Глава первая. Водка на двоих
Лето, июнь девяностого года. Утренняя жара уже полыхала в Ташкенте так, будто день давно перевалил за полдень. Воздух висел неподвижной, дрожащей пеленой, наэлектризованной пылью и запахом раскалённого асфальта; даже под старинными кронами чинар и редких дубов не было спасения: солнце пробивалось сквозь листву обжигающими стрелами, осыпая прохожих колючим светом. Город-миллионник, растянувшийся по обе стороны широкой Чирчикской долины, работал как отлаженный механизм — трамваи грохотали по путям, гудели автобусы, дворники лениво махали метлами, — хотя вся остальная советская страна уже дрожала от забастовок, митингов, скандалов и разгулов криминала. Здесь, в Узбекистане, всё было относительно спокойно: новостные сводки о Москве, Кузбассе или Прибалтике казались чем-то далеким, будто кадрами из фильма. В Ташкенте же всё текло привычным руслом: двери кафе, чайхан и столовых распахнуты навстречу посетителям; на базарах по привычке продавали мясо, фрукты, горы душистых специй; в мастерских стучали молотки, за верстаками трудились кооператоры, на заводах дымно пыхтели трубы. Врачи лечили, учителя учили, парикмахеры стригли — город не спал, не кричал, он просто жил.
Но не все были столь прилежны. Серафим Осокин, сорокатрёхлетний слесарь ЖЭКа № 5, мужчина крепкий, широкоплечий, но уже расплывшийся, с землистым лицом, подёрнутым сизой сеточкой сосудов, и мутноватыми глазами в красных прожилках, давно сменил трудовую дисциплину на другую — спиртовую. Тридцатилетний стаж «по стакану» сделал своё: руки его дрожали, ногти были обломаны, голос сипел, а одежда — линялые штаны, майка с пятнами, распахнутая на животе рабочая куртка — источала стойкий дух перегара и старого железа. Сегодня он, как всегда, был «под мухой» — если не сказать точнее, «под драконом».
В компании с Батыром Мирбабаевым, своим вечным товарищем по ремеслу и по стакану, Серафим только что «ударно-ядерно» заправился. Батыр, коренастый, с густыми чёрными усами и коротко стриженными волосами, в потёртом пиджаке поверх майки, был человек степного упрямства и какой-то беспросветной доброты. Он тоже слесарь — ловкий, быстрый на трубу и ключ, но такой же безнадёжный в спиртном. Вместе они уговорили три бутылки «Распутина» сомнительного разлива, десяток «Балтик» и какое-то мутное пойло с этикеткой, на которой странно читалось «Баян-Ширей». Для обычного организма это был бы приговор, но Серафим с детства тренировал печень и, по-своему гордясь этим, уверял всех, что «не такое заливал». И вот сейчас он по уши залил себя «горючим», не чувствуя особых осложнений… пока Батыр не протянул ему стаканчик «Тройного». Одеколон ударил, как сапог по диафрагме: в желудке вспыхнул пожар, сердце забилось не в такт, перед глазами пошли серые круги. Серафим вздрогнул, криво ухмыльнулся, но тут же скривился, схватившись за живот. Ему стало муторно, липкий пот выступил на лбу, а мир качнулся.
Двигаясь, он сбивал всё на пути — тяжёлая ваза с засохшими гвоздиками глухо грохнулась со стола, со стены съехала рамка с выцветшей репродукцией «Охотников на привале». Его походка теперь мало напоминала уверенного матроса, стоящего на палубе во время шторма, а скорее — неопытного акробата, который впервые шагнул на канат: руки растопырены, пальцы судорожно хватают воздух, колени дрожат, будто вот-вот подломятся. Каждый шаг — борьба за равновесие, каждая секунда — угроза свалиться вниз.
— Ба…т…ыр, мне хреново… — прохрипел он, глядя на дверь туалета так, как богомол глядит на иконостас. В голове пронеслось нелепое сравнение: заветная комнатка казалась прекраснее Собора Парижской Богоматери. В реальности же туалет напоминал убогий общественный сортир: унитаз заляпан черт знает чем, ржавое смывное устройство сочится бурой водой, кафель местами обвалился, оставив серые пятна голого бетона. На стенах — разводы старой краски, в углу завалился покосившийся веник, рядом валялись банки с непонятными химреактивами — может, хлорка, может, какой-то растворитель. Тусклая лампочка под потолком дрожала жёлтым светом, не в силах разогнать полумрак: в глубине помещения шевелились тени, а запах — смесь мочёного цемента, аммиака и гари — вызывал тошноту сильнее, чем «Тройной».
Но Серафима никто не услышал — Батыр Мирбабаев мирно растянулся на полу, как вывалившийся из мешка картофель, и даже во сне не отпускал из руки наконец-то добитую бутылку «тройного одеколона». Из его полуоткрытого рта валил такой едкий, ядовито-смрадный выдох, что никакой дезинфекции не требовалось: тараканы, если бы рискнули сунуться, наверняка упали бы замертво. Как бы подтверждая эту химическую мощь, рядом с ним в сладостном беспамятстве лежали две мухи, которые, угодив в заспиртованную атмосферу, теперь вялым рок-н-роллом дёргали лапками и бились о пол, словно танцевали собственный последний танго.
Батыр блаженно улыбался — уголки губ растянулись до ушей, ус дрожал, а лицо, расслабленное, будто глиняное, светилось самодовольным экстазом. Он выглядел счастливым, как ребёнок после мороженого, даже не подозревая, что рабочий день давно начался, а дежурная в ЖЭКе, захлёбываясь матом, рвёт голос: телефоны звонят десятками — где потекла труба, где прорвало батарею, где жильцы застряли без воды, — а оба слесаря как сквозь землю провалились. К счастью, у Мирбабаева дома не было телефона, и ни один диспетчер не мог прорваться сквозь эту плотную тишину, чтобы вызвать его на подвиг.
У Серафима же ситуация приобретала крутой, по-своему исторический оборот — иначе говоря, революционный: всё внутри клокотало, бродило, напоминало митинг с транспарантами и барабанами, но пока ещё не выливалось в конкретное действие. Осокин прекрасно знал, чем такие внутренние перевороты заканчиваются, и потому ускорил своё движение к туалету, как солдат, стремящийся к окопу.
Его усилия не прошли даром: едва он влетел туда, как революция перешла в наступление.
— Ах, чтоб тебя! — выругался слесарь в неизвестный адрес, ощущая, как всё содержимое желудка транзитом пошло вверх и фонтаном вырвалось наружу. Это было зрелище, которому позавидовал бы любой салют в День Октябрьской революции: раскатистое, яркое, многофазное. Честно говоря, Серафим с удовольствием посмотрел бы на это со стороны, но увы — он был главным действующим лицом, а не зрителем.
Четыре солёных огурца, три неспелых кислых помидора, лепёшка, кусок охотничьей колбасы — всё это, свежепереваренное и слегка подкрашенное «Распутиным» и «Тройным», разлетелось по стенам, плюхнулось на пол, немного попало в гулкую дырку унитаза. До потолка взрывной силы не хватило — он остался чистым, словно неприкосновенная реликвия.
Но Осокин этого уже не видел: его продолжало выворачивать наизнанку, словно революция в желудке переросла в ракетно-ядерную войну. Голова кружилась, в глазах мелькали красные звёзды, руки и ноги дёргались в безумном танце, которым могли бы позавидовать самые пещерные аборигены, разгоняющие духов у костра. Серафим шатался, кривился, цеплялся за стену, и казалось, ещё немного — и он рухнет, превратив свой личный сортир в эпицентр всесоюзного катаклизма.
Серафим, с трудом разлепляя веки, всё-таки додумался: надо быть точнее, не расплёскивать по углам, а сбросить всю эту адскую смесь прямо в унитаз. Убираться-то придётся ему, а не дежурной по ЖЭКу. Он согнулся, ухватился за бачок, прицелился точно в чугунную дырку, стиснув зубы и дожидаясь нового спазма. И желудок не подвёл — раздалось характерное урчание, и тело выдало очередную порцию, похожую на пушечные выстрелы: короткие, хлёсткие, с влажным эхом, будто мини-залп по целям.
К удивлению слесаря, реакция произошла совсем не там, где он рассчитывал. Вода в унитазе вдруг закипела и забурлила, будто в глубине ожил вулкан или прорвался кипятильник. Изнутри вырвался пузырь за пузырём, и внезапно всё это брызнуло наружу, обдав Серафиму лицо горячим, зловонным душем. Он автоматически отшатнулся, выставил вперёд руки, но это не спасло: из отверстия выпрыгнула какая-то бледно-розовая слизь и обволокла его голову, как толстая, склизкая марлевая повязка, прилипая к коже и волосам.
Теперь у алконавта1 была проблема куда серьёзнее, чем желудочная революция. Слизь жгла, как незнакомая кислота, — не обжигающе горячо, а хищно, с разъедающей медлительностью. Сначала кожа пошла пятнами, сморщилась, будто пергамент на огне, и начала сползать, открывая красные мускулы и белёсые сухожилия; потом и эта красная ткань стала растворяться, таять, словно сахар в кипятке. Осокин завопил благим матом, зовя на помощь — то Батыра, то маму, то супругу, которая давно не признавала его мужем и не делила с ним ложе. Никто не пришёл. Соседи, слыша крики, только переглядывались: «Опять Мирбабаев в белой горячке, чертей гоняет», — и прибавляли громкость телевизора, чтобы не слышать. Между тем сам Батыр продолжал мирно травить воздух своим дыханием, не слыша предсмертных воплей.
Слизь тем временем добралась до глазниц, разъела веки, а потом и сами глаза. Прозрачная масса залезла внутрь черепа, как хищная медуза, и мозг исчез в ней за какие-то минуты, растворился без остатка, оставив пустую, мягко колыхающуюся оболочку. Затем слизь пошла дальше по телу, покрывая грудь, руки, живот, ползла вниз по ногам. Снаружи это выглядело так, будто Серафима обвернули в плотный целлофановый пакет — только этот пакет был живой и смертельный. Он шевелился, пульсировал, а внутри ещё дергалось что-то, постепенно утихая, пока от слесаря ЖЭКа не осталось даже стона.
Фактически, эта слизь выглядела как отдельно живущий желудок — дрожащий, мясистый, с прожилками, словно сложенный из полупрозрачных кишок. Снаружи она напоминала медузу из кошмарного сна: бледно-розовая, с желтоватыми нитями внутри, пульсирующая, покрытая каплями, как рыбья чешуя, и с мягкими, бесформенными щупальцами-бахромой по краям. Неизвестно, обладала ли она хоть зачатком разума, но переваривала Серафима с такой скоростью, о которой самый изощрённый писатель-фантаст только мечтал бы написать. Плоть исчезала в ней, как сахарная вата в кипятке, и вскоре от Осокина не осталось ни крика, ни тени. Закончив с пищей, слизь дрогнула, стянулась комком и, оставляя за собой мокрый след, протекла обратно к унитазу и скользнула в тёмный канализационный сток. Вода ещё какое-то время бурлила, потом стихла, будто ничего и не было.
Когда Мирбабаев отодрал слипшиеся веки и, покачиваясь, побрёл в туалет, чтобы освободить мочевой пузырь, возле унитаза он наткнулся на чисто обглоданный скелет. Белые кости, голые, словно вываренные в автоклаве, лежали неестественной кучей, а на них висела ещё одежда Серафима: засаленная рубашка, штаны, те самые вонючие оранжевые носки, которые Осокин не снимал даже летом.
— Это ещё что такое? — пробормотал Батыр, прищуриваясь, пытаясь вспомнить, откуда у них взялось это «учебное пособие». Может, вчера они забрели в мединститут и стащили скелет из аудитории? Но в памяти ничего такого не всплывало. Он ясно помнил три бутылки водки, чёрт знает сколько пива, любимый свой «Тройной», помнил, как они вошли в квартиру, готовили закуску, травили матерные анекдоты… а что было дальше — провал, тьма, пустота.
Он поднял глаза к окну: там шевелили кронами чинары, чирикали воробьи, доносился весёлый звон трамвая, клаксоны машин, голоса торговцев, запах лепёшек и дыни из соседнего двора. Город жил своей привычной, солнечной жизнью, будто и не было никакой кошмарной ночи.
— Серафим! — позвал он, желая спросить напарника, откуда взялась эта хрень. — Эй, ты, старый пердун, где ты?
Никто не отозвался. Квартира стояла тихая, как склеп: тусклый свет, потухшая плитка, запах перегара и чего-то ещё, липкого и чужого.
Мирбабаев, качаясь, склонился над скелетом. Постепенно к нему подбиралось осознание: на костях висела одежда Осокина, а на костлявой левой руке болтались его старенькие часы «Ракета» с облупившейся позолотой, стрелкой, остановившейся где-то между восемью и девятью. Он ощутил, как внутри похолодело — мороз прокатился по желудку, будто кто-то залил в него жидкий азот, и мозг мгновенно протрезвел, соскребая с себя остатки одеколона. Батыр вскочил, попятился назад, чувствуя, как его собственный страх лезет по горлу. «Как милиции это объяснишь? Кто поверит?» — мелькнуло у него в голове.
— Наверное, я сошёл с ума, — прошептал он и, не будучи верующим, автоматически перекрестился — криво, дрожащей рукой, будто хватаясь за последнюю соломинку. Потом, дрожа, он сорвал крышку с новой бутылки «Баян-Ширея» и залпом влил всё в себя. Его трясло от страха так, что жидкость выплёскивалась мимо рта; зубы стучали, руки не слушались, а сердце билось быстро и неровно, как пойманная в банку муха.
Глава вторая. Распитие в школьном туалете
Ученик девятого «Б» класса Хусанов Баходыр — долговязый подросток с узкими плечами, вечной щетиной пушка на верхней губе, жёлтыми от дешёвого табака пальцами и глазами-хитрецами под косо надвинутой кепкой — был известен на весь Хамзинский район как лоботряс и хулиган. От одного его имени вздрагивали работники районо и с облегчением перекрещивались дворники, не говоря уже о мелкой шушере, что выгуливали родители во дворах, на улицах и в парках. Для него прогулять занятия было таким же простым делом, как щёлкать семечки, шелухой которых он, кстати, регулярно усыпал коридоры и подоконники школы, не испытывая ни малейшего угрызения совести.
Его любимым занятием было натянуть на голову целлофановый пакет, прыснуть внутрь дихлофос и, вдыхая пары ядовитого вещества, уходить в сладкий дурман; или положить на нос тряпочку, смоченную в бензине, и так же дрейфовать в нирвану, сидя на лавочке или в школьном туалете, мечтая о чём-то неведомом. Он не отказался бы и от анаши, которую время от времени давали ему попыхтеть соседи-студенты из соседнего общежития, но сейчас у тех шла летняя зачётно-экзаменационная сессия, и Баходиру приходилось искать иные доступные способы отключиться от скучной реальности.
Алкоголь был одним из них. В магазине «Богурсок» у троллейбусной дороги табак и водку продавал его знакомый, такой же недоучившийся школьник. Вообще, спиртное Баходыр считал самым лучшим изобретением человечества, достойным памятников первым самогонщикам, а не всяким там Христофорам Колумбам, Джордано Бруно или Юриям Гагариным. Пьянка в его понимании была своеобразным космическим путешествием — только не в ледяной вакуум, а в тёплый, мутный мир, где ракеты не нужны, а стартовый стол — это унитаз, табурет или лавочка.
Вот и сегодня Баходыр решил провести своё время в очередном алкогольном «космическом полёте», но не один, а с экипажем — такими же бездельниками, как он сам. Уроки были скучны, и тратить на них часы ему не хотелось. Он отправил одного «алконавта»-одноклассника, Наримана Маннанбекова — круглого, словно колобок, с масляными глазами и вечной ухмылкой, мастерски таскавшего булочки со школьного буфета, — в ближайший «комок»2 к знакомому, чтобы тот достал им «топливо». Когда Нариман вернулся с пакетом, они заперлись в школьном туалете втроём вместе с третьим товарищем — Вадимом Кочетовым, худощавым, с острым носом и ободранными коленями, фанатом футбола и покера, который умудрялся проигрывать даже в «дурака» у первоклашек, но всё равно считал себя стратегом.
Предварительно Баходыр заставил одного из сидевшей на унитазах мелюзги принести из столовой стаканы. Мальчишка, дрожа, выполнил приказ, а в ответ услышал грозный бас: если ещё раз Баходыр увидит в уборной пацанят, то поотрывает им приборы, с помощью которых они энурезят — то есть по-простому дуют в трусы.
Те не стали испытывать судьбу: через секунду они уже вылетели из туалета, позабыв натянуть штаны, и помчались по коридору, как оглашённые. Страх перед встречей с грозными парнями школы был слишком велик, чтобы они решились пожаловаться учителям или родителям. Такова уж была слава Хусанова и его боевой команды: троица подростков, которым казалось, что весь мир — их площадка для игр, а вся школа — их личный космодром.
Довольно гогоча, оболтусы растянулись на крышках унитазов, покачиваясь, как ленивые вороны на ветках, достали по сигарете и задымили, наполняя школьный туалет густым сизым туманом. Это были их любимые болгарские «ВТ» – крепкие, с резким запахом табака, который выедал глаза, а дым оседал на плитке жирными потёками. Вся школа знала эту марку, а местные пацаны расшифровывали буквы по-своему – «Вечерний Ташкент», словно эти сигареты сами олицетворяли ночную свободу улиц. Баходыр хмыкнул, привычно скинул пепел на кафель и одним рывком распечатал бутылку “Столичной” — крышка отлетела с глухим щелчком, будто открывали люк в космос.
Нариман, сдвинув кепку набок и ругаясь нарочито громко — больше для солидности, чем от реальной злости, — вытащил из спортивной сумки банку маринованных огурцов, с треском сорвал крышку и бросил её в угол. Лепёшку он разломил так, будто разделял трофей после набега.
– Закусон готов, шеф, – провозгласил Вадим, распаковав колбасу “Золотая салями”. По слухам, её делали из ослятины, но парней это только смешило: они ели и казы3, и свинину, и сушёную рыбу, и без зазрения совести попробовали бы змей и лягушек, если бы им предложили. К водке любая закуска шла как родная.
– Молодцы, братаны, – одобрил их “уголовный” авторитет, Хусанов, и резким движением разлил спиртное по стаканам, не пролив ни капли. Первые сто грамм они опрокинули без закуски, как того требовал ритуал. Вторую и третью порцию проглотили так же легко, словно это был лимонад. Салями-ослятина лишь добавила мягкой жирности во вкус.
– Хорошо пошла, – выдохнул один из лоботрясов, сплёвывая горькую слюну в унитаз. Смачный харчок, на девяносто процентов состоявший из спирта, попал точно в дыру. – Люблю я “Столичную”, это тебе не “Жириновка”!
– Да, – согласился другой, – от “Жириновки” башка гудит, и на уроках ничего не лезет в голову.
– Ха, – хмыкнул Баходыр. – Можно подумать, что в твоей башке есть место для знаний. Ты хоть знаешь, чему равен катет?
– Нет, а ты?
– Какой-то там гипотенузе… Тьфу, слово-то какое тупое! Так ты на занятие идёшь?
– Не-а, сейчас химия, а я терпеть не могу нюхать всякие там вещества и решать задачки, что получится, если железо смешать с кислородом, – сказал Вадим и снова сплюнул в унитаз.
И тут его глаза полезли на лоб: вода неожиданно забурлила, будто внутри проснулся кипящий чайник.
– Это ещё что такое? – изумился он и присел, чтобы внимательнее рассмотреть розовую пену, поднимавшуюся на поверхности воды. – Я что, кислоту сплюнул? Что за бурная химическая реакция с выделением розовой субстанции?
– А ты, оказывается, всё-таки в химии разбираешься, – пробормотал Хусанов, тоже заинтересовавшись странным явлением. – Опять, наверное, канализация засорилась. Здесь трубы давно проржавели.
– А что это за розовое вещество? – нахмурился бездельник, увидев, как из дырки всплывает нечто непонятное. – На медузу похоже…
– Параша чья-то, – хохотнул Нариман и выдал матерок для храбрости. – Кто-то обсирался медузами, ха-ха-ха, ты это классно схохмил, братишка!
Но через секунду ему было не до смеха. Из унитаза со свистом, как пробка из шампанского, выпрыгнул розовый комок, который мгновенно присосался к лицу Вадима.
– А-а-а! – заорал тот, вертясь, как юла. Он вцепился в слизь пальцами, пытаясь сорвать её, но едва его руки вошли в розоватый студень, как кожа и сухожилия на пальцах тут же зашипели и растворились, будто их обдали кипящей кислотой. Взору ошарашенных пацанов предстали оголённые костлявые кисти, напоминавшие пластмассовые учебные макеты из кабинета биологии, только не бутафорские, а настоящие, живые и судорожно дёргающиеся.
– О боже! Что это? – голос Баходыра сорвался на хрип, будто его глотку сдавили ледяными пальцами. Ноги налились свинцом, прилипли к плитке, и он ощутил себя так, словно ему на стопы поставили бетонные блоки. В груди сердце забилось как сумасшедшее, гулким эхом отдаваясь в висках, а дыхание стало рваным и частым – страшно даже вдохнуть, чтобы не вдохнуть вместе с воздухом этот розовый ужас.
Слизь тем временем окончательно сожрала лицо Вадима: кожа исчезла, будто её смыло растворителем, и теперь голову покрывала тонкая розоватая плёнка, под которой скользили оголённые челюсти, шевелясь как механический каркас. Красные мышцы ещё частично скрывали череп, но на глазах парней эта красная мозаика растворялась, уступая место белой кости, блестящей и мокрой.
Нариман стоял со стаканом в руке, пальцы дрожали так, что спирт плескался на кафель, но он не мог вымолвить ни звука. Всё казалось сном, каким-то мерзким мультиком, где реальность вдруг пошла рябью. Баходыр же тупо таращился, мысли носились роем, бились о череп, как мухи о стекло, и ни одна не давала ответа. Его сознание будто зависло, как компьютер на «синем экране», перестав соображать, что происходит.
Одноклассник уже не кричал. Он тихо осел на колени, потом медленно повалился на бок. Его руки дёргались в судорогах, как сломанные провода. Розовый комок методично объедал всё, что находил: волосы, сухожилия, мозги, сосуды – и уже полез под одежду, вздув её, словно внутри зашевелилась огромная крыса. Под этой тканью исчезали лёгкие, сердце, печёнка, трахея, пищевод – всё, что составляло его нутро.
– Что это? Как это? – хрипло выдавил Маннанбеков, пятясь назад. Он не мог поверить, что только что сидевший с ним за стаканом товарищ уже мёртв.
На лице Баходыра впервые появилось выражение осмысленности – как будто пелена страха слегка раздвинулась. Он начал понимать: перед ним не просто жижа, а существо, которое ест живых, и оно не боится. На миг ему захотелось схватить студень и отшвырнуть, но в голове вспыхнуло: «А ведь меня оно так же сожрёт, стоит только прикоснуться». Вон уже полтела Вадима растворилось под слизью. Нет уж, героизм оставим кино.
Он сделал несколько осторожных шагов назад, сглотнул и тихо сказал:
– Сваливаем отсюда…
– А он? – Нариман кивнул на обглоданный скелет. Розовая масса, увеличившаяся ровно настолько, сколько поглотила, медленно сползла с одежды, неторопливо забралась обратно на унитаз. Казалось, она сыта и равнодушна – не нападала, а лишь перекатывалась, будто толстая медуза, выбирающаяся на берег.
– Бултыкс! – хрюкнуло что-то внутри неё, и розовое существо одним упругим движением прыгнуло в отверстие унитаза. Вода взметнулась фонтаном, заклокотала, и с чавкающим звуком студень исчез в канализационной трубе, оставив после себя мерзкий сладковатый запах.
– А что он? Ему мы уже ничем не поможем, – прошептал Баходыр, дрожа всем телом. Губы его побелели, желудок сжался, готовый вывернуться наизнанку. Он бы с радостью вырвал – и страх, и водку, и только что съеденное, лишь бы стало легче. Но понимал: теперь ему придётся отвечать не только старому директору-ворчуну и злой завучихе, но и родителям Вадима, и милиции, и детской инспекции, где он давно на особом учёте. И кто поверит в то, что он сейчас видел?..
А за маленьким вентиляционным окошком туалета стояло настоящее лето – последняя неделя учебы. Солнце било белым светом по зелёным листьям школьных чинар, во дворе смеялись младшие классы, звякала железная горка, стрекотали воробьи. Мир жил и дышал, как ни в чём не бывало.
Прозвенел звонок, протянувшись по коридорам металлическим трезвым гулом. А в школьном туалете стояли два подростка, застывшие, как восковые фигуры, тупо уставившись на скелет в школьной одежде – мокрый, блестящий, ещё пахнущий розовой слизью, с торчащими ремнём штанами и перекошенными кедами.
Глава третья. Происшествие в бане
Старший налоговый инспектор Чиланзарского района Вадим Иванович Сиропов был мужиком крепким, но уже располневшим, с мягко обвисшим животом и седеющими висками, в которых угадывалось что-то от прежнего армейского строевого офицера. Слегка потемневшая от постоянных бань кожа блестела, словно лакированная, а маленькие, хитрые глазки, утонувшие в пухлых щеках, выдавали человека, привыкшего решать дела «по понятиям», а не по букве закона. Обернувшись махровым полотенцем, он держал в одной руке гранёный стакан с ледяной водкой, а в другой – вилку с солёным огурцом, как знамя настоящего мужского отдыха.
Вообще-то явился он сюда с проверкой хозяйственной деятельности – формально, по бумагам. Но работать сегодня не собирался: налоги не убегут, да и пачка купюр, которую хозяин заведения уже приготовил «на чай», тоже никуда не денется. Сначала отдых. Нужно было отвести душу после тяжёлой недели. Одна только проверка строительного кооператива стоила ему нервов: на бумаге – вроде бы обычные работяги, а на деле – прикрытие для облисполкомовских и мафиозных людей, которые гоняли через кооператив немалые бюджетные суммы. Лишний интерес грозил неприятностями – и Сиропов уже это прочувствовал, когда после пары лишних вопросов получил два аккуратных синяка под рёбрами и недвусмысленное предупреждение «не рыпаться».
Вот и хотелось сейчас иной, более уютной обстановки. Сауна была пропитана тяжёлым ароматом раскалённой древесины, пивного перегара и еле уловимых духов. На широкой лавке, не стесняясь, сидела голая Ольга – местная «универсальная помощница», знающая, как расслабить клиента не только руками, но и всем телом. Её формально числили официанткой, но в таких заведениях, куда заходили налоговики, менты, прокуроры и партийный актив, никто не читал Устав КПСС и Уголовный кодекс – сюда приходили с целями куда более земными: наслаждаться, решать дела, подписывать нужные бумажки и обмывать договорённости.
– Ты меня не возьмёшь с собой в сауну? – игриво спросила Ольга, лениво перекатывая ладонями пышную грудь, будто мяла два упругих мяча. – Может, и я там подогреюсь...
– Обойдёшься, – буркнул Сиропов, присаживаясь на полку. – Ты лучше подготовься. Я сейчас подниму температуру своей кровушки, остужусь в бассейне – и к тебе... Говорят, это эрекцию усиливает.
– Тогда я жду, – хмыкнула дамочка, одним глотком опрокинув в себя стакан коньяка, что принёс официант из кафе напротив (баня и кафе работали в связке, под одной крышей – и в прямом, и в переносном смысле). Она-то знала, что с эрекцией у этого налоговика не ахти: не впервые ведь имела дело. Но ей было всё равно – платили тут за часы, а не за количество «подъёмов».
Тем временем, кряхтя и охая – давали о себе знать помятые рёбра! – Сиропов направился к закрытой комнате, царству парового удовольствия и температурного экстаза. Воздух за дверью уже был густой, пах смолой, мокрой липой и чем-то сладковато-горьким от старых камней. Прежде чем войти, следовало по старой русской привычке «стакануть» – и он сделал это с таким удовольствием, словно ставил жирную точку в конце всей рабочей недели. Холодная водка обожгла горло, а хрустящий солёный огурец, пропитанный крепким рассолом, приятно треснул в зубах. «Неплохой рассол, нужно в следующий раз заказывать именно это», – лениво отметил он про себя, облизав губы.
Положив пустой стакан и вилку на стол, Вадим Иванович пробормотал сквозь зубы что-то непечатное про мать тех, кто профессионально мутузил его в строительном кооперативе, и толкнул дверь парилки. Та мягко, но тяжело закрылась, отрезая внешний мир.
Внутри едва тлела сорокаватная лампочка – не свет, а бледная искра, которой едва хватало, чтобы выхватить из полумрака груду раскалённых камней да ближайшие полки. Лампа, закопчённая, с мутным стеклом, светила жёлто-оранжевым пятном, которое расползалось по дощатым стенам, превращая их в красноватый мираж. На полках обычно сидели или лежали потные, довольные жизнью мужики, но сейчас здесь не было никого: только влажная жара, капли пота, уже стекающие по вискам, и запах раскалённой древесины.
Температура стояла чуть выше ста градусов – не ад, но и не холодные полярные края. Лёгкие тяжело втягивали густой воздух, виски гулко пульсировали, а боль в боках при каждом движении отзывалась тупой стрелой. Конечно, было бы неплохо сейчас потискать округлости Ольги, как делал раньше, но налоговику было не до нежностей: каждый вдох напоминал о синяках, каждый наклон – о том, что ребра ещё не зажили. В такой ситуации никого рядом видеть не хотелось.
«Чёрт бы побрал того мужика, что треснул меня в живот, у него кулак или свинец? Или, может, кастет был? – со злостью рассуждал он, устраиваясь поудобнее на горячей полке. – Ох, а у того мордоворота, что было в пакете – утюги с напильниками? Можно же было пояснить ситуацию без спарринга, я же не боксёр… Сказали бы, что работают под Гафуром – было бы всё в порядке. Вот гады...»
С тоской он думал, что даже у его «прибыльной» профессии есть оборотная сторона, особенно когда натыкаешься на тех, кого нюх должен был вычислять заранее. Гафур – «авторитет»; под ним, говорили, вся городская милиция, даже замминистра внутренних дел ему подарки шлёт и знаки внимания. Половина кооперативов платят дань его группировке. И надо же – нарвался именно на личное предприятие главного бандюгана столицы!
Температура всё поднималась, а Вадима Ивановича, вопреки жару, сотрясала мелкая дрожь – словно он не сидел в парилке, а оказался в холодильной камере. Лицо его побледнело, губы приобрели синеватый оттенок, кожа покрылась мурашками, будто на него налили ледяной воды. Даже сухое, раскалённое дыхание парилки не спасало от этого внутреннего холода – он ощущал его не телом, а изнутри, холодными эмоциями, что шли из живота и расползались по груди.
Скосив взгляд на раскалённые камни, он медленно, с тяжёлой ленцой, взял ковш, зачерпнул воды из тазика и плеснул на раскалённую груду. Пш-ш-ш! – зашипели камни, и тяжёлый, влажный пар в один миг окутал помещение. Лампа на потолке, и без того тусклая, будто совсем погасла: её свет превратился в дрожащую жёлтую точку в сером молочном тумане. Доски полков и стены расплылись в мареве, пар лип к коже, обволакивал, проникал в ноздри.
«Жар костей не ломит», – попытался пошутить про себя Сиропов. Обычно он высиживал здесь по двадцать минут, доводя организм до состояния поджаренной курицы, а потом голым, с криком «Ё… твою мать!» вылетал из парилки и нырял в бассейн. Резкая смена температур вызывала шок у организма – словно по спине проходили сотни невидимых электрических игл, лёгкие сжимало, сердце билось, как молоток, и на секунду казалось, что сейчас не выдержишь – зато потом приходила эйфория, особая лёгкость, будто заново родился. А за этим следовала стопочка водки, солёный огурец, и начинались уже другие, куда более плотские удовольствия.
Но ныне всё случилось иначе. Вдруг его вывернуло. То ли водка оказалась палёной, то ли удар по рёбрам задел печень или желудок, но всё, что он успел в себя впихнуть за день, с хрипом и горьким запахом выплеснулось наружу. Он едва успел наклониться, когда изо рта хлынула ржавая струя.
Пш-ш-ш-ш! – ответили камни, приняв на себя порцию водянистой массы. Густая, приторная, почти кислота, вонь окутала комнату, смешавшись с запахом раскалённой смолы и пота. С каждым новым судорожным толчком желудка на раскалённые камни шлёпались комки непереваренной пищи, мгновенно сворачиваясь и обугливаясь; они шипели, трескались, отдавая горелым мясом, кислой капустой, тёплым спиртом – настоящий букет мерзостей.
Сиропов не останавливался: изо рта фонтаном бил мутно-жёлтый желудочный сок, перемежаемый полупереваренными кусками обеда. Струя хлестала, отражалась от пола, капала с полок. Красивое зрелище, если быть посторонним наблюдателем и иметь крепкий желудок, но никак не участником сцены. Голова у налоговика опустела, мысли исчезли, остались одни инстинкты – тело выгибалось, спазмировало, само рвалось наружу.
