцента!) – прошипела: «Проклятая! Ты погубила моего сына! Если бы ни ты, мой Ильдарчик был бы жив!..  Кяфиры;! – она схватила себя за волосы и какое-то время стонала, раскачиваясь из стороны в сторону. - Я желаю тебе никогда не найти дома вместо этого, лучше бы ты умерла под его обломками!» 
          Кажется, у меня помутился рассудок. Я плохо помню то время.  У меня была бумажка с адресом свёкров, и мужчина с доброй улыбкой по имени Борода отвел меня к ним. Я тогда даже не помнила, что случилось, не помнила Ильдара. И даже саму себя не помнила. Только картинки из раннего детства иногда всплывали в памяти, но мало чем помогали.
      Когда я пришла, Фатима причитала, обвиняла меня в том, чего я не помнила, а потом посоветовала мне уехать в Россию, к тетке. Насколько бы плохо она ни относилась ко мне, она купила билет до Москвы и дала мне денег на первое время.
        «Спасибо», - сказала я. И подумала: «Надеюсь, не увидимся».
        Единственное, о чем я тогда могла думать без боли, - это о тебе, Борода. Вспоминать, как мы говорили о твоем лесе, о пасеке на опушке и душистом меде, о лосях, которые подходят к самому дому, о соснах с золотистой корой. Мне казалось, это и есть твоя волшебная страна. Место, близкое к Раю.
      Твоя мечта стала в одну ночь моей, и это единственное, что дало мне силы жить и окончательно не сойти с ума. Золотые пчелы отгоняли запах смерти. Добрые лоси влажными губами брали траву с моих рук. Я возвращалась в Россию, в страну, в которой не была почти десять лет. Ты проводил меня на вокзал, сказал, что проведешь еще несколько волшебных занятий в других городах и приедешь в Москву. «Мы еще увидимся!» - сказал бородатый ты. И долго смотрел на меня, словно хотел заучить наизусть.
Двери захлопнулись. Поезд дрогнул, и твое уже безмолвное лицо плавно проплыло мимо окна. Затем исчезло из вида здание вокзала, и весь город. А воспоминания неслись за мной, вслед за поездом…
     Я вспоминала изгибы холмов, взъерошенных у самого неба. Море ласково трогало ступни, когда я сидела в дальней бухте на валуне. Мелкие, почти прозрачные креветки щекотали ноги, внушительные шатры медуз колыхались рядом, не приближаясь. Солнце слепило глаза, и я щурилась, запрокидывая голову. Тогда еще мы с Ильдаром ездили по выходным к морю. Он ловил креветок и там же, разложив на берегу костер, варил их с укропом и гвоздикой…
     Воспоминания жалили меня. Казалось, от укусов у меня распухает сердце и давит в груди, мешая дышать. Я боялась посмотреть в лицо собственной боли. Я боялась войти в страдание, как в быструю реку. Быть может, сделать это было необходимо, и выйти на другом берегу, ободренной  прохладой надежды. Но я шла вдоль этой реки, не в силах преодолеть ее и не в силах от нее уйти.

                ***
     Ненавижу сладкую, тихую жизнь! Ненавижу спокойные ожиревшие души! Каменные глаза людей, их притворную мимику, их ненастоящесть. Я страдаю от притворства. От постоянного прикидывания нормальной в доску, спокойной в стельку и умной в хлам. Я дебильная дура, родившаяся  на свет по недосмотру боженьки или по его божьему умилению, доброте его долбаной, лучше бы он дал мне умереть! А случилось это недоразумение, то бишь мое появление на свет, мой сдавленный крик, - двадцать пять лет назад. В России, в здании бывшей церкви в местечке, с давних времен прозванном Добрым (это-то я вспомнила!), в разгар июля.
     А рядом – кладбище было. Древнее, даже крестов не осталось, но люди помнят – смерть там, ее владения, обходи, мол, стороной эти места. Помнить-то помнят, а родильный дом в старой церкви устроили, будто больше негде! Умныи-и! Я не зря еще в материнской утробе подушиться хотела – пуповиной шею обмотала, я ж предчувствовала никчемность своего появления, я ж всей своей крохотной душонкой чувствовала!
     Не-ет! Спасли, откачали, добрыи-и, ой, добрыи-и! А человека один раз спаси – так он за жизнь ухватится со всей силой рефлекса, зубами вгрызется и отрываться будет лишь по великим праздникам, чтобы слезу смахнуть и взвыть протяжно: «добрыи-и» и «что ж я не сдох».
     Иногда мне хочется быть честнее с самой собой и удавиться на первой березе, но каждый раз подлая мысль жует мозги: «дык, ведь и хуже тебя, и никчемнее, и живут-наслаждаются!». Поди, поспорь! Мысль, она, - когда подтверждена фактами, - убедительную силу имеет.    
     …Приехала я в городок сопливой осенью. И так тошно здесь было, не передать! Так мерзостно!
     Автобус с табличкой «Москва – Пропасть» выплеснул свое содержимое на вокзальной остановке и прокоптел мимо, забивая нос тоскливым дымом. Люди быстренько расползлись по своим муравейникам, ну, и я поползла – в чужой. К тетке родной, - единственной после смерти родителей родственнице в этом сумрачном мире.
     Вещей у меня было немного, едва набралось в старую спортивную сумку, которую мне пожертвовала свекровь («свежая кровь» - если полностью). Но то ли устала я очень, то ли нервы сдали, так тяжко мне было, когда я месила грязь на улицах городка, что захотелось упасть моськой в лужу и захлебнуться. Но опять-таки, слаб человек.
     Немой, до краев забитый мусором, фонтан исчез за поворотом, универмаг с пыльным плюшевым медведем в витрине, река…
     У реки я постояла какое-то время, наслаждаясь видом текущей воды. Неважно, что она была темная, словно жидкая грязь, смытая с улиц, собралась в русло и потекла. Я знала, что это осеннее небо отражается, и сама вода тут ни при чем. В камышах плавали дикие утки, селезни деловито ныряли, выставляя наружу хвостики, потом появлялись на поверхности, с виду сухие, переливчатые – загляденье. Я смотрела на них, думала «вот, живут, знают, что и как делать», потом пошла дальше, нужно было еще найти улицу и дом, которых я в жизни не видела. Я шла по городу, но словно не соприкасалась с ним – так, верно, скользят призраки, невидимые и невидящие.
     Синяя церковь, описав полукруг, вынырнула слева и удивленно воззрилась на меня. Тогда-то впервые я заметила ее популярность среди воронья. Что ж, живность, она вся божья.
     Значит, можно было пройти прямо, а я кружила по городу, путалась в улочках.
     Я шлепала по лужам. Понимая что-то, чего умиротворенные люди не видят, словно разверзлось передо мной, расслоилось бытие, кубиками выдвинулось вперед, вот это – красным, это – синим, и в следующий миг не выдержит, рассыплется. Но миг проходил, ничего не менялось, ни внешне, ни по ощущению конечности момента. Вот, это последний миг, я все ощутила, увидела пустоту, она смотрела печально, улыбку кривила похабно, и рвала тонкими пальцами нервы. Но миг проходил… а я шла по городу, в сгущающейся мгле осеннего вечера. Я шла.

                ***
     Меня становится намного больше, когда я думаю о тебе. Просто целая вселенная меня! (Вот самомнение!..) Сегодня смотрела на снег, как он падает. И представляла, что ты рядом. И я – вселенная. Вот во мне падает снег. Тихо, тихо… И я все знаю. Я – целый мир! Например, я знаю, что ты любишь зиму, и любишь смотреть на пушистое кружение в воздухе.
    Я слушала тишину. Как откровение слушала. Делала красочной пустоту… И странно… Я подумала,  возможно, ты тоже смотришь на снег. Проводишь очередное занятие в чужом городе и – вдруг – снег идет!
     После работы вхожу в темноту. Теперь рано темнеет, и кажется, что наступила вечная ночь. Может, я и не живу вовсе, а сплю и вижу долгий, похожий на реальность, сон? Я только и делаю, что гадаю, полосатые «если» жужжат и жалят, а я продолжаю красть их мед – сомнения.


                ***
     Тетке моей, Марине Геннадьевне – маминой сестре, было уже за сорок. «Уже» или «еще только» - сомнение возникало при первом же взгляде на нее. Красивая, стройная женщина с прокуренным голосом – таким неожиданным для ее внешности, - с тревожным выражением глаз – вот она, Марина. Уже в вечер моего приезда, за чаем с коньяком Марина поведала мне свою жизнь. Она курила, выпуская дым вверх, в зеркальный потолок, словно за тем только, чтобы еще разок взглянуть на себя. Она рассказывала о своей доброте и  наивности, которые переходили дозволенные этим миром границы, и по закону о притяжении противоположностей привлекали к Марине людей, не склонных к романтизму, расчетливых от первого и до последнего вздоха своей любви.
     Первая страстная влюбленность посетила тетушку в нежном возрасте 17-ти лет, когда такие мелочи, как наличие у возлюбленного жены и дочери не вселяли опасений. Любимый с чудесным именем Леопольд называл ее музой, обещал свернуть горы –… и так восемь лет. За это время Марина успела стать знойной женщиной, получить образование и переболеть ветрянкой. Наконец она решила поставить вопрос ребром:
- Или я, или твоя старая селедка жена! – прокричала она после бурной любовной сцены.
     Возлюбленный выбрал ее. Мариночка незамедлительно посетила салон красоты и посвежевшая, с новой прической сообщила соседям: «Он ангел! Я выхожу за него!». «О-о! – воскликнули соседи. - Ты выходишь за него! Он ангел!».    
     В ожидании свадьбы Марина переехала в новую четырехкомнатную квартиру в элитном доме с видом на Центральный парк. 
     Тем временем старая селедка не дремала. Ее не радовала перспектива потерять кормильца, к тому времени занявшего высокий пост в городской администрации. Она разыграла инсульт, перестала принимать пищу и призвала мужа попрощаться. «Как банально, - успокаивала себя Мариночка, - рыба гниет с головы.  Кому это интересно!» Однако у кормильца впервые за восемь лет проснулась совесть. Леопольд попросил Марину временно переехать назад в свою молодоженку. «Как только она выздоровеет, так сразу!..» – говорил он, потупив глаза. И Марина переехала.
     Любой здоровый человек в возрасте старше 7 лет заметил бы это «якобы на время», но не моя тетушка. Когда она все-таки осознала, что к чему, было уже поздно. Ангел улетел на небо, не оставив ей ничего, кроме воспоминаний и разбитого сердца. Именно в этот момент все мужчины перешли для Мариночки в область фауны: приобрели статус козлов.
     Далее последовал одинокий и оттого печальный период. Марина копила деньги, расширяла жилплощадь. Неумолимо приблизившийся третий десяток сподвиг ее родить симпатичную девочку Дашу от… мужа своей близкой подруги. Разумеется, у подруги появился эпитет «бывшая».
     Даша не была дитя любви и страсти, скорее плод увядающей юности и отчаянного желания мужской ласки.
     В следующие три года Марина Геннадиевна отупела от счастливого агуканья и сюсюканья и растеряла остальных подруг. Почему? Думаю, они не вынесли возгласов в телефонную трубку: «А кто у нас обкакался? А это моя красавица обкакалась! Агунюшки! Агу!» И так сто-пятьсот раз, пока очередная одуревшая от высокоинтеллектуального разговора подруга ни прощалась, уже навсегда.
     Добрая Мариша прощала этих несчастных жертв современности, полагавших, что тридцатник – еще не повод заводить ребенка. Тетя считала их немножко ущербными и даже жалела: ведь они лишали себя такого счастья – увидеть улыбку своего малыша, его первый зубик, первый шаг!
     Времена года мелькали, бусины дней скатывались с Олимпа все быстрей. Но ни облака причудливой формы, ни свежесть первой травы, ни желтый лист, ни крупная снежинка – не радовали Марину. Весь мир для нее сосредоточился в маленьком курносом личике. Дочуркины глаза стали небом, волосы – травой, ручки – деревьями, ее желания – волей божьей. И в служении этому божеству прошло несколько лет, в течение которых тетя успела вылечить Дашину ветрянку и напрочь забыть, что когда-то получила образование.
     Но однажды наступила весна. И Марина заметила это. И вновь ощутила себя знойной женщиной, мечтой поэта и «козла». Это случилось само собой, без каких-либо усилий. «Козлы» быстро заметили свою мечту, и один из них сумел-таки добиться ее расположения.
     И снова появились подруги, и она сказала им: «Он не такой, как все! Он – ангел. Он так любит меня!» «О-о! Он любит тебя, - он ангел!» - согласились подруги. Мариша достала с полки пыльные крылья и надела розовые очки. Мир зазвучал для нее всем своим волшебным звоном, а молодой ангел переехал в жилище богов, то бишь в тетину трешку. Ангел был красивым и сильным, на 8 лет моложе тети и развивал свой  бизнес за счет вкладов своей «мечты».
     Развил. Купил 4-комнатную квартиру в элитном доме с видом на Центральный парк. И Марина Геннадиевна радовалась их любви и возможности внести свою лепту: она продала свою квартиру и купила шикарную мебель в их новое гнездышко.
     Затем переезд, сообщение соседям о скором бракосочетании и безмерное счастье… в течение месяца. «А что, собственно, тебе здесь принадлежит? – однажды спросил ангел. – Где документы? Освободите территорию!»