Обезумев, он выскочил из парилки и бултыхнулся в бассейн, надеясь холодом сбить жар, остановить судороги, вернуть себе равновесие. Но всё оказалось наоборот. Лёд воды вонзился иглами под кожу, вызвав новую волну спазмов. Вскоре остатки его обеда плавали на поверхности голубой воды: жирные пятна, серые ошмётки, обрывки зелени и мутная пена медленно растекались, делая бассейн похожим на суп из дешёвой столовой.
У Сиропова не было сил даже держаться на воде – руки скользили, тело тянуло вниз, и он медленно начинал погружаться.
– Ой, что это? – вскричала Ольга, подбежав к бассейну. Она смотрела, как толстый налоговик барахтается, из последних сил пытаясь удержаться на поверхности. Блевотина уже оккупировала помещение: пятна на кафеле, потёки по стенам, капли висели на потолке, а мутный рассол с остатками пищи плавал в воде. В комнате стоял нестерпимый остро-кислый запах, смешанный с влажным хлорным ароматом бассейна – тяжёлый, липкий, удушливый, заставляющий морщить нос и зажимать рот рукой.
– Что с тобой, Вадим?! – голос Ольги срывался на визг, то хриплый, то тонкий. Она металась вдоль бассейна, как кошка на раскалённой плите, не зная, что ей сделать: прыгнуть ли самой в воду, хотя плавала она едва-едва и удержать такого тушу почти не имела шансов, или бежать к администрации бани, звать кого-то на помощь. Но пока оденется, пока добежит по коридорам, душа Сиропова, казалось, уже отделится от тела, а там хоть искусственное дыхание, хоть массаж сердца — всё будет поздно. И ведь никто не додумался повесить в этом заведении спасательный круг — зачем он в «солидной» сауне для чиновников?
Пока женщина металась в нерешительности, произошло то, что поставило последнюю точку над «i». Сиропов, барахтаясь в воде, случайно зацепил ногой рычаг в углу чаши, открывавший сливной клапан. У самого дна образовалась воронка — не стремительная, но заметная. Вода потихоньку уходила, и именно это дало шанс другому существу, которое, видно, давно блуждало по канализационным трубам, выискивая себе жертву.
Ни Ольга, ни сам Вадим Иванович, пребывавший в полусознательном состоянии, сначала не заметили, как из тёмной дырки на дне бассейна поднялся розовый студень. Он дрожал, переливался, складывался то в комок, то распластывался, как тёплый кисель. Чем-то он напоминал медузу, но это точно не было медузой, не скатом и не другим морским организмом — инородная, липкая, живая масса.
Студень оказался хищником. Он бесшумно подплыл к налоговику и обвил его туловище, прилип, словно вцепился. Жжение от прикосновения оказалось таким сильным, что Сиропов наконец-то перестал дёргаться, встал на кафельное дно, упёршись ногами, и только тогда в ужасе разглядел того, кто разъедает его кожу и мышцы. Его круглое лицо в миг вытянулось, как у человека, увидевшего смерть. Глаза расширились до белков, рот открывался, но слова не шли.
– Ой… что это?! – выдохнул он, пытаясь отодрать от себя слизь. Пальцы прошли сквозь желеобразную субстанцию, и тут же начали растворяться: кожа исчезла, мышцы потекли, ногти уплыли, и остались только обнажённые костяшки, белые, голые, как в анатомическом кабинете. Сиропов поднял то, что ещё недавно было его рукой, к глазам и несколько секунд тупо смотрел, не веря: на фалангах пальцев не было уже ни кожи, ни мышц, ни нервов, ни сосудов — только скелет, на котором болталась капля студня. Всё это напоминало не жизнь, а кадр из какого-нибудь ужастика, фантастику в реальности, — кто мог поверить, что в бассейне человека пожирает неизвестное существо?
– Мамочки мои! – Ольга прижала ладони к груди, едва не падая, пытаясь понять, что происходит. Она всё видела, до мельчайших деталей. – Что за гадость?! Откуда эта… медуза?!
Сиропов, захлёбываясь, решил, что это или дурацкая шутка дирекции бани, или месть Гафура, который не простил ему налогового наезда на кооператив. В любом случае, виновата, конечно, эта баба — она играет по их правилам. Наверняка это она напустила сюда что-то против него, подсыпала гадость, выпустила паразита.
– Это ты кислоту разлила, шлюха? Или паразита на меня стравила, гадина такая?! – орал он, но не столько от гнева, сколько от боли: слизь пожирала его живьём, шипела, как огонь по коже, сдирала слой за слоем, пока он кричал. – Убери от меня эту чёртову штуку! Быстрее, а то хуже будет!
Ольга зажала рот ладонью, чтобы не заорать от ужаса. Сквозь полупрозрачную розовую пленку студня уже просвечивали внутренности: печень тёмно-бурого цвета, дрожащая селезёнка, алое сердце, с каждой секундой бьющееся всё слабее. Это было похоже на анатомический театр, только без стеклянной витрины — живой человек растворялся на её глазах, как кусок сахара в кипятке.
Ещё минута — и комок слизистой массы дошёл до того, что считалось гордостью любого представителя сильного пола. Половой орган исчез, растворился так стремительно, словно его никогда и не существовало. В другой момент Ольга бы, может, и усмехнулась — сколько таких «гордостей» она видела в своей работе, — но сейчас ей было не до смеха: её саму трясло от ужаса, руки мелко дрожали, колени подгибались. Студень полностью обволок тело мужчины, скрыв его с головы до пят, и продолжал растворять его в себе, будто ел не человека, а мягкую пищу.
– Убери… это… от меня… – уже не кричал, а шипел Вадим, еле ворочая языком. – И я прощу тебя… нико…му… не… ска…жу… Последние слова ломались на слогах, как палочки, и тонули в клубах пара.
Вода вокруг кипела, словно в котле. Поднимался сизый дым, пахло палёным мясом, серой, железом. Слёзы жгли глаза, Ольга чувствовала, как к горлу подкатывает тяжёлый комок — ещё немного, и она вывернет себя наизнанку от потрясения. На её глазах студень в считанные минуты «съел» человека: там, где только что барахтался налоговик, теперь медленно оседал на дно бассейна голый скелет, едва державшийся в разошедшейся одежде.
Слизь разрослась до размеров детской надувной лодки, и вдруг одним мощным толчком выпрыгнула из бассейна. Она шлёпнулась на кафель и поползла к Ольге, оставляя за собой мокрые следы, как гигантский улиточный след. Женщина застыла, как в гипнозе; сердце перестало стучать, кровь застыла в жилах. Студень дотронулся до её ноги — холодный, скользкий, липкий. Но в следующее мгновение он, будто передумав, метнулся назад, скользнул в бассейн и ринулся к сливной дырке. Ещё миг — и студень всосался в канализационный сток, оставив только лёгкое всхлипывающее шипение, будто его и не было.
Обнажённая Ольга медленно осела на кафель, потеряв сознание, а в помещении ещё долго висел сизый туман с кислым запахом рвотных масс и расплавленного мяса. Всё, что произошло пару минут назад, казалось дурным сном, чёрной галлюцинацией.
А в соседнем кафе, за стеной, продолжала играть музыка.
Голос из радиоприёмника тянул весёлым, чуть фальшивым тенором:
«Белые розы, белые розы,
Так беззащитны шипы…»
Жизнь за тонкой стеной текла своим чередом: официанты бегали с подносами, кто-то чокался кружками пива, хохотали посетители, пахло жареным мясом и свежей выпечкой. Мир продолжал существовать в своём ритме, как будто кошмар в бане происходил на другой планете.
Глава четвертая. Много вопросов – ни одного ответа
Капитан милиции Ровшан Ильчибаев сидел за своим столом и медленно перебирал бумаги, фотографии, протоколы допросов. Взгляд у него был мутный, тяжелый; пальцы не слушались, и даже простое перелистывание страниц напоминало борьбу. Обычно такое состояние накатывает, если накануне был перепой, но Ровшан уже год как не пил, поклявшись у могилы отца, что завязывает со спиртным и разгульной жизнью. С тех пор его лицо вытянулось, черты заострились, под скулами обозначились впадины; густые черные волосы он стал носить коротко подстрижеными, чтобы не напоминать себе прошлое. Глаза – темные, внимательные, с тяжелыми складками под ними – говорили о ночах без сна. На пальцах простая обручалка, которую он так и не снял, хотя жена давно ушла; нос немного сбитый – результат одной из драк при задержании. Крепкий, сухоплечий, но уже с сутулостью человека, привыкшего к ночам за столом и постоянной усталости.
Кабинет, где он сидел, не был похож на место, где можно мечтать о служебной карьере: тесное помещение в старом здании горотдела, с облупленной зеленой краской на стенах, серыми папками на стеллажах и тусклой лампой под потолком. Пахло пережжённым кофе, сигаретным дымом и пылью, а старенький вентилятор гудел в углу, не давая духоте победить. На подоконнике стоял горшок с полузасохшим кактусом – память о времени, когда у Ровшана была секретарша. Стол был завален папками, донесениями, протоколами – работой, из которой и состояла его жизнь.
Он вспомнил, как год назад, стоя у могилы отца, стиснул кулаки и сказал: «Хватит. Я теперь другой». Он сказал друзьям, что больше не будет пьянок и мальчишников. И его действительно перестали звать: милиционер, который отказывается выпить – редкость. Но это было в прошлом.
Сейчас перед капитаном лежала совершенно особая задача. Надо было понять, что произошло в трёх разных местах – в квартире № 5 дома 33 по улице Гоголя, в школе № 175 на Жуковского и в бане-сауне «Восточный отдых», что недалеко от горисполкома. Во всех трёх случаях оставались только скелеты. Это было единственное, что объединяло происшествия.
Он снова раскрыл протокол объяснения Ольги Миросенко, проститутки, выжившей после ужаса в бане:
«…это было розовое существо, бесформенное, напоминало чем-то медузу. Оно всплыло откуда-то из бассейна и стало пожирать товарища Сиропова…»
Ильчибаев хмыкнул – розовое существо! Медуза в бассейне! Сказки для взрослых. Он и его коллеги уже допросили всех работников бани, даже слесарей, которые лазили по трубам, – привозили их в кабинет городского УВД. Все как один заявляли: «Розовых существ не встречали, медузоподобных не видели, ничего не знаем».
Директор «Восточного отдыха», Сергей Ежков, бывший журналист областной газеты, клялся, что это поклёп:
– Мы, – говорил он, – никаких хищников не держим. У нас санитарные книжки, проверки, всё как положено.
Его можно было понять: убийство в бане – это не игрушки. Слухи пойдут – и репутация заведения подмочена, клиенты переметнутся к конкурентам, инвесторы отвернутся.
Можно было бы предположить коллективный сговор, но зачем? Кому помешал Сиропов, обычный налоговый инспектор, отдыхавший на другом конце города, да ещё и не на своей подшефной территории?
Ильчибаев раскрыл папку с донесениями «агентов» – людей, которые за вознаграждение тайно информировали милицию о тех или иных лицах. В последние годы эти папки опухли от таких донесений: казалось, весь Союз трясёт от коррупции и нелегальных связей с преступным миром. У каждого второго – свои «подполья», свои «крыши», свои тёмные дела. И вот теперь – розовое существо, скелеты и три разных места преступлений.
Он провёл ладонью по лицу и уставился на серые страницы. В голове стоял густой туман, мысли вязли, как в трясине. Вопросов становилось всё больше, ответов не было вовсе.
Так вот, люди из окружения «Восточного отдыха» утверждали, что старший инспектор Вадим Иванович Сиропов был известен своей любовью к «подаркам» – брал он много, нагло, но при этом действовал виртуозно. Копался он дотошно, умел находить в отчётах и балансе такие ниточки, о которых другие даже не догадывались. Что-что, а специалистом считался высочайшего уровня: не зря ведь он до работы в налоговой занимал должность старшего бухгалтера на Навоийском горно-металлургическом комбинате, где добывали золото. Именно там он познал все тайные ходы своей профессии – схемы списаний, «чёрные» фонды, фиктивные авансы, липовые накладные, скрытые счета – и научился прятать концы в воду так, чтобы ни одна ревизия не могла их отыскать. Он знал, где в финансовом отчёте дышит «лёд», а где спрятан «огонь», и мог за пару часов раскрутить схему, которую другие аудиторы неделями не видели.
Но тот, кто знает, тот и находит. Ставки у Сиропова считались высокими, но не такими, чтобы сравняться с теми суммами, которые могли последовать за уклонение от налогов, хищения и растраты. Поэтому почти всегда находились желающие «урегулировать вопрос» на месте – проще дать мзду, чем потом расхлёбывать.
В последние три дня Сиропов инспектировал строительный кооператив «Бунёдкор». «О-па, – вдруг вспыхнула мысль у Ровшана. – Так ведь это объект Гафура Рахимова, уголовного «авторитета»… Он покусился на святая святых? Может, это месть Гафура?»
Капитан быстро пробежался глазами по информашкам сексотов4: Вадима действительно слегка «воспитали», но отпустили с миром. «Если ему указали, что он полез не в своё дело, и на этом воспитательная работа закончилась, то зачем потом убивать? – недоумевал милиционер. – Что-то тут не стыкуется».
Можно было предположить, что ребята Гафура расчленили тело, но ведь остался целый скелет – просто не было ни внутренних органов, ни мышц, ни кожи. «А вообще, Сиропов ли это? Его ли скелет? – мучительно размышлял Ровшан. – Можно представить, что налоговика зарезали и где-то закопали, а вместо него подбросили скелет из мединститута – пойди и докажи, кому он принадлежит. Но к чему эта публичность? Ведь можно скрыть убийство, чтобы потом труп и убийц не найти. А тут – наоборот».
Да, Ольга могла и приврать, приплести что-то про розовый студень, но эта фантастическая история никак не вписывалась в обычные методы работы мафии Гафура. И тем более странно, что в тот же день нечто подобное происходит в других местах, никак не связанных со строительным кооперативом.
Вздохнув, Ильчибаев открыл другую папку. Здесь лежали протоколы и отчёты следственной группы из школы № 175. Трое пацанов баловались водкой в туалете. «Надо же, до чего докатилась молодежь – распивают алкоголь прямо в учебном заведении», – покачал головой капитан и сам вздрогнул. Гм, ведь и он ещё недавно любил заглянуть в бутылку – не стоит слишком косо смотреть на ребят. Но им-то по пятнадцать–шестнадцать лет! Рановато они взялись за нетрезвую жизнь…
Итак, двое школьников, среди которых значился на особом учёте в инспекции по делам несовершеннолетних хулиган Баходыр Хусанов, утверждали, что некое розовое существо выползло из унитаза и сожрало их одноклассника по имени Вадим Кочетов. То есть здесь совпадало многое: убийцей назывался некий мифический организм, что вылез из канализационной системы, и что он, тварюга, растворял человека, как какая-то кислота…
«Что ещё? – Ровшан бил кулаком по лбу, пытаясь связать воедино все факты. – Ну… что пацана звали тоже Вадим, как и Сиропова… но это ещё ничего не доказывает… И что они распивали алкоголь!»
Он схватил вновь объяснение Ольги и перечитал. Да, точно, женщина утверждала, что налоговик, прежде чем зайти в парилку, пил водку.
И что это даёт? Ну, пили водку, а что дальше? Два скелета – и ничего ясного. Пацаны вряд ли могли убить своего товарища – нет мотивов, да и разделать бескровно тело практически невозможно. Полосни любого ножом – и будет море кровищи по стенам и потолкам помещения, а тут ничего: туалет чист. То же самое и с бассейном – ну да, вода стекла в трубу и её на экспертизу не возьмёшь, но ведь стены чисты… точнее, там много блевотины, но ни капли крови. Даже криминалисты не соскребли ничего такого.
Вряд ли проститутка могла распотрошить налоговика до скелета – тут и опытные хирурги-препараторы не смогли бы сделать это столь чисто: ни следов разрезов, ни кровяных подтёков, ни фрагментов мягких тканей. Будто плоть испарилась.
За окном сияло солнце. Стекло подоконника раскалилось, как плита. Стояла жара, вязкая и густая, с дрожащим маревом над асфальтом; воздух, врывавшийся через форточку, был не прохладой, а горячим дыханием печи. Лето в Ташкенте было в самом разгаре: белый свет ослеплял, а тени деревьев казались чёрными пятнами на выжженной земле. Из ближайшего кафе-кооператива тянуло соблазнительным запахом самсы и свежих лепёшек, вперемежку с дымком жаровни и сладковатой пряностью кориандра.
Между тем родители Кочетова были в панике. Они уверяли, что это Хусанов сбивал их сына с правильного пути, а потом, когда тот отказался пить, просто зарезал… Но чем? Орудия убийства не нашли, крови нет, органов тоже нет. Один чистый скелет.
«О боже», – вздохнул Ровшан, вставая от стола. Он подошёл к подоконнику, взял кружку, налил в неё из графина воды, затем опустил внутрь спиральный кипятильник. Мощная нихромовая спираль зашипела, заурчала, обдавая воздух запахом горячего металла, и всего за пару минут довела воду до кипения, покрытого мелкими пузырьками. Осталось только бросить туда заварку и три тонких ломтика лимона. Ах да, чуть не забыл! – милиционер из тяжёлой стеклянной сахарницы специальными посеребрёнными щипчиками достал три аккуратных кубика рафинада – блестящие, ровные, как маленькие кирпичики. Он бросил их в кружку, наблюдая, как они шипят и тонут, тая в кипятке.
Перемешивая ложечкой содержимое кружки, капитан вернулся на своё место, поставил горячий напиток рядом с кипой бумаг и открыл третье дело. Это тоже касалось убийства, и такого же странного. Некий алкаш-слесарь Мирбабаев утверждал, что нашёл в своей квартире скелет в одежде Осокина, сорокатрёхлетнего работника ЖЭКа. Представленные документы с места работы свидетельствовали о постоянном нарушении этими двумя типами трудового режима: опоздания и прогулы, брак в работе, скандалы с жильцами и начальством, а главное – злоупотребление алкоголем. У обоих в личных делах красовались выговоры, замечания, акты проверок: не вышел на смену, пришёл навеселе, устроил перепалку, сдал бракованную работу, на объектах оставлял горы мусора и не сданные по плану материалы.
«Стоп, и тут пьяницы!» – подумал Ровшан и хлопнул рукой по столу. Кое-что уже очерчивалось, но всё равно в общем картина была туманной. Батыр заявлял, что распивал с товарищем водку и одеколон, а что было дальше – не помнит. А потом возле унитаза обнаружил странный скелет. Про розовую слизь в протоколе ни слова. Ну, оно и понятно: Батыр был в отключке, не видел, как пожирали товарища.
Что же можно сказать? Согласно документам, ни оперативники, ни следственная бригада не нашли того неизвестного организма, ни орудия убийства, ни распотрошенных органов, ничего подозрительного или внушающего подозрение. Криминалисты, приехавшие на место, дотошно осмотрели каждую щель, сняли смывы, отпечатки, микрочастицы; на свет фонарей не проявились ни кровяные следы, ни пятна биологических жидкостей, ни ворсинки подозрительной ткани. Не было мотивов убийства, не было даже обычной «бытовухи», когда спорящие хватаются за ножи или скалки и наносят друг другу смертельные раны. Все убитые пили алкоголь, но до конфликтов дело не доходило. И в двух случаях были свидетели, как умирали жертвы… от слизи… медузы…
«Можно ли сочинить этот бред? – Ровшан откинулся на спинку стула. – Вряд ли. В трёх делах – события, в которые вовлечены абсолютно незнакомые друг другу люди. Что может быть общего, к примеру, у свидетельницы Ольги Миросенко с такими же очевидцами Баходыром Хусановым и Нариманом Маннанбековым, или с алконавтом Батыром Мирбабаевым? Они живут по разные концы Ташкента, никогда ранее не встречались, относятся к разным социальным группам, нет ничего схожего в мировоззрении и жизненном опыте. Ну, за исключением асоциального поведения… И всё же трудно поверить, что они сколотили банду, чтобы потрошить людей… Зачем им это? Их объединяют только трупы… э-э-э, точнее, скелеты, которые, как они утверждают, принадлежали погибшим персонам. И общий рассказ о розовой слизи».
Если бы это было убийство, то оно идеально по способу совершения – не оставляет никаких следов и возможностей для обвинения. Скелеты можно разобрать, положить в сумку, вывезти за город и выбросить на свалку, и никто никогда бы не нашёл их – даже опытные криминалисты в таких случаях разводят руками, потому что нет точек привязки: ни крови, ни оружия, ни свидетелей.
Но если эти четверо и убийцы, то зачем сами вызвали милицию и сообщили о смерти товарищей? Значит, они действительно стали свидетелями этого страшного события. Тогда получается, что история с розовой тварью – это правда? Значит, в канализационных трубах города живёт какое-то существо, нападающее на людей. «Но что это за существо?» – мучительно размышлял Ильчибаев. Ему раньше ничего подобного слышать не приходилось. Да, по предмету «Биология» в школе он не был отличником, ему нравились совершенно другие науки – история, география, обществоведение. Но жизнь сложилась так, что следователю нужно знать и биологию, и химию, и физику, потому что именно они помогают раскрывать преступления: следы реакций, волокна тканей, состав жидкостей, траектории, давление и температура – всё это важно. Однако, пролистывая в памяти страницы школьного учебника, ничего такого не всплывало, за исключением каких-то амёб, инфузории-туфельки, гидр, древних динозавров, планктона и, почему-то, зебры с её полосками. Только все эти животные имели другие цвета, не розового, во всяком случае…
В это время прозвенел телефон. На краю стола стоял тяжёлый советский телефонный аппарат с чугунным корпусом цвета тёмной вишни, с массивной, увесистой трубкой и круглым диском набора номеров с дырочками для пальцев. Шнур, толстый и закрученный, лениво свисал на пол. Аппарат жужжал, трещал, звонил не мелодично, а резко, как будильник, требуя внимания.
Ровшан поднял трубку.
— Капитан Ильчибаев у аппарата, — усталым голосом произнёс он.
Послышался ехидный, чуть растянутый голос секретарши Умиды Турсуновой — двадцатисемилетней дамы с кривыми, слишком заметными волосатыми ногами, но густой чёрной шевелюрой и толстыми, слишком ярко подкрашенными губами. Она выглядела так, будто каждое утро собиралась на кастинг, а попала на проходную УВД: дешёвый, но откровенный макияж, слишком тесная блузка, юбка выше колена, чулки, которые постоянно рвались на коленях. Её зубастая улыбка с металлическим блеском протезов выдавала привычку грызть всех подряд, а голос — привычку командовать теми, кто выше её по званию. Умиду называли «цербером четвёртого этажа» — она сидела у приёмной как собака на цепи, охраняя подступы к начальнику Управления внутренних дел Ташкента.
Вообще-то эта дамочка мечтала найти себе жениха среди удачливых стражей правопорядка. Пробиться к начальству она сумела, но мало кто из них заглядывался на неё — то ли ноги и грубый нрав отталкивали, то ли сам статус работающей под носом у шефа пугал. Три года в приёмной пролетели, как три года в монастыре: жениха так и не нашлось, а вместо мягкости Умида обрела сварливость и сарказм. Иногда, сидя за своим столом с телефоном и печатной машинкой, она мечтала о том, как однажды какой-нибудь симпатичный следователь в форме зайдёт, швырнёт фуражку на её стол, поднимет её с табурета, прижмёт к стене и сорвёт с неё все эти строгие чулки… Но пока вся её интимная жизнь ограничивалась разговорами по телефону, утренними сплетнями с другими секретаршами и безнадёжными фантазиями, которые разбивались о суровую милицейскую реальность.
— А куда ты денешься, Ильчибаев, — пропела она с издёвкой. — Конечно, будешь у аппарата… Тебя привязать к телефону шнуром так же легко, как наручниками…
— Чего тебе? — несколько грубо спросил капитан. Он не любил и не уважал эту женщину. Слишком капризна и высокомерна была: её отец, говорили, работал в обкоме партии, и поэтому она ходила тут с задранным носом — хоть паруса ставь и отправляй в плавание.
— Шеф вызывает к трём часам, не опоздай, — отрезала Умида и с грохотом положила трубку. Она имела такие же чувства к этому следователю, как и он к ней. Он давно был вычеркнут из списка потенциальных женихов — в частности, из-за любви к спиртному. Впрочем, она знала, что Ровшан уже год как не притрагивается к бутылке, но всё равно планы относительно него не строила: Ильчибаев не был из богатой семьи и нужных связей не имел.
Капитан вздохнул. Понятно: на четвёртом этаже будет совещание, и генерал-майору Джахонгиру Ильясову требовалась кровь. С кого-то нужно спросить за эти три загадочных преступления. Наверняка сейчас в его кабинете сидит всё руководство, которое начнёт задавать вопросы, ответы на которые Ровшан не знал. Особенно мучил в таких случаях замполит Акмаль Анварович Саидов — тот самый, которого прислали в органы внутренних дел по партийной разнарядке.
Саидов прежде преподавал в Институте философии и права, защитил докторскую диссертацию и считался лучшим специалистом по социалистическим правам человека. В любом расследовании он видел прежде всего нарушение Устава КПСС и идей коммунизма. Вместо Уголовного кодекса он читал Карла Маркса, особенно «Капитал», и умел цитировать параграфы о прибавочной стоимости в самый неподходящий момент. Его вопросы были вопросами непрофессионала — общими, глупыми и совершенно не относящимися к делу, но именно они раздражали больше всего. Это понимал и сам Ильясов, но был вынужден терпеть заместителя по политической работе.
Ещё раз вздохнув, Ильчибаев встал, взял папки с документами и вышел из кабинета, закрыв за собой дверь на ключ — таков был порядок. Времени до совещания было ещё много — около пяти часов. И этот промежуток следовало заполнить следственными мероприятиями.
Глава пятая. Ответы вызывают еще больше вопросов
Для начала он решил посетить супругу погибшего Серафима Осокина, некую Викторию Ивановну Осокину. Согласно данным из паспортного стола, она проживала на Чиланзаре, в квартале одиннадцатом, совсем недалеко от станции метро «Чиланзар». Можно было, конечно, воспользоваться услугами общественного транспорта, но на это ушло бы слишком много времени, поэтому лучше попросить кого-то из коллег подбросить туда. К счастью, лейтенант Рашид Хашимов — высокий и худощавый парень лет двадцати пяти, с вечно взъерошенными черными волосами, выразительным орлиным носом и немного насмешливым взглядом — сразу согласился отвезти его. Хашимов, несмотря на молодость, был толковым оперативником: собранным, дисциплинированным, с чуть суховатой манерой говорить и привычкой всегда держать руки на руле даже во время разговора. Одет он был в выцветшую форменную рубашку с засученными рукавами, брюки с острыми стрелками, а кобура висела так, будто была частью его тела.
Ехали они на его новом «Москвиче» — детищe московского автопрома и французского «Рено». Машина блестела свежим красным лаком, но, несмотря на попытки стилизовать кузов под западные образцы, оставалась типично советской: широкие зазоры между деталями, топорные ручки дверей, слабенький мотор, который ревел, как старый трактор. Салон, обитый дерматином, пах свежим клеем и чем-то напоминавшим прорезиненную ткань; на панели красовался убогий пластик, а окна опускались скрипучими ручками.
Уже садясь в салон, Ровшан поморщился: всё-таки топорное это изделие — «Москвич». Даже французские дизайнеры не смогли сделать из дерьма конфетку. И вряд ли фраза главного коммуниста страны Михаила Горбачева о том, что советские машины должны диктовать автомобильную моду в мире, когда-либо исполнится — как и то, что в СССР будет построен коммунизм. «Мы уже спотыкнулись в социализме, дальше некуда, — хмуро думал капитан, глядя по сторонам. — Как бы не вернуться в сталинизм — тогда точно страна второго мясника не переживет».
Вера в идеи Маркса, Ленина, Сталина давно сдохла, но СССР по инерции продолжал катиться к закату: официальные лозунги теряли вес, люди крутились как могли, создавали кооперативы, искали дополнительные заработки, и всё это существовало параллельно с газетной риторикой о «светлом будущем».
Город жил своей рабочей суматохой, мельтешением и, казалось бы, беспорядочным движением — на то Ташкент и был столицей республики. По проспектам катились переполненные автобусы и желтые троллейбусы с обшарпанными дверями, дворы гудели голосами детей, тянулись ряды пятиэтажек с облупившейся краской, между которыми сновали продавцы самсы и лепёшек. Пыльный воздух, раскалённый солнцем, нес в себе запах пряностей, бензина и свежей зелени с базаров.
Здесь открывались кафе, рестораны, кооперативы, магазины, автомастерские, заполняя рынок товарами и услугами, и только здесь люди могли еще отовариться за счет «деревянных» рублей — единственный позитивный результат советских реформ.
Но у этого оживления была и обратная сторона: вместе с частной инициативой всплыли и криминальные силы. Появились организованные преступные группировки, контролирующие цеховиков, кооператоров, индивидуальных ремесленников, а также занимающиеся наркобизнесом и скупкой-продажей краденого. В последние годы особенно усилились автокражи — угонщики предлагали хозяевам выкупить машину, а если те отказывались, перегоняли автомобиль на Кавказ, там перебивали номера на двигателях и перепродавали, а порой просто разбирали на запасные части.
Сам Ровшан разоблачил немало таких преступников, но в сети попадалась только «мелкая рыбешка»; акулы преступного мира оставались недосягаемыми. По некоторым данным, всем этим руководил некий «авторитет» по имени Салимбай. Это, естественно, вносило досаду в жизнь любого честного милиционера.
Хашимов, крутя баранку, рассказывал какие-то анекдоты — больше всего из милицейского обихода: про пьяных участковых, про хитрых воров и про начальство, которое всегда спешит отчитаться о раскрытии преступления, даже если само ничего не понимает. Лейтенант сам же и смеялся, сотрясая тонкими плечами, и временами даже вытирал слезы, но Ильчибаев слушал его в полуха, только кивал, не улыбаясь. Голова капитана была занята другим: его никак не покидала мысль о том, что бы это значило — скелеты.
Конечно, судебная экспертиза свое слово внесет, но это будет всего лишь дополнение к следствию. Бумажки, цифры, сухие заключения. Да, они могли либо перечеркнуть выводы, либо их подтвердить, но сути дела это не меняло — у милиции не было никаких результатов. Сплошной ноль по всем направлениям. С родственниками погибших и свидетелями уже разговаривали оперативники, составляли протоколы, но эти допросы были словно вода сквозь пальцы — пустые, не имеющие практической ценности. Одни тараторили общие фразы, другие путались в показаниях, третьи приукрашивали, чтобы выглядеть важнее. Ни фактов, ни ниточек, ни зацепок.
Зачем же тогда ехал к Осокиной капитан? Ну, во-первых, это была протокольная формальность — все же Серафим Осокин стал самой первой жертвой того утра. Во-вторых, из разговора всегда можно было выцедить хоть что-то, пусть и мимолетное. А вдруг Серафим на самом деле был убит бандитами, а его коллегу-алкаша Мирбабаева либо оглушили, либо припугнули так, что тот сразу потерял память? Может, мужик что-то говорил жене, делился подозрениями или намекал на проблемы. Работяги редко держат секреты от своих жен: выплескивают всё, и тревоги, и слухи.
За магазином «Шухрат» Рашид свернул налево, а Ровшан стал рассматривать номера домов.
– Ага, вот, это здесь, подъезжай туда, – сказал он, показывая пальцем на пятиэтажный панельный дом, ту самую «хрущёвку».
Эти дома — одинаковые, как из одного гнилого штампа: тесные кухни, низкие потолки, тонкие стены, через которые слышно, как сосед чихает. Возводились они в шестидесятых, по документам — всего на двадцать пять лет эксплуатации. Но сроки давно прошли, а жилья всё не хватало, и поэтому люди ютились как могли, в прогнивших подъездах с облупившейся краской и запахом сырости. Никто ничего не сносил — просто жили.
Большинство кварталов Чиланзара застроили такими «хрущёвками». Район считался пролетарским, здесь селились рабочие заводов и техники промпредприятий. Советская и партийная верхушка, а также культурная и научная элита, естественно, жила в центре города — на улице Германа Лопатина, возле ЦУМа, в квартале Ц-1. Эти места в народе прозвали «Царским селом» и «Дворянским гнездом». Там квартиры с паркетом и высокими потолками, здесь же — теснота, духота и вечно перегоревшие лампочки в подъездах.
Синий «Москвич», подпрыгивая на ухабах, подплыл к указанному дому. Дорога была изрыта ямами, асфальт давно выкрашен временем и некачественной укладкой. Воровали, как всегда, на всём: на битуме, на цементе, на рабочем времени. Ремонт дороги делали «для галочки» — а через полгода всё возвращалось на круги своя.
Дом встретил их розовато-грязными стенами, облупившейся побелкой, облезлыми балконами. Из окон свисали на верёвках пёстрые простыни и подштанники, между ними качались пластмассовые тазики и кадушки с цветами. По двору носились дети, у кого не хватило путёвок в пионерлагерь: босоногие, с облезлыми мячи;ками, визжащие и гогочущие.