«Невозможно», - скажете Вы? Моя тетя сказала то же самое. «Я подам в суд», - истерично рыдая, грозилась она. «Попробуй», - ответил ангел, все больше приобретая очертания козла. Суд не помог Марине ничем: нет прописки, ребенок не его, свидетелей нет… Свободна!
     Конечно, были слезы, проклятия, отчаяние и злость. Но Марина Геннадиевна оказалась сильной женщиной. Она занялась бизнесом, со временем открыла свой отдел в Центральном универмаге и стала торговать товарами для дома. Ну, всякие ножи, чашки, подсвечники, сувениры.
     Все это она рассказала мне в вечер моего приезда. Мы сидели на маленькой кухне ее однокомнатной квартиры. Даша спала. А мы пили коньяк уже без чая, закусывали шоколадными конфетами «Райская пенка» и на пару дымили в зеркальный потолок, украдкой любуясь собой. 

                ***
      Я живу, словно в сером тумане: расплывчатый зыбкий мир. Бреду на ощупь, глупо надеясь на судьбу, выискивая воспоминания сквозь плотную боль в затылке. Закрываю глаза и чувствую влажный туман, всё те же крошечные капли, что оседают на одежде, - чувствую их лицом, губами, пальцами. Стоит закрыть глаза, как мир из зыбкого становится реальным, обретает конкретность и форму темноты, вкус и - вот – влажность.
     Я совершенно точно  знаю, что это ощущение не случайно, что в нем виноват ты, заразивший меня интересом к миру. Собственно, что он такое? Кто ты такой? И кто я. Обычный вопрос обычного человека, он висит во влажном воздухе, отражаясь от миллионов капель. И, странно, ты слышишь его, на своей, другой планете, своем Марсе слышишь те же вопросы.
     Я открываю глаза и вижу начало лестницы, которая ведет в туманное небо. Иду. Надеясь на судьбу. Глупо. Мокрые ступени с отколотыми краями -  совсем не хрустальная лестница. Раз. Два. Три… Одиннадцать ступеней позади. На одиннадцатой мне всегда становится холодно. На двенадцатой отсчет начинается сначала: раз, два, три… Одежда давит на плечи, - как заметил бы доктор: учащается пульс, - начинает пылать лицо, и тогда туман приятно освежает. И ничего в этой пустоте, кроме моего дыхания. Устала, не могу! Только любопытство заставляет идти вверх, опустив от усталости плечи, медленно передвигая ноги. Шаг! Еще. И много-много шагов. Их шорох.
     Вдруг вспомнился запах свежих грибов. Он исходил от меня, когда мы любили друг друга на земле… Ты тогда сказал: «Женщина, пахнущая грибами», - и улыбнулся, а я потрогала твою бороду и вспомнила голос отца. С тех пор таких озарений было немного, скорее я выуживала воспоминания по крупице, не торопясь, обходя преграду головной боли терпением.
     Вспомнился лес, в который ты звал меня, твой лес… И вот теперь этот туман (накурено в небе). Сквозь него возник шорох листьев, словно ветер гнал прочь перелетных птиц. Справа, рядом с лестницей вынырнули деревья. На черной коже стволов осела осенняя пыль. Запахло последним выдохом листьев, ветрами скошенных. И наконец лестница кончилась. Прорвался туман. И я, утомленная восхождением увидела площадь…
- Ваш билет! – потребовал резкий голос.
     Передо мной стояла контролер в синем фартуке с приколотым к нему  бейджиком. Она выдержала паузу и повторила:
- Билет!! Глухая, что ли?
     Пассажиры смотрели на меня удивленно-злорадно. Из дыры в полу проникали в салон выхлопные газы, создавая подобие тумана. Автобус натужно скрипел на поворотах, и запах газа усиливался, вызывая тошноту.
     Я молча достала из сумки  проездной, показала синему фартуку и, встав с кресла, отправилась к выходу.
                ***
     Так уж вышло, что я потеряла своего первого мужа, а второй еще не появился на горизонте. Я никому не нужна в этой стране и никому не нужна в той. Я об Азербайджане говорю. Я где-то между двумя мирами: наполовину русская, наполовину азербайджанка. Тогда, во времена Союза все было проще: национальность не имела такого значения, как сейчас. Русские спокойно жили в Баку, работали. У мамы вот никогда не было проблем с работой, хотя она русская и  к тому же христианка. Отец терпимо относился к ее вере и даже позволил меня воспитать в ней. …Да, давно это было. Давным-давно.
     Последние десять лет моей жизни прошли в Баку, в большом городе, в котором почти нет зелени. В городе, в котором тепло. В городе, в котором снег – чудо, он если вдруг и падает раз в тысячу лет, то тает мгновенно еще в воздухе, быстрее, чем сможет достичь земли… А теперь этот городок, такой чужой и невзрачный, что хочется бежать без оглядки. Но некуда. Не к кому. Однообразная работа без выходных - и годы ожидания гражданства. Я наполовину русская. Но на другую-то половину – нет! И нужно ждать. Ждать… ждать.
     Из-за отсутствия российского гражданства я не могла найти работу. Не было прописки. Тетушка взяла меня работать к себе. Каждый день с восьми до двадцати ноль-ноль я улыбалась покупателям и предлагала германские терки, китайские сувениры  и разную мелочь непонятного производства. Без перерыва и выходных.
       Нет-нет… Марина иногда приходила сменить меня, и тогда я могла подняться на второй этаж Центрального универмага – там были отделы красивой одежды, тончайшего белья и изысканных духов. Я заходила в эти магазинчики и с серьезным видом брызгала на запястье какие-нибудь духи (предпочтение отдавала легким, травяным запахам), потом отправлялась в отдел белья и трогала шелковые сорочки. В моем распоряжении бывало до сорока минут, и я еще успевала купить на первом этаже пирожок или сосиску в тесте. Иногда сок, но это редко. Потом я возвращалась в тетин отдел, и она учила меня правильно предлагать товар и затем уходила. А я вспоминала роскошь шелка, его скользкий холод на ладони, словно прикосновение мартовского ветра – в его крыльях мороз, но  в сердцевине уже пылает весна. 
     Было довольно холодно: отдел был прямо у входа. Сквозняк заходил вместе с покупателями, и я куталась в пальто, пытаясь согреться. Люди шли мимо, такие разные, кто-то в модной дубленке с неровными краями, кто-то в старом стеганом плаще с пакетом, полном продуктов. Когда надоедало мелькание любопытных глаз, я бралась за ручку и, как советовали в женских журналах психологи, записывала плюсы и минусы своей жизни. А люди шли и, наверное, думали: «Что она пишет, эта глупенькая продавщица с восточными глазами?». Раздражал постоянный шум кондиционеров,  замерзшие пальцы. Под конец дня становилось трудно смотреть на покупателей, приходилось опускать голову на руки, холодными пальцами накрывать пламенеющие глаза и жалеть об отсутствии второй пары рук, чтобы закрыть уши.