На лавочке сидели три старушки — все в ситцевых халатах, в платочках, завязанных узлом под подбородком. Одна с палкой, сгорбленная, другая — полная, с лицом, утыканным родинками, третья — сухонькая, но с глазами-буравчиками, из тех, что замечают всё. Они, как положено «общественному контролю», сразу насторожились: двое мужчин, в костюмах, с папками.
– Мы из милиции, – сказал Хашимов и показал удостоверение.
– Ах, так вы к Виктории Ивановне... Ох, какое горе, какое горе! – запричитали бабуси, переглянувшись. – Да, ужасно. Серафима-то зарубили, говорят, лесничим топором, а потом расчленили бензопилой... Ужас, ужас!
– Нам сообщили очень сведущие люди, – добавила сухонькая, сверкая глазами, – что в городе объявилась банда цыган, которые занимаются людоедством. Их табор стоит у Чарвакского водохранилища. И каждую субботу они приносят в жертву украденных пятилетних детей, и поедают, запекая на костре...
Ровшан слушал это с привычной усталой терпимостью: в таких дворах слухи за ночь разрастаются, как плесень, и у соседок всегда есть своя версия, удобная и страшная. Он понимал, что из этих жалоб выцыдить надо что-то полезное — кто ходил, что видел, кто приходил к покойному — но разносить соседские мифы в протоколе было бесполезно. Слухи — это топливо паники, а не улики.
Молодой лейтенант с вежливой улыбкой вслушивался в поток дворовых баек, но сам ничего не добавлял — слишком хорошо понимал: любое неосторожное слово станет завтра новой страшилкой. Ровшан же, не вмешиваясь, осматривал подъезд. Оттуда тянуло холодной сыростью, запахом известки и давно не мытых полов. Стены, некогда покрашенные в бодрый синий цвет, теперь облупились, как старая скорлупа, слоями свисала краска; на потолке чернели следы от подожжённых спичек и окурков, а в углу кто-то набросал матерные слова и рисунки — и всё это, смешавшись, создавало ощущение бесхозности и усталости.
А старушки продолжали, нараспев:
— Совсем одна осталась Виктория, совсем одна… Хотя и её муж был не сахар — пил беспробудно, алкаш чёртов… Он на прошлой неделе спьяну мою дверь обоссал, ирод, — возмущённо рассказывала одна, в клетчатом платье, стукая тростью по асфальту. — Я его ругала, веником била, а он писает и писает, ничего не соображает…
— Да, часто валялся в огороде под мухой, — добавила другая, качая головой. — Виктория Ивановна так плакала, так рыдала, глядя на его безобразия. Просила его не пить, начать трезвую жизнь, а Серафиму хоть бы что — пил и дальше. Всю жизнь женщине сломал, стервец этакий…
Ровшан слушал это и лишь внутренне кивал — в словах не было ничего исключительного: обычная чиланзарская драма, типичная судьба тысяч семей. Поблагодарив за столь «ценные» сведения и за содействие следствию, милиционеры поднялись на пятый этаж.
Лестничная площадка встретила их резким запахом кошачьей мочи и жареного лука, который кто-то готовил этажом ниже. Стены были выкрашены наполовину в тот же синий, наполовину в грязно-белый, в щербатой штукатурке виднелись старые следы от объявлений. Под ногами поскрипывал линолеум, кое-где торчали гвоздики. В углу стоял облупившийся деревянный стул, на нём — чей-то почтовый пакет. С потолка свисала голая лампочка, накрытая перевёрнутой банкой.
Дверь квартиры № 8 открыла женщина лет сорока. Белокурые волосы были забраны в нетугую косу, несколько прядей мягко выбивались на висках; большие голубые глаза казались усталыми, но в них всё ещё теплился огонёк. Ямочки на щеках придавали ей нежности. Даже старенький, вылинявший халат не скрывал стройности: подтянутая фигура, тонкая талия, движения плавные. Ножки — тонкие, изящные, с аккуратной щиколоткой — будто созданы для того, чтобы надевать на них шёлковые чулки и снимать для рекламы женских изделий.
Лейтенант невольно задержал взгляд, сглотнул слюну; Ровшан незаметно ткнул его локтем: «Не отвлекайся». Женщина, поймав этот взгляд, чуть усмехнулась, как человек, привыкший к такому вниманию. А у Ровшана мелькнула мысль: как повезло этому Серафиму, если такую птицу он когда-то сумел поймать.
— Вам чего, товарищи? — спросила она тихим, почти шёпотом, голосом. На лице — печать скорби: чёрный платок, аккуратная траурная блузка, взгляд опущен, губы дрожат. Но Ровшан, опытным глазом следователя, чувствовал, что эта скорбь больше похожа на тщательно разыгранный ритуал, чем на настоящую боль. Конечно, погиб муж, но стоил ли он тех слёз, если уж честно? Двадцать лет с пьяницей — не каждая выдержит, а если и была когда-то любовь, она давно испарилась в алкогольном угаре, оставив только усталость и привычку.
— Осокина Виктория Ивановна?
Осторожный взгляд из-под ресниц, невинный взмах — будто девушка на экзамене, а не вдова:
— Да, она самая… А вы кто?
— Мы из городской милиции. Я — капитан Ильчибаев, а он — лейтенант Хашимов, — представился Ровшан, показав удостоверение. Хашимов сделал то же самое. — Мы хотели бы задать вам пару вопросов относительно вашего погибшего мужа…
Женщина не стала спорить и, чуть кивнув, пригласила в квартиру.
Жилище оказалось типичной малогабаритной «трешкой»: узкий коридор с вешалкой и стопкой старых обувных коробок, крошечная кухня, смежная с ванной, откуда тянуло запахом хлорки и вчерашнего ужина. Гостиная — сердце квартиры — выглядела по-советски скромно и до боли знакомо: вдоль стены стоял старый тёмный сервант с хрустальными бокалами, набором тарелок «Мадонна» и обязательной вазочкой с засохшими цветами; овальный стол, обшарпанный, но прикрытый выстиранной скатертью; пять разномастных стульев, диван с потёртым гобеленовым покрывалом и огромный, слегка поблёкший телевизор «Горизонт», украшенный вязаной салфеткой и пластиковыми розами по бокам. На подоконнике — герань и старый радиоприёмник.
Но больше всего бросались в глаза стены: они были обвешаны фотографиями. Ровшан сразу заметил: на снимках — молодая Виктория в самых разных местах. Вот она, улыбчивая, на борту морского судна, ветер развевает волосы. Вот в акваланге под водой, вокруг неё косяки экзотических рыб. Вот на берегу какого-то тропического острова в купальнике и соломенной шляпе. Везде — живая, солнечная, радостная, полная сил.
Ровшан перевёл взгляд на сегодняшнюю Викторию Ивановну и вздрогнул. Перед ним стояла почти другая женщина: уставшая, с потухшими глазами, с узкими плечами, будто сгорбленными под тяжестью прожитых лет. Как меняет судьба человека…
— Это вы? — невольно спросил Ильчибаев, показывая на фотографии.
— Да, это я, двадцать лет назад, — усмехнулась она, горько, с оттенком самоиронии.
Лейтенант с живым интересом стал разглядывать изображения. Он едва сдерживал восхищение: в его глазах молодая Виктория выглядела как героиня приключенческого фильма — смелая, красивая, умная.
— Ух ты! Это вы где? За границей?
— Да, была там… — ответила Виктория. — Я работала на исследовательском судне Института морской биологии Дальневосточной академии наук. Сама я по первой специальности химик, а по второй — ихтиолог. Изучаю… точнее, изучала жизнь морской фауны и флоры.
— У вас два высших образования? — удивился Хашимов. Для него, едва протащившего себя через Высшую школу милиции в Ташкенте, сама мысль о двух дипломах звучала как нечто космическое. Ему хватило одной учёбы на всю жизнь: зачёты, экзамены, ночные дежурства, казарменная дисциплина — всё это оставило такой осадок, что он поклялся больше никогда не корпеть над конспектами. На фоне Виктории он чувствовал себя провинциальным курсантом, едва-едва добравшимся до финиша.
— Да, — просто ответила Виктория Ивановна. — Я закончила химический факультет Бухарского пединститута в семидесятых, а потом факультет биологии в Хабаровске, получила распределение во Владивосток, там защитила диссертацию…
Ровшан был искренне удивлён: перед ним сидела женщина с двумя высшими образованиями, учёная, с публикациями и экспедициями, человек явно незаурядного ума. И в то же время — муж пьяница, скандалист, обоссавший двери соседям. У него в голове это не укладывалось. Диссонанс резал взгляд: светлая, интеллигентная биография и серое, убогое настоящее, где рядом — слесарь-алкоголик. Будто два разных мира сошлись в одной точке.
И поэтому он решился:
— Извините, что задаю личный, может быть, даже оскорбительный вопрос: а почему вы вышли замуж за Серафима Сергеевича? Ведь вы — учёный, а он — слесарь, не просыхающий от водки… Абсолютно разный социальный уровень…
Женщина вздохнула, глядя в сторону:
— Он не всегда был таким… Серафим учился в Баумском училище, закончил отделение ракетостроения…
— Ого-го! — воскликнул Хашимов.
Он прекрасно знал, что такое «Баумка» — легендарный Московский государственный технический университет имени Баумана. Там учились будущие конструкторы космоса и оборонки, люди, которые делали историю советской техники. Поступить туда было сложнее, чем в любой престижный институт, а закончить — ещё тяжелее.
— Да-да, перспективный был мужик, — с некоторой гордостью произнесла Виктория. — Служил на Байконуре, его даже в отряд космонавтов записали. Но подвела любовь к спиртному. Карьера пошла наперекосяк, космонавтом не стал, и мне жизнь сломал. Тогда он приезжал ко мне во Владивосток, вскружил голову и увёз в степной Казахстан, а потом мы перебрались в Ташкент, откуда Серафим сам родом. Живём здесь последние восемь лет, в доме его родителей…
Она пригласила мужчин присесть, а сама пошла кипятить чай — таковы были традиции Востока: сначала угощение, потом беседа. Вернулась с подносом, на котором стоял пузатый чайник с расписным носиком, пиалы5 с узором в синих и зелёных тонах, стеклянная вазочка с конфетами «Коровка», печенья в сахарной пудре и крошечные фарфоровые блюдца для варенья. Всё это, простое, но заботливо расставленное, напоминало Ильчибаеву дом его детства.
— Угощайтесь…
Ровшан поблагодарил и стал наблюдать, как коллега по всем правилам налил чай три раза в пиалу и вылил обратно в чайник — «добро возвращается хозяину», говорили старики. По мнению самого капитана, особой философии тут не было — просто так чай быстрее заваривался.
В четвёртый раз Хашимов налил всем пиалы лишь наполовину — «подать чай с уважением», так учили старшие. Виктория Ивановна улыбкой поблагодарила, взяла пиалу в ладони.
— Я вас слушаю…
— Примите наши соболезнования по поводу смерти вашего мужа…
— Прошло три дня, а мне свидетельство о смерти не дают, — перебила его женщина. — Как и то, что осталось от мужа, чтобы похоронить. Я не пойму. Я вдова, супруга — кто?
Тут милиционерам пришлось осторожно извиниться, объяснив, что идут следственные мероприятия, и необходимо стопроцентно подтвердить, что найденный скелет действительно принадлежит Серафиму Осокину, а не кому-то другому. Это не простая формальность — требуются дорогостоящие анализы ДНК, процедуры, которых раньше и вовсе не делали в обычных райотделах. Теперь же, благодаря новой технике, можно было выделить генетический материал из костей, но для сравнения обязательно нужен был образец крови или ткани близкого родственника. А у кого его взять, если родители Осокина давно покоятся в могиле, а родных братьев или сестёр нет и в помине?
— У вас и детей нет? — спросил Ровшан. — Тогда мы могли бы взять кровь для выделения ДНК у них и сравнить с данными из костей…
— У нас нет детей, мой муж был бесплодным, — тихо произнесла Виктория Ивановна.
Сотрудники милиции почувствовали себя неловко: слова женщины прозвучали так спокойно и в то же время болезненно, будто она давно с этим смирилась, а они только сейчас вскрыли старую рану. Хашимов отвёл взгляд в сторону, будто рассматривал узор на ковре, а Ровшан, привыкший к чужим трагедиям, всё равно ощутил неприятный холодок в груди.
— Простите… — тихо сказал он.
— А чего вы извиняетесь, — пожала плечами Виктория. — Вы же в этом не виноваты.
— Вопрос просто неудобный, — пояснил Ровшан. — Но пока мы не получим полные результаты, ЗАГС не вправе выдать вам свидетельство о смерти мужа, а мы — останки для захоронения.
— И когда же вы дадите? — её голос дрогнул. — Мне ведь нужно тоже определяться со своим статусом… Тут дом и так полон слухов, соседи ходят, распрашивают. Некоторые наглецы уже руку и сердце предлагают… как говорится, при неостывшем теле мужа изменять ему…
Капитан развёл руками:
— Трудно сказать. Ваш супруг погиб странной смертью. Это было утром в десять часов, а в двенадцать произошла аналогичная смерть в школе…
Женщина напряглась, чуть подалась вперёд:
— В школе? А что там произошло?
— То же самое, — ответил Ильчибаев. — Со слов школьников, какая-то тварь, похожая на розовую медузу, выползла из унитаза и сожрала пацана…
Виктория непроизвольно ахнула, прижала руку к губам:
— Ох… Какой ужас!
— Да, ужас, — подтвердил капитан. — И в три часа дня в бане была зафиксирована смерть одного из клиентов. Тоже есть свидетель… Но…
— Что «но»?
Ровшан уловил какую-то настороженность в голосе женщины. Вроде бы ничего особенного она не спросила, а интонация изменилась: как будто за простым «что но» проскользнул страх или скрытая тревога. Ему это показалось странным — может, она просто слишком устала, слишком много пережила, а тут ещё новости о смертях других людей. Вполне естественно, что нервы сдают.
— Сами судите, — вздохнул он. — Все твердят какие-то сказки… Розовая слизь, медуза — это несерьёзно. Мы из уголовного розыска, занимаемся убийствами, а люди вместо того чтобы помочь нам рассказывают невероятные вещи… о медузе в канализации.
— А я чем могу помочь? — в свою очередь удивилась женщина. — Я-то вообще ничего не видела. Мой муж погиб, как мне сказали милиционеры, в квартире Мирбабаева, такого же алкаша. Они оба — два сапога пара. Как увидят водку — так обниматься с ней…
Ровшан не смог скрыть досаду:
— Я это понимаю, но придерживаюсь версии, что ваш муж, возможно, был свидетелем чего-то. Ну, например, увидел какое-то преступление… может, шантажировал кого-то… и за это его убили…
— Шантажировал? Ну, это Серафим умел, — с легким пренебрежением ответила Виктория Ивановна и, будто между делом, закинула ногу на ногу. Халат слегка разошёлся и приподнялся, оголив гладкую, ещё упругую бедренную линию — белая кожа с лёгким золотистым оттенком вспыхнула, как вызов, среди сумрака комнаты. Лёгкое движение — и ткань накололась на колено, обнажив нежную ямочку в подколенной впадине. Этот жест вышел у неё совершенно естественно, но от него у Рашида внутри словно что-то щёлкнуло: кровь подкатило к вискам, дыхание стало прерывистым.
Ровшан мгновенно уловил реакцию коллеги — глаза его загорелись, пальцы чуть дрогнули на пиале. Капитан незаметно, но ощутимо хлопнул лейтенанта по руке: «остынь, ты на службе!» — и лишь тогда тот опомнился, сглотнул и отвёл взгляд. Осокина, будто осознав свою оплошность, с едва заметной усмешкой опустила взгляд вниз, поправила халатик, накрыв ноги плотной тканью. Бёдра исчезли, будто спрятались за занавесом, и в комнате сразу будто стало прохладнее.
— Вы говорите, что он мог… Разве он кого-то раньше шантажировал? — мягко спросил Ровшан.
— Не знаю… Просто у него такой гадкий характер был… Способен на такую подлость, понимаете, — махнула она рукой и едва не пролила на себя чай. — В общем, характер не из простых…
— А никто ему не угрожал?
— А кому он нужен, алкаш несчастный? — с усталостью бросила она.
Милиционеры сидели у Осокиной ещё минут двадцать, скрупулёзно фиксируя её ответы. Блокнотики на их коленях испещрились быстрыми угловатыми пометками: короткие фразы, даты, вопросы со стрелочками, номера телефонов — сухая канцелярская вязь, в которой позже будут выискивать зацепки. Карандаши скрипели, время тянулось вязко, как густой чай.
Наконец Ровшан поднялся, убрал блокнот в папку:
— Спасибо вам, Виктория Ивановна. Мы постараемся разобраться, кто и что, и если есть убийцы вашего мужа, то найдём их. — Он протянул ей руку.
— Да уж, найдите… Хоть и горе-муж был, но всё-таки муж, — ответила она, пожав ладонь капитана.
Рашид хотел было ещё раз взглянуть на фотографии — особенно на ту, где Виктория в купальнике и соломенной шляпе у лазурного моря: она там стояла по колено в воде, держа в руках маску для дайвинга, мокрые волосы выбивались из-под шляпы, а губы были приоткрыты в беззаботной улыбке. Но не успел: Ильчибаев третий раз за разговор несильно, но весьма показательно толкнул его в спину. Лейтенант обиженно поморщился, сжал губы в тонкую линию и нехотя поплёлся за капитаном, бурча что-то себе под нос о «строгом начальстве» и «профессиональном интересе».
— До свидания, — бросил он на прощание.
— Счастливо вам, — улыбнулась Осокина и закрыла дверь, оставив в прихожей лёгкий запах чая и женских духов.
У подъезда тем временем старушки не расходились: обсуждали новые версии гибели слесаря. Теперь уже говорили о питоне, который, дескать, сбежал из зоопарка и поселился в трубах. К ним присоединилась какая-то новая женщина в цветастом халате, размахивая руками:
— Будьте осторожны! Питон может жить в водопроводе и выползти через кран. Поэтому открывайте вентиль не сразу, смотрите, как идёт вода… А если трубы гудят, дергаются, значит, точно — там змея!
Старушки ахали, крестились, качали головами; две из них поспешно засемени;ли домой — предупредить внуков об опасности, проверить краны и, на всякий случай, налить в бачок святой воды. Во дворе, как в маленьком театре, кипела своя жизнь — полная домыслов, слухов и бытовой магии.
Ровшан молча подошёл к «Москвичу» и сел на переднее сиденье, которое под ним предательски скрипнуло старыми пружинами. В салоне пахло бензином, дешёвым кожзаменителем и сладковатым ароматизатором «Лесная свежесть», купленным, очевидно, на базаре. Хашимов устроился за рулём, привычно завёл двигатель: стартер взвыл, мотор пару раз кашлянул и, наконец, ожил глухим рокочущим звуком, дрожа всем капотом. Молодой лейтенант ухмыльнулся, выжал сцепление, затем начал его мягко отжимать, осторожно ловя момент, когда машина готова была тронуться.
— Если её приодеть как надо… да фотомодель бы вышла, — мечтательно сказал он, глядя в боковое зеркало и будто не замечая капитана. — Можно на подиум запустить. Да, вот это женщина! Мэрилин Монро и Мишель Пфайфер — ведьмы по сравнению с ней…
Однако Ровшана занимало другое. Он смотрел в окно на проплывающий двор и всё прокручивал в голове выражение лица Виктории:
— Что-то Виктория Ивановна не договаривает… Что-то скрывает… Почему она была такой напряжённой?.. — пробормотал он. Сам себе не мог ответить. Конечно, милицию пугаются — это уж с времён НКВД осталось, но эта женщина явно не боялась их лично. Её тревожило что-то совсем иное. Но что?
— А теперь куда? В управление? — не расслышав, переспросил Рашид, переключая передачу.
Ильчибаев посмотрел на часы с потертым кожаным ремешком:
— Так, у нас есть время — съездим к родителям погибшего Кочетова. Поговорим с ними.
Машина плавно тронулась. Рашид вырулил на трассу, щёлкнул поворотником. К обеденному перерыву транспортный поток не уменьшился, наоборот — автобусы и «Икарусы» грохотали по полосам, троллейбусы тянули рогами по проводам, таксисты сигналили прохожим. Люди с работы стекались к кафе и чайханам, где повара, по всем канонам восточной кухни, готовили плов, бешбармак, хасып, самсу, шурпу. Двери этих заведений стояли настежь, выпуская наружу густые струи ароматов. Запах раскалённого масла, зиры, барбариса и тушёного мяса дразнил ноздри, щекотал голодный желудок.
Ровшан даже облизнулся, представляя себе косушку6 плова, румяную лепёшку, сдобренную кунжутом. Но ещё больше сводили с ума запахи из торговых рядов Фархадского рынка, что тянулись вдоль дороги: ароматные гроздья винограда, наливные яблоки, сладкая сушёная дыня, золотистая курага, в мешках шуршал кишмиш, пахли орехи, жареные косточки, короче — всё то, чем изобиловал и радовал Восток.
Эти запахи не просто кружили голову — они сводили с ума, особенно гурмана. А Ровшан, если не скрывать, был гурманом. В молодости он даже работал в столовой, помогая отцу, который был там шеф-поваром. Там он постигал секреты кухни, научился на глазок отмерять специи, варить бульоны, раскатывать тесто. Во время хлопковой страды, куда его вывозили ещё студентом юридического факультета, деканат назначал его поваром одной из бригад, и Ильчибаев умел закрытыми глазами приготовить лагман, плов, самсу — всё, чем можно было порадовать голодных товарищей. Тогда он понял, что кормить людей — почти то же самое, что защищать: это тоже о заботе, только в другой форме.
Теперь, сидя в тесном салоне «Москвича», капитан вспоминал те времена, ощущая, как сердце на миг оттаивает, а живот начинает негромко урчать.
К счастью, Фархадский рынок остался позади, и «Москвич» уже несся по магистрали к центру города. Но Ташкент — это огромный живой организм, состоящий не только из проспектов и кварталов, но и из бесконечных базаров, чайхан и столовых, поэтому даже вдали от рынков воздух был пропитан запахами свежесрезанных овощей, сладких фруктов и жареного мяса. Ветер, проникая в салон, приносил то тёплую струю аромата жарящейся самсы, то холодок яблочного перегара, то смутную, но неотразимую нотку шафрана и кинзы. Эти запахи тянулись как шлейф за городом, окутывая целые улицы и дворы, и казалось, что сам воздух в Ташкенте можно есть ложкой.
Чтобы не дразнить свой желудок, Ровшан с раздражением захлопнул форточку. Но даже приглушив запахи, он не мог заглушить собственные мысли. Дедукция упорно не наводила на нужный след: куда ни поверни, упираешься в тупик. Внутри у него стояла глухая стена — не перелезть, не пробить, не обойти. За все эти дни следствие не дало ни одного конкретного результата, а улики словно рассыпались в руках, как сухой песок.
Может, семья Кочетовых подскажет хоть что-то, за что можно зацепиться? Увы, этим надеждам не суждено было сбыться.
Милиционеры застали родителей погибшего школьника в самый разгар сцены: отец Баходыра, высокий, жилистый, с осунувшимся лицом и старой армейской выправкой, размахивал костылём, как древним боевым посохом, и наносил удары отцу Вадима — коренастому мужчине с круглой головой и красным, как кирпич, лицом. Тот, несмотря на возраст, пинал противника тяжёлыми сапогами, будто футбольный мяч. Их жёны, две упитанные женщины, одна в ярком ситцевом халате, другая в поношенном платье, рвали друг другу волосы, кусали, царапали, с треском раздирали ткани, выставляя напоказ белые подолы.
В квартире стоял страшный визг и разноголосый мат, звучавший сразу на двух языках — русском и узбекском. Слова летели тяжёлыми снарядами, перемежаясь междометиями, щедро приправленными крепкими выражениями. Хашимов даже присвистнул, услышав, как легко обе стороны оперируют непечатной лексикой, но Ильчибаева этим было не удивить — он видел и более пёстрые словесные сражения.
Пришлось милиционерам выполнять прямые обязанности: разводить дерущихся, пытаться успокоить их, но это было почти невозможно. Мужчины и женщины скакали друг на друга, как петухи на боевом ринге, плюясь, швыряя то туфли, то сумки-сетки, то попавшие под руку кухонные тряпки. Из хаотичных выкриков стало ясно: родители Хусанова пришли сюда, чтобы свести счёты, мол, это Вадим сбивал их сына с правильного пути, приучил курить и пить, а те отвечали, что напротив — из-за Баходыра погиб их мальчик.
— Он убил Вадима за то, что тот не хотел пить водку! — орал глава семьи Кочетовых, потрясая кулаком. — А потом расчленил…
— Да, и потом придумал бред про слизь! — поддерживала его супруга, размахивая обрывком рукава. — Медуза, видите ли, в унитазе плавала!
Короче, милиционерам не удалось толком допросить никого из присутствовавших: стороны не желали успокаиваться и рвались к дальнейшему бою. Энергии у них было столько, что хоть провода подводи — освещай улицу этим бурлящим напряжением. В горячке схватки кто-то из женщин сорвал пуговицу с рубашки Хашимова, и он остался с расстёгнутым воротом, как школьник после драки.
В итоге Ильчибаеву пришлось вызывать участкового, который явился сюда с группой дружинников. Те встали в дверях живым щитом и дежурили до самого вечера, пока Хусановы, устав и хрипя, не возвратились к себе домой.
Зато соседям теперь было о чём говорить. Их разговоров хватило бы на неделю, а то и больше: с каждым днём пересказы становились всё трагичнее и фантастичнее. Кто-то уверял, что мальчика утащил «питон из канализации», кто-то — что «русалка из подвала», кто-то вспоминал «секретный химический опыт в школе». Из уст в уста истории пухли, обрастали новыми деталями, превращаясь в легенды местного масштаба. Впрочем, это уже выходит за рамки нашей повести, и мы эти сплетни опустим.
Глава шестая. Совещание у руководства
К трём часам дня милиционеры вернулись в здание городского УВД. Хашимов, запыхавшийся, как после кросса, понёсся к себе – печатать протоколы и одновременно пришивать злосчастную пуговицу, а Ровшан поспешил в зал заседаний к руководству с отчётом.
Сам зал был больше похож на актовую залу старого райкома: длинный овальный стол, местами потёртый, вокруг массивные, с трещинами на лакированных спинках кресла, стены обшиты панелями под тёмный дуб, кое-где висят пожелтевшие портреты партийных деятелей и плакаты «Служим закону!». Потолок низковат, люминесцентные лампы моргают, а у окон – тяжёлые серо-зелёные шторы, из-за которых в душное помещение просачиваются полосы солнца. На подоконниках – папки с делами и чашки с давно остывшим чаем. Кондиционеры, явно азербайджанского производства, гремят, как тракторы, но прохлады почти не дают; в воздухе стоит горячий запах бумаги, пота и прокуренных костюмов.
В зале находились начальники управлений, их заместители, сам руководитель УВД и трое его замов. Все были хмурыми, напряжёнными, их лица – каменные, а пальцы машинально перебирали листы, протоколы, схемы, копии показаний. За столом сидели ещё несколько офицеров, явно не местных – чистые, в идеально выглаженных кителях, с московским акцентом; скорее всего, их прислали из республиканского аппарата. Стало ясно: слухи об убийствах дошли до самого верха, раз сюда направили людей из угро министерства.
Когда явился Ильчибаев, разговоры стихли. Все взгляды устремились на него – тяжёлые, раздражённые, словно именно он, Ровшан, виновен во всех бедах города. Он чувствовал это почти физически: обвинительный взгляд как тёплый прожектор. Он понимал, что для этих людей он – тот, кто «провалил» дело, снизил показатели и заставил начальника собирать совещания третий раз за неделю.
— Разрешите войти? — спросил капитан.
Джахонгир Джавадович махнул рукой, приглашая к столу. Это был грузный, лысоватый мужчина лет пятидесяти, с бледной, но вспотевшей кожей, с короткой шеей, из которой выбивался узел ослабленного галстука. Китель он снял, ворот расстегнул; жарко было так, что даже его новые кондиционеры не справлялись. Пот градом катился по вискам и затылку, заливая листы; каждые пять минут он вытирал голову носовым платком, уже почти насквозь мокрым.
Когда-то Ильясов был физиком-астрономом, изучал звёзды, писал статьи о движении комет, и о работе сыщика даже не помышлял. Но удачная женитьба на дочери одного из больших начальников МВД СССР открыла перед ним коридоры ведомства. Из райцентра он быстро перебрался в столицу Узбекистана, получил звёздочки и кабинет. Как профессионал-оперативник он был слаб, честно говоря, никакой, но обладал несомненным организаторским талантом: умел командовать, направлять, распределять и прикрывать себя чужой работой. Так и продвигался, управляя теми, кто за него делал главное.
Сейчас он смотрел на Ровшана не столько сердито, сколько оценочно: понимал, что именно этот капитан способен распутать клубок. Чем быстрее он это сделает, тем меньше шишек с «Олимпа» упадёт на него самого. Но рядом сидел Акмаль-ака Саидов – партийный выскочка и, по совместительству, «учёный шкет». Он громко читал бумаги, перебивая всех, размахивал руками, задавал риторические вопросы. Вообще-то Саидов был хорош для адвокатской или, на худой конец, нотариальной работы – умел говорить, красиво жестикулировать, навешивать обвинения и задаваться вопросами. Как сыщик – абсолютный ноль. Никто не любил Акмаля Анваровича, при упоминании его имени сотрудники фыркали, будто услышали о прокажённом, но он был тем, кто всегда лаял громче всех по поводу и без повода, создавая видимость кипящей деятельности.
В такой атмосфере Ровшан вошёл и понял: сейчас начнётся – отчёт, разнос, а потом снова бессонная ночь за делами.
Начал, естественно, замполит, этот демагог от криминалистики, – Саидов. Он как будто нарочно подался корпусом вперёд, положил локти на стол, скрестил руки на пузе, дернул подбородком и посмотрел на Ровшана сверху вниз, как профессор на провинившегося студента. Его голос был тягучим и одновременно угрожающим – каждое слово он произносил с подчеркнутым презрением, будто подчеркивал свою значимость и «недосягаемость».
— Ну-у, сэр, маркиз или… как там вас… может, господин Ильчибаев, — начал он зловещим, напускным тоном, играя бровями и расставляя слова, словно актёр в провинциальном театре. — Что вы нам скажете? Какими новостями порадуете… или опечалите!
— Что именно вы ждёте от меня? — само сорвалось с языка у Ровшана, и в зале на секунду повисла тишина. Все присутствующие с удивлением посмотрели на него: это был не выверенный, неформальный ответ подчинённого, а настоящая реплика живого человека. — Я не программа «Ахборот» со свежими и приятными новостями!
Саидов тоже был изумлён такой дерзостью. Он даже застыл на месте, чуть приоткрыв рот, а потом быстро взял себя в руки: глаза сузились, брови сошлись, он вновь начал раскачиваться на стуле, будто заводя старый шарманочный механизм.
— Вы знаете, как партию заботит безопасность советских граждан? — заговорил он привычным тоном политинформации, быстро наращивая пафос. — Что нынешние руководители днём и ночью занимаются вопросами строительства коммунизма, защиты от нападков империализма и обеспечения прав и свобод человека? Что Запад только и ждёт, как бы воззрить топор в спину нашей социалистической демократии? Для чего наш товарищ Горбачёв встречался в Рейкьявике с господином Рейганом?
Саидов был в своём репертуаре, скакал на любимом коньке, размахивая руками и повышая голос.
Но тут Ровшана понесло — он жуть как не любил демагогию:
— А я тут при чём? Я же не коммунист… Но Горбачёв не общался с Рейганом о жизни медуз в канализации Ташкента!
Это вызвало взрыв негодования со стороны замполита.
— Вот именно — не коммунист! — заорал Саидов, подскакивая на стуле и стуча костяшками пальцев по столу. — Вот вы и вам подобные не понимаете нынешнюю политическую ситуацию, ложитесь под загнивающий Запад, отрываете нашу молодёжь от насущных проблем! И что в итоге? Наши школьники читают всякие эротические издания типа «СПИД-инфо», смотрят порнуху по телевидению, читают книгу про Джеймса Бонда, а совсем забыли книжки Аркадия Гайдара или Льва Толстого, не интересуются нашим героическим прошлым! Сегодня на одном из мусорных баков я обнаружил будёновку! Вы представляете, что это значит? Это значит, что революция по боку нашему подрастающему поколению! Какая-то мразь буржуйская выбросила символ нашей стойкости и несгибаемости! Мой дед под красными знамёнами и в будёновке рубил басмаческие банды под Ферганой!..
Тут Ильясов не выдержал. Его голос прозвучал резко, как удар сабли:
— Давайте по существу — мы не на политинформации!
Саидова словно окатило холодной водой. Он изумлённо посмотрел на начальника, губы сжались в тонкую линию, глаза налились обидой. Он замолчал, но было видно, как внутри него клокочет ненависть: «Я ещё с тобой поквитаюсь». А Акмаль-ака был злопамятным и вредным — это знали все. Такое публичное унижение он не простит ни тому, кто его нанёс, ни тем, кто это видел.