     Рядом продавали цветы: белые розы, пестролистые бегонии. Продавщицы переминались с ноги на ногу, у них были безразличные лица. Я удивлялась их способности выстоять целый день и не умереть от скуки. Цветы, конечно, радовали глаз, но не способствовали размышлениям. Я приносила с собой тетины книги (о чем она не догадывалась) и тайком их читала. Прочитала Хемингуэя, Вудхауса и Мураками. Выбор, определенный лишь последовательностью на полках. Отметила для себя, что если Хемингуэй знает вкус вещей, то Мураками (который Харуки) – их форму. Вудхаус же напомнил о смехе в жизни. Неужели в реальной жизни есть место смеху?
     Когда рабочий день заканчивался, я выходила в черноту города, изъеденную огнями фонарей. На обледеневшей остановке грустные люди кутались в пальто, прятались от ветра, а мне не страшен был холод, я за день привыкала к нему. В голове обычно была пустота – ни мыслей, ни желаний. Я ждала коптящий автобус, просто стояла и ждала, не испытывая острого желания ни попасть домой, ни остаться стоять вот так, на кусачем морозе. Безразличие усталости окутывало меня и делало бесчувственной и тихой. И больше мне ничего не было нужно.      
        Хандра измучила меня. Я даже решила, что пропала моя душа. Я совершенно никчемный человек. Бездарность. Я даже не серость, нет. Это значило бы, что я как все. Но я даже как все не могу быть. И самой собой – не могу. Многое из моей прошлой жизни находится в тумане, люди, даты, события. И стоит напрячь память – как в затылке оживает тупая боль. И я оставляю очередную попытку вспомнить.
     Какие банальные мысли, правда? Уверена, ты мне на это скажешь что-нибудь сильное, типа «дура ты и не лечишься», и это придаст мне недюжинных сил.
     Каждый вечер я беспричинно плакала. Сначала думала, выход в деятельной жизни. Нет. Чищу картошку – и плачу. Полы мою – и снова плачу. Как идиотка.
     Короче, романтика с меня сошла, как первый снег, а под ней оказался еще тот реализм.
     Куда бегут от депрессии? Куда бегут от себя? В любовь. Или в смерть.
     В семнадцать кажется, что знаешь смысл и цель жизни. Что весь мир у твоих ног томится в ожидании, когда же ты его покоришь; мужчины млеют от одного твоего вида и умирают от страсти, как мухи от мухобойки. В двадцать пять мухой чувствуешь уже себя. Еще той Цокотухой! Только без комарика и фонарика. Так что в любовь сбежать получается все реже. В смерть же побег однозначен, скучен при отсутствии опять же Ромео, и, как ни крути, болезнен.
Остается одно: КАРАУЛ!!!
                ***
 -         Давай покурим?
- Давай.
     Это меня спросила Людка из соседнего отдела, здоровенная такая дева с баклажанным цветом волос. Вытянула две сигареты из пачки и направилась к выходу. Я – за ней.
- Давно куришь? – это опять она спросила.
- Ну… - я сморщила лоб, а Людка в ужасе завопила:
- Морщины будут!! Сдурела?!
     Я тут же сделала каменное лицо, словно маску надела, - морщинки распрямились. Людка облегченно вздохнула и снова принялась спрашивать:
- А тусуешься где?
- В смысле, гуляю где?
- В смысле всего: какой твой стиль жизни?
- Да, в общем, стиля-то и нет. Так, живу как-нибудь. Работаю вот… тут. Книжки читаю.
- А-а… - она уже докуривала, а я только-только до середины сигареты добралась. – А мужик у тебя есть, ну, парень какой-нибудь?
     Тут я задумалась: можно ли сказать, что Борода - мой парень или мужик? Подумаешь, переспали, подумаешь, о волшебниках и о пчелах рассказал, на поезд посадил и в щеку чмокнул. Большое дело!
- Есть.
- М-м-м! – Людка, кажется, заинтересовалась. – А я-то думала, нет, грустная ты больно, ну, думаю, не хватает женщине ласки. Или все-таки не хватает? – прищурила левый глаз (могла бы и правый, намека на чертовщину нет).
Я загадочно затянулась и посмотрела в пол. Грязный.
- А у тебя как жизнь? – не люблю, когда только обо мне разговор, как будто в душу лезут.
- Да-а! – сплюнула. - Разве ж это жизнь, с такой зарплатой? – но по лицу было видно, что жизнь у нее через края хлещет. – Конечно, мужик у меня хороший… деньги дает, в рестораны водит. Хотя и женат, но заходит регулярно. Чем не жизнь? Жизнь!
- А дети у тебя есть? – о чем еще могут говорить две женщины, как не о мужиках, детях и тряпках.
- Есть сын. Павлик. У бабушки в деревне растет. Ему уж скоро шестой пойдет, взрослый!.. Но заболтались мы, пора и честь знать!
     Людка продефилировала ко входу в универмаг, я – за ней. Странное дело: живет человек, о высоком не думает, радость излучает и зовут этого человека Людкой, а ведь и он умрет. Такие добрые мысли посещали меня в то время, как обтянутая джинсой Людкина поппинс закрывала мне передний вид.
     Дальше потекла серая будня и только вечер внес разнообразие в наши ряды.
- Знаешь, красава, - это Людка ко мне обратилась, когда я закрывала свой отдел. – А поехали-ка со мной!
- И куда же ты меня, красава, зовешь? – ответила я в том же тоне.
- Ну ладно дурачиться, я серьезно! За мной мужик мой заедет, поедем к его другу, чаю попьем… Не морщи лоб – морщины будут!! – заорала она и продолжила: - Не хочешь чаю – так можно водки, не заржавеет!
Заметив мои сомнения, успокоила:
- Никто тебя насиловать не будет: хошь – будуть любить, не хошь – не будуть… Колхоз – дело добровольное: хочешь – вступай, не хочешь – корову отберут… Поехали!
     Сами понимаете, устоять тут было невозможно, Людка могла соблазнить даже деву Марию. Перед входом нас ждала серебристая «Ауди».
     Мужик Людкин, честно сказать, был из разряда тех «кто еще не умер». Шестьдесят ему уж точно было, если не больше.
- Знакомьтесь: это мой Лео, а это Викта, нимфа и баловница.
     После такой рекомендации мне ничего больше не оставалось, как хохотать и требовать водки. Вдруг захотелось веселья. Ну, знаете, как это бывает: живешь, переползаешь изо дня в день, несешь, как говорится, свой крест, и вдруг – бац! – карнавал, цветы, музыка, танцы…
     Друг у Лео был того же года выпуска, что и он, но на просроченный товар, признаюсь, не походил: эдакий бодрячок-старичок. Так я его про себя и назвала, хотя имя у него было вполне представительное – Игорь Витальевич. Из начальства, как подсказал мне полосатый галстук. Фамилию, естественно, галстук умолчал, и все сделали вид, что так и надо. Да и зачем фамилия во время чаепития?! Это даже мешает, согласны?
- И что же нимфа будет пить? – поинтересовался бодрячок и пощекотал галстуком мою руку.
- Водки! – нечеловеческим голосом воскликнула я.
     Видимо, Игорь Витальевич впервые за свою долгую жизнь видел нимфу с нечеловеческим голосом, поэтому, щадя его чувства, я повторила:
- Водки, будьте любезны! – и трогательно улыбнулась.
     Тут он встрепенулся, словно скинул сонные оковы, и, выдвинув подбородок вперед, прогарцевал в кухню.
- А ты его очаровала! – страстно прошептала Людочка (здесь ее называли ласкательно, да и вообще она так сияла улыбками, что иначе ее называть просто не хотелось).
- Да? – изумилась я. – А я думала, он совершает вечернюю пробежку! – и тоже ослепительно улыбнулась.
Через минуту вернулся бодрячок:
- Тысяча извинений! В залах нельзя кушать, попрошу переместиться в кухню. – Думаю, он сам себя хотел сразить манерами, так как свидетелям это было смешно. Хотя, возможно, я ошибаюсь: Людочка с Лео могли смеяться над чем-то своим.
     Манерность и последняя скованность улетучились после нескольких стопок. Игорь Витальевич с редкой в его возрасте энергией станцевал танец маленьких утят и затем под бодрую песню «Тра-та-та, мы везем с собой кота!» опрокинул еще сто, после чего последовала фраза «Нимфа, владычица озер!». Это было последнее, что мы слышали от хозяина квартиры, так как после «Нимфы» силы покинули его, и галстук беспомощно опустился на ровно вздымавшуюся грудь.
     Так как опасности, кроме как стать свидетелем любовной сцены между Лео и Людочкой, не было, - я смело отправилась в соседнюю комнату и провела там беспечную ночь.  Без снов, но на чудесных подушках из лебяжьего пуха. Страшно вспомнить, какое блаженство! А где-то в районе шести, как говорится: едва забрезжил рассвет, Людка разбудила меня и знаками показала, что, мол, труба зовет, и пора нам двигаться в путь. Позже она объяснила, что никогда не показывается мужчине по утрам: ну, там, беспорядок в прическе и отсутствие макияжа. Меня такие мелочи волновали мало, но встречаться утром с Лео и бодрячком абсолютно не хотелось: бодрый, но старый мужчина утром - это совсем не то же самое, что старый, зато бодрый мужчина вечером. Золотые слова!
       К счастью, был понедельник – мой выходной, и можно было хорошенько выспаться в полном одиночестве, так как в этот день работала тетя Марина, а сестренка Даша находилась в школе – сначала в общеобразовательной, затем – в художественной.  «Кона ночи!» - как говорят дети.
                ***
     От тебя нет вестей. На пороге стоит весна, и в воздухе вперемежку с морозом запах чернозема. Весна всегда приходит так – запах земли, затем травы, а потом уже всё начинает благоухать, как сумасшедшее. Но сначала – земля.
     Можно, конечно, подумать, что ты потерял мой адрес. Но уж название «Пропасть» не сразу забудешь, а найти меня здесь, в этом крошечном городе, в котором приезжих из Баку кроме меня и нет, - плёвое дело. Достаточно спросить у любого прохожего: «Тут какая-нибудь девушка из Баку есть? Тёмненькая, с серыми глазами». И тебя сразу отвели бы ко мне. А я еще до твоего прихода узнала бы, что пришел бородатый мужчина и спросил про меня, - и успела бы нарядиться и накрасить глаза. Но ты не пришел и не написал.
     Не сказать, что я очень страдала от недостатка мужской ласки, но все же страдала. Конечно, учишься переключаться на работу или приготовление пищи, но ласка – об этом мое тело не могло забыть. И иногда перед сном становилось невыносимо, я даже начинала думать, что пойду с любым, если через неделю ты не объявишься. Но неделя проходила, и я все держалась. Все-таки с любым идти не хотелось. А приличные любовники на дорогах не валяются.
     Я старалась не вспоминать о нашей ночи под звездами – так нереально романтично это было. Иногда думала: «Неужели это всё, что осталось мне в жизни – вспоминать… и ничего не помнить». Я ведь мало что вспомнила из прошлого. С тётей я избегала об этом говорить, даже не знаю, почему.
     …От тебя пахло полынью и чем-то еще, мужским, очень приятным. Тогда в поезде ты долго смотрел на меня: глаза, нос, изгиб губ (я чувствовала, как ты скользил по ним взглядом). Может, ты на всех своих женщин так смотришь, откуда мне знать. Ты ведь много ездишь по городам, много людей видишь. Уверена, недостатка в женщинах у тебя нет!.. Именно так говорила моя ревность. Но лучше уж пусть говорит ревность, чем желание. Ревность путает мысли, желание – вовсе обходится без них.
      ***
- Знаешь, что, прелесть моя!.. – когда у тети Марины  подергивался правый глаз – это был верный признак: кого-то ждет взбучка. – Прийти домой под утро да еще с таким перегаром – это слишком! Какой пример ты подаешь моей дочери?! А? Я тебя спрашиваю!
     Надо заметить, разговор происходил вечером, когда я оклемалась, выспалась и поела, - и какой бы строгой сейчас Марина ни хотела казаться – она все же ангел во плоти. Я даже заглянула ей за спину, но крыльев не обнаружила. Зато это разозлило тетушку:
- Чего ты высматриваешь? Я с тобой разговариваю!!
     Ну, в самом деле, можно подумать, что мне тринадцать лет, а Марина – мать-одиночка, которая пожертвовала всем ради воспитания из дочери достойного человека! Однако, я уже взрослая…
- Я уже взрослая, не стоит так волноваться.
- Что-о-о?.. – Марина встала в позу «кто тут вякнул – это ты вякнул?» (то есть руки-в-бока). – Ты понимаешь, что для меня ты все равно, что ребенок, я за тебя в ответе перед твоей матерью, царствие ей небесное! – тетушка даже прослезилась.
     Помолчали. Потом она села рядом со мной на диван и завела проникновенный разговор о том, что все у меня наладится, я встречу достойного парня, но если буду вести подобный образ жизни – то, разумеется, все достойные парни города от меня отвернуться… Да-а, прелести провинциальных городков! Я постепенно перестала ее слушать, только иногда кивала головой с виноватым видом, но тут сквозь пелену сна до меня долетели слова: «сын Клавдии Ивановны» и «достойный кандидат». Меня даже в пот бросило. Сватают! Хорошая песня!
- Что-что-что? – переспросила я. – Я правильно поняла: сын тети Клавы, нашей соседки, – потенциальный муж?