— Что по следствию? — спросил генерал-майор, сдвинув к переносице мокрый носовой платок. — Какие результаты?
Ровшан, уняв раздражение, почувствовал, как разговор снова вернулся в деловое русло, и ответил уже ровно, почти отрывисто, как на строевом:
— Работаем, товарищ генерал-майор. Созданы три группы, каждая занята сбором материалов по событиям в трёх точках — в бане, школе и квартире Мирбабаева. У школьников ничего нового узнать не удалось, кроме повторов про розовую слизь, распитую бутылку и сожранную колбасу-ослятину. От слесаря тоже нет толку: он вообще ничего не понимает, мычит что-то, машет руками, как безумный. Я отправил его в психоневрологический диспансер, чтобы проверили вменяемость и дееспособность. Провели повторный обыск в его квартире — там, извините за резкость, полный срач, ничего особого тоже не обнаружили. Допросили Ольгу Миросенко — она у нас в картотеке проходит как ЖЛП7 — но тоже ничего существенного. Повторяет ту же историю про розовую слизь… Супруга Осокина — тоже ноль.
А вот с родителями Хусанова, Кочетова и Маннанбекова поговорить не удалось — они находятся в состоянии вражды, обвиняют друг друга… О медузе ничего не знают. — Он коротко пересказал сцену, как милиционеры застали семью Хусанова и Кочетова: «баталии» в духе базарной площади, отец Баходыра, худой, с острыми скуловыми костями, в вылинявшей рубашке, размахивал костылём, пытаясь достать отца Вадима, грузного, краснолицего, в сапогах, который, не стесняясь, пинал оппонента ногами. Их жёны, растрёпанные, с разорванными платьями и сбившимися косами, визжали и тянули друг у друга волосы, швыряясь в противницу авоськами, кастрюлями, тапками. В подъезде стоял пронзительный визг и мат вперемешку на русском и узбекском, так что эхо звенело в старых обшарпанных стенах. Даже видавший виды Хашимов поразился богатству лексики обеих сторон, а Ильчибаев только хмурился — он-то видел и не такое.
В зале кто-то прыснул. Несколько офицеров переглянулись, ироничные улыбки смягчили напряжение.
— Что за ерунда — какая слизь? — недоумевал начальник одного из управлений, подняв брови. — Они фантастики начитались, что ли? Тут убийство, а свидетели про чушь какую-то несут…
— Три события с одним итогом — скелеты, — нахмурился другой. — Это не Джек-Потрошитель поработал, а нечто иное. Я никогда не слышал, чтобы убийцы оставляли не трупы, а скелеты. Даже акулы так кости не обглодают. Я просмотрел результаты медэкспертизы — хорошо препарированный скелет: ни одной жилки, ни одного волокна мяса… хоть сейчас ставь как учебный экспонат в аудиторию.
Тут кто-то несмело предположил:
— А что если это инопланетяне?
Это вызвало нервный смех. Даже офицеры из МВД, сидевшие за длинным столом, не удержались и прыснули в кулаки. «Инопланетяне» — модная тема, чуть ли не каждый месяц кто-то звонит: то «летающая тарелка» в Чирчике приземлилась, то «забрали соседа к марсианам» — иногда с подробностями в духе популярных журналов.
— Ага, точно… летающие тарелки, монстры-людоеды… Бермудский треугольник… Сейчас сценарий к очередному фильму ужасов писать начнём… — заметил кто-то с конца стола.
— Не верю я во всякие внеземные организмы, — проворчал третий начальник, курирующий ОБХСС, человек приземлённый, привыкший иметь дело с хищениями социалистической собственности. — С чего это вдруг возникла эта слизь и сожрала троих людей? Откуда она взялась? Разве в канализации что-то такое разводят?
Ровшан развёл руками: он и сам не мог понять, кто или что может быть таким существом.
— Так у нас в Ташкенте полным-полно научных учреждений, — вдруг произнёс Ильясов, обмахиваясь влажным платком, оставлявшим на лбу следы, словно от морской воды. — Есть биологические факультеты столичного университета и педагогического института, зоопарк, академические институты зоологии, биологии, ветеринарии, есть медицинские вузы с биологическими кафедрами — неужели спросить там не у кого? Найдите пару профессоров, они вам быстро втолкуют, что это за слизь — может, и есть на свете такой паразит. Сейчас люди свободно за границу ездят, кто его знает, что везут домой. Вот такой организм в рюкзаке и пронесли к нам, выпустили в канализацию…
Ильчибаев машинально представил себе картину: тёплый зал таможни в аэропорту, вялые инспекторы, лениво просвечивающие чемоданы на рентгене; мимо идёт небритый турист в панаме, тащит аквариум, прикрытый пледом, внутри — полупрозрачная медуза, медленно пульсирующая, будто дышащая. Один из таможенников щёлкает семечки, другой отворачивается — пропустили. «Нынче всё возможно», — вздохнул Ровшан, отметив мысль про себя.
— Точно, — поддержал начальник уголовного розыска, подтянув папку поближе. — Я думаю, что следует распросить и сотрудников «Ташводоканала», тех, кто занимается очисткой труб и канализации. Может, они что-то видели, могут что-то сказать… А вдруг, действительно, медуза может жить в канализации…
«Это тоже мысль», — согласился Ровшан, быстро записывая всё в блокнот. Мягкая бумага уже покрывалась густыми пометками. Он чувствовал: такие советы были кстати, и не зря на совещании собирались всё-таки профессионалы, а не кабинетные болтуны. Здесь, за тяжёлым овальным столом, на прокуренных стульях, царила деловая атмосфера: короткие, сухие реплики, хмурые лица, — каждый понимал, что время идёт, и каждый искал свою ниточку.
— Думаю, что следует ещё раз просмотреть версию заказного убийства Сиропова. Всё-таки он нарвался на Гафура, может быть, нашёл нарушения в хозяйственной деятельности, и его порешили, — сказал кто-то из сидевших.
При имени главы столичной мафии все поморщились: шутки с Рахимовым и его бандой плохи. Если он и решил проблему с Сироповым, то лучше её публично не озвучивать, а спихнуть всё на проститутку: мол, она разделала бедного налоговика за то, что он не заплатил ей за интимные услуги. Так проще и безопаснее для работников милиции. А Миросенко отсидит лет семь — и выйдет, ничего страшного: дама давно заслужила комнату с решёткой.
Но тут Саидов, молчавший до сих пор, ощутил себя абсолютно бесполезным. Его мозг не умел рожать конкретные версии, он был повернут в ином направлении — думал не о следах и уликах, а о лозунгах, резолюциях, планах политинформации. Для него было важнее поддержать престиж политического работника, роль авангарда пролетариев и крестьян. Не удивительно, что он покряхтел в кулак, призывая к вниманию, и заявил:
— Я думаю, что мы должны известить об угрозе центральный комитет нашей партии…
— Зачем? — удивился Ильясов, обернувшись. — Тут нет никакой политики…
Акмаль Анварович с неудовольствием посмотрел на него, в его глазах плеснуло обида и негодование:
— И вы, товарищ генерал-майор, не осознаёте политики дня. Партия должна знать, что происходит в столице. А здесь не шутки: три трупа-скелета, вражьи голоса снуют туда-сюда. Не удивлюсь, если сегодня-завтра по радио не раздастся эта история…
— Сегодня, говорят, по «Би-би-си» передавали об убийстве в школе и в бане, — нехотя произнёс начальник уголовного розыска, человек широкий в плечах с густыми усами и суровым лицом, который выглядел так, будто прожил всю жизнь среди тюремных протоколов и криминальных сводок. Он говорил ровно, без лишней экспрессии, но его слова несли в себе намёк на раздражение: либо сам слушал эфир, либо кто-то из коллег из КГБ, обязанный мониторить радиостанции, уже доложил ему о западных репортажах — мол, не тяните резину, за рубежом эту историю уже мусолят.
— Вот-вот! — воскликнул Саидов, радостно подхвативший повод. — Видите? Я вам и говорю! Идеологические противники культивируют недоверие к милиции, сеют панику, рушат веру в наше общество! Это не просто три скелета — это метафора нашей беспомощности! Слухи опасны для государства, на рынках уже бабки сплетают интриги… Мы обязаны действовать, чтобы народ поверил: милиция справляется, преступники будут пойманы, и все продолжат следовать за Генеральным секретарём и нашим руководством к светлому будущему!
Зал на минуту замер — полная театрального пауза реплика Саидова никого не увела в активные предложения, зато создала нужный информационный фон. Кто-то усмехнулся, кто-то отвернулся, но было очевидно: сам Акмаль-ака рвётся не столько к расследованию, сколько к рапортам и участию в идеологической кампании. Его талант — ораторство и политическая риторика; в деле же сыщика он, мягко говоря, слаб, и все это хорошо понимали.
Ильясов, поморщившись, обратился к делу.
— Капитан, на вас ответственность по расследованию. Отложите другие дела или передайте, если нужно, но это — приоритет. Доведите до конца. Сколько времени потребуется?
Ровшан глубоко вздохнул. Он не любил обещать невозможное, но и тянуть — тоже нельзя: дело не простое, уникальное по своему характеру. Никто прежде не встречался с подобной комбинацией фактов — три эпизода в разных точках, три скелета, не оставляющие обычных следов. Он ощущал себя первопроходцем: нужно и биологию понимать, и химию, и криминалистику, и логику связывать, и наладить работу с научными институтами, «Ташводоканалом», экспертами. Нереально просить месяц, но две недели с половиной — реальная цель, чтобы поставить начальные точки и получить первые результаты. — Две недели… две с половиной, — ответил он ровно.
Джавадович кивнул, собираясь согласиться, но тут Саидов взорвался. Он ткнул пальцем в портрет на стене и завопил:
— Что — две недели? Да это безответственность! Преступники за это время могут на Канарах отдыхать, позвонить в Интерпол — и всё ускользнёт! Неделя — вот окончательный срок! Я сегодня же доложу в партийные инстанции, что городская милиция раскроет это дело за семь дней!
Зал взорвался смешанными реакциями: кто-то нервно захихикал, кто-то просто покачал головой. Ильясов хмыкнул и посмотрел на Ровшана; всем было понятно — давление политработника превращает профессию в спектакль. Ровшан внутренне понял: формально дадут неделю, формально потребуют результат. На деле это означало бессонные сутки, тезисные отчёты, переклички, давление и усиленное взаимодействие со всеми инстанциями.
Он молча кивнул, чувствуя ответственность как груз: расширить поиски, подключить специалистов биологов и водоканалов, перегруппировать силы, инициировать срочные экспертные запросы и одновременно вести работу с общественностью, чтобы не допустить паники. Быть первопроходцем — значит терпеть неопределённость, пробовать гипотезы, терпеливо и методично вытаскивать нить из клубка. Ровшан понимал: если не удастся в обозначенный срок — по пальцам посчитают тех, кто «не справился». Но если удастся — вина, слава и неожиданные открытия лягут на его плечи.
Единственное, с чем были все согласны — тянуть нельзя. Но срок, заявленный замполитом, был нереален: это ведь убийства, а не карманная кража. Причём не простые, а запутанные, с непонятными следами, без ясной картины мотивов, — кто знает, чем всё обернётся. Могло случиться и так, что дела так и останутся нераскрытыми, а папки с протоколами и заключениями экспертов годами будут перекладывать с одного стола на другой, пока уставшее начальство не спишет их в архив. А архив этот — отдельная вселенная: длинные деревянные стеллажи, увязшие в пыли папки с облупившимися корешками, пахнущие плесенью и временем, сотни, тысячи папок с чужими судьбами, забытые преступления, следы человеческой боли, чьи-то безуспешные поиски. По коридорам бродят сонные архивариусы, всё это кажется застывшим болотом памяти, в котором утонуло не одно дело.
Генерал-майор вздохнул, вытер затылок свежим платком и просипел:
— Значит так! Неделя — это на первичные результаты! Если нужно будет время — дадим. Понятно, что дело нелёгкое. Кого вам ещё в помощь дать, товарищ Ильчибаев?
Ровшан почесал переносицу и коротко ответил:
— Пока не надо — сам справлюсь. Ведь и так группы работают, все при деле, все заняты.
Саидов уже набрал воздух, чтобы вставить своё веское слово, но Джахонгир Джавадович опередил его:
— Собираемся в следующий четверг, в три-ноль-ноль. А теперь, товарищи, вы свободны. Точнее, занимайтесь своими делами!
Он встал, тяжело отодвинув стул, и этим движением дал понять, что заседание окончено. Замполит раскрыл было рот, но его уже никто не слушал: люди потянулись к дверям, с гулом поднимая папки, кто-то шёпотом переговаривался, кто-то нервно закуривал. Всё происходило быстро, как во время перемены — лишь бы не остаться с Акмалем Анваровичем наедине. Ровшан, едва ли не первым, выскочил в коридор, стиснув блокнот под мышкой, чтобы не попасть под новый поток наставлений. Он уже прокручивал в голове план: завтра — к водным ассенизаторам, днём — лаборатория, вечером — показания свидетелей.
А замполит остался стоять посредине пустого зала, с лицом человека, который привык вещать перед залом, а не перед пустыми стульями. Его глаза горели, руки дрожали — и он выкрикнул несколько строк из Устава КПСС, словно заклинание: о бдительности, о роли партийного авангарда, о дисциплине. Слова гулко отдавались от стен, но падали в пустоту; никого уже не было, кто бы их услышал, и только эхо возвращало ему его собственный голос.
Глава седьмая. Боевой отряд городской ассенизации
Здание «Ташгорводоканала» выглядело так, будто оно само было когда-то частью гигантского инженерного сооружения. Высокие кирпичные стены с обвалившейся серо-зелёной штукатуркой хранили следы десятков зим и ливней; на фасаде торчали ржавые металлические трубы, уходящие в землю и на крышу, а по углам тянулись в разные стороны электрические провода, сплетаясь в уродливые пучки. Окна были высокими, но замызганными, стекла кое-где треснули или держались на старой краске. Вывеска с облупившейся надписью «Ташгорводоканал» висела криво, словно собиралась сорваться при первом же порыве ветра. Снаружи это больше походило на завод или казарму дореволюционной постройки, чем на учреждение, обслуживающее водопровод.
В фойе у самого входа за потертым столом из тёмного дерева сидел старик – не просто вахтёр, а живой экспонат ушедшей эпохи. Высохшее лицо, изрезанное морщинами, будёновские усы, галифе, застёгнутое на все пуговицы, армейский ремень с массивной латунной пряжкой. Он сидел с прямой спиной, как на карауле, и при каждом вопросе Ровшана твердил нараспев, чеканя слова:
— Вам к кому? Сюда просто так не положено! Не-по-ло-же-но… Это ответственное и очень важное учреждение, просто так сюда не приходят… Это не ЗАГС, не магазин…
Старик словно застрял в сороковых: в его голосе слышался казённый металл, в жестах – армейская выправка, будто он был не вахтёром, а сторожем государственной тайны. Видно, что по его разумению всё, что касалось стоков, фильтров и насосов, являлось предметом секретности не меньше, чем оборонные заводы. Он был первой и, в его глазах, главной преградой на пути потенциальных шпионов.
А вокруг, словно на зло, в здании туда-сюда шныряли разные люди: женщины с папками, молодые инженеры в замасленных халатах, какие-то рабочие с инструментами. Вахтёр будто их не видел, словно это — часть внутренней экосистемы. Ровшану всё это надоело; он достал удостоверение, раскрыл красную книжецу. Магический эффект наступил мгновенно: старик окаменел, прищурился, разглядывая корочки, потом заискивающе потянулся рукой к пряжке ремня:
— А что же вы, гражданин начальник, сразу не представились? Я сам был старшиной в кавалерии, под Минском участвовал в боях, порядок и устав знаю. Рад стараться, товарищ… э-э-э… капитан!
Он говорил с теплотой, но изо всех сил держал спину. Похоже, в голове у него и сейчас шёл парад, а «Смерш» и НКВД были реальнее, чем нынешний день; его одежда и манера держаться были кивком в те далёкие годы, когда подобные люди считались оплотом страны.
Полутёмное фойе казалось чужим пространством: с потолка свисала одинокая лампа с мутной колбой, экономили даже на электричестве. На стенах висели плакаты — виноградными гроздьями, один поверх другого: «Безопасность при работе с насосными агрегатами», «Гражданская оборона — долг каждого», «Действия персонала при пожаре». Синие буквы на блеклой бумаге, схемы водонапорных башен, стрелки, графики. Никто их не читал — мимо спешили по делам, не поднимая головы.
Старик вахтёр, почему-то встав по стойке «смирно» и отдав честь, указал наверх:
— Пройдите, товарищ капитан, на второй этаж, там в комнате двенадцать сидит товарищ Гиясов… э-э-э… Гулям Гиясович, старший инженер. Он всё знает и всё расскажет.
Сказал он это с таким убеждением, будто сам составлял список доверенных лиц. За годы службы он явно выучил каждого сотрудника, их привычки, расписания и настроения.
– Он у себя… В таком синем костюмчике и с жёлтым галстуком… седые волосы… Хорошо говорит по-русски… Говорят, даже преподавал в каком-то ПТУ или институте, – шёпотом закончил фразу вахтёр, оглядываясь по сторонам, словно опасался, что его подслушивают. Седые брови подпрыгивали на морщинистом лбу, а ус подрагивал, выдавая его внутреннюю настороженность; он говорил тоном человека, который вроде бы и хочет помочь, но боится переступить незримую черту «неположено».
— Спасибо… товарищ старшина, — ответил Ровшан и, спрятав удостоверение в нагрудный карман, двинулся по лестнице наверх.
Навстречу ему спускались две женщины лет сорока–пятидесяти, обе в халатах с цветочными узорами, поверх которых болтались вязанные жилетки. В руках у них — алюминиевый чайник и глубокие миски, прикрытые газетой, чтобы не расплескалось, не выветрилось тепло. Щёки разрумянились от жаркого подъёма, волосы убраны под косынки. Такие уж были традиции — тащить на работу то, что не съели дома родные и близкие, а потом, в перерыв, делить со всеми. Работа — место уникальное: в компании коллег можно было попробовать вилкой хоть прошлогодний снег, хоть траву с мезозойской эры, хоть замороженных червячков с Марса — всё обретало вкус, если есть вместе и со смехом.
Женщины щебетали между собой о ценах на рынке и о детях, но дважды бросили быстрые взгляды на Ильчибаева, оценивая нового посетителя. По их лицам было видно — понравился: глаза прищурились, губы тронула едва заметная улыбка. Ровшан только кивнул им, улыбнулся и поднялся дальше — времени для кокетства не было.
У двери с номером «12» он остановился. Никакой таблички, никаких фамилий — только выцветшие цифры. Видно, инструкции секретности распространялись и на Ф. И. О. тех, кто находился за дверью: кому-то из спецотдела8 казалось, что так труднее работать лазутчикам и диверсантам. Капитан постучался.
— Кто там? У меня перерыв! — раздался недовольный голос. Ильчибаев посмотрел на часы: было половина двенадцатого — до обеда ещё тридцать минут, рабочий период продолжался. Хмыкнув, он нажал на ручку, распахнул дверь и вошёл в комнату.
Это было небольшое помещение, уставленное по периметру шкафами, внутри которых пылились рулоны старых чертежей и папки с документами. Бумага пожелтела, края закрутились; на полках стояли ржавые образцы труб, куски керамики, старые лампы для спусков в коллекторы. У окна притулился зелёный сейф с облупившейся краской. Два стола, четыре разнокалиберных стула, скрипучий деревянный пол, старая люстра с одной лампочкой — вся обстановка казалась снятой из учебного фильма 60-х.
За ближайшим столом сидел пожилой седоволосый мужчина. Синий костюм, когда-то, наверное, новый, висел на нём помятым мешком, жёлтый галстук перекошен. На переносице очки с толстыми стёклами; лицо широкое, с азиатскими чертами, но глаза серые, внимательные. Это был Гиясов. Он ел селёдку с луком и чесноком, заскусывая лепёшкой; запах стоял такой острый, что у Ровшана зачесалось в носу. Рыбный сок стекал по щекам, и мужчина, не утруждая себя поисками салфетки, протирал их оторванными тетрадными листками, оставляя на бумаге жирные пятна и полосы чешуи.
— Вам чего? — недовольно буркнул он, не прекращая глотать рыбу. Голос хриплый, глухой, как будто он разговаривал сквозь ватный тампон. — Я же сказал, что у меня перерыв.
– Придётся, Гулям Гиясович, сделать перерыв к вашему перерыву, – спокойно ответил Ровшан и, не дожидаясь приглашения, опустился на стул напротив.
У старшего инженера глаза на лоб полезли от такого хамства. Он застыл, держа в пальцах кусок селёдки, как памятник человеку, внезапно вспомнившему о приличиях: челюсти перестали работать, лук с чесноком выпал из хлеба, а рука замерла в воздухе. Морщинистое лицо с прищуренными глазами вытянулось, брови полезли вверх, рот приоткрылся.
– Вы чего себе позволяете… – начал было он, но тут Ильчибаев вытащил из кармана красную книжицу и ткнул ему в лицо.
Интересно было наблюдать, как меняется на 180 градусов человек только от одного вида бумаги в красном жёстком переплёте. Ещё секунду назад в его глазах был вызов и раздражение, а теперь в них мелькнуло сначала недоумение, потом узнавание, а следом — привычный страх перед властью. Лицо стало мягким, чуть заискивающим, плечи осели, губы сложились в угодливую улыбку. Он быстро вытер пальцы об бумажный листок и сложил руки на столе, словно школьник перед директором.
– Ой, товарищ… капитан, простите… не ожидал вашего визита, ассалом алейкум, – заблеял он, резко меняя тон и скороговоркой выкатывая приветствие. Торопливо отложил еду в кастрюлю, а потом, будто вспомнив, вытянул обратно селёдку: – Будете? Угощайтесь, угощайтесь, ака9, это из запасов моего соседа, а он хорошо селёдку делает…
Ровшан не был расположен к чревоугодию, поэтому лишь покачал головой и сразу перешёл к делу. Обращение «ака» он пропустил мимо ушей — он был моложе Гиясова лет на двадцать-двадцать пять.
– Меня интересует система канализации…
Старший инженер озадаченно почесал за ухом, глядя на капитана так, будто тот спросил у него формулу мироздания.
– Э-э, а что именно? Мне вам рассказать, для чего она существует?
Было ясно, что вопрос для работника «Ташгорводоканала» звучит туманно. Пришлось пояснить:
– Меня интересует, кто конкретно обслуживает систему сброса сточных вод из школы номер сто семьдесят пять по улице Жуковского, дома тридцать три по улице Гоголя, а также из бани-сауны «Восточный отдых»…
– Баня… это которая возле горисполкома? – задумчиво переспросил Гиясов. И тут его глаза засияли:
– Вы случайно не про те убийства, о чём идёт слухи по городу? Там нашли три скелета… Моя супруга от соседей такого узнала — кошмар! Оказывается, в столице действует банда каннибалов, которые набрасываются на людей, усыпляют хлороформом, потом расчленяют и кушают их. Говорят, что такое уже было в Сырдарьинской и Наманганской областях. Так что мы не понимаем, почему бездействует милиция? Когда порядок наведёте, ака? От бандитов житья нет, а тут теперь людоеды объявились! Ночью выходить на улицу страшно — сожрут и костей не оставят!
Слухи приобретали невиданные масштабы, каждый раз с новым сценарием: где-то добавлялись подробности про тайные подземные ходы, где-то — про беглых заключённых, выведенных в лабораториях мутантов, где-то — про секту, поклоняющуюся древним морским богам; всё пересказывалось с шёпотом и охами, обрастало такими деталями, что слушатель невольно представлял себе ночной Ташкент, кишащий монстрами и людоедами.
– Оставят, оставят, – спокойно произнёс Ильчибаев, поражаясь нелепости базарных баек. – Кости оставят, не беспокойтесь, товарищ Гиясов, – оставили же скелеты…
— Вот-вот, и я об этом, — загорелись глаза у Гуляма Гиясовича, он начал говорить быстрее, руки его оживлённо жестикулировали, лицо налилось краской, голос стал пронзительнее. — Супруга сказала, что банда прилетела из Новгорода, мол, там они шастались по кладбищу, поедали трупы, а теперь подались в тёплые края, то бишь к нам. Мясо, видите ли, здесь сочнее от наших персиков, винограда и дынь! Кошмар, кошмар, ака!
Его возбуждение было почти детским: глаза блестели, дыхание участилось, пальцы дрожали от переизбытка впечатлений. Он то и дело подкидывал слово, как жареный ломтик, и в каждом тоне слышалась смесь ужаса и вожделения к сенсации — будто сам он радовал себя страшной сказкой. Ровшан слушал вежливо, но внутри раздражался: такие слухи только распаляют панику. Стоит начать опровергать — тут же скажут, что милиция прикрывает правду; промолчишь — и слухи сами доросли до абсурда. Он мысленно представил, что Гулям вечером донесёт супруге: «капитан сказал — каннибалы», и наутро квартал проснётся в новом эпосе фольклора.
— И что же привело вас ко мне, ака? — вернулся Гиясович к делу, но взгляд всё тянулся к кастрюле: селёдка манила, как магнит железо.
Ровшан повторил вопрос коротко и спокойно:
— Кто обслуживает эти объекты? Школу №175, дом по Гоголя 33 и баню «Восточный отдых» — кто за их сброс отвечает?
Гулям подпрыгнул на стуле, задумчиво потер нос (на пальцах остался след от жирной рыбы), и, словно вспомнив, что у него есть нужная папка, полез в шкаф.
Шкаф за стеклом был забит разномастными делами: жёлтые картонные папки, толстые свёртки старых журналов, перечёркнутые чертежи, наклейки с номерами насосов. На корешках — каракули с надписями: «Локальные сети — юг», «Ремонты 1986–88», «Акт-сводка: квартал 11». Куски канцелярского картона служили закладками, здесь и там торчали выписанные кем-то заметки и какие-то пометки шариковой ручкой.
Гулям долго листал, нюхал бумагу, щурился в мелкий почерк и, наконец, торжественно воскликнул:
— Ага, точно, это она…
— Кто это? — переспросил капитан.
— Верисова Марья Ивановна, старший техник, — гордо произнёс инженер, поднимая палец так, словно этим пальцем протыкал невидимый бутерброд. — Её наградили знаком «Почёта» лет пять назад. Она знает наши канализации, как пять своих пальцев на ноге. Это её объекты, её район. Марья Вановна, - - видимо, быстро произнося имя этой женщины, Гиясов глотал буквы, - работает с талантливой бригадой: Сайфуллин Рафик и… Вульф Ляпинс.
— Кто-кто? — переспросил Ровшан, задержавшись на фамилии «Вульф».
Гулям объяснил, что Рафик — местный, «поволжский» по отцовской линии (жили в Поволжье ещё при дяде — корни у него местные), человек педантичный и добросовестный, ассенизатор по призванию: «ни одна труба не устоит перед ним». А Вульф Ляпинс — фамилия немецкая, «поволжский немец», давно осевший в Узбекистане; тишина в голосе Гиясова выдавала гордость: «наш человек, работает аккуратно, любит порядок».
Ровшан пожевал губы, обдумывая, затем снова спросил:
— Как мне её найти? И этих из бригады — где искать, в какие часы?
Гиясович задумался и, потирая пальцы, выдал последовательность, как ей полагалось знать служебному человеку:
— Слушайте, капитан:
— Марью Вановну ищите в служебной смене — у них график: бригада выходит на дежурство рано, с шести утра до двух часов дня — летом они пробегают на объекты по утрам; ночная смена — с двенадцати до восьми — бывает редко, но бывает. Лучший способ — прийти к ним в мастерскую на территории депо очистных — это прямо за углом, где большой железный ангар и две цистерны. Там висит табло с раскладом бригад.
— У нас, — продолжил он, указывая на одну из папок, — есть журнал вызовов и график выездов: звоните в диспетчерскую «Ташгорводоканала», номер в журнале. Они там всё фиксируют: кто выехал, к какому номеру, на какое время, и какая машина. Запишите номера машин бригады Марьи Вановны — обычно у них «ГАЗ-53» с жёлтыми бортами, и есть микропятитонник с номером на брезенте.
— Рафика и Вульфа вы найдёте на выездных работах: Рафик — с сапогами и трубной щёткой в руках, у него всегда на поясе мешок с запчастями; Вульф — порядок любит, он носит белую рубаху под рабочим комбинезоном, всегда чистый, прикалывается насмешливо. Если придёте перед сменой, найдёте их на проходной — там стол с журналом учёта, и диспетчер занесёт их в список.
Он ещё по памяти перечислил: комната мастера — 3 этаж, каб. 7; диспетчер — рядом с ангаром, телефон рабочий (Гиясович вытащил блокнот и записал номер, зачеркнул, снова написал — номера тут стирались от времени). Также предложил зайти на Промышленную базу, там обычно у Марьи Вановны хранится комплект инструментов и карта её участка.
Ровшан кивнул, сделав пометки в голове. Характерно: Гулям говорил не только фамилиями, но и мелкими деталями — кто где паркуется, в какое время поднимаются и какие шутки любят. Это говорило о том, что вахтёр не зря назвал его «старшиной» — люди, проработавшие здесь годами, знали всё.
— Есть ли у них служебные журналы вызовов, карточки выездов — можно мне посмотреть их копии? - спросил Ильчибаев.
— Есть, — уверенно кивнул инженер. — Но делопроизводство у нас старое… Пойдём, вы сами увидите. Я вам покажу, где хранится журнал выездов и дам контакт диспетчера. Только поймите — народ много ляпает про «мутантов» и «каннибалов». Мы же по делу работаем — ищите людей, машины и записи. Я помогу, как смогу.
- Лучше бы мне эту мадам! Эту Марью Вановну!
— Так она здесь, — обрадовал его старший инженер. — Она у Любови Тимофеевны на первом этаже сидит. Пока та на обед не ушла — вам нужно поторопиться, товарищ капитан, — в голосе слышалось желание поскорее выдворить милиционера, добить селёдку и снова вернуться к мирным заботам. — А то бабы, сами знаете, народ шустрый: прозвенит перерыв — бац! — и все сникнут по углам, не найдёшь. А вам, ака, нужно срочно всё узнать — ведь следствие непростое, с бандой каннибалов воюете! Понимаю, понимаю, поддерживаю нашу милицию, всегда за неё ратую!
Ровшан не собирался уходить. Он сел на стул — твёрдое сиденье с облупившейся краской, под ним доносился скрип старых пружин; стул стоял ровно, без всякой мягкой вежливости, как и ожидалось в этом ведомственном кабинете. Он устроился, положив папку на колени, и спокойно сказал:
— Позовите её сюда. Срочно.
По тоне Ровшана было видно, что разговоры и пререкания не сулятся — просьбу следует выполнить немедля. Старший инженер не стал испытывать терпение — он забыл про селёдку, хватанул телефонную трубку и, мешая узбекские слова с русскими, заговорил в трубку:
— Алло, ким бу? Любовь Тимофеевна? Сиз ми? Ага, хорошо... Там случайно Марь Вановны нет? Есть?.. Вот и хорошо. Пускай подымается ко мне. С ней товарищ из милиции поговорить хочет... Нет, нет, это не про это... Нет, не из ОБХСС10,, не беспокойтесь! Из уголовного розыска... — и в голосе просунулось шёпотом: — Это про каннибалов, что я вчера говорил... Да-да, их интересует...
Разговор уходил в ненужные дебри; вмешаться пришлось Ровшану. Он вырвал трубку из рук инженера и твёрдым, деловым тоном произнёс:
— Алло, это капитан Ильчибаев говорит. Пожалуйста, без лишних вопросов. Гражданку Верисову срочно направьте сюда.
Он положил трубку обратно и добавил, глядя строго на Гиясова:
— Нужно коротко и ясно, без лишней болтовни.
Инженер заискивающе покивал, будто смирился с решением начальства, и едва не заплакал: «Да, верно, товарищ капитан».
Не прошло и полминуты, как в кабинет вломилась женщина — не входила, а вбежала, как шторм. Это была не просто женщина, а настоящая баба — крепкая, грубая, та, что «коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт». Плечи у неё были настолько широки, что создавалось впечатление, будто существо и вправду могло нести тяжести целыми арсеналами. Мускулатура вырисовывалась под спецовкой, руки — плотные, жилистые; шея — как бычья, короткая и мощная; нос крупный, прямой, будто тесак; глаза острые, настороженные, с проблеском уважения и иронии одновременно. Шевелюра коротко стрижена, волосы тёмные, торчали растрёпанные прядки. На ней была простая синяя спецовка, подтянутая на талии ремнём, на боку — надёжная прорезиненная сумка со слесарными инструментами, в ней торчали гаечные ключи и трещотка.
Ровшан почувствовал прилив уважения и лёгкое смущение одновременно — человеку с такой наружностью не склонен был испытывать страх, но перед ней он невольно ощутил доверие: интуиция подсказывала — эта женщина не только физически сильна, в ней есть твердость духа и инженерная хватка. Лицо её держалось открыто; движения быстры и без вычурности, говор — короткий, по делу.
— А вот и наша героиня, — с гордостью представил Гиясов. — А это товарищ из милиции.
Она не растерялась: взгляд прошёл по мужчине, остановился на лице, затем протянула руку — ладонь у неё была большая, плотная, обладавшая внушительной хваткой. Когда Ровшан пожал её руку, ладонь его почти утонула в этой грубой руке; он почувствовал, как кровь прилила к щёкам — не от стыда, а от ощущения неожиданной силы. Он занимался спортом, но это было другое; Марья Ивановна могла спокойно убрать с пути человек пять, таких как он. Ей подошёл бы молот для метания на Олимпийских играх — такой был в ней запас простой и природной мощи.
— Здравствуйте, товарищ милиционер, — коротко сказала она, не церемонясь. Голос у неё был низкий, чуть хрипловатый, с ноткой сурового юмора. — Что вам нужно?
— Здравствуйте, уважаемая Марья Ивановна, — произнёс капитан Ильчибаев, чуть кивнув. — Прошу прощения за беспокойство, но без вашей помощи мне не разобраться.
Гиясов тут же зарделся от гордости: дескать, вот, даже милиции не обойтись без их службы! Лицо его расплылось в довольной, слащавой улыбке; подбородок поднялся, грудь сама собой расправилась, словно медалью наградили. Внутри читалось: «Ага, мы тут не просто так хлеб едим, видали? Без нас — никуда!»
— Всегда готова помочь, — радушно отозвалась женщина. Она стояла прямо, слегка развернувшись к капитану плечом, тяжёлые руки свободно опирались на ремень, пальцы лениво постукивали по сумке с инструментами. Вид у неё был уверенный, спокойный, будто она в любой момент могла не только отвечать на вопросы, но и ринуться чинить трубу или ставить на место хулигана. Она смотрела на Ильчибаева открыто, ожидая продолжения, как опытный мастер ждёт заказчика.
— У нас ЧП, и поэтому я хочу знать, — продолжал капитан, — вы обслуживаете канализационную систему, что покрывает участки, где расположены школа №175 — это недалеко отсюда, по улице Жуковского... э-э, также дома 33, параллельная улица Гоголя, а также баня, именуемая как «Восточный отдых»...
— Хе, этот притон? Как же не знать, — хмыкнула Верисова, широко расставив ноги и уперев кулаки в бока. — Там постоянно у них заглушки в трубах, всякую дрянь сбрасывают в канализацию — засоряются! Я один раз штук сорок одних только изделий номер два нашла...
— Э-э... простите, чего? — не догнал смысл Ровшан.
Женщина, не моргнув глазом, сказала:
— Презервативов, — и, будто между прочим, достала из бокового кармана пример находки: тускло-жёлтую, толстую, как велосипедная камера, упаковку советского изделия №2. В её руках этот презерватив выглядел карикатурно громоздким и суровым, с запахом аптечной резины и с типичной штампованной надписью, как на галошах. «Вот такие у нас находки», — ехидно сказала она глазами, но вслух только прищурилась.
Ильчибаев с удивлением рассматривал «трофей» бригадирши, а та, словно не замечая его смущения, продолжала:
— Я же говорю — притон! Шлюхи там почти что прописались, начальники всякие заглядывают, одним словом — бордель! Бросают в унитаз арбузные корки, салаты, селёдку недожранную…
Тут вздрогнул Гиясов, опасливо посмотрел сначала на кастрюлю с рыбой, потом на Ильчибаева и невольно покраснел.
— Водку распивают... А что конкретно вас интересует? — спросила Марья Ивановна, поворачиваясь к капитану.
Ровшан вздохнул:
— Ничего странного вы не обнаруживали в этих трубах?
— Странного? Что именно? — нахмурилась она, чуть склонив голову. Её брови приподнялись, глаза сузились — чистое недоумение.
— Ну... как бы сказать? Слизи розовой? Или медуз каких-то?..
Женщина растерянно посмотрела на начальника, тот пожал плечами. Она слегка дернула подбородком, недоверчиво сощурилась и крутанула пальцем у виска, одновременно наматывая на него короткую прядь волос, торчавшую из-под каски:
— Товарищ милиционер, какая ещё розовая слизь? Блевота, что ли? Или соки какие-то?.. Какие медузы могут жить в трубах? — в голосе звучало и искреннее удивление, и лёгкая насмешка над «городскими» страхами.
Тут Гиясов тоже спросил:
— Вы о чём, товарищ капитан? Мы же очистная организация, а не станция натуралистов. Мы не разводим медуз...
— Нет, — расстроенно сказал Ильчибаев, — я просто интересуюсь, было ли что-то необычное на вашем участке. Ну, например, поступали ли жалобы на появление чего-то из канализации. Ну, всплывёт что-то из унитаза.
— Там кроме дерьма нечему всплывать, — просто ответила женщина, рубанув воздух рукой, словно шашкой. — Я с ребятами для этого и стою здесь, чтобы такого не допускать... Всякое у нас бывает, но слизи... хотя всякая гадость есть, не скрою... Порой работаем в противогазах — вонь страшная. В люках, сами понимаете, метан собирается, взрывоопасная вещь...
— Участок у неё большой и ответственный, — поддержал её Гиясов. Он достал из папки плотную, чуть пожелтевшую карту-схему, разложил её на столе, пригладив ладонью, чтобы расправить складки.
— Смотрите, какие важные объекты расположены здесь: горисполком, гостиница «Узбекистан», сквер Октябрьской революции, дом Союза писателей, госкомпрофтехобразования, магазин «Детский мир», прокуратура, пару научных институтов и Академия наук… даже здание областного комитета госбезопасности, — уже шёпотом закончил старший инженер. — Сами понимаете, здесь мы ставим только ответственных людей. Канализация — это и система нашей обороны!
Ровшан наклонился к схеме. Трубы, линии, отводы, люки, соединительные стыки шли тонкими синими и красными жилами, как нервная система или карта метро: всё переплетено, пересечено, с множеством узлов. Казалось, что город снизу опутан гигантской паутиной, а люки — это такие же круглые отверстия, как глаза у паука. От схемы шла странная тишина — аккуратные штриховки и кружочки манили взгляд, будто там скрыта загадка. В голове капитана уже зарождалась неясная мысль, тяжёлая и липкая, как комок глины, но пока она не имела чётких очертаний. Он решил обмозговать всё это позже, в рабочем кабинете.
— Я беру эту карту! — заявил он.
Гиясов вздрогнул, поднял глаза:
— Простите, ака, но это служебная бумага, просто так я её не могу дать. Сами понимаете, это касается вопросов безопасности города, канализация является структурой гражданской обороны…
Но разве капитана этим напугаешь? Голос Ильчибаева стал ровным, твёрдым: милиция тоже занимается вопросами безопасности — не очисткой сточных вод, конечно, а очисткой общества от криминала. «Ваши профессиональные тайны я обещаю сохранить», — подчеркнул он.
Гиясов поёрзал, ослабил воротник, нервно улыбнулся — и, сдавшись, кивнул. Он достал бланк, черкнул пару строк, сунул капитану ручку. Только после расписки нехотя передал ему документ, при этом лицо его выражало смесь гордости и тревоги: мол, карта в надёжных руках, но всё-таки жалко.
— Значит так, Марья Ивановна, — продолжил Ильчибаев. — Вот мой телефон, — он быстро нацарапал цифры на обрывке бумаги. — Звоните, если что-то странное повстречаете. Меня интересует слизь или медуза. Розового цвета.
Женщина аккуратно взяла бумажку двумя пальцами, как орден, вложила в нагрудный карман спецовки, слегка постукивая по нему, будто запечатывала обещание. Голос её стал торжественным:
— Если увижу — сразу дам знать.
В этот момент дверь резко распахнулась, ударившись о стену, и в проёме возник мужчина. На нём висела засаленная, расстёгнутая куртка, под которой торчала клетчатая рубашка. Очки с кривыми дужками скользили по красному, прожилками прорисованному носу. Уши — багровые, как у варёного рака. Кожа дряблая, с сероватым оттенком, глаза бегают мелкими рыбками, не находя фокуса. Он стоял, раскачиваясь, и вместе с ним в комнату вошёл тяжёлый запах спиртного — не просто перегар, а целый винно-водочный букет. Капитан почувствовал, как это амбре моментально пропитало воздух: будто кто-то разлил на пол литр аптечного спирта, и теперь каждый вдох — как глоток настойки.
— Марья Ивановна, ты чего тут? Наряд нам выписали в Дом техников, — пробормотал мужчина, не обращая внимания ни на Гиясова, ни на Ильчибаева. — Пора топать туда. Там уже нас ждёт Волк Ляпинский!
— Это наш слесарь Сайфуллин, — растерянно произнёс Гулям Гиясович, чувствуя стыд за подчинённого, точнее — за его нетрезвое состояние. Щёки старшего инженера налились багровым, взгляд метался между гостями и Сайфуллиным: «Вот позорище!» — читалось на лице. Он торопливо добавил, оправдываясь:
— Да, любит выпить, но хороший работник, ответственный. В прошлом кандидат исторических наук, только ушёл из академической системы из-за... слабости к вину, но зарекомендовал себя как квалифицированный ассенизатор...
— Так-точно, — произнёс тот, блестя стёклышками очков. — Я — кандидат говенных наук… ха-ха-ха… Занимаюсь историей ассенизации и стал специалистом в области безопасности унитазов, ха-ха-ха…
Смех его шёл не из груди, а как будто из носа — хриплый, с сипом, прерывистый, похожий на клекот вороны. В нём не было веселья, а только самодовольная ехидца и тонкая издёвка; губы кривились, глаза искрились пьяной гордостью, будто он поведал редкую истину, понятную только ему.
Верисова, не раздумывая, ухватила его за шкирку одной рукой — так, как хозяйка берёт кота, чтобы унести — и поволокла к двери. Мужчина даже не сопротивлялся, болтая ногами, лишь успел крикнуть «ха-ха!» напоследок. Женщина распахнула дверь, выставила его наружу резким движением, словно выметала мусор, и прикрыла её за ним, вытирая руки о спецовку.
— Простите, он иногда невежливый, — сказала она, виновато улыбнувшись, но в уголках её рта играла стальная решимость: «Вот и всё, порядок навела».
— Ничего, ничего, я понимаю, — ответил Ровшан, вспоминая, как год назад и сам нередко приходил на работу с небольшим градусом алкоголя в крови, — не стану вам больше мешать. Большое спасибо за помощь. Желаю хорошей работы и… чистоты на участке…
Он пожал руки: крепкую, шершавую ладонь Верисовой, мягкую, чуть влажную ладонь Гиясова — тот на прощание торопливо кивнул, как будто хотел сказать ещё что-то, но не решился. Ровшан быстро вышел из кабинета.
Вахтёр, тот самый, что шёпотом рассказывал про синюю костюмчику, вытянулся за столом, приложил ладонь к козырьку фуражки и отдал честь, глядя с уважением. Капитану пришлось помахать рукой в ответ, на ходу кивая, чтобы не задерживаться.
Улица встретила его жарой. Ташкент пылал июньской погодой: воздух дрожал, как раскалённый металл, асфальт отливал мягким, будто текучим, блеском, а вдалеке трамвайный путь shimmer’ил, как струна. Пыль, прогретая солнцем, поднималась тонкими шлейфами; акации вдоль тротуара стояли неподвижно, как нарисованные, листья их чуть серели от сухости. Даже голуби, обычно шумные, сидели, распластавшись, под машинами, и лениво моргали. Воздух пах горячим камнем, бензином и специями из соседней чайханы — лето взяло город в ладонь, сжав его в тёплый кулак
Глава восьмая. Визит в институт биологии
В здании городского УВД, как всегда, стоял хаос, напоминавший оживлённый вокзал. По длинным коридорам, выложенным потертым линолеумом, туда-сюда бегали милиционеры с донесениями, папками и вещественными доказательствами; кто-то нес под мышкой плоский конверт с фотографиями, кто-то — запакованные пакеты с уликами. Сухо трещали звонки настольных телефонов, из кабинетов доносились обрывки голосов и короткие команды. Начальники, стуча каблуками, спешили к другим начальникам, иногда резко останавливались, бросали несколько слов подчинённым и тут же исчезали за массивными дверями. В просторных коридорах, пахнущих пылью, потом и свежим табаком, то и дело сталкивались следователи с адвокатами; шли тяжёлые, короткие разговоры, переполненные взаимной неприязнью и привычной сдержанностью.
На стенах, где некогда висели портреты вождей, теперь соседствовали фотографии из архивов криминалистов — размазанные силуэты мест преступлений, черно-белые лица задержанных, следы обуви в грязи, острые кадры с места происшествия. Между ними — плакаты о «борьбе с преступностью», старые инструкции «Как вести себя при пожаре» и схемы криминальных группировок, связанные стрелками и кружками в сложный узор. Сбоку висела карта города, разрисованная разноцветными фломастерами — словно паутина, которой пытались опутать преступный мир.
Оставив карту канализации в своём кабинете, Ильчибаев быстро прошёл по коридору и заглянул к коллегам, которые допрашивали свидетелей — тех, кто знал школьников, слесарей и проститутку. В комнате пахло крепким чаем, выдохшейся сигаретой и нервами. Несколько сотрудников сидели за столами, согнувшись над блокнотами, отрабатывали версии, перелистывали досье. У окна Хашимов, то и дело щёлкая ручкой, записывал все услышанное, чтобы позже дать критическую оценку.
Увидев капитана, он вскочил, подошёл и отчеканил:
— Допросили сотню людей — никто ничего не знает. Ни зацепки. Нас вызывал замполит Саидов, на повышенных тонах настаивал, чтобы мы держались версии о каннибалах.
Ровшан удивлённо поднял брови, мелькнула мысль: уж не Акмаль Анварович ли является источником всех этих городских криминальных сплетен?
— Бред какой-то… — пробормотал он, устало потерев переносицу.
— И я так считаю, — согласился Хашимов. — Однако товарищ Саидов настаивает, что группа людоедов прибыла из северных регионов Союза и здесь охотится за людьми. Они якобы съедают где-то в других местах, а скелеты подбрасывают в квартиры и школы, для отвода глаз. Требует искать иногородних бандитов, запросить помощь у Москвы… Может, оттуда пришлют группу поддержки…
Ильчибаев снова выдохнул, почти со свистом:
— Ну и ну… У замполита крыша едет, блин!
Лейтенант Хашимов улыбнулся краем губ, как будто это было уже не удивление, а привычная реакция на абсурд.
— Что школьники? Что они говорят? — продолжал расспрашивать Ровшан.
Хашимов обречённо махнул рукой:
— Родители Хусанова и Маннанбекова уже с адвокатами приходят. Мальчишки твердят всё про слизь. Мирбабаев заявил, что без водки отвечать не будет.
— Да, это я слышал, — произнёс Ровшан, хотя в это время думал совсем о другом. Карта канализации не выходила у него из головы — что-то важное в ней было, но пока мысль не принимала чётких очертаний. И тут он услышал следующее:
— Поступили данные с биологической лаборатории… Из института судебной экспертизы… В отчёте написано, что есть результаты проб, взятых с поверхности унитазов в школе и в квартире Мирбабаева… Какое-то сложное биохимическое вещество…
— Что-что? — встрепенулся капитан, вырывая из рук лейтенанта пухлую папку с серыми штампами. Ровшан, морщась, быстро пробежал глазами печатные строки с грифом «для служебного пользования».
«…в пробах с поверхности санитарно-технического оборудования (унитазы, смывные бачки, прилегающие плиточные швы) обнаружено сложное органоминеральное соединение с выраженными биологическими свойствами. Молекулярно-генетический анализ выявил фрагменты ДНК Homo sapiens, гидроидного организма класса Scyphozoa (сцифомедуза), хищного растения Drosera (росянка) и неидентифицированного биологического таксона. Секвенирование нуклеотидных цепей неизвестного образца дало неконгруэнтные результаты; попытки подобрать аналог по существующим банкам данных успеха не имели. Состав и происхождение вещества требуют дополнительных междисциплинарных исследований. Отчёт составлен: зав. отделом судебно-биологических экспертиз, к.б.н. Иногамова Р.Ф.».
— Вам это что-нибудь говорит? — спросил Хашимов, пристально вглядываясь в лицо Ровшана. Старший лейтенант явно ждал ответа и сам выглядел растерянным.
— Многое, — коротко бросил Ильчибаев и, помолчав, добавил: — Прежде всего, версия о каннибализме граничит с идиотизмом. Мальчишки и Ольга не выдумывают: тут действительно что-то связано с неизвестным организмом.
— Это вы о розовой слизи?
— Именно о ней. Придётся наведаться в какой-нибудь институт, где могут что-то растолковать. Что у нас близко к этому? — Ровшан задумчиво почесал затылок.
— Есть институт ботаники… э-э-э… ботанический сад, — предложил лейтенант.
Ильчибаев с удивлением посмотрел на него:
— Хашимов, вы учили в школе биологию? Речь идёт не о растениях, а о животном… Нужно учреждение, где занимаются живыми организмами, ну… фауной, вот!
Слово «фауна» явно было ново для Рашида, и он уважительно кивнул. Но через секунду и у него блеснула мысль:
— Тогда институт биологии и паразитологии, что по улице… э-э-э, не помню, но знаю, что где кинотеатр «Нукус». Ну, рядом с вузгородком.
— Хорошо, — кивнул Ровшан. — Поеду туда. По пути разберусь, узнаю точный адрес. А ты работай с группой… и прикрывай меня от наскоков Саидова. Он больше мешает, чем помогает!..
Ехать на ту сторону города было непросто. Общественный транспорт работал отвратительно, особенно автобусы — о графиках речи не шло. Водители и кондукторы сами решали, когда подъезжать к остановке, сколько времени стоять, иногда меняли таблички с номерами и уходили по более «прибыльным» маршрутам, игнорируя «убыточные» линии. На остановках копились люди, матерились под нос, а автобусы приходили парами — сразу два, потом долго ничего.
Впрочем, ничему удивляться было нельзя. Республика жила в режиме регионального хозрасчёта, каждое предприятие болталось в условиях самофинансирования, аренды и вечного дефицита. Новая московская установка — «перестройка» — означала: выживайте как хотите. Город стоял на переходе между старой системой и непонятным будущим, и это чувствовалось даже в работе транспорта.
Более-менее стабильным оставалось только метро: вагоны ещё ходили с советской пунктуальностью. Но станция «Юбилейная» была последней; дальше приходилось или идти пешком через пустыри, или ловить троллейбус, который тоже не отличался регулярностью движения, скрипел, трясся и часто застревал под перекрёстками.
«Подождать автобус номер десять или лучше взять дежурную машину?» — мелькнуло в голове у Ровшана. Он представил себе душную остановку, толпу раздражённых пассажиров, редкие, переполненные автобусы и сразу решил, что ждать смысла нет. Спустившись в гараж, он застал дежурного, который, разводя руками, сообщил:
— Многие машины сейчас на задании, капитан, но есть старая потрёпанная «копейка»11…
Ровшан только махнул рукой — ему было всё равно.
ВАЗ-2101 стоял у бетонной стены, как одинокий волк, дожидающийся выезда. Бледно-голубая краска потускнела, местами поблёскивала заплатами ржавчины. Крылья чуть помяты, бамперы матовые, хром облез, но корпус держался крепко. Стёкла, мутноватые от времени, отражали белый свет ламп гаража. Внутри — простой салон: потрескавшаяся коричневая дерматиновая обивка, затёртая панель приборов, знакомый с детства запах бензина, пыли и тряпок. На переднем сиденье — ведомственная папка, на заднем — резиновый коврик с засохшей грязью.
Капитан повернул ключ — мотор загудел с первой попытки, мягко, без хрипов. Сразу чувствовалось, что эта машина пережила многое и всё ещё была готова к подвигам. Ровшан любил такие модели — неприхотливые, простые в ремонте, понятные в управлении. Номера стояли гражданские: чтобы криминал не успевал насторожиться при появлении оперативников.
Он выехал на улицу Жуковского, медленно покатил в сторону вузгородка. Лихачить не было смысла: не погоня. Он аккуратно держал скорость, соблюдал правила, смотрел по зеркалам. Жаркий воздух струился через приоткрытое окно, уличный шум смешивался с гулом мотора. Дорога дрожала под солнцем, кое-где асфальт был вспучен и заплатан, вдоль тротуаров стояли ряды лип, за ними — лотки с фруктами.
Ехать предстояло не меньше получаса. Ровшан щёлкнул магнитофоном. В салоне зашипела кассета — зазвучали яркие синтезаторы «Modern Talking». Томас Андерс слащаво выводил куплет, Дитер Болен подхватывал грубее своим фирменным хриплым тоном. Песни были лёгкими и динамичными — под них капитан невольно кивал головой и постукивал пальцами по рулю, хотя слов не запоминал, а мелодия сама ложилась на дорогу.
Мимо пролетали торговые ряды улицы Навои. Вот городской ЦУМ: серый бетонный куб с зеркальными окнами, раньше там шли импортные вещи, теперь прилавки пустее. Валюта в стране закончилась, импорт схлынул. На витринах — продукция кооперативов и индивидуальщиков: простые костюмы, сарафаны, обувь из местных цехов, рядом — полки с металлическими подсвечниками, глиняными чайниками, резными деревянными ложками, стеклянными вазами с пузырьками. Всё это пахло смешанно: свежим лаком, краской и дешёвым парфюмом.
Месяц назад он заходил сюда — искал подарок матери. Тогда из всего барахла выбрал лишь пару платков и кусок ткани, остальное показалось жалкой пародией на дефицитные товары. Воспоминание мелькнуло и исчезло, когда за окном выросла высотка гостиницы «Москва».
Гостиница тянула вверх серым каркасом, с длинными рядами окон. Внутри — дорогой ресторан, бар с импортным алкоголем, ковровые дорожки. У входа — тёмные иномарки, валютные проститутки в блестящих платьях и фарцовщики с сумками. Здесь крутилась своя жизнь: на виду и под надзором ОБХСС, но с вечными «откатами» и договорённостями.
Через дорогу раскинулся старогородской базар «Эски шахар» — лабиринт прилавков под навесами, толпа покупателей, шум, крики, запах дыни и специй. Но за этим колоритом скрывалась криминальная кухня города: карманники, грабители, подпольные цеховики, а в тени — крупные уголовные авторитеты, многие начинали путь именно здесь. Эта часть Ташкента светилась на карте угроз УГРО особенно ярко.
Ровшан смотрел на город сквозь стекло, будто на старое фото, где знакомые места таили всё больше чужих лиц, и чувствовал, как убыстряется ритм его мыслей: карта канализации, розовая слизь, неизвестный организм — всё складывалось в одну вязкую картину, но недоставало деталей.
Не доезжая дворца «Юбилейный», Ровшан свернул на улицу Чагатай, ведущую к старому кладбищу, где под мраморными плитами покоились партийные деятели, герои войны, учёные – улицу даже шутливо называли «коммунистической». Затем он выбрался на проспект, тянувшийся от Юнус-Абадской трассы до здания столичного университета. До кинотеатра «Нукус» оставалось всего несколько минут хода, но капитан сбросил скорость у автобусной остановки, где мальчишка лет двенадцати торговал семечками.
Пацан был жилистый, загорелый, с тонкими руками и босыми пятками в стоптанных сандалиях, на голове – рваная бейсболка. Лицо – смуглое, с острым носом и дерзким прищуром, как у дворового воробья. В руках шуршал бумажный кулёк с семечками, которые он щёлкал зубами, даже не переставая раздавать их покупателям.
— Эй, йигитча12, где здесь Институт биологии? — спросил Ровшан, высунувшись из окна.
Подросток, как заправский гид, махнул рукой:
— Езжайте, ака, туда, за то новое здание. Там и есть институт биологии.
— Ты уверен? — капитан прищурился.
Мальчишка даже обиделся, расправил худые плечи:
— Вай, ака, конечно! У меня там папа сторожем работает…
— Рахмат13, — поблагодарил Ровшан, включил передачу и тронулся.
Через пять минут он подъехал к воротам института. У самых ворот коротко просигналил. Вскоре вышел усатый мужчина в клетчатой рубашке, тюбетейке, серых калошах; под мышкой он держал старый чёрный зонтик, при этом ухитрялся носить его как шпагу. Строгий взгляд, густые брови, морщины на загорелом лице — будто охранял не научный институт, а объект стратегического значения. По очертаниям фигуры и знакомому прищуру капитан понял: мальчишка у остановки не соврал — этот человек точно его отец.
— Вам чего? — буркнул сторож. — Въезд только служебному транспорту.
Ровшан достал удостоверение — гербовая корочка мигом расставила всё по местам. Усатый мужчина даже плечи расправил, склонив голову: спорить с МВД смысла не было.
— Проезжайте, ака, — сказал он мягче и, ухватившись за тяжёлую щеколду, распахнул железные ворота.
Капитан нажал на газ, «копейка» тихо въехала на площадку. Там рядами стояли три белые «Волги», четыре «Жигули» разных оттенков и один мотоцикл «ИЖ-Планета», укрытый брезентом. Ровшан заглушил мотор, вышел, хлопнул дверцей и направился к серому зданию.
Само здание походило на брутальный советский куб из бетона и стекла — три этажа, длинные окна, облупившаяся штукатурка, на фасаде — старый герб Академии наук. У входа бетонные ступени, по бокам заросли акации. Уже при подходе капитан ощутил специфический запах: смесь мышиного помёта, влажной подстилки и протухших фруктов — так пахли клетки с животными. «Как в зверопитомнике», — мелькнула мысль, и Ровшан вспомнил, что последний раз был в зоопарке с племянником лет семь назад.
Коридоры внутри оказались почти пустыми. Словно сегодня был выходной или всех забрали на хлопкоуборочную страду. Но, по правде, здесь давно никого не удерживали — мизерные оклады, никакого жилья, никаких льгот. Люди с кандидатскими и докторскими уходили в кооперативы: кто продавцом на базар, кто экспедитором, кто менеджером, кто-то и вовсе таксистом — лишь бы прокормить семью. Научные дипломы превращались в бумагу без веса. Да и кого это волновало? Во власти сидели такие же «специалисты», что не умели ничего, кроме как делить потоки. Республика, как и весь Союз, втягивалась в капиталистические отношения, пусть и с советским налётом: деньги — товар — деньги, всё по-Марксу, но без иллюзий.
Такой фон только подчёркивал ощущение упадка, которое Ровшан ощущал, шагая по длинному коридору института, держа под мышкой свою папку и пытаясь собрать мысли.
Никто из встречных в коридорах не мог ничего пояснить — серые, как стены, лица, шаркающие тапочки, растерянные взгляды. Видно было, что люди сами сюда пришли «по делу» или за справкой, и не знали толком, где что находится. Лишь какой-то мужик в застиранном, когда-то белом, теперь сероватом халате остановился на вопрос капитана. Халат был подпоясан верёвкой, из кармана торчал толстый карандаш, а ноги обуты в замызганные шлёпанцы. Чёрные, как уголь, брови сдвинулись на переносице, густая седеющая щетина скрывала подбородок, а под мышкой мужчина нёс папку с исписанными листами. Он коротко указал пальцем наверх:
— Второй этаж, налево.
Приёмная оказалась невзрачной и скучной: низкий потолок, выцветшие обои с облупившимися краями, зашторенное окно, по подоконнику — несколько засохших кактусов. На стене в рамке — пожелтевший портрет с орденами, рядом — табличка «Не курить!». Лишь на тёмной двери золотыми буквами сияла надпись: «Вахидов С.В., академик».
За массивной печатной машинкой сидела пожилая секретарша славянской внешности: крупная, с круглым лицом, выкрашенными в янтарный цвет волосами, убранными в пучок. Она печатала ловко, с силой, будто била гвозди, и отстукивала чей-то текст, не глядя на клавиши. На носу — огромные очки в толстой пластиковой оправе; под линзами глаза казались большими и усталыми.
Отвлекшись на минуту, она посмотрела на вошедшего и недовольным, сухим голосом заявила:
— Руководства нет. Когда будет, не знаю. Директор и его заместитель в Академии наук.
Ровшан, однако, по глазам понял: врет. Не потому что злится, а потому что сама не знает. Женщина говорила с тем тоном, каким прикрывают начальство по долгу службы. К тому же отсутствие шефа позволяло ей заниматься «подработкой» — на столе рядом лежали стопки чужих диссертаций, а в машинке явно шла работа «на заказ».
— Мне нужен кто-нибудь из толковых специалистов, кто сумеет ответить на мои вопросы, — сказал капитан, не желая уходить без результата.
Секретарша подняла голову и с подозрением уточнила:
— А вы кто? — полностью развернувшись к нему.
Толстые линзы очков поймали свет и вспыхнули двумя круглыми бликами, словно маленькие прожекторы, выхватывающие лицо капитана. Пришлось предъявить ей служебное удостоверение.
— Ой, из милиции? — женщина сразу притихла, в голосе мелькнула тревога. — Что-то случилось? Может, мне ученого секретаря найти? Я позвоню ему домой. Вы из ОБХСС?
Скорее всего, она испугалась не самого капитана, а того, что её застали за печатью чужого текста на государственном оборудовании.
— Нет, нет, не беспокойтесь, — мягко сказал Ровшан. — Мне нужен тот, кто ответит на простые академические вопросы. Племянник завалил экзамен по биологии, я поспорил с учителем и хочу выяснить, кто из нас прав. Сказали, что лучше идти в ваш институт — здесь самые лучшие умы республики…
Он, разумеется, не стал уточнять, что племяннику всего восемь лет и до биологии ему ещё далеко. Врать приходилось, чтобы не создавать ненужной суеты. Но упоминание института как «лучшего учреждения» стало для женщины бальзамом: она заметно смягчилась, плечи опали, в голосе появилось тепло.
— Ах, вот оно что, — сказала секретарша уже спокойнее. — Это меняет дело, я вам помогу. Есть заведующий отделом Ойбек Ташмухамедов, доктор наук, я его позову.
Она набрала на диске номер телефона и, приложив трубку к уху, сказала по-узбекски без малейшего акцента:
— Алло, Ойбек-ака, зайдите в приёмную. Тут из милиции пришли, вопросы есть. Нет, ничего особого, просто нужно помочь…
Ильчибаев отметил про себя с удивлением: русская женщина говорила по-узбекски абсолютно чисто, с правильными окончаниями, мягкой интонацией — как местная.
Чтобы скоротать время, Ровшан медленно обошёл приёмную и стал рассматривать фотографии в деревянных рамках, которыми были увешаны две стены. Снимки были разного формата — от небольших чёрно-белых до крупных цветных, но везде фигурировал один и тот же человек: седоватый, с намечающейся лысиной, брюхастый мужчина, в очках с толстой роговой оправой, в дорогих костюмах или белых халатах, в зависимости от ситуации. Неприятное, тяжёлое лицо: надменный взгляд из-под опущенных век, словно сквозь людей он смотрит; губы тонкие, плотно сжатые, образующие жабий рот, отчего портретам недоставало живого тепла. «Директор Вахидов», — догадался милиционер. На снимках этот человек был запечатлён то в лаборатории, то на трибуне, то в окружении различных делегаций, среди которых явно выделялись иностранцы — аккуратные, с бейджами, в костюмах.
— Это наш Садык Валиевич на симпозиумах и конференциях за границей, — уважительно произнесла секретарша, заметив, как милиционер рассматривает фотовыставку. — Уважаемый он человек — академик, одним словом! Талантлив, много книг написал, сколько у него учеников и последователей — не пересчитать! Наш институт держится только благодаря ему…
Женщина продолжала говорить, словно перечисляла заслуги любимого родственника, а между тем взгляд Ильчибаева зацепился за одну чёрно-белую фотографию. На ней — группа юношей и девушек, обступивших относительно молодого ещё Вахидова с тем же жабьим ртом, но с более энергичной осанкой и живым блеском в глазах. Он держал колбу, явно что-то объясняя студентам. Среди исследовательниц выделялась одна — с короткими светлыми волосами и ямочками на щеках. Капитану показалась она смутно знакомой, но где он её видел — вспомнить не мог. Под снимком значилось: «Доцент Вахидов С.В. с группой молодых исследователей. Бухара, 1973 год».
Рассмотреть остальные фотографии Ильчибаеву не удалось — в этот момент дверь распахнулась, и широким, уверенным шагом вошёл высокий мужчина в белом халате. На лице — аккуратная короткая белая борода, словно иней, густые брови, живой, ясный взгляд. Халат чистый, но поношенный, чуть великоват в плечах, штаны под ним слишком короткие, так что отчётливо виднелись ярко-красные носки; ноги — в мягких тапочках. От него пахло чем-то приятным — смесью спирта, бумаги и свежих трав.
— Ойбек Рустамович, — представился он, пожимая руку капитана.
— Я Ильчибаев, из городского уголовного розыска, — в свою очередь сказал Ровшан, сразу почувствовав доверие к этому человеку.