- Ну-у… КлавДиванна (надо признаться, чаще всего ее называли так, скороговоркой) вчера заходила за солью, и завела разговор о тебе. Мол, сколько лет, умеешь ли ты готовить… Так и спросила: «А Викта умеет готовить жаркое?  Мой Сэржик очень любит жаркое!»
- Боже мой! Да ее Сэржик даже мусор не может нормально выкинуть, все время мимо бака промахивается!
- Это он потому промахивается, что на тебя заглядывается, КлавДиванна об этом тоже упомянула: «Сэржик как вашу Викту увидит – так сразу и промахивается», так и сказала.
     Тут у меня запершило в горле, и мы перебрались на кухню для чаепития.  Я сразу же подожгла сигарету и задымила в зеркальный потолок, пытаясь определить выражение своего лица. Но сквозь серый дым было плохо видно. Вот так бывает (размышляла я): живешь, не замечая чего-то, пока носом не ткнут, и тут уж всплывает из памяти все незамеченное, даже страшно становится.
- Марина, а ведь этот Сэржик всегда мусор выносит, когда я на работу иду! Я думала, это просто совпадение. – Было похоже, что я оправдываюсь. – А еще, когда иду с работы, часто кажется, что его долговязая фигура маячит в темноте… Это тоже не случайно?
Марина улыбалась мне как несмышленому ребенку.
- Ну, конечно, не случайно! КлавДиванна сказала, что у него даже аппетит стал заметно хуже, бедный мальчик, он чахнет от любви!
- А сколько же ему лет, этому бедному мальчику? – растерянно спросила я.
- Как раз на следующей неделе будет тридцать, это мы тоже обсудили! Мы с тобой приглашены в кафе «Версаль», знаешь, где это? – Марина чуть ли не хлопала в ладоши.
- Конечно, это же единственное приличное кафе в городе…
- Да! Это у моста. Надо будет купить тебе что-нибудь новое или хочешь, в моем шкафу посмотри, надо выглядеть на все сто! Я уже думала о подарке…
Но тут я ее обрубила:
- Я не пойду. – Лучше эти вещи пресекать на корню, чем потом убегать из-под венца. Шума меньше.
- Что-что? – пришел черед Марины удивляться. Она быстро захлопала подкрученными ресницами и еще раз спросила: - Что-что?
- Мариночка, - я попыталась ее обнять, - ну не обижайся! Я знаю, ты хочешь сделать как лучше, но… не люблю я его!
- Ах! – вы не представляете, с каким облегчением она сказала это «ах». – Я-то подумала… а ты просто его не любишь! В твоем возрасте мне тоже казалось это важным. Но поверь моему опыту (она приподняла брови), любовь – это сеть, из которой не каждому дано выбраться. Лучше уж без сюрпризов. Сэржик – надежный человек, он не изменит, не предаст, будет боготворить тебя!..
- …и все время промахиваться мимо бака!
- Не надо язвить! – вдруг посерьезнела Марина Геннадиевна. – На следующей неделе МЫ идем. И прекрати эти ночные шатания.
     Вот так. Стоит один раз придти под утро, как это уже будут «ночные шатания».
     Я задумалась, а что если Сэржику я совершенно неинтересна, просто его мать, тетя Клава, парит ему мозги фразами «Викта обаятельная девушка! Прекрасно готовит! К тому же она от тебя без ума, просто без ума! Она даже специально выходит на работу в то время, как ты выносишь мусор!». Мне даже смешно стало. Ведь такое запросто может быть. Банальное сводничество на соседской почве. Вот поженимся мы и будем жить долго и мучительно, пока смерть не разлучит нас…

                ***
     Я подумала, а ведь у меня нет даже твоей фотографии! Из памяти постепенно исчезают черты твоего лица. Остается смутный образ: высокий лоб, острый нос, аккуратно подстриженная борода. Твое тело, натренированное, подтянутое (ты двенадцать лет занимался йогой), небольшие ступни и ладони. Полынный запах волос. А что останется, когда последние детали истлеют в памяти: борода? Не зря, наверное, тебя прозвали Борода. Ты и есть Борода.

                ***
     Когда наступило лето, я уже спала не одна. И не в тетиной комнатке на полу. Хотя и недалеко от этого места: в квартире КлавДиванны, с Сэржиком в обнимку.
     Нельзя сказать, что после скоропостижной свадьбы я стала спокойнее и счастливей, что люблю своего мужа и буду верна ему до скончания века. Выяснилось, что много чего обо мне сказать нельзя. Например, я не подозревала, что могу грубить мужчине и царапать ему физиономию при каждом удобном случае. Могу. Оказывается.
     КлавДиванна старалась не лезть в наши с Сэржиком отношения. По крайней мере, я спала с ее долговязым сыном и кормила его вкусными ужинами. А что до расцарапанной физиономии – так нечего меня раздражать слюнявыми разговорами. И еще эти его мечты о сыне! Убила бы за одно это. Не представляете, сколько агрессии просыпалось во мне от разговоров о детях. Я не понимала, почему меня это так злит, а Сэржик – тот вообще в депрессию впадал.
     Одно неоспоримое достоинство было в этом браке: вопрос с моим гражданством сдвинулся с мёртвой точки, ведь я была теперь женой русского! Пусть не нового русского. Не к тому стремилась. Однако.
     На свадебные деньги был куплен новый диван, два комплекта постельного белья и ДиВиДи-плейер. Так что Сэржик обрел свой призрак счастья, выхоленный годами холостой жизни. Каждый вечер новоиспеченный муж после сытного ужина лежал на новом диване и смотрел очередной голливудский  фильм. Потом спал рядом с молодой женой, утром выбрасывал мусор, по-прежнему промахиваясь мимо бачка, и шел на работу в юридическую контору. Тоска. Но, кажется, он был счастлив! По крайней мере, я хочу надеяться, что не испортила ему полтора года жизни. Хочу надеяться.
     Я не могу назвать каких-то особенностей его характера или внешности. Все вполне заурядно. Длинное худое тело, непропорционально-большая голова, довольно приятные черты лица… что еще? Растущая лысина на голове и по-детски доверчивые глаза. Сэржик неплохой человек. Обычный маменькин сынок, вот и всё. Даже удивительно, что КлавДиванна старалась не встревать в нашу жизнь. Думаю, за это ей можно поставить памятник при жизни.
     В общем-то, стабильная семейная жизнь, если хотите. Но возможно, сбежать из-под венца было бы честнее. Меня сейчас это мало волнует. В конце концов, много людей такую жизнь не считают зазорной, почему же я волнуюсь на этот счёт? Мы никуда не ездили, кроме как на посадку картофеля на его даче, и почти никуда не ходили, всё копили на что-то. Даже не помню, то ли на шкаф, то ли на подержанную пятерку.  Только иногда я ездила с Людкой и ее престарелым бой-френдом Лео на пьянки-гулянки, но уже не задерживалась до утра и в принципе мужу не изменяла, так что совесть моя чиста.
     Так могло продолжаться неопределенное количество времени. Новый диван постепенно промялся бы и был заменен, голливудские фильмы иногда перемежались бы русскими или даже японскими. Но одно точно: я не полюбила бы Сэржика никогда, даже если бы сильно захотела. Даже если бы он перестал промахиваться или стал зарабатывать миллионы. Даже, если бы отпустил бороду. Даже… если бы ты не приехал.
     Да, я помню, как ты говорил о волшебстве, о том, что всё в мире возможно. Тогда я не воспринимала всерьез ни эти слова, ни другие. Я отдавалась тебе и воспринимала тебя, а не слова. Но я их запомнила, и сейчас они всплыли.
     Ты говорил, что когда чего-то очень хочешь и думаешь только о результате, это мешает. Нужно абстрагироваться, заниматься чем-то другим, пусть даже совершать абсурдные ритуалы, но всегда подразумевать результат. Проще говоря, когда перестанешь ждать, чудо произойдет.
     Может, поэтому тебя не было пару лет?
     Два года, в течение которых сложилась моя настоящая жизнь взамен прежней, которую я так и не вспомнила.

       ***      
- Привет, Борода! – сказала я.
Конец осени. Ветер. Первый мороз.
- Ну, здравствуй, Викта! Не забыла? – спросил ты.
- Нет, не забыла. – Это снова я сказала.
     С берёз сдуло последние золотые. Они пронеслись мимо и приземлились в черной реке. Только не звенят.
- А я за тобой. По твою душу. – Усмехнулся, улыбка прячется в бороде. – Пойдешь?
     Ты остановился в гостинице с тем же названием, что и у городка. Уверена, мы еще не успели войти в комнату, как моему мужу донесли об измене. Но черт с ним! О муже я и не вспоминала. Возможно, Сэржик с горя напился и выкинул все мои вещи на улицу, в грязь. Возможно, изрезал ножницами  свадебные фотографии и выбросил, по привычке мимо бака. Откуда мне знать? Я в это время лежала в твоих сильных руках, вдыхала полынный запах, и мне было всё безразлично: и что было, и что будет, и на чем сердце успокоится.   
     Ты совсем не прикасался к спиртному, пил минеральную воду: не хотел путать вкус моих поцелуев ни с чем. Слушал мое дыхание. И рассказывал о своих занятиях, про то, что выпустил две книги о волшебстве, создал свой сайт в интернете, и что у тебя есть напарник, который теперь ездит по городам с курсами, так что ты практически свободен. И мы можем поселиться в лесу, в том доме на опушке, о котором ты говорил. Там, где рядом пасека и заросли земляники.
     Мне к чертям собачьим хотелось послать весь мир. Пусть катится. Этой ночью я чего-то хотела. Я кого-то хотела. Я хотела дарить себя. Мне не свойственны такие желания. Обычно только беру: отнимаю чужие взгляды и чувства. Больше ничего. Деньги – нет. Это меня не интересует. Даже поморщилась при этой мысли.
     Я смеялась от счастья, от чего еще мне было смеяться? И ты улыбался, как улыбаются несмышленым детям. И щекотал меня бородой.
     Мы лежали в гостинице «Пропасть» в одноименном городе Пропасть поздней осенью 200… года. Сначала в окно стучал дождь. Потом в дверь стучала уборщица Рита. Потом все стихло. Единственное, чего мне хотелось добавить к нашей идиллии, было «Богемская рапсодия» или «i want to break free» - мои любимые песни. Но магнитофона в номере не оказалось. Так что пришлось довольствоваться тишиной.
     До этой ночи я не выходила из депрессии уже несколько месяцев. Я всерьез стала задумываться, не обратиться ли к врачу. Только к какому? К доктору Смерть?
     Психотерапевтов в нашем городке нет. Боже мой, это же не Америка! Просто маленький город. Вот и все. На главной улице почта и Центральный универмаг. И старая голубая церковь, одна на весь город. На ее крест вечно садятся вороны, черные твари, не признающие ничего святого. Они бы еще гнездо там свили! Было бы забавно.
     …Ах, да! Депрессия… Это даже красиво названо, по импортному как-то. А когда цели в жизни нет, ни во что больше не веришь, все мечты закончились, слабость, слезы … И вообще жить не стоит… это как назвать? Больной человек? Не спорю. Больной. Так к какому врачу пойти?
     Хорошо, что все-таки приехал ты. Немного постаревший. С начавшими редеть волосами. Но ты. И мы говорили всю ночь, перемежая разговоры сексом. Смеялись. Я подходила к окну и прислонялась лбом, чтобы холод стекла подтвердил: «это реальность».
- Мне хочется конфет «Райская пенка».
Ты засмеялся и привычно щелкнул пальцами:
- Завтра всё будет!
     Неужели будет завтра? Если не спишь всю ночь, возникает ощущение, что так будет всегда: тусклый свет ночника, тонкая гостиничная дверь, старые, но чистые простыни. И мы лежим рядом, соприкасаясь руками. Потом не выдерживаем и целуемся как школьники, впервые ощутившие страсть. И это длится целую вечность. Но постепенно за окном разрежается сумрак, бледнеет свет фонарей и первый автобус сонно коптит мимо, сигналит кому-то.
     Тогда так глупо получилось, после этой ночи. Мы договорились о встрече после обеда. На том же месте. У реки. Ты сказал, что будешь ждать меня уже с билетами на автобус. Так что я должна со всеми попрощаться, с тётей, с Дашкой, с подружкой Людмилой. Объясниться с мужем, хотя это, конечно, мое дело.
      Ты все заглядывал мне в глаза, словно спрашивал: «Не жалеешь ни о чем? Не испугаешься? Придешь?». Я, правда, хотела придти, в этом ты не должен сомневаться! Хотела снова почувствовать себя уверенно, до одури надоело быть сильной, честно. Я ведь не сильная, нет.  И тут это недоразумение.
     ***
     Никуда от реальности не денешься. Было уже светло, и я шла домой, в смысле, к КлавДиванне и Сэржику, когда поняла, что не хочу туда идти. Так жутко не хочу, что… взяла и не пошла.
     Сэржик, объяснение, поспешные сборы – всё это само собой отложилось на потом. В конце концов, мысленно я от него уже ушла. Уйти реально – плёвое дело, а значит подождет.
     Я побродила по городу, обдумывая, что скажу мужу и как бы это сделать помягче. Постояла на мосту под порывами ветра, посмотрела на уток. Они плавали в черной воде (говорят, в этом месте глубоко), важно отряхивались, выныривая. И иногда гонялись друг за другом. Я смотрела на них, на темную реку – извилистую, обрамленную сухим камышом. Пыталась разглядеть свое отражение с моста. Но нет. Вода морщилась, изображение колыхалось и смазывалось.