— Чем могу быть полезен милиции? — спросил он, сцепив крупные, сильные кисти рук в замок, как будто собрался объяснять студентам устройство клетки. Голос у него был зычный и бодрый, с тем хриплым обертоном, который вселяет уверенность; в нём чувствовался человек, привыкший работать с людьми и вдохновлять их, — не ныть, а действовать. Такие люди никогда не унывают, даже если вокруг всё рушится; они становятся опорой для тех, кто ворчит на судьбу или падает духом при первых же сложностях.
Ильчибаеву, однако, не хотелось вести беседу в присутствии секретарши, которая заметно нервничала — не желая, видимо, чтобы её застали за «леваком» в рабочее время и на рабочем месте. Следовало сменить обстановку.
— Мы можем поговорить в более уютной обстановке? — спросил он. — Я бы не хотел мешать сотрудникам административной службы выполнять поручения дирекции…
Этим самым он дал понять, что совершенно не интересуется тем, чем занимается женщина, и не собирается устраивать проверку. Было и так ясно: «левак» — вынужденная мера нашего времени, пока зарплата не обеспечивает нормальный уровень жизни. Новая экономическая политика Горбачёва имела и отрицательные стороны — в частности, резкое ухудшение материального благополучия. Людям приходилось, как говорили, «крутиться»: хочешь жить — умей вертеться. А шутники добавляли: «Куй железо, пока Горбачёв…».
Ташмухмедов не возражал и широким жестом показал на дверь:
— Тогда прошу ко мне…
Они спустились на первый этаж и пошли по длинному застеклённому коридору, ведущему в сторону лабораторного блока. Здесь пахло всё сильнее — животными, сухим кормом, дезинфекцией; время от времени слышались короткие визги и писки, словно отдалённый шёпот большого зверопитомника.
Здание было современное: светлые панели на потолке, новые рамы с двойными стёклами, кафель на полу, отливающий лёгким блеском. Но всё же чувствовалось, что оно ещё не обжито. То тут, то там — тёмные разводы от свежей покраски, подтеки штукатурки, стоящие в углу лестницы банки с краской и инструменты; отсутствовали привычные информационные стенды, плакаты с лозунгами, фотографии учёных — их обычно вывешивают после нескольких лет работы.
— Наше здание только отстроили, мы — первые, кто сюда переехал, — словно прочитав мысли милиционера, произнёс мужчина. — Но я со своими крысами уже работаю. Наука, понимаете ли, не ждёт удобств, она требует результата!
Они вошли в просторную лабораторию. У стен — ряды приборов: центрифуги, спектрофотометры, колбы, микроскопы; над ними лампы дневного света. Под вытяжными шкафами булькали растворы. По центру стояли высокие металлические стеллажи с клетками: в одних суетились белые крысы, в других — серые, в отдельных аквариумах плавали мелкие прозрачные рыбы; на дверцах клеток висели аккуратно подписанные карточки с номерами и датами опытов. Запах тут был резче — смесь формалина, спирта и животного тепла.
У одной из клеток, склонившись над тетрадью и пипеткой, работал молодой парень, очевидно лаборант. На вид ему было лет двадцать два — двадцать три: высокий, подтянутый, волосы коротко острижены, на лице лёгкий пушок, глаза светло-серые, внимательные. Белый халат сидел аккуратно, рукава закатаны, руки чистые, ногти ухожены. Всё в нём говорило о дисциплине и внутреннем порядке. При виде гостя он встал со стула и поздоровался — не робко, но уважительно.
— Это лаборант Алексей Дидевич, очень эрудированный специалист, — представил парня Ташмухмедов. — В прошлом году закончил биофак на красный диплом14. Я его взял к себе — занимается исследованиями в области иммунологии…
— Очень приятно, — Ровшан окинул взглядом парня. Он сразу нашёл его порядочным и честным — уж он умел по лицу определять жизненные качества человека. Этот белорус вызывал симпатию.
— Так, я вас слушаю, — пригласив капитана сесть за свободный стул, Ойбек Рустамович опустился сам напротив. — Надеюсь, речь не о чём-то секретном? Может, моему коллеге лучше выйти или он может остаться?
Ильчибаев не возражал, чтобы Дидевич остался на своём месте. Может, он чем-то поможет; в конце концов, одна умная голова — хорошо, а две — лучше. Он вздохнул, прежде чем начать, и перед его глазами снова всплыла схема канализации, которую он рассматривал утром… Перед глазами стояла вся таже фотография девушки и доцента Вахидова.
- Я насчет медуз...
Глава девятая. Поедание журналиста
Сотрудник республиканской газеты «Коммунист Узбекистана» Мирзо Гулямов — в кулуарах и редакциях его называли исключительно Гулям-бачча15 — вошёл в туалет кафе-ресторана «Дружба», располагавшегося в самом сердце сквера Октябрьской революции. Невысокий, щуплый, но с животиком, который всё равно норовил выползти из-под туго застёгнутого пиджака, с узким, сальным лицом, прищуренными глазами и масляной ухмылочкой, он производил впечатление вечного подручного чужих интриг. На щеках — следы небрежного бритья, в волосах — уксусный блеск дешёвого геля, а пальцы тонкие, нервные, словно заточенные для набора ядовитых доносов на машинке.
Гулям-бачча был известен как человек без всяких моральных тормозов: совесть для него была таким же лишним органом, как аппендикс. Мог состряпать любую жалобу, анонимку или грязную статью — лишь бы платили. А платили ему, как правило, неплохо: чаще всего к нему обращались те, кто желал подгадить конкуренту, свести счёты с врагом, подставить соседа, тёщу, брата — список жертв был бесконечен. Он из тех, кто живёт на пересечении чужих слабостей и собственных мелких выгод, искусно превращая сплетню в оружие, а заказ в клевету.
Поэтому Гулямова еще называли ташкентским проститутом, за его продажность, но мало кто подозревал, что он на самом деле мечтал о профессии на панели. Точнее, по сути Мирзо был трансвеститом: дома, когда никого не было из родных и близких, он брил грудь, руки и ноги, затем медленно, с особыми эмоциями надевал женские колготки, бюстгалтер, кружевные трусики, натягивал платье и, сидя на пуфике, красился у зеркала французской косметикой, что купил на «черном» рынке, и так бродил по квартире, представляя, что он – женщина. Причем распутная.
В своих грёзах ему хотелось, чтобы пару мужиков-быков взяли его и изнасиловали, причем самым изощренным способом. Ему хотелось почувствовать страсть волосатого мужского тела, жестокость крепких рук, и власть над собой, ему хотелось глотать сперму и выполнять любые приказы насильников; нечто подобное он видел в некоторых порнофильмах, которые ему привозили по нелегальным каналам, и себя представлял в качестве одного из актеров. Естественно, о своих мечтах Гулямов никому не рассказывал, даже врачам, понимая, что ему уготована соответствующая палата в психушке. Было ясно и то, что жена впала бы в транс, узнав такое о муже. Но сам журналист мучился от того, что не мог реализовать свои планы. Не будем скрывать, пару раз он состоял в гомосексуальной связи, прилежно исполняя роль женщины, однако тех посадили недавно по статье «мужеловство», и теперь не было партнеров. И от отчаяния ему хотелось выть.
И он бы выл от тоски и скуки, если бы не работа, которая почти напоминала ему собственные физиологические страсти. Копаться в чужом грязном белье, выводить пакости на газетной бумаге — вот его истинное призвание, и в этом ремесле он достиг едва ли не виртуозного мастерства. О его услугах знали не только подворотенные ябеды и чиновные завистники — частенько к нему тянулись руки и тех, кто привык носить погоны или курить «Беломор» в узких кабинетах.
Да, да, даже КГБ пользовался его услугами: по партийным заданиям требовалось дискредитировать тех, кто на волне перестройки вдруг обрел смелость — демократов, оппозиционеров, диссидентов. Особенно доставалось тем, кто числился в так называемом движении «Бирлик» («Единство») — модном тогда общественном объединении, раздражавшем партийных функционеров своей самостоятельностью.
Но Гулям-бачча был бы плохим профессионалом, если бы не умел работать и на другую сторону: изредка он принимал заказы и от самих оппозиционеров, чтобы поливать грязью власть. Правда, там платили мало — у новых демократов денег почти не водилось. Зато щедрыми и благодарными заказчиками оставались представители мафии и торгового клана: тут каждый рубль приравнивали к слову — чем больше настрочишь, тем толще пачка купюр в кармане.
Вот и сейчас, в кафетерии «Дружба», его ждала очередная такая встреча. За столиком с подстаканниками и серыми занавесками в окнах сидел представитель известной городской торговой группировки и тихим голосом формулировал заказ: требовался мощный газетный «наезд» на некоторых сотрудников Комитета народного контроля. Эти проверяющие оказались слишком любопытными, несговорчивыми и неподкупными — значит, мешали торгашам беззаботно крутить свои теневые дела.
— Ака, мы вас знаем как самого лучшего журналиста республики, — говорил мужчина, наливая Мирзе из пузатого графина в толстостенный стаканчик коньяк «Арарат». На нём был аккуратный джинсовый костюм импортного пошива, сидевший как влитой; на груди — золотая цепочка, а из внутреннего кармана вылезало толстое, раздутой змеи кожаное портмоне, туго набитое, судя по всему, «сотками». На переносице поблёскивали импортные очки с модными тонированными стёклами, за которыми угадывался опытный, прищуренный взгляд человека, привыкшего решать вопросы деньгами и нужными людьми. Его манеры были подчеркнуто вежливыми, но в голосе слышался металл — такой собеседник мог улыбаться и угостить, а через минуту превратиться в хищника. — Поэтому и обращаемся только к вам. Скажу вам честно: вы на особом счету у нашего лидера Шокасым-ака, он вас уважает и желает вам благополучия…
В ресторане звучала приглушённая музыка, а у стены за черным «Украиной» сидел пианист — худощавый, с бледным лицом, зализанными назад волосами и дешёвой блестящей рубашкой, расстёгнутой на груди. Клавиши под его длинными пальцами поблёскивали, а сам он, чуть сутулясь, вкрадчивым, прокуренным голосом тянул шансон из уголовной среды:
«Я по кличке “Принц”, не хулиган…
Пусть вас не смущает мой наган…
Я вам лучше песню пропою,
Про блатную молодость свою…»
В Узбекистане того времени подобные блатные песни были на подъёме: их слушали и мальчишки, мечтающие стать «гангстерами», и те, кто уже успел отсидеть за решёткой. Эта субкультура романтизировала «джентльменов удачи», придавая их прошлому налёт авантюризма и дерзкой свободы, а не уголовной грязи.
— Да, да, я всегда по-честному отрабатываю свои деньги, — отвечал, жадно ковыряя ложкой в салате «Оливье», журналист. — Не одну статейку против ваших врагов накатал, и сколько тарараму после этого было — ужас! Всех, кто попал на острие моего пера, взяли под колпак. Так что я помог вашим благородным делам… Таковы мои моральные принципы — содействовать справедливости!
На самом деле, Мирзо Гулямову было наплевать на «гуманные идеи» и «справедливость». Высокой нравственностью он не блистал: ему было всё равно, на кого и против кого писать, лишь бы платили. Такой человек одинаково удачно прожил бы при коммунистах, при религиозных радикалах или при фашистах — потому что в любом строе всегда находились те, кому нужны были журналисты-перевёртыши, готовые за копейку сдать мать родную и отца удавить за ломаный грош.
Он не пользовался уважением среди коллег по ремеслу, зато никто из них не мог похвастаться машиной «Волга», дачным участком недалеко от посёлка Солдатское и четырёхкомнатной квартирой в новом доме на Юнус-Абаде. Всё это досталось Гулямову благодаря умению искусно применять грязные технологии и «чёрный» пиар.
— Работники Комитета народного контроля совсем оборзели, ака, — продолжал представитель, не забывая периодически разливать спиртное. Сам он пил немного, скорее для виду; коньяк в рюмке весело играл янтарными бликами, переливался массой тёплых тонов — от светло-медового до густого коричнево-рубинового на краю, словно в нём угадывался целый букет степных трав и персикового дыма. На стекле появлялись маленькие «ноготки» от жидкости, которые медленно стекали по стенке, оставляя тонкую радужную плёнку.
Гулям-бачча опрокинул ещё одну рюмку «Арарата» и прочувствовал, как тепло стекает вниз по пищеводу, обжигая горло, растекаясь по брюшной пустыне и оставляя за собой приятную тёплую вату в груди. Эти ощущения — лёгкого жара, расползающейся внутри мягкой ленты — ему нравились больше всего: в них была нотка господства и забвения.
Он быстро закусил маринованным огурцом — плотная хрустящая мякоть, укол крепкого уксуса, крошечные блёстки укропной зелени, — а затем глотнул грибочек в масле: жирный, маслянистый, с привкусом немолодой лавровой веточки и чеснока. Запахи и вкусы смешивались в рту, подталкивая слюнные железы к активной работе; глаза у журналиста блеснули, и он принялся ждать шашлыков.
Когда их принесли, аромат повалил плотной стеной — дым от углей, слегка обугленная корочка, аромат топлёного жира и пряных специй, запах розмарина и молотого кориандра, тонкая кислинка маринада. От этого запаха кружилась голова, в нос ударило тепло и воспоминания о роскошных застольях; журналист громко вздохнул, обливаясь слюной, и набросился на мясо, вцепившись зубами в сочный кусок и проглатывая его почти не жуя — да какая там эстетика, главное — удовольствие и знак благодарности.
Если бы не тонированные стёкла в очках заказчика, Мирзо увидел бы насмешливый презрительный прищур его глаз. Тот прекрасно знал, кем является Гулямов, но без его пера не обойтись — профессиональный инструмент нужен каждому, кто хочет решить грязное дело красиво и тихо. Поэтому мужчина выполнял свою миссию: подать заказ, накормить и напоить, передать гонорар. Мирзо, в свою очередь, давно перестал реагировать на это презрение — деньги для него были важнее моральной шкуры чужих слов.
— Да, вы правы, пресса — мощное орудие против тех, кто тянет нас назад к прошлому, — задвигал он дряблым, но уверенным голосом, вытаскивая блокнот и ручку. — Я согласен взяться за работу и сделать всё, как надо.
Представитель диктовал имена и должности проверяющих, указывал несколько сюжетов и самые «вкусные» места, где лучше всего подставить людей в материале. Мирзо записывал, но при этом в голове уже выстраивал картину гораздо эффектнее: он знал свою публику, чувствовал, какие слова зацепят, какие детали заставят опасаться и оппонентов, и читателя. На таких заказах он «собаку съел» — умел превратить полуправду в громкое обвинение и вылепить из намёка прямую инсинуацию. Он был уверен: заказчики будут довольны, а те, против кого пойдет статья, — обескуражены и опозорены.
Затем представитель просунул руку в карман портмоне и с немного издёвливой важностью бросил на стол купюры:
— Это ваш гонорар… в два раза больше обычного. Постарайтесь и не подведите.
Мирзо лизнул губы, посмотрел на деньги, потом на глаза человека напротив и, не моргнув, кивнул:
— Всё будет так, как вы просите.
Тем временем пианист, закончивший свой репертуар из уголовного фольклора, поклонился публике, собрав бурные аплодисменты местной шпаны, которая уже давно чувствовала себя в этом кафе как дома. С лёгким пружинящим шагом он ушёл за кулисы, оставив на сцене лёгкую волну табачного дыма и нот спиртного духа. На сцену же неспешно выдвинулась рок-группа – странная смесь деревенского панка и восточной экзотики. Музыканты выглядели так, будто их стилист придумал в бреду: ирокезы, торчащие как копья, окрашенные в кислотно-зелёные и багряные цвета, висели поверх богатых узорчатых чапанов. У кого-то из гитаристов на лбу блестела бляха с арабской вязью, другой барабанщик подвязал ирокез белым платком, как тюбетейку, – и вся эта компания настраивала инструменты: гулко бренчали струны, щёлкали тюнеры, барабанили по томам пробными ударами, словно вызывая джинов.
— Я же говорил, что всегда отрабатываю свои деньги, — хохотнул Мирза, с хищной ловкостью сгребая портмоне со стола и засовывая его во внутренний карман пиджака. В тот же момент он ощутил неприятное, но знакомое давление внизу живота — мочевой пузырь требовал внимания.
— Извините, ака. Я на минутку покину вас — схожу-ка в хожатхону...
— Да-да, пожалуйста, — отозвался собеседник. Он достал из пачки сигарету, щёлкнул позолоченной зажигалкой, и между пальцами заплясал тонкий стержень дыма. Мужчина выпускал изо рта аккуратные, ровные кольца, одно в другое, как будто нанизывал ожерелье, и это позабавило сидевшего неподалёку старика, который даже хмыкнул, наблюдая такое мастерство.
Гулям-бачча поднялся и быстро зашагал в сторону туалета. Днём народу было мало, поэтому помещение оказалось пустым и тихим. Журналист вошёл, запахнулся запахом хлорки и застоявшейся воды, подошёл к одному из писсуаров, расстегнул ремень, опустил молнию на ширинке. Скопившаяся жидкость уходила долго — добрых три минуты, за которые Мирза, откинув голову, весело посвистывал, рассматривая потолок с облупившейся побелкой и ржавыми потёками от старых труб. Мысли его бежали к приятному: очередной жирный заказ, золотое кольцо и серьги для жены, а себе — новые женские трусики и бюстгальтер «для внутренней гармонии». Он так был увлечён этой личной арифметикой, что не сразу заметил странное.
Из глубины писсуара, между пятнами жёлтой керамики, поднялось нечто розоватое — полупрозрачная слизь, как клубок живого желе, чуть поблёскивающая, как мокрая медуза. Она шевелилась нервными пульсирующими нитями, будто пробуя воздух, и, не мешкая, рванулась вперёд. Слизь прилипла к его кистям, скользнула на обнажённую плоть — тёплую, беззащитную.
Лишь почувствовав холодно-влажное, а затем и нестерпимое жжение в паху, Гулям-бачча очнулся и глянул вниз. Увиденное потрясло: розовая тварь, напоминающая медузу с присосками, начала растворять в себе его органы, особенно ту часть, к которой журналист относился с переменной степенью любви и стыда. Казалось, можно было бы злорадно подумать, что хирургические мечты о смене пола исполняются бесплатно, да только слизь не остановилась — она медленно ползла вверх, обволакивая живот, грудь, руки, плечи, растворяя плоть.
Мирзо закричал — крик получился высоким, пронзительным, с хриплым надрывом, больше похожим на визг скотины перед убоем, чем на голос человека. Он отчаянно колотил руками по розовому месиву, пытаясь сдёрнуть его с себя, цеплял ногтями, но то лишь расползалось, становилось гуще, как ртуть, и обволакивало его ещё сильнее. Хищная слизь не собиралась отпускать добычу: за несколько секунд она покрыла его, словно плотной плёнкой, оставив лишь судорожно дёргающиеся ноги, и продолжала растворять журналиста без единого звука.
В этот момент ансамбль «ирокезов в чапанах» вдруг ожил как единый организм: гитары и барабаны загудели, басист отмерял ритм пяткой, а вокалист с фиолетовым ирокезом и в расшитом золотыми нитями чапане склонился к микрофону и вывел с характерным узбекским выговором:
«Белые розы, белые розы,
Так беззащитны шипы… вай-вай…
Что с вами сделали снег и морозы,
Лед витрин голубых… оу-у, вай-вай…»
На сцене происходило что-то диковинное. Мотивы «Ласкового мая» переплелись с восточными мелизмами: в переливах электрогитар слышались отголоски дутаров, барабаны стучали не только по-роковому, но и в ритме карнаев, а бэк-вокал походил на многоголосые ашулы. Песня стала мягче, томнее, почти свадебно-базарной16 — понятной залу, наполненному публикой, привыкшей к узбекской мелодике. Люди поднимали бокалы, кто-то шутя пританцовывал, напевая слова с местным акцентом.
Гулямов, конечно, обожал «Ласковый май» и особенно Юру Шатунова: песня о розах в нём всегда будила странную тоску и сладковатые мечты, а уж слово «голубых» согревало его особым образом. Но сейчас ему было не до концерта. Грохот динамиков, визг гитарных соло и дробь барабанов полностью заглушили крики, доносившиеся из туалета, и никто не спешил на помощь. Последнее, что Мирзо успел увидеть перед окончательным исчезновением, — это как открылась дверь и в туалет вошли какие-то мужики. Дальше сознание провалилось, а душа скользнула в небытие.
Свидетелями происшедшего случайно стали два инженера, заглянувшие в «Дружбу», чтобы отметить успешное завершение работы и прогулять щедрую премию. Оба были лет под сорок, плотные, с «инженерными» лицами — начёсанные волосы с проборами, короткие усы, дорогие по местным меркам пиджаки с ручками в нагрудных карманах. Один — со слегка раскрасневшимися щеками, улыбался всё время сам себе, второй — в очках с толстыми линзами, аккуратно поправлял галстук, словно даже в туалете не мог позволить себе расслабленности. Они оставили двух дам в зале, чтобы те приняли заказ, а сами, переглянувшись, поспешили облегчить мочевой пузырь.
То, что они увидели внутри, ошеломило: на полу валялся обмякший костюм с костью внутри, а из писсуара выскальзывала огромная розовая слизь, как ожившее студенистое пятно. Инженеры молча, не взглянув друг на друга, одновременно рванули к двери, выбежали пулей, едва не сбив официанта с подносом. Официант крикнул им что-то едкое, но, пожав плечами, двинулся дальше, не задавая вопросов. Дамы, оставшиеся за столом, даже не заметили, как их кавалеры испарились.
Минут через пятнадцать один из музыкантов-ирокезов, воспользовавшись паузой, зашёл в туалет и застыл как вкопанный. На полу лежал костюм-скелет с туфлями, а в писсуар тихо вползала гигантская розовая слизь, переваливаясь, как медуза. Потом он, заикаясь от страха, сбивчиво рассказывал об этом директору кафе-ресторана, заведующему залом и ввалившимся вскоре сотрудникам милиции. Музыкантов-ирокезов тут же согнали со сцены — теперь её заняла бригада уголовного розыска, и «Дружба» сменила тональность с весёлой на тревожную.
Глава десятая. Интересная версия ученых
Тем временем в лаборатории Института биологии стояла тяжелая, почти больничная тишина, нарушаемая лишь ровным гудением ламп дневного света, мягким поскрипыванием стульев и редким, сдавленным писком крыс из клеток. Ученые сидели за длинным столом, за которым обычно проводили семинары и разбирали отчеты, но сейчас они, будто школьники, внимали каждому слову милиционера. Их взгляды были серьезны, движения сдержанны, а позы — настороженные: чувствовалось, что пришедший гость говорит о вещах, которые выбиваются из привычного ритма научной жизни.
— Несколько дней назад в городе произошли убийства, странные причем, — начал Ровшан Ильчибаев, положив ладонь на папку с бумагами. Он говорил тихо, но от этого слова звучали еще тревожнее. — Я не стану говорить, что и как — идет следствие. Но в трёх случаях имелось одно общее… Обнаружены три скелета.
— Животных? — не удержался кто-то из ассистентов, подняв брови.
— Нет, человека. Эти люди были убиты, но от них остались скелеты…
Ойбек Рустамович нахмурился, провел кончиками пальцев по виску — медленно, словно пытаясь стереть невидимую пульсирующую боль. В его лице смешались тревога и недоумение:
— Как это возможно? Кто-то разделал туши?
Именно этот вопрос и был камнем преткновения всего следствия. Никто не мог объяснить, как в закрытых помещениях, без следов борьбы, без крови и без инструментов разделки, появлялись идеально чистые человеческие скелеты. Ровшан развел руками, показывая, насколько эта загадка не дает покоя:
— В том-то и дело, что мы в растерянности. Убийства произошли в квартире, в бане и в туалете школы, но ни одной капли крови! Это как можно разделать трупы, чтобы был чистым скелет, но ни одного органа, и ни капли крови на полу или стенах?
Дидевич, сидевший в углу, подпер щеку ладонью и вдруг издал какой-то непроизвольный звук — то ли удивленное «ах», то ли тихий всхлип. Ровшан настороженно посмотрел на него, но ничего не сказал и продолжил:
— В двух случаях имелись свидетели… Они утверждали, что людей поглотила какая-то слизь…
— Чего-чего? — поднял голову Ташмухамедов.
— Да, они утверждают, что из унитаза и стока бассейна выползла какая-то розоватая слизь, похожая на желе или студень, или даже на медузу, и она поглотила тела, разъела их до костей…
Ташмухамедов громко и неожиданно расхохотался. Его смех был открытым, почти детским, без тени сарказма: он искренне считал, что милиционер пришёл рассказывать забавную байку, а не консультироваться по делу.
— Ох, и не знал, что милиция увлекается фантастикой… И вы пришли поведать нам эту историю?
Но Ильчибаев не разделил веселья. Он поднял глаза, и взгляд его был холоден и строг, в голосе исчезла мягкость:
— Я не шучу, Ойбек Рустамович. Я здесь как представитель органов внутренних дел, а не любитель кинофантастики. Да, признаюсь, ни я, ни мои коллеги не верили ни слова свидетелям. Многие считают, что этих людей подставили. Просто кому-то убитые перешли дорогу, может, мафии, с ними разделались, а трупы… э-э, скелеты подкинули бедолагам. Но много вопросов — чем помешал им школьник? Или слесарь-алкаш? Неужели и они как-то повязаны с преступниками? Эти версии мы отрабатывали… Но так думали мы до сегодняшнего утра.
— И что же заставило вас изменить свое мнение? — теперь Ташмухамедов уже не улыбался. В его глазах появился живой, профессиональный интерес: он понял, что милиционер пришёл не с анекдотом, а за помощью.
— Вот, — Ровшан протянул ему бумагу с экспертизой. — Читайте, и поясните мне, что бы это значило.
Текст, написанный сложным языком, был понятен только специалисту. Ойбек Рустамович взял листы, чуть нахмурился, начал читать, и чем глубже вчитывался, тем тяжелее становилось его лицо. Закончив, он вновь потер висок, как будто прочитанное вызвало головную боль:
— Гм… Подписала документ Иногамова… Знаю ее, она кандидат медицинских наук, года три назад защищалась в ТашМИ17, я давал рецензию на автореферат диссертации. Толковая женщина… Понятно, что это не шутка… Итак, медузопроизводящие… подтип стрекающих организмов… Ничего не понимаю. Эти организмы могут ужалить человека, парализовать, даже умертвить, но не сожрать…
— Ну-да, в судебных материалах не шутят, — подал голос Дидевич. — Извините, а можно и мне посмотреть на результаты анализа?
Ташмухамедов вопросительно посмотрел на милиционера, и Ровшан коротко кивнул: да, пожалуйста. Парень осторожно взял бумаги, как реликвию, и углубился в чтение. Было видно: строки его захватывают.
— Что вы можете сказать? — спросил Ильчибаев. Он чувствовал, что главный ответ на все вопросы может находиться именно здесь, в этой комнате, и только эти ученые способны приподнять завесу тайны.
Ойбек Рустамович задумчиво потер свою аккуратную белую бороду, как будто взвешивая слова, и наконец произнёс:
— Я не могу судить обо всей фауне Земли, но мне не приходилось слышать о таком организме, который существовал бы в виде полужидкой субстанции, за исключением медузопроизводящих. Ну… это просто медузы, однако они — морские организмы, могут жить только в специфической среде — в воде… Что вы знаете об этих организмах?
Вопрос оказался для Ильчибаева не из лёгких. Медуз он, конечно, видел — три года назад, во время отпуска на Чёрном море. Правда, больше времени он уделял местным девушкам, чем купанию, загоранию на пляже или изучению морской природы. Эти белые, студенистые, как сгустки прозрачного киселя, создания не произвели на него особого впечатления — мерзкие на ощупь, скользкие, как слизь, и даже одно только прикосновение вызывало отвращение. Утром, когда у кромки воды скапливались миллионы медуз, старший лейтенант Ильчибаев, сложив руки на животе, просто сидел в шезлонге с пивом, не решаясь войти в море.
— Э-э-э… это купол… щупальца… и ещё они… — Ровшан попытался вытащить из памяти хоть что-то, но слова путались. — Э-э… могут плавать… живут в океанах и морях…
Пришлось доктору биологических наук пояснять самому. Ойбек Рустамович оживился, глаза у него загорелись, голос стал увереннее, привычный преподавательский:
— Медузопроизводящие — это так называемый подтип стрекающих организмов, которые, в свою очередь, разделяются на классы: сцифоидных, кубомедуз и ставромедуз. Речь о медузах обычно идёт о тех, которые находятся в медузоидной половой фазе жизненного цикла. Кроме неё существует начальная — полипоидная, она кратковременная. Во всех этих классах медузоидные особи имеют свои характерные отличительные особенности… И да, медузоидная фаза совершенно не встречается у некоторых гидроидных полипов, паразитических кишечнополостных и коралловых полипов.
От первых фраз Ровшану стало нехорошо: слова, как непонятные химические формулы, стекали мимо его сознания. Он, правда, старался сохранить на лице выражение внимания, слегка прищурив глаза и изредка кивая, но внутри уже чувствовал приближение головокружения.
А между тем Ташмухамедов увлечённо продолжал:
— Но нас интересуют хищники. Это могут быть кубозои, или кубомедузы, которые обитают в тёплых морях. У них нервная система наиболее развита: в основе лежит диффузное нервное сплетение и нервное кольцо… Между основаниями щупалец расположены прикрытые складками сенсорные структуры — ропалии. Замечу, каждый ропалий включает орган равновесия и шесть глаз: четыре простых — в форме бороздки или бокала — и два сложных. Последние состоят из роговицы, линзы и сетчатки. Недавние исследования обнаружили в составе клеток сетчатки кубомедуз белки, чувствительные к свету синей, зелёной и ультрафиолетовой частей спектра. Это очень важное открытие, позволяющее судить…
— Дорогой Ойбек Рустамович, можно перейти на более простое пояснение, — взмолился капитан, чувствуя, что ещё минута — и в голове начнётся революция. — Я же следователь, юрист, а не биолог. Поясните мне простыми и доступными словами.
Заведующий отделом вначале опешил, растерянно хлопая глазами, будто сам поймал себя на чрезмерной учености, а затем вдруг звонко засмеялся — смех у него был мягкий, добродушный, даже чуть извиняющийся:
— Ох, простите меня, вы правы. Я же не на лекции нахожусь... — он чуть наклонился вперед, опершись на край стола, и перешёл на тон проще и теплее. — Итак, медузы жили на Земле более шестисот пятидесяти миллионов лет назад, когда ещё не было динозавров, акул, пауков, и они населяли все моря и океаны. Знаете, товарищ Ильчибаев, медузы кажутся нам сверхъестественными созданиями во многом благодаря своим странным формам и расцветкам. Природа создала их особенным образом: их тело напоминает зонтик, или колокол, иногда шар. Хочу сказать, что медузы имеют самые невероятные размеры — их диаметр может составлять от трёх миллиметров до двух с половиной метров. Э-э, насколько я помню, наиболее распространены медузы величиной с блюдце, а самая маленькая медузка — размером с наперсток, эта крошка живёт в Карибском море. А самая большая — это так называемая «грива льва», которая обитает в Арктическом море. Её тело достигает двух с половиной метров в ширину, а щупальца — тридцати семи метров длиной. Представляете? Это почти половина футбольного поля.
Он на мгновение поднял глаза от своих бумаг, словно проверяя, понял ли следователь, и продолжил уже с лёгким увлечением:
— Меня, как учёного, удивляли медузы ещё и тем, что они не похожи ни на одно животное на Земле. Ладно, что же представляют из себя эти существа, которые являются, если можно так выразиться, ни рыбой ни мясом? Это близкие родственники морских анемонов и кораллов, не имеющие костной основы. Они идеально созданы для того, чтобы жить в воде. Медузы состоят примерно на девяносто пять процентов из воды, три-четыре процента — из соли и один-два процента — из белка. У них также нет ни сердца, ни глаз, ни системы кровообращения, ни жабр. Большинство медуз состоят из трёх частей: студенистое тело; щупальца, которые жалят и ловят добычу; и ажурный ротик, который поглощает пищу. Так вот, кубомедузы охотятся на ракообразных и рыб, но на человека — это невозможно! Они жалят, причём болезненно, иногда могут убить…
Тут вдруг свои знания продемонстрировал Дидевич, до сих пор молчавший, но явно желавший быть полноправным участником разговора. Он поднял руку, словно на семинаре, и оживлённо вставил:
— Так, медуза ируканджи — её ещё называют по-латински Carukia barnesi — является причиной возникновения «синдрома ируканджи», который выражается в сильных болях в спине и животе, очень сильной головной боли, усиленном местном потоотделении и рвоте, а также проблемах с мочевыделением. Существует противоядие, помогающее при ожогах. Также предотвратить активацию нематоцист этих медуз, которые ещё не жалили, может уксус — в то время как при действии уксуса на других медуз, наоборот, облегчается активация нематоцистов. Но поедать человека они не могут, как и не могут жить в наших условиях... — он развёл руками и добавил, чуть смутившись: — Я имею в виду условия Узбекистана.