      Потом зашла к тете, сказала, что ужасно хочу выпить чашечку кофе и выкурить сигарету. Марина быстро всё организовала. Открыла бутылочку армянского, и мы задымили в ее потолок, украдкой любуясь собой. Тетушка вспоминала свою молодость, предателя-любовника и трудную судьбу, а я по-прежнему из-за головной боли опасалась напрягать память.
     Марина сказала, что Сэржик звонил ей, разыскивал меня вчера поздно вечером. Голос его звучал «слабо и растерянно», и он выразил надежду, что я у нее.
- И что же? Ты ведь что-то ему ответила? – я старалась сделать безразличный вид.
- Знаешь, девочка моя, я ведь тоже была молода! – Марина похлопала меня по колену и понимающе кивнула. Потом со вкусом затянулась, медленно выпустила дым и, наконец, продолжила: – Я ответила, что он, верно, забыл о дне рождения твоей лучшей подруги Люды. Конечно же, ты у нее. Но адреса я не знаю. Хотя ты обещала прийти ночевать ко мне. Конечно, ты еще можешь вернуться домой, но… вряд ли. Ведь ты очень уважаешь Сэржика и знаешь, как он не любит запах спиртного…
- Марина! – я хохотала. – Гениально! Такая фантазия, ты книжки писать не пробовала? – И добавила серьезнее: - Но не стоило меня покрывать, я все Сэржику расскажу. Я решила от него уйти, понимаешь?
     Марина серьезно посмотрела мне в глаза, словно прощупывала глубину и степень катастрофы. Но почему-то решила меня не переубеждать.
- Еще Люда звонила. Тоже, конечно, тебя искала.
     Не успела я ничего сказать по этому поводу, как раздался звонок в дверь: «Калинка-малинка» в пронзительно-зверском исполнении. 
- Я открою, - Марина направилась к двери.
Послышался щелчок замка, и тетин голос:
- Люда, заходи! Викта у меня… Ты не одна?
И голос Людки, чуть хриплый, представил:
- Да, это мой жених, Лео…
- Леопольд?! – если тетя Марина так голосила, значит, сейчас у нее начнет подергиваться правый глаз, а если уж у нее начнет подергиваться правый глаз… ну, сами знаете.
     Тут наступила зловещая тишина. Кажется, я спиной почувствовала, какая она зловещая. Потом раздался сдавленный хрип и звук удара о пол чего-то тучного. Когда я выбежала в прихожую, Леопольд с малиновой физиономией валялся на полу, держась за сердце, и хватал ртом воздух.
- Леопольд! Леопольдик! – зарыдала тетя Марина.
     Людочка кинулась вызывать скорую, застряла пальцем в телефонном диске, выругалась, но потом все-таки разобралась с проблемой.
- Леопольдик, не умирай! – причитала Марина.
     А я с трудом склеивала давно известные факты из тетиной молодости с лежащим на полу Лео, Людкиным любовником, и нашим общим собутыльником. Когда-то Лео разбил Марине Геннадьевне сердце, а теперь он лежит на полу ее прихожей и умирает от сердечного приступа. Невольно задумаешься о превратностях судьбы.
     Видимо, от натуги я сморщила лоб, потому что раздался хриплый окрик «Не морщи лоб!» и «Скорая едет». Но в скором времени нам стало не до моего лба: Леопольд отходил в мир иной. Конечно, Марина Геннадиевна отыскала какие-то сердечные таблетки, а Люда постаралась сделать непрямой массаж сердца, но всё это не оказало никакого действия на несчастного Лео. Дыхание его становилось судорожным, руки слабели, а в глазах появилось отрешенное выражение.
     Марина несла что-то на тему «Я все тебе прощу, только живи», Людка нервно курила на кухне и кляла «Скорую помощь», не едущую уже в течение получаса. А я слонялась из комнаты в кухню, ощипывала фиалки, потом из кухни в прихожую и назад, думала о высоком, к которому Лео так близок. А я так далека.
     Когда скорая приехала, Лео был одной ногой в другом мире. Когда же его погрузили на носилки, он покинул нас окончательно.

    ***
      Стоит ли говорить, что вся эта мелодрама заняла достаточно времени. Пришлось успокаивать обеих Леопольдовых любовниц, капать им валерьянку и выслушивать воспоминания о «все-таки неплохом человеке».
     Когда я вспомнила о собственной жизни и смогла вырваться от слезливой компании, время далеко перевалило обеденную черту.
     На мосту тебя не было.
     Тебя не было в гостинице. Уборщица Рита, усмехнувшись, сказала, что бородач мой съехал и ничего передать не просил. А потом еще раз усмехнулась, уже мне вслед.
     Тебя не было на автобусной станции. В билетном окошечке сказали, что никакого бородатого мужчины не помнят, мало ли бородатых, но автобус на Москву ушел сорок минут назад. Следующий будет завтра по расписанию. Спасибо. Я снова пошла на мост.
     Кажется, ветер еще усилился. Просто сдувает. Срывает шапку, пальто путает в ногах. Начало темнеть, и уток уже не видно. На горизонте небо совершенно сливается с водой – такое же темное. Шуршат внизу камыши. В воздухе висит мокрая пыль. Я стою, опершись на перила. Вокруг ни души.
     Даже хорошо, что холодно, можно дрожать без зазрения совести, и не важно, что половина этой дрожи – от нервов. Кому это интересно?   
     Можно дрожать и думать, наполовину вспоминать, на другую – строить планы. Но наконец я замерзла и решила спуститься к реке, где тише. Поднимаю ворот пальто, поправляю шарф и иду. Сбоку моста - старые ступеньки без перил. «Что ж, буду аккуратна!».
     Раз… Что-то тут случилось. Два… Здесь был дом. Три… Наверное, кто-то умер. Четыре… Как меня зовут? Пять… Где моя семья? Шесть… Какая странная лестница. Семь… Если спешишь, можно перепрыгивать через ступеньку. Восемь… Если умеешь ходить. Девять… А все ли гусеницы становятся бабочками? Десять… Ночью всегда холодает. Одиннадцать…
      На одиннадцатой мне становится холодно.
     Я снова вспомнила твои слова о волшебстве: когда уже перестаешь ждать, происходит чудо. Главное – не зацикливаться на результате, а действовать. Не обязательно верить в то, что у тебя всё получится, надо просто что-то делать, и реальность изменится. Чтобы отвлечься, можно совершать абсурдные ритуалы, можно писать стихи, а можно – спуститься к реке, смотреть в черную воду и слушать ветер в камышах, его чуть хриплый, щекочущий голос.
     Он говорит мне о том, что я боюсь посмотреть в лицо собственной боли. Боюсь войти в страдание, как в быструю реку. Но сделать это необходимо, и выйти на другом берегу, ободренной  прохладой надежды. А я иду вдоль этой реки, не в силах преодолеть ее и не в силах от нее уйти, списывая свою нерешимость на головную боль…