— Так мальчишки рассказывали, что слизь выползла из унитаза, — заметил Ровшан, не без досады. — Это, кстати, подтвердила и женщина, которая видела студень в бане... Их показания совпадают. Игнорировать невозможно…
— Канализационные воды, конечно, тоже воды, — задумчиво сказал Ташмухамедов, облокотившись локтем на стол и глядя в одну точку, — но кроме бактерий и червей там не могут жить более сложные организмы. Для медуз необходимы соответствующие условия, а наши биоклиматические не подходят, особенно загрязнённые стоки… Вы же сами понимаете, что представляет собой канализация...
Его голос стал ниже, серьёзнее, и в комнате повисла странная пауза: в словах учёного впервые прозвучала не ирония, а осторожная тревога.
Капитан прекрасно понимал, что такое канализационные стоки. Ему, выросшему в старом ташкентском квартале, не раз доводилось видеть их собственными глазами – серо-зеленые, вязкие потоки с жирными разводами, плавающими ошмётками и мириадами пузырьков, которые всплывают, лопаются и источают густой, липкий, удушливый дух гнили и аммиака. Ильчибаев словно почувствовал этот запах прямо здесь, в лаборатории – невидимая, мнимо-реальная вонь ударила в ноздри, словно канализационный люк открылся прямо у его ног. Желудок сжался, в горле появилась металлическая горечь, его даже чуть повело, и он еле сдержал рвотный спазм.
Он резко поднялся и зашагал по лаборатории, пытаясь прогнать навязчивую картинку и чувство тошноты. Пол под ногами будто дрожал, а клетки с лабораторными крысами стояли ровными рядами вдоль стены. Серые зверьки, привыкшие к тихой рутине, настороженно подняли мордочки, их усы зашевелились, глаза заблестели бусинами. Казалось, они улавливают нервозность человека; крошечные лапки заскребли по металлическим прутьям, несколько крыс бросились метаться внутри клеток, словно опасаясь, что этот крупный, хмурый человек сейчас выломает дверцу и вцепится в них зубами.
На них никто не обращал внимания. В комнате было напряжённо и жарко от электрических ламп, и только голоса ученых разрывали вязкий воздух.
— Но ведь то, что напало на людей, это не совсем медузы, так? — наконец заговорил Ровшан, остановившись у стола. — Это что-то, в чём есть молекулы медузы... То есть организм, в котором присутствует генетическая составляющая медуз…
— Браво, браво! — оживлённо воскликнул Ташмухамедов, и его глаза весело блеснули. — Я вижу, что в вас пропадает талант биолога-исследователя! Бросайте криминалистику и переходите к нам…
В ответ капитан криво улыбнулся, чуть растянув губы:
— Спасибо за приглашение, но я уж останусь на своём месте… Мне не понятно, как тогда этот организм мог съесть людей? Разве у слизней бывают зубы?
Тут слово вновь вставил Дидевич, явно наслаждаясь возможностью поучить следователя:
— Если речь идёт о медузах, то у них нет зубов, так как не существует костной основы. Они просто переваривают пищу… Конечно, принцип поедания жертвы как бы не нов: есть, к примеру, хищные растения, которые заманивают кузнечиков, мух, стрекоз определёнными ароматическими веществами, потом хватают их лепестками и начинают выделять сок, разъедающий плоть. Даже пауки высасывают из жертвы мягкие ткани, оставляя скелет, хрящи, жёсткие панцири… Но на всё уходит продолжительное время – плоть не так просто растворить, не минуты, как это имело место в бане или школе…
Ровшан, обалдевший от таких слов, остановил его:
— Подождите, какие ещё плотоядные растения? Разве растения могут кушать?
Парень улыбнулся, подался вперёд и заговорил с живостью экскурсовода:
— Ещё как! Известны более пятисот видов таких растений, и все они часть питательных веществ получают за счёт животных (в основном насекомых), которых они ловят разными хитроумными способами. У наиболее известных хищников — а это росянок, непентесов и саррацений — основную часть добычи составляют насекомые. Отсюда другое название этих растений — насекомоядные. Другие — водные пузырчатки и альдрованды — ловят чаще всего планктонных ракообразных. Есть и такие хищные растения, которые питаются мальками, головастиками или даже жабами и ящерицами. Существует три группы таких насекомоядных растений — это растения с листьями-ловушками, у которых половинки листьев с зубцами по краю плотно захлопываются; растения с листьями-липучками, у которых волоски на листьях выделяют привлекающую насекомых липкую жидкость; и растения, у которых листья имеют форму кувшинчика с крышечкой, наполненного водой.
— Но почему? — не удержался Ильчибаев.
Ташмухамедов поднял ладонь, будто мягко перехватывая инициативу:
— Дело в том, что все хищные растения растут на бедных почвах, как, например, торф или песок. В таких условиях меньше конкуренции среди растений… э-э, типа того, что мало кто способен здесь выжить, а вот способность ловить живую добычу, расщеплять и усваивать животный белок восполняет дефицит минерального питания. Особенно многочисленны хищные растения на влажных почвах, болотах и топях, где они возмещают за счёт пойманных животных нехватку азота. Как правило, они ярко окрашены, и это привлекает насекомых, привыкших ассоциировать яркую окраску с наличием нектара… Но в любом случае, у растений нет зубов, чтобы раздробить пищу, они всасывают уже разлагающуюся плоть.
Его голос прозвучал мягко и убедительно, но от этих слов в комнате стало еще тише — ученые и следователь вдруг ощутили, как близко их беседа подошла к чему-то тревожному и непонятному.
— Можно ли сказать, что та слизь, которая поглотила людей, была и медузой, и этим хищным растением? — спросил Ровшан, осторожно подбирая слова и чувствуя, что наконец начинает выстраиваться некая логическая цепочка.
— Вполне возможно. Смотрите сами: ведь в экспертизе чётко написано — Drosera, — ответил Ойбек Рустамович, чуть приподняв листок бумаги. — Эти растения обитают и в тропических болотах, и в длительно пересыхающих почвах австралийских субтропиков, и даже за полярным кругом в тундре. В средней полосе России, например, можно встретить росянку круглолистную. Обычно росянки ловят мелких насекомых, но некоторые виды способны справиться и с более крупной добычей. Листья росянки покрыты красными или ярко-оранжевыми волосками, каждый из которых увенчан блестящей капелькой жидкости. У тропических росянок листья похожи на ожерелье из сотен сверкающих на солнце бусинок-росинок. Но это смертоносное ожерелье: привлечённое блеском капелек, красноватой окраской листа и его запахом, насекомое вязнет в липкой поверхности.
Ойбек сделал выразительную паузу, словно показывая пальцами, как волоски сгибаются к жертве.
— Отчаянные попытки насекомого освободиться приводят к тому, что к нему склоняется всё больше соседних волосков, и в конце концов оно оказывается целиком покрыто клейкой слизью. Насекомое гибнет. Затем росянка выделяет фермент, растворяющий добычу. Нетронутыми остаются только крылышки, хитиновый покров и другие твёрдые части. Если на лист садится не одно насекомое, а сразу два, то волоски как бы «разделяют обязанности» и справляются с обоими.
— Есть ещё жирянка, — вставил Алексей, желая добавить в рассказ свою лепту, глаза у него загорелись. — Действует почти так же, как росянка, заманивая насекомых клейкими выделениями своих длинных, суживающихся к концу листьев, собранных в прикорневую розетку. Иногда края листьев загибаются внутрь, и добыча оказывается запертой в таком зелёном лотке. Затем другие клетки выделяют пищеварительные ферменты. После «обеда» лист разворачивается и снова готов к охоте… Так что природа флоры и фауны разнообразна, и даже растения бывают страшнее тигра.
— Итак, мне нужно искать существо, которое несёт в себе органы или характеристики растения-хищника, медузы… — начал было Ровшан, уже представляя, как составит рапорт.
Однако Ташмухамедов не удержался и вновь рассмеялся — на этот раз мягко, почти добродушно:
— Уважаемый товарищ милиционер, мы сейчас лишь рассуждаем. Это чисто гипотетические выводы! На самом деле нет на свете организма, который сочетал бы в себе медузу, растение и ещё чёрт знает что. И уж тем более — пожирающего человека с такой невероятной скоростью.
Смех его прозвучал как попытка снять напряжение, но в воздухе лаборатории повисла тяжёлая, вязкая пауза: каждому вдруг стало ясно, что страшная гипотеза слишком уж хорошо ложится на факты.
— Но вы ведь только что… — Ровшан смотрел на учёного, словно пытаясь уловить противоречие.
Заведующий отделом тяжело вздохнул, потер переносицу и наконец сказал усталым голосом:
— Мы — учёные и работаем с тем материалом, который у нас есть. Нас интересует только то, что можно зафиксировать, изучить, повторить. Того, чего нет и быть не может, для нас просто не существует. Это писатели-фантасты выдумывают всякую чушь, а ведь природа располагает куда более интересными созданиями, чем те, что описаны в книгах. Вот ими и следует заниматься — это и есть наука.
Однако Ровшан не собирался отступать. Он кивнул на документ из Института судебной экспертизы, который всё ещё держал в руках Алексей:
— Тогда как это понять? Это же писали не фантасты!
Ойбек Рустамович развёл руками, будто признавая собственное бессилие:
— Я сам в замешательстве… Но если такое существо и есть на Земле, то это, скорее всего, мутант. Правда, не понимаю, что могло послужить мутацией: мы не в зоне Чернобыльской трагедии, в нашем регионе нет повышенной радиации… Просто слизь как организм — это что-то новое.
О мутациях Ильчибаев слышал. Мутация — это резкое, непредсказуемое изменение наследственного материала, когда гены вдруг перестраиваются и дают на свет новую, часто нежизнеспособную форму. Иногда такие изменения убивают организм, а иногда, наоборот, делают его сильнее или необычнее. У следователя в голове мелькнули кадры из школьного учебника: причудливые кукурузы-гиганты, двуглавые змеи, странные рыбы из мутных озёр. Но то, что он видел в отчёте, было гораздо страшнее любого примера из биологии.
— И новое, и старое, — отметил Алексей, не отрывая глаз от страниц. — Смотрите, тут приведены данные о наличии молекул ДНК, причём человеческого. Это или остатки съеденного человека, или сама генетическая суть существа. Можно сказать, что это хищник, который потребляет протеины, причём не растительные, а животные. Я думаю, что вы правы, Ойбек Рустамович, это мутант, который сформировался из медузопроизводящих… И в нём есть ДНК растений… Гремучая смесь животного и растения в виде студня. Хотелось бы мне изучить такое…
— Да, тогда ты стал бы Нобелевским лауреатом, — улыбнулся Ташмухамедов, едва заметно качнув головой.
В этот момент Ильчибаев задал вопрос, который давно вертелся у него на языке:
— А кто-нибудь в Узбекистане занимается медузами?
Учёные переглянулись, словно удивлённые самим вопросом.
— В наших краях не водятся медузы, поэтому и академического направления такого нет, — ответил Ойбек Рустамович. — Можно сказать, что и специалистов как таковых не существует.
— Жаль, — расстроился капитан.
Но тут заведующий отделом вдруг вспохватился, будто вытащил из памяти нужную карточку:
— Подождите-ка… Была одна женщина… Она — ученица нашего директора, писала кандидатскую по медузам… Фамилия её… э-э-э… Плетнёва… Точно — Плетнёва! Она сама родом из Узбекистана, но диссертацию делала в России…
— А вы знаете, где она живёт? — Ровшан оживился, в его глазах мелькнула надежда, но, увидев, как собеседник беспомощно пожал плечами, он тихо выдохнул и печально опустил взгляд. Мда… не везёт — так не везёт. Может, спросить у директора адрес? Или сделать официальный запрос в паспортный стол?.. Он не успел обдумать эту мысль — дверь распахнулась с грохотом.
В лабораторию ворвался толстый лысоватый мужчина с густыми бровями и губами, выпуклыми, как у жабы. Он был невысокого роста, но в дорогом синем костюме и чёрных лакированных туфлях; на запястье золотой «Роллекс», который отливал в свете ламп жёлтым, словно жир. Весь его вид — плотная шея, круглое лицо, самодовольная сутулость — источал благополучие, высокомерие и чванство. Ильчибаев сразу понял, что перед ним директор института: фотография на стене совпадала с живой фигурой. За его спиной робко выглядывала секретарша, испуганно прижимая к груди папку.
Но этот человек явно был в дурном расположении духа. Даже не поздоровавшись, он начал выяснять отношения.
— Вы кто такой?! — заорал Вахидов, брызгая слюной; сжатые кулаки дрожали, как будто он готовился расколотить всё вокруг в щепки. Голос взвивался, ломался на визг, в нём звучала не только злость, но и уязвлённое самолюбие. — Кто вам позволил приходить сюда без моего ведома? Что вы себе позволяете — допрашивать моих сотрудников?! Вы это можете, если я разрешу! Всё, что творится в этих стенах, подотчётно мне!
Крысы в клетках, до этого мирно сопевшие, от его крика рванулись в стороны, забились под опилки, вгрызлись в углы коробок, и сквозь металлическую сетку виднелись их крошечные дрожащие мордочки.
Ойбек Рустамович кашлянул в кулак, будто пытаясь смягчить атмосферу:
— Извините, Садык Валиевич, мы помогали товарищу из милиции… Думаю…
Но визжащий человек не дал ему договорить. Он явно придерживался одной, известной только ему версии, и не собирался слушать ничего другого.
— Нечего думать — думаю только я, а вы работайте! — продолжал директор, и по уголкам его рта уже проступила белёсая пена, от которой становилось неприятно. — Здесь я главный, и все вопросы решаются только через меня! Милиции, если нужно что-то, то должна обратиться ко мне, а не к рядовым сотрудникам! Следует соблюдать субординацию! Это вам не игрушки! А вы, товарищ, обязаны принести мне письмо от вашего руководства с просьбой оказать содействие! Я не позволю шпионить в моём учреждении! Я буду жаловаться в МВД, в ЦК компартии! Я дойду до Ислама Абдуганиевича18! Вам мало не покажется! Ещё чего удумали — за моей спиной крутить дела! Не-по-зво-лю!
Ильчибаев поднял ладонь, стараясь перекрыть поток необоснованных обвинений:
— Извините, Садык Валиевич, вас не было, поэтому я попросил вашу секретаршу кого-нибудь оказать мне содействие.
Но это только вызвало новый взрыв негодования.
— Как это не было? По-вашему, я прогуливаю? Не хожу на работу? Зря ем свой хлеб? Обманываю государство — так, что ли?! Да вы знаете, милейший, что я — академик! Я автор ста работ и десяти учебников! Меня знает весь мир!
— Так уж весь мир? — с лёгким, нарочито медленным сарказмом спросил капитан, уголки губ его чуть приподнялись, а глаза холодно блеснули. В голосе прозвучала ирония, но без грубости — скорее усталость человека, которого довели до предела. — Каждый африканец или латиноамериканец носит ваш портрет?
Директор вначале остолбенел от такой фразы — его круглое лицо налилось багрянцем, глаза выкатились, брови взлетели к лысому лбу, а губы дрогнули, как будто он вот-вот либо рассмеётся, либо упадёт в обморок. Но вместо этого Садык Валиевич с новой энергией заорал:
— Весь мир науки! Не придирайтесь к словам! У меня десятки благодарностей от союзной Академии наук! Меня президент академии знает! Я пожимал руку самому Курчатову19!
— Так он же был физик, — удивился Ровшан, который уж знал об этой личности немало. — Причём тут он?
Эта реплика не сбила с ритма Садыка Валиевича: его тонкий, злой голос, в котором слышалось не столько возмущение, сколько зудящее самолюбие, разлетался из лаборатории по коридорам, отражался от кафельных стен и звенел, как комариный писк, — казалось, сейчас на визг сбегутся все сотрудники института.
— Ну и что? Я был с ним в приятельских отношениях! Он поддержал мои исследования в области биофизики! — выкрикивал Вахидов, размахивая руками, словно дирижёр оркестра, который сбился с такта.
Он продолжал что-то изрыгать, но Ильчибаев перестал его слушать. Он смотрел, как покорно, с опущенными глазами, стоял перед директором Ташмухамедов — по опыту знающий, что спорить с начальством, особенно чванливым, бессмысленно; как Алексей, стараясь не встречаться ни с кем взглядом, нервно чесал нос и будто только для успокоения рассматривал своих крыс; как секретарша, бледная, с застывшей улыбкой, прижимала ладонь к груди, опасаясь последствий этой разборки.
Капитан не выдержал — взмахом руки он оборвал поток речи:
— Вы мне скажите, где я могу найти Плетневу?
Вахидов замер, словно кто-то резко выключил звук. Его глаза округлились, губы распахнулись, и — о чудо! — он съёжился, как будто из него выпустили воздух. Бац! — ткнули гвоздём шарик, и он сдулся.
— Э-э-э… Плетнева? А зачем она вам? — растерянно пробормотал он, и глаза его забегали, как у крысы в клетке, выискивающей лазейку. В лице появилось что-то от нервного срыва: дрогнули пальцы, он попятился назад, пытаясь выиграть секунду.
— Хотел бы посоветоваться, — уклончиво ответил Ровшан. — Она же специалист по медузам…
— Не помню я Плетневу… — директор пятился ещё дальше. — Давно не видел… Уехала, наверное… в Россию… или в Прибалтику… Сейчас все бегут из нашей республики… многие русскоязычные…
Тут он столкнулся со своей секретаршей, и лёгкий толчок будто вернул его в прежнее начальствующее состояние. Садык Валиевич шумно вздохнул, поправил галстук и сказал уже громко, но без прежней злости:
— Прошу вас, товарищ милиционер, покинуть здание института. Я буду ждать официального уведомления из вашего учреждения. И вам никто не даст показаний, пока не будет соответствующих документов!
После чего повернулся к Ташмухамедову и Дидевичу:
— А вы следуйте ко мне в кабинет… Евклида Сергеевна, — обратился он к секретарше, — проводите товарища милиционера до ворот… чтобы он не заблудился…
Ильчибаев ничего не ответил. Он лишь тихо попрощался с учёными, не посмотрел на директора и пошёл к выходу, сопровождаемый женщиной. Было ясно, что Садык Валиевич не хотел, чтобы по дороге милиционер успел распросить ещё кого-нибудь.
Уже в машине он засмеялся, вспоминая, как моментально испарилось высокомерие директора от одного только имени. Смех был сухим, злым, коротким.
— Вот идиот! — произнёс Ровшан, и это ругательство касалось именно Вахидова. Капитан был уверен: этот человек что-то знает. Иначе бы не испугался упоминания о Плетнёвой и о медузах. Теперь у следствия появились новые подозреваемые и новые направления работы, которые следовало «пустить в разработку». Стрелка внутреннего компаса Ровшана явно повернулась: клубок, казавшийся нераспутываемым, обрёл первую ниточку.
Глава одиннадцатая. Круг поисков расширяется
Когда Ильчибаев вернулся в управление, его ждал очередной сюрприз. Хашимов, который обычно выглядел бодрым, теперь сидел за своим столом с таким видом, будто проглотил лимон: глаза расширены, лоб в поту, пальцы судорожно крутили карандаш. Он поднялся навстречу капитану, едва тот переступил порог, и голосом, в котором слышалось и волнение, и злость, выдал: час назад в кафе-ресторане «Дружба» был сожран журналист Мирзаев. Есть свидетель – музыкант Харитонов, сообщивший о розовой слизи.
Новость ошарашила Ровшана: будто по затылку ударили — так он почувствовал себя, застыв на месте, в голове гул и тяжесть. Пальцы сами собой сжались в кулак, словно он хотел схватить воздух, а сердце неприятно ухнуло куда-то вниз.
— Хищник не сидит на месте, ведь он питается, чёрт бы его побрал, блин! — злым, даже каким-то сиплым голосом ответил Ровшан, понимая, что начальство спустит всех собак на него, особенно Саидов. Понятно, что эту смерть скрыть никак не удастся: Гулам-бачча был известен в республике, его статьи читало высшее руководство, говорят, сам президент Каримов благоволил ему и всячески поддерживал. Естественно, он потребует найти козла отпущения.
Ильчибаев сокрушался: меньше чем за неделю — четыре трупа, и все погибшие одинаковым образом. Но как пояснишь существование того, чего быть в природе не может? Конечно, время сейчас такое, что и религия не в запрете, и уфологи спокойно собираются в свои клубы, и мистика со всех экранов льётся — можно любую фантастическую версию озвучить на публике, но криминалистика этим не живёт. Она оперирует фактами, данными, свидетельствами, результатами экспертизы и вещественными доказательствами. А у Ровшана на руках — только свидетели да судебно-медицинская экспертиза, которая сама выглядит как фантастическая история.
«Чёрт… где бумаги?» — только сейчас капитан понял, что оставил один из важных документов в лаборатории Ташмухамедова. Такую оплошность ему не простят. Результаты экспертизы пока закрыты для публичного доступа, и за это может последовать наказание. Можно, конечно, полагаться на честность учёных, которые никому не покажут документы, но нельзя сбрасывать со счетов Вахидова: уж он-то заметит экспертизу в руках Дидевича и потребует ответа. Другое дело, что у Хашимова есть второй экземпляр, и пока следует работать с ним.
Чертыхнувшись сквозь зубы, Ильчибаев двинулся к своему кабинету, а Рашид последовал за ним, подпрыгивая вокруг начальника, как зайчик вокруг морковки — нервный, рвущийся что-то сказать, но не решающийся перебить.
— Что известно? — коротко бросил Ровшан, доставая из кармана ключи. Он хотел знать всё, что произошло в ресторане.
Лейтенант заговорил быстро, почти сбивчиво, стараясь выложить всё, пока они шли по коридору:
— Погиб Мирзо Гулямов из «Коммуниста Узбекистана». Это известный журналист. Звонили Саидову из Цэка партии, требовали быстро провести расследование и наказать преступников. Акмаль Анварович наговорил им что-то про каннибалов из России, мол, это наследственное, там ещё в период голодомора люди жрали друг друга...
— Да, баран... этот Саидов. Это я понял... Что ещё?
— Что ещё? Ну, сейчас там наши ребята, они выясняют все обстоятельства... Правда, есть странности...
Ровшан открыл дверь и вошёл в свой кабинет:
— Какие ещё странности?
— Скелет был одет в костюм... мужской костюм... Однако на бёдрах обнаружили женские кружевные трусы, на грудной клетке — белый бюстгальтер, а под брюками — колготки... Я не пойму. Это был мужчина или... женщина?
Однако для Ровшана это не было загадкой. Он ещё с одного разговора с человеком, которого обвиняли в краже и в мужеловстве, узнал, что Мирзаев пару раз посещал закрытую гей-тусовку и там вступал в интимные контакты с «голубыми». Естественно, данная информация не тиражировалась. Так что поведение этой личности было вполне прогнозируемым.
— Это транссексуал, — спокойно, почти сухо пояснил Ильчибаев, закрывая папку. — Мирзаев был гомосексуалистом. Просто я в недоумении, как в такую жару — сейчас лето! — можно носить под брюками колготки!.. Что ещё?
— Портмоне нашли в кармане, там около трёх тысяч рублей, — продолжил лейтенант, стараясь держать голос ровным. — Официанты сказали, что Мирзаев был не один: с ним пришёл какой-то мужчина в джинсовом костюме и противосолнечных очках. Но только узнав о ЧП20 в туалете, он быстро расплатился и ушёл из ресторана. Никто его останавливать не стал, наверное, в суматохе об этом не подумали...
— Кто сейчас в кафе «Дружба»?
— Шестеро оперативников и двое из института судебной медицины... та самая Иногамова...
«Вот она-то мне была и нужна», — подумал Ровшан и резко вскочил. Необходимо переговорить с этой женщиной. Отметив в протоколе итоги своего визита в академический институт и дважды подчеркнув фамилии Ташмухамедов и Дидевич — мол, с ними следует ещё раз встретиться, капитан сказал Хашимову:
— Ладно, терять время не будем, поехали на место происшествия...
Они успели покинуть здание УВД, потому что секретарша Умида разыскивала их по всем этажам, чтобы передать приказ начальника срочно явиться перед его грозные и метавшие молнии очи. Но их не застала: даже дежурный на посту не успел предупредить капитана — «копейка» уже тронулась и скрылась за поворотом. Дежурный лишь с сожалением смотрел им вслед, качая головой: «Ну, держитесь, ребята, прилетит же вам…»
К «Дружбе» они подъехали менее чем за пять минут, благо сквер Октябрьской революции располагался недалеко. Кафе было закрыто. У двери стоял милицейский «уазик» и два «жигулёнка». Рядом переминался с ноги на ногу рядовой с автоматом АКСУ-74, руками показывая потенциальным посетителям проходить мимо:
— Сюда нельзя... переучёт... Идите в другой ресторан...
Конечно, пояснению о «переучёте» никто не верил: для такого дела не вызывается вооружённый наряд милиции. Люди проходили мимо, кто-то сворачивал к кафе «Буратино» или в «Уголок», а некоторые задерживались и толпились неподалёку, заинтригованные, мол, что здесь произошло, что случилось. Любопытство — одно из сильнейших человеческих чувств, и сейчас оно гудело в воздухе, как рой пчёл.
К тому же кто-то из официантов уже пустил слух о скелете, и история обрастала дополнительными подробностями — настолько, насколько хватало фантазии у рассказчиков. Проходя мимо одной такой группы, Ровшан услышал, как девушка с горящими глазами рассказывала трём мужчинам и пятерым женщинам:
— ...подошли, а там весь пол в крови, отрубленные головы... человек пятерых завалили бензопилой... Появился Хамид-мясник, он ещё пять лет назад пустил на паштет жителей одного кишлака...
Слушатели ахали и качали головами, жадно ловя каждое слово. «Что за народ, как любят они басни», — проворчал Хашимов, догоняя капитана. Ему тут же вспомнилась сцена болтовни старушек у дома Осокиной, когда там витали в воздухе такие же фантастические истории. Стоявший на посту милиционер хотел было их остановить, но, узнав своих, только кивнул и пропустил.
Ровшан вошёл в кафе-ресторан. «Дружба» оказалась низким одноэтажным зданием с широкими окнами, откуда ещё тянуло запахом пережаренного масла, водки и старого ковролина. Внутри был просторный зал, заставленный деревянными столиками и стульями с потёртыми спинками, по стенам висели выцветшие плакаты с нарисованными бокалами и блюдом шашлыка, а в углу тянулась занавеска, за которой пряталась кухня. Чуть поодаль — оркестровая площадка с микрофоном и обветшалыми динамиками, на которых ещё сохранились наклейки ансамбля «Товарищи». Ближе к выходу — туалет, из-под двери которого доносился запах хлорки. Танцплощадка с облупившимся паркетом пустовала, только в одном месте валялась забытая деталь барабанной установки.
Когда-то здесь любили собираться многие из тех, кого оперативники называли «мафиози» — чиновники, коммерсанты, «решалы», хотя бывали и простые граждане. Да что там скрывать — сюда когда-то любил заходить и сам Ровшан с друзьями, во времена молодёжных загулов и компанейских пьянок. Но теперь на подобные удовольствия было наложено табу.
В уголке, у ближайшего окна, сидели официанты и повара: усталые, бледные, с застывшими на лицах гримасами напряжения, кто-то крутил в руках фартук, кто-то грыз ногти, кто-то лишь пялился в пол. Чуть отдельно за столом расположились директор и главный бухгалтер — хмурые, недовольные обстановкой, словно чувствовали себя подсудимыми: директор то и дело поправлял галстук, а бухгалтер теребил ручку, стуча ею по столу. С ними разговаривали двое лейтенантов в форме, задавая короткие, отрывистые вопросы.
Третий офицер, только в гражданском, снимал показания с официанта, который обслуживал Мирзаева и неизвестного мужчину. Музыканта Харитонова, видевшего медузу, заметно трясло: пальцы едва удерживали стакан с водкой, он пил, чтобы успокоить дрожь, глаза его бегали, а плечи подрагивали, как у человека после сильного мороза.
Ровшан сказал Хашимову присоединиться к ним, а сам направился в туалет.
Там находились сержант и два судмедэксперта, которые, наклонившись, брали анализы с пола, поверхности писсуара при помощи тампонов, стеклянных пробирок, палочек. «Стойте, пока не заходите», — предупредила женщина, в которой Ровшан узнал тридцатипятилетнюю Иногамову Фариду. Несмотря на относительную молодость, она зарекомендовала себя как опытный и грамотный специалист по медицинской криминалистике: тёмные волосы, собранные в строгий пучок, тонкие очки в стальной оправе, белый халат, аккуратно застёгнутый до горла. Говорила негромко, уверенно, её совету прислушивались даже самые пожилые эксперты.
Ильчибаев застыл у двери, ожидая окончания процедуры. Когда все пробы были взяты, Фарида-опа21 разрешила войти.
— Здравствуйте, Ровшан Хамидович, — поздоровалась она, снимая перчатки и пожимая капитану руку. — Опять у нас идентичные преступления... Что-то работает в нашем районе необычное... Какой-то преступник использует хищника...
— Точно, — согласился Ильчибаев, осматривая всё вокруг. Ему показалось, что в словах судмедэксперта есть рациональное зерно. Почему бы и не предположить, что кто-то напускает своего зверя на тех, кто ему неугоден? Но кто тогда этот человек? И что за хищник?
Он решил поинтересоваться:
— Я читал вашу экспертизу, Фарида Чингизовна. Не могу понять, что вы думаете о существе, что поглотило жертв?
Женщина пожала плечами:
— Я выявила только ДНК медузы, растения, человека и ещё чего-то неизвестного. В моих каталогах ничего подобного нет. Я не знаю, кто был этим существом — это уж вам искать. Я же дала вам наводку. Вообще-то я не уверена, что такой организм может существовать... Это из области фантастики...
— Но вы сами наводите на такие размышления, — резонно заметил Ильчибаев.
Фарида Чингизовна вздохнула:
— Я ни на что не навожу, я вам дала только результаты экспертизы. Не знаю, кто и что это... Только я вам сочувствую: искать то, чего нет на свете, сродни выражению Конфуция: «Трудно искать чёрную кошку в тёмной комнате, особенно если там её нет».
— Да, но мне придётся её найти, даже если кошки нет, — развёл руками капитан.
Он подошёл к скелету и стал осматривать его. Череп и кости блестели при свете ламп, словно их отполировали; ни капли крови, ни клочка мышц или органов — хищник сработал и на этот раз чисто. Капитан осторожно пощупал костюм, принадлежавший Гулямову: ткань была слегка влажной, будто пропиталась водой и выделениями неизвестной слизи.
— Личные вещи погибшего изъяты и находятся у лейтенанта Гаврилова, — сказал сержант, стоявший у входа.
— Спасибо, — поблагодарил Ровшан и вышел в зал, помахав рукой Фариде-опе и её помощнику — те фотографировали окружающее пространство, стараясь зафиксировать каждую мелочь.
Лейтенант Гаврилов разложил на столе добытые вещи — аккуратно, словно на судебном столе. Сам он был человек плотный, лет под тридцать, с широкими плечами и короткой чёлкой, носил кожаную куртку и серьёзный взгляд, за которым пряталось профессиональное усталое равнодушие. На столе лежали: потёртое портмоне с тремя тысячами рублей, пропуск и удостоверение сотрудника газеты «Коммунист Узбекистана», два троллейбусных абонемента, ключи от квартиры, блокнот с замусоленными листами и шариковая ручка. Всё это аккуратно сложили в пакеты вещественных доказательств и подписали от руки.
Ильчибаев быстро перелистал блокнот. Записи были схематичны и деловиты: имена сотрудников Комитета народного контроля, даты обходов, пункты уязвимости — где лучше «зацепить» проверяющего, какие вопросы задать, какие документы попросить. Пара заметок — «нажать на семейное» и «схема отзыва лицензии» — ясно говорили: Мирзо работал на заказ. Капитан мысленно сложил пазл: этот журналист не только жил двойной жизнью как трансвестит, но и продавал компроматы — пресс-титут22, как он сам невольно проговорил про себя. Значит, в «Дружбе» могла состояться встреча заказчика и исполнителя, и тот мужчина в джинсах, заметно поспешивший уйти при появлении суеты, вполне мог быть этим заказчиком. Испугавшись ЧП, он и смылся.
— Пригласите официанта, который вас обслуживал, — сказал Ильчибаев Гаврилову.
Через минуту в дверях появился худющий парень, татарин, лет двадцати пяти. Он был высокого роста, но костлявый, с загнутыми к носу глазами, которые всё время метались в поисках выхода — вороватый, но с наигранной вежливостью. Рваная белая рубашка, минимальный фартук, на губе едва заметный след от недавней царапины — выглядел он так, будто всю ночь не спал. Голос дрожал, руки ему слегка подрагивали; в поведении читалась смешанная боязнь начальства и страха перед теми, кто мог за ним «пришедший расчет» провести.
— Итак, дорогой, — начал мягко, но твёрдо капитан, — ты знаешь, кто был собеседником погибшего? Ты запомнил его лицо?
Официант мотнул головой, неуверенно жмурясь:
— Я же сказал... Это был зрелый мужчина в джинсовом костюме, полуазиатической наружности... невысокий, в очках... Лицо не запомнил, не опишу... У меня память на лица плохая, я свою маму и то редко вспоминаю...
— Но ты же его видел раньше? — нажал на слово «видел» Ильчибаев, не повышая тона, но смотря прямо в глаза. — Он же давал чаевые, не так ли?
Парень покраснел и замялся:
— Я не помню… У меня за день десятки людей. Всех не запомнишь, — икая, он пытался отстраниться. Было видно, как ему неприятно стоять перед следователем; в его среде милицию не любили — разговоры о проверках, ревизиях, налоговом контроле тут же пугали весь персонал. Он боялся, что «за длинный язык» придут не слова, а проблемы: кто-то может «разобраться» быстрее, чем придёт официальный допрос.
Ильчибаев учёл и это: он видел, как директор и бухгалтер, сидящие в зале, молча стреляли глазами — им явно не нравилось, как допрашивают их сотрудника, и они остро боялись выдавить лишнее слово, которое вызовет проверку. Капитан понимал суть: в эпоху, когда бизнес и власть запутаны, официант — мелкая пешка; назвать имя — значит навлечь беду и на себя, и на семью.
— Слушай, — сменил тон на более участливый, — я вижу, что ты боишься и что тебе не по себе. Я не собираюсь записывать твоё имя в протокол, если ты мне поможешь. Скажешь одно имя — и я буду аккуратен. Понимаешь? Если этого человека боятся и он убивает тех, кто заказывает — мне тоже угрожает опасность, и тебе тоже. Просто скажи то, что знаешь. Мы сохраняем твою анонимность здесь.
Парень ещё раз переминался с ноги на ногу, глаза его бегали по комнате, и, видно было, что на кону — не только его работа, но и спокойствие коллег. Наконец он тихо выдохнул, словно решившись:
— Я… я видел его раньше. Он иногда заходил по вечерам, оставлял щедрые чаевые. Но имя… сейчас не могу сказать. Люди здесь лучше знают лица, чем имена. Если вы хотите, пусть кто-то из ваших людей останется возле меня — я дам описание, но по частям. И, пожалуйста, пусть остальные официанты не давят на меня...
Ильчибаев кивнул, отметил это в записной книжке. Он понимал: официант может быть ключом, но рвать на себя эту страницу рискованно — лучше выбрать тактику — аккуратный многоходовой сбор информации, перекрёстные опросы, тихие звонки и наблюдение. Вопрос «кто был тем мужчиной» повис в воздухе, но теперь капитан знал: у него есть след — маленький, шаткий, но след. И это лучше, чем ничего.
И тут официант, сжав зубы, будто бросаясь в омут, наконец решился.
— Это был Борис-ака… ну это… который Бабаев, он из Министерства торговли, — выдохнул он, почти шёпотом. — Очень капризный и беспощадный человек. Борис-ака часто бывает здесь, не один, с Гафуром и девочками, развлекается, обсуждает свои дела…
Имя это было слишком хорошо знакомо Ровшану, и теперь пазл сложился окончательно. Капитан понял, кто заказывает «грязные» статьи у Гулям-баччи, кто кормит прессу компроматом. Вся эта свора нечистоплотных и жадных людей наживалась на бедах, страхах и отчаянии простого народа. Для Ровшана такие персонажи были паразитами и подонками. Но капитан, при всей своей неприязни, не мог действовать по наитию: оставалась только буква закона.
Хотя какой там закон — всё покупается, всё подкупается. Судьи, которые с улыбкой отпускают матерых бандитов; прокуроры, защищающие мафию; газетчики, призывающие к расправам над невинными — нынче другие времена, иные порядки. Старый Ташкент с его пыльными улочками, базарами и чайханами медленно превращался в собственный Чикаго времён «сухого закона»: под прикрытием респектабельных контор шли тёмные сделки, а за улыбками в кафе скрывались наёмные киллеры и «решалы» с министерскими корочками.
— Ты свободен, спасибо, — коротко произнёс Ильчибаев, глядя прямо в глаза официанту. Тот облегчённо кивнул и почти бегом ушёл к своим.
Капитан поднялся из-за стола и подошёл к другим офицерам. Те о чём-то спорили, держа перед собой протоколы. В них были записаны показания очевидца — тот видел, как розовая слизь уползала обратно в писсуар. Эта история полностью совпадала с двумя недавними случаями. Значит, это уже не фантазия, а закономерность. Следовало срочно заняться поиском хищника. Но как убедить Саидова? И, самое главное, руководство городского УВД?
Следственная группа работала в «Дружбе» до семи вечера, дотошно фотографируя, снимая отпечатки, упаковывая вещи в целлофан, опрашивая свидетелей. Протоколы, как водится, получились блеклыми, сухими, лишёнными красок — лишь краткое описание происшедшего, отметки о вещественных доказательствах и фамилии допрошенных. А за этими скучными строчками скрывался адский, почти фантастический случай: скелет, костюм, слизь, медузоподобное существо, исчезнувшее в никуда.
Ровшан, усталый, с тяжёлой папкой под мышкой, ещё не знал, что пока он сидит в прокуренном зале, в другом конце района разворачиваются события не менее драматичные — и там тоже вскоре понадобится его вмешательство.
Глава двенадцатая. Подвиг Марьи Ивановны
В семь часов вечера к массивному зданию «Дворец железнодорожников», чьи высокие, увенчанные лепниной окна глядели прямо на кассы вокзала «Северный» и серый корпус Хамзинского райисполкома, подкатил старенький «Луаз» цвета армейской хаки. Машина выглядела так, будто её списали со склада ещё при Брежневе: ржа на крыльях, трещины по краям лобового стекла, кузов в мелких вмятинах, на крышке багажника – облезлая наклейка «Шевченко – чемпион». Однако старый внедорожник держался бодро, рыча низким мотором, и скакал по кочкам как козёл, лишь бы доставить своих пассажиров.
Из салона, не дожидаясь, пока мотор стихнет, бодро выскочила сама Марья Ивановна — коротко стриженная, широкоплечая женщина лет пятидесяти, в спецовке цвета мокрого асфальта, с красной косынкой, завязанной под подбородком. Она сама управляла этим «Луазом», как капитан буксиром — уверенно и решительно, без намёка на женскую неуверенность. За ней вышли двое её товарищей: длинноносый, вечно ироничный Вульф Ляпинс и Рафик Сайфуллин — плотный, с розовыми щеками, чуть перекосившийся от выпитого.
Рафик был уже подшофе, но это нисколько не мешало ему работать. Напротив, как знала вся контора, только в таком состоянии он и мог творить чудеса сантехники. Его глаза блестели весёлым огнём, движения были резкими и уверенными, а язык развязан. Трубы, которые трезвому казались безнадёжно забитыми, под руками Сайфуллина оживали и начинали работать, как швейцарские часы.
А сегодня было над чем поработать: прорвало канализационную трубу в подвале Дворца. Сырой, тяжёлый запах шёл волнами, стелился по коридорам, поднимался до фойе. От миазмов сжимало горло, щипало глаза. Зловоние пробивалось наружу, обволакивало автобусные остановки, и даже на перроне «Северного» люди морщили носы. Из-за этого пришлось отменить концерт белорусской группы «Верасы»: администрация боялась, что зрители или сами артисты упадут в обморок. Долго терпеть запах никто не смог, и пришлось вызывать аварийную команду.
Обычно такими авариями занимался ЖЭК, но раз прорыв пришёлся на главный городской сток, всё перекладывали на «Ташгорводоканал». Сотрудники ЖЭКа открестились от работы, понимая: денег с государственного учреждения не возьмёшь, проще переложить на других. Заместителю директора Дворца пришлось звонить напрямую Гиясову, а тот, не раздумывая, прислал суровую и ответственную Марью Ивановну с её «тимуровцами». «Эти люди остановят даже извержение вулкана, не то что вашу течь», — заверил он по телефону.
Сайфуллин, ступив на асфальт, первым делом заметил огромный плакат: «ХУШ КЕЛИБСИЗ23, «ВЕРАСЫ»!» с улыбающимися лицами исполнителей. Вид плаката вызвал в нём какую-то теплоту, и он, не удержавшись, протянул пьяным голосом:
"Малиновки заслышав голосок,
Припомню я забытое свидание…"
— Заканчивай петь, Шаляпин, — тут же ткнул его в спину Ляпинс. — Тебе не догнаться за «Верасами»! Масштаб не тот.
Алканавт не обиделся. Он шумно шмыгнул носом, стёр грязной ладонью запотевшие очки, оставив на стёклах мутные разводы — будто от этого мог лучше видеть.
— Что ты знаешь о масштабе, Ляпинский?.. — протянул он с достоинством. — Я когда-то играл в факультетском ансамбле «Комсомольская заря». Мы исполняли патриотические песни, а по вечерам лабали «битлаков», «роллингов», Сюзи Кватро… успех был ошеломляющий. О нас даже «Комсомолец Узбекистана» писал… Правда, критиковали, падлы, мол, у нас упаднические настроения, вторим Западу… Но на вечеринках мы поднимали деньгу неплохо. Критика стала для нас отличной рекламой… Эх, классные времена были!..
И он ушёл в свои воспоминания: в общежитие с гитарой, в ночные репетиции в душном актовом зале, в толпу студентов, пляшущих под «Ob-La-Di, Ob-La-Da», в длинноногие комсомолки, которые приносили бутерброды после концерта. В глазах Рафика на миг промелькнула прежняя молодость — свобода, шумный смех, электрогитара в руках и ощущение, что мир огромен и доступен.
Ляпинс промолчал. Он знал эту историю наизусть, ведь именно со студенческой скамьи началось пагубное пристрастие Рафика к алкоголю. Тогда, в годы их «Комсомольской зари», музыкальная слава вскружила Сайфуллину голову и будто вознесла его на небеса — настолько высоко, что вернуться обратно на землю он мог лишь после дозы водки. Сам же Ляпинс, несмотря на немецкие корни и звучную фамилию, пил редко и выборочно, хотя иногда и не прочь был пропустить рюмочку в компании. Но водку он неизменно называл «шнапс» и всегда протягивал стакан со словами: «А мне тридцать граммчиков шнапсу!». За эту привычку Рафик прозвал его «герр Шнапс» — и в компании за Ляпинсом закрепилось это полушутливое имя.
— Итак, берите инструменты — и вперёд, — громко сказала Марья Ивановна, закидывая на одно плечо тяжёлую брезентовую сумку с ключами, прокладками и химреактивами, а на другое — тугой моток стальной проволоки, которым обычно прочищали трубы. Она втянула носом воздух — и уловила знакомый, густой, липкий запах канализации. Стены Дворца были буквально пропитаны им, духота шла снизу, пробивалась даже наружу. Но эта атмосфера, смешанная с сыростью, ржавчиной и гнилью, была для Марьи Ивановны сродни боевому полю — именно здесь она чувствовала себя на своём месте, привычно и уверенно, с готовностью к работе.
— Ба-а, большой засор, — хмыкнул Сайфуллин, глядя на чёрный пролёт подвального окна, откуда тянуло смрадом. — Не-е, без ста грамм я не пойду чистить. Тут мне нужно «горючее», а то мотор мой заглохнет… — Он приложил ладонь к груди, будто показывая, что «мотор» у него — это сердце, а заводится он только на спирту, как старый «Москвич» на подсосе.
— Тебе сейчас и нальёт та женщина, что бежит к нам, — насмешливо произнёс Вульф, кивая в сторону дородной дамы, спешащей по плиточному тротуару.
К ним действительно мчалась полная, раскрасневшаяся женщина лет пятидесяти в голубом платье с белым воротником. Щёки у неё были как яблоки, волосы взъерошены, на ногах — белые босоножки с облезшей пряжкой. Она широко махала руками и сияла, будто увидела собственное спасение.
— Ох, вы наши спасители, ох, какая радость, что есть на свете благородные люди, — говорила она, хватая каждого за руку. — Здравствуйте! Я — заместитель директора, Лидия Петровна. Это я звонила вашему начальнику, и он поручился, что работа будет выполнена безукоризненно… Вы не представляете, что мы пережили за последние часы… Ужас! Просто катаклизм! Армагеддон!
Судя по её закатанным к потолку, влажным от ужаса глазам, она и правда чувствовала себя героиней конца света: тон её речи дрожал, пальцы нервно теребили кончик платка, будто без него она не могла удержаться на ногах.
— Точно, мы — ответственные, — сказал Рафик, поднимая палец вверх и покачиваясь. — Но я, например, плохо себя чувствую от таких запахов, что несёт из вашего здания… У меня уже Армагеддон в желудке…
Лидия Петровна заморгала, потерялась, не понимая, шутит он или говорит всерьёз.
— Ох, а что же делать?..
Тут всё пояснила Верисова, прислонив к бедру моток проволоки:
— Он намекает, что без поллитру не сумеет выполнить миссию. Извините, но он прав — в такой вонище не просто работать. Я, к примеру, надеваю респиратор или противогаз. А эти ребята ставят затычки в нос при помощи бутылки — то есть спиртным заглушают чувствительность к таким ароматам…
— Да, да, конечно, я понимаю, — торопливо проговорила заместительница, оглядываясь по сторонам так, будто боялась, что её слова не успеют перекрыть вонь или паника. Напротив прямо светился продуктовый ларёк с витриной, а за стеклом виднелись бутылки. Она даже не замедлила шага: кошелёк выудила на ходу, оставив на тротуаре мелкий шлейф своего запаха парфюма. — Вы ступайте в подвал, а я сейчас подойду, принесу «затычку» для вас… — крикнула она через плечо и помчалась к магазину, постукивая каблуками по плитке.
Эти слова обрадовали Сайфуллина как обещание горючего для старого мотора.
— Уважаю таких понимающих, — проворчал он с удовлетворённым видом. — Тётка что надо, принесёт нам «бомбу» в подвал.
Инструменты взяли, фонари проверили, и солидная бригада поплелась вслед за Марьей Ивановной. Она шла первой: хоть и была здесь впервые, легко ориентировалась по запахам и звуку — её опыт работал как встроенный навигатор. Уже через пару минут сапоги шлёпали по тёмной лестнице, и спустя ещё немного они шлёпали по грязной жиже в подвале — вода доходила сантиметров до двадцати над подошвой сапог. Внизу было влажно и дурно на запах: смесь ржавчины, гнили и сероводорода давила в носу и отдавала по горлу.
Из двух прорванных труб фонтанами била чёрная жижжа, словно кто-то вывернул наизнанку комок канализационного кошмара. Стены подвала были в пятнах — от солёных отложений, от ржавчины и от висевшей здесь давно плесени; кое-где штукатурка осыпалась хлопьями, а проводка свисала, как борода старого рыбака. Аварийное освещение мерцало желтоватым светом, отбрасывая длинные тени, и от этой полутёмной сцены даже казалось, что воздух стал плотнее. Пары стояли тяжёлые, щипали глаза; у одних текли слёзы, у других слезилось в носу.
Марь Ивановна без лишних церемоний достала очки летчика — толстые, с мягкой резинкой — и натянула их поверх волос. В нос она тут же затолкала кусочек ваты; таким простым фильтром пользовались все профессионалы, пока не привезут настоящие респираторы. Вульф подтянул воротник, а Ляпинс уже разложил фонарь на груду инструментов.
— Видно, где шина лопнула, — быстро определила бригадирша, глядя на место разрыва. Металл трубы в этом фрагменте был чернее от ржавчины и треснул, как старое дерьмо в огороде. Похоже, там образовалась пробка, давление поднялось, и труба просто не выдержала. — Нужно прочистить, а потом наложить новую шину. Но это временно, — добавила она с усталым сарказмом, — на месяц-пять, не больше.
Рафик, глядя на разрыв, поморщился: трубы эти эксплуатировались десятилетиями — старые чугунные магистрали, которые в своё время клали при Сталине и которые вот уже шестьдесят лет со скрежетом терпят людей и их отходы. Марья Ивановна усмехнулась:
— Хрущёв их клал и обещал всему миру кузькину мать, а мы до сих пор латки клеим.
Ляпинс взялся за дело:
— Снимем старую шину. Эй, Рафик, подавай газовый ключ. — Он уже присел на корточки, оценивая болты.
— Он в моей сумке, — спокойно сказала Марья Ивановна, разматывая моток проволоки. — Я пока приготовлю «ёрш» для прочистки.
Сумка раскрылась: газовый ключ, ломик, набор шайб, куски резины — всё под рукой. Рафик с улыбкой, которая была больше привычкой, взял газовый ключ и пошёл к трубе. Влажный свет отражался от капель, и в этой грязной сцене работники выглядели как солдаты локальных войн — делом и умением сражающиеся с коммунальным хаосом.
По «ершом» в их бригаде понимался стальной шар величиной с кулак, утыканный острыми шипами — такой «еж» пробивал любую, даже самую запёкшуюся пробку в трубах. Рафик, на автомате напевая что-то из «Верасов» — мотивчик вертелся в его голове как заезженная пластинка, — прошлёпал по воде к сумке и стал ковыряться в ней, роясь, как в собственном сундуке с сокровищами.
— А это что? — удивлённо спросил он, вытаскивая на свет белый баллончик. — Написано не по-нашенски… по-французски…
— Положи на место, — сердито буркнула Верисова, даже не отрывая взгляда от трубы. — Это лак для волос.
Рафик хихикнул:
— Ого, наша командирша любит подкрашиваться… Ей не лак нужен, а дезодорант, чтобы смывать после себя ароматы подобных помещений, — и артистично раскинул руками, будто рекламировал парфюм.
Вообще, Сайфуллин давно не воспринимал свою начальницу как женщину, скорее как надёжного напарника, который понимает всё и вся. При ней он мог рассказывать сальные анекдоты, делиться воспоминаниями о бурной сексуальной молодости (хотя теперь уже честно признавался, что полнейший импотент), мог и матернуться — Верисова всё это спокойно переносила. Сейчас он просто хотел слегка подколоть.
Марью Ивановну подобным сарказмом не проймёшь, она беззлобно заметила:
— Тебе на язык только насвай24 положи да водкой залей… Не трожь мою косметику. Тебе ведь ключ нужен был?
— Да, ключ, — покорно согласился Сайфуллин и наконец выудил из сумки газовый. — Но без водки я не полезу… Там такая вонища, как срань господня…
В этот момент послышался приглушённый голос Лидии Петровны, которая вернулась из магазина:
— Эй, товарищи, я принесла вам «затычку»! Вот она!
Женщина не хотела входить в подвал — её саму, видимо, выворачивало наружу от запахов, — и лишь протягивала руку с бутылкой. Сквозь густой пар её фигура казалась размытой, как на старой фотографии, а вот рука с бутылкой «Столичная» вырисовывалась отчётливо, словно икона спасения. Этого и требовалось.
Загоготав от удовольствия, Рафик подскочил и выхватил дорогой ему предмет.
— Merci, madame ! Vous ;tes tr;s, tr;s aimable ! Nous commen;ons le travail ! (Мерси, мадам! Вы очень-преочень любезны! Мы приступаем к работе!) — гаркнул он по-французски.
— Чего? — не поняла замдиректора.
— Он благодарит вас, — пояснил Вульф, который с детства любил иностранные языки.
Сантехник же быстро откупорил бутылку, налил водку в грязный, весь в царапинах стакан — тот самый, который всегда носил в кармане, как талисман. Стакан был мутный, со сколотым краем, с налётом ржавчины — им, казалось, можно было прибить гвоздь. Осушив его залпом, Рафик вылупил глаза и громко рыгнул: «бе-э-э…», а потом незаметно выпустил газ из кишок — в общей вонючей какофонии подвала его пук не внёс ничего нового, разве что добавил тонкий оттенок «домашнего тепла».
Зато силы прибавились, настроение улучшилось, и можно было приниматься за привычную работу. Вдвоём с напарником они сняли с труб старые шины. Фонтан нечистот всё ещё бил, окатывая их с ног до головы тёплыми брызгами, но Сайфуллину уже было наплевать — водка действительно заглушала и запах, и отвращение.
— Та-ак, ребятки, открывайте сток, я приготовила «ерша», — сказала Марья Ивановна, подходя к ним.
Подвыпивший сантехник ключом снял гайки. Мощным движением женщина открыла люк на трубе и просунула внутрь шар с шипами. Потом одним махом вогнала три метра проволоки вперёд. «Ёрш» с хрустом разрезал первый пласт засора, и вонючая жижжа внутри трубы закипела и забурлила, будто оживший монстр. Из пробоин пошёл рваный пар, фонтан хлестнул ещё сильнее, но уже чувствовалось, как пробка поддаётся — тяжёлое дыхание подвала начало меняться на шум освобождающегося потока.
– Ещё взяли! – крикнула начальница и, навалившись всем корпусом, протолкнула «снаряд» ещё на три метра. Казалось, сама труба содрогнулась под её напором. Какой бы огромной ни была пробка, ей было не тягаться с силой Марьи Ивановны. Она стояла в полуприседе, как штангист у помоста, плечи широкие, руки жилистые, вся – как с плаката «ГТО» 70-х. Её фигурой тяжелоатлета можно было пугать юных рекрутов: одной левой она выжимала сто двадцать килограммов, а правой, говорят, и сто пятьдесят! Ей бы на Олимпийские игры, да только работа сантехника была для души ближе. Против её упорства и хватки не существовало пробок, коррозий и заторов. Сухим, уверенным движением она пошуровала шаром внутри трубы, и тот с булькающим треском разрезал сгустки грязи. Через несколько секунд канализационные воды тяжело зашумели, зашипели и потекли в нужном направлении, обдавая всех горячим, вонючим паром.
– Это на прощание! – хихикнул Рафик, с привычной бесшабашностью расстегнул ширинку, достал свой небольшой по размеру орган и отлил прямо в сток, ничуть не смущаясь присутствия женщин. – Это я своей мочой отметил территорию, мол, победа за нами!..
Верисова фыркнула, шмыгнула носом:
– Спрячь свой… аппарат. А то случайно вкрутим шайбу.
– Это точно, это я могу! – согласился Ляпинс, в это время подрезая резину, чтобы наложить на трубу и прижать железными пластинами. – Не играйся, Рафик, своим… аппаратом, а то – честно говорю! – отпилю ножовкой…
– Дураки, – беззлобно ответил Сайфуллин. – Я радуюсь тому, что наша шефиня – богиня! Смотри, как пробила пробку! Мы с тобой бы часа два мудохались…
Он уже собирался застегнуть ширинку, но тут из стока показалась розовая жижжа. Сначала – едва заметный наплыв цвета среди коричнево-серого месива, словно кто-то вылил в канализацию разведённую краску. При тусклом свете лампочки и сквозь плотный пар оттенок казался неуловимым, почти иллюзией. Воняло так, что глаза слезились, и трудно было различить, что именно вылезает из трубы: фекалии, моча, блевотина, куски гниющей плоти – тут всему был привычный дом. При ярком свете Марья Ивановна, может, и вспомнила бы наставления капитана, но сейчас об этом было поздно.
Слизь вдруг шлёпнулась, как рыба, прямо на Сайфуллина и змейкой скользнула сквозь расстёгнутую ширинку. Он несколько секунд тупо смотрел вниз, будто не понимая, что происходит, и даже мелькнула мысль про «белую горячку». Но внезапное жгучее, едкое, будто кислотой, чувство в ногах и паху моментально развеяло сомнения – боль была настоящая. Она поднималась волной, пробирая до костей, оставляя ощущение, что кожа внутри штанов плавится.
– Ой, ребята, в меня что-то влезло! – завопил он, судорожно полезая руками в штаны.
Вульф с удивлением посмотрел на него:
– Крыса какая-нибудь. Вот тебе она сейчас кастрацию сделает, – пробурчал он, но лицо его тут же переменилось.
Рафик соскочил с трубы в грязную воду и начал прыгать, словно совершал дикий танец шамана. Шлёп! Шлёп! Шлёп! – отмеряли «па» его сапоги, хлюпая и разбрызгивая вокруг бурое месиво. Очки с него слетели и исчезли в жиже, лицо перекосилось: губы дрожали, зубы скалились, глаза выпучены, вены на шее вздулись, а на лбу выступил холодный пот.
– А-а-а! Помогите! Помогите! – ревел он, и его крик эхом разносился по подвалу. Своды дрожали от звука, густой пар колыхался, как занавес на сцене, создавая пугающие тени на стенах. Казалось, будто сам подвал превратился в декорацию фильма ужасов – тёмного, с гулом, влажными стенами, вязким воздухом, от которого невозможно вдохнуть полной грудью.
Эти крики были полны мольбы и боли, и Верисова с Ляпинсом поняли: напарник не шутит. Она сразу вспомнила предупреждение Ильчибаева и крикнула:
– Осторожнее, это может быть слизь!
– Какая ещё к чёрту слизь? – заорал Вульф, хватая Рафика за руки, пытаясь его удержать. – Это крыса его кусает!
Тот продолжал дёргаться, орать на всю глотку так, что перепугал всех в здании Дворца. Люди сбежались с верхних этажей, толпились у дверей подвала, но никто не решался спуститься. Уж больно жуткими были крики, и пар, валящий наружу, казался живым. Шипение труб, эхо шагов, визг – всё это сливалось в одну страшную какофонию, словно кадры из дешёвого хоррора ожили.
– Быстро сними с него штаны! – приказала Марья Ивановна, и Ляпинс, не раздумывая, повалил товарища на пол, едва не утопив в жижже. Одним рывком ножа перерезал ремень, стянул сапоги, а затем и штаны вместе с трусами – на всё ушло чуть больше пяти секунд.
– Ох, что это? – изумился он, увидев, что нижняя часть тела Рафика облеплена каким-то студнем. Бесформенная масса прилипала к коже, скользила и переливалась, словно живая. Вульф, не думая, схватил руками паразита, но пальцы с противным чавканьем проваливались внутрь и возвращались обратно пустыми — ни кусочка оторвать не удавалось. Слизь была как плотный кисель или недоваренная каша, упругая, пружинила под пальцами и при этом оставалась неуловимой.
– Не трожь! Не трожь! – воскликнула Верисова. – Это опасно! Меня предупреждали об этом!.. Это медуза-хищница! Осторожно, Вульф! Осторожно!
Тем временем студень уже пожрал ступни и колени, липкими лентами затягивал пах, и там, где он двигался, кожа Рафика вспухала, чернела, оставалась как обожжённая. Сантехник выгибался, дергался, будто в конвульсиях, крик его стал глухим, рваным. Глаза закатились, рот захлебнулся брызгами, тело то сводило судорогой, то он дико брыкался, разбрасывая вокруг коричнево-розовые капли.
Ляпинс не стал слушать начальницу: схватил лопату, стал с силой соскребать паразита с тела, сбросил большую часть в воду. Но та, как живой пластилин, тут же полезла обратно, оставляя на коже едкие, мокрые следы. «Что же делать? Что же делать?» — испуганной птицей билась мысль в голове Верисовой. Как начальница она чувствовала ответственность за подчинённых, но кроме того, к этому дурному кандидату наук она привязалась, любила его, как мать любит беспутного сына — ругает, смеётся, но в глубине души гордится.
И тут вспыхнула идея.
– Нам нужен огонь! – крикнула она. – У тебя есть что-нибудь горючее? Спички?
Вульф курил и, конечно, носил с собой шикарную немецкую зажигалку — тяжёлую, матовую, с рельефным орлом на крышке, внутри всегда сухой кремень. Он пошарил в кармане, достал её, бросил Марье Ивановне.
– Вот!
Она на лету подхватила, большим пальцем крутанула колесо. Искры с треском пробили пламя, маленький жёлтый огонёк заиграл в сыром воздухе, едва не погаснув от пара. Одного его явно не хватало, чтобы напугать слизня.
И тут женщина вспомнила про баллончик с лаком — ведь это хорошее горючее вещество. Пока Ляпинс боролся с паразитом, Верисова выхватила из сумки алюминиевую ёмкость, потрясла, взбалтывая всё внутри, пальцем сдёрнула колпачок и направила струю на слизь, прямо через пламя.
– Ву-у-уффф! – послышался грозный гул, и яркая вспышка осветила подвал. Пламя вырвалось, как из огнемёта — ослепительно-жёлтое, с синими языками по краям. Воздух загудел, жар ударил в лица, стены заиграли чёрно-красными тенями. Женщина водила импровизированным огнемётом по тем участкам тела Сайфуллина, которые были облеплены слизью.
Высокая температура пришлась хищнику не по вкусу: студень затрясся, начал пузыриться, покрываться синей коркой, вспухать волдырями, выпирать бугристыми пупырышками. Сначала пошла едкая вонь горелой химии, потом — запах разложенной рыбы, старого белка, а ещё выше поднималась густая струя дыма, похожая на дым от жжёной пластмассы. Всё это слилось в невыносимый коктейль, от которого защипало глаза.
Шлокс! — слизь наконец сползла с тела, с хлюпаньем втянулась в сток трубы, словно трусливый осьминог, и уплыла вместе с канализационными водами к центру города.
В подвале остались только бледная Верисова, тяжело дышавший от напряжения Вульф и стонущий от боли Сайфуллин. Горячий пар клубился вокруг, на стенах колыхались чёрные тени. За две минуты всё закончилось, но казалось, прошёл час.
Женщина опустила взгляд на оголённые, обожжённые кости ног сантехника, на пустое место, где ещё недавно был его половой орган, а потом — на баллончик и зажигалку, которые теперь горели ровным светом, создавая дополнительное освещение, будто фонарь.
– Что это было? – выдохнул Ляпинс. Его голос дрогнул, ноги задрожали мелкой-мелкой дрожью, словно у ребёнка, и подломились, не удержав веса. Он опустился на корточки, прислонился к стене, чувствуя, как холодный пот стекает по спине. – О чём тебя предупредили? Почему нам не сообщила?
– Тот капитан милиции говорил о какой-то розовой слизи, что живёт в трубах, – мрачно ответила Марья Ивановна. – Но тогда я не поверила ему. Сам посуди — в нашем районе обитает неизвестный кому-либо хищник. Ты бы тоже не поверил…
Немец был вынужден признать это: нет, сам он бы тоже не поверил, если бы ему рассказали. Но то, что он увидел своими глазами, не оставляло места для сомнений — это была не легенда, не чья-то пьяная байка, а явь. Гнусная, липкая, как сама эта слизь, кошмарная реальность. И теперь предстояло заставить поверить других — иначе милиция или прокуратура, не дай бог, решат, что они пытались убить человека, скрываясь за байками про канализационных чудовищ.
В этот момент сверху раздались быстрые шаги, гулко отдаваясь эхом в бетонных стенах подвала. Дальше — испуганный голос Лидии Петровны, чуть сорвавшийся, дрожащий:
– Эй, что у вас там? Что произошло? Почему кричали? Вы подняли на уши всю администрацию!
Судя по звуку, переполох наверху был серьёзный — кто-то бегал по коридорам, хлопали двери, из соседних помещений выскакивали любопытные, шепот множился, превращаясь в гул тревоги. Дворец культуры жил сейчас не концертом, а чужой бедой.
Марья Ивановна щёлкнула зажигалкой, погасив крошечный огонёк, сунула баллончик обратно в карман. Ладонь провела по влажному лбу, стирая пот и копоть, и глухо сказала:
– У нас несчастный случай... Вызывайте «скорую» — нужна срочная операция.
Она шарила в карманах брюк, пока не нащупала сложенный листок с телефоном.
– Вытаскивай Рафика отсюда, а я побежала звонить в милицию. Нужно позвать того капитана Ильчибаева... Он всё знает, он поймёт. Иначе нам тюрьмы не избежать...
Тут глаза Рафика вдруг открылись. Зрачки судорожно сужались и расширялись, как у загнанного зверя, а взгляд был мутным, полуслепым.
– Я ещё жив? – тихо спросил он. – Я не в аду?
– Нет, дружище, ты живой, слава тебе, господи! – радостно, с какой-то детской надеждой произнёс Вульф, схватив его под мышки. Он потянул его на себя, волоча по скользкому полу. – Ты живой. Правда, тебя немного покушали... Но жить будешь...
– Я ничего не чувствую, – слабо отозвался Сайфуллин, близоруко щурясь, словно не узнавая друзей. – Не чувствую ног, не чувствую члена...
Ляпинс не стал говорить, что от ног остались кости, а полового органа больше не существует. Его самого подташнивало от вида коллеги, но он держал себя, сглатывал рвотные позывы.
Марья Ивановна подняла бутылку, повертела её в руке.
– Будешь пить? Может, это поможет, снимет стресс? – голос её дрожал, но в нём было только искреннее сочувствие; раньше она бы ни за что не предложила напарнику алкоголь, но сейчас это казалось последним доступным утешением.
Сайфуллин посмотрел на стеклянную ёмкость диким, почти звериным взглядом. То, что всегда было для него божественным даром, теперь воспринималось как изделие дьявола — прозрачный сосуд с жидкостью, будто напомнивший о розовой твари, о её жгучем вторжении. Зрачки его расширились, губы задрожали.
– Нет, нет! Никогда я больше не возьму эту гадость в рот! Я больше не стану пить! С этим покончено раз и навсегда! – зашептал он, и голос его сорвался на хрип.
А Марья Ивановна, напротив, впервые ощутила, что сама была бы не прочь отхлебнуть — хотя бы для того, чтобы заглушить тот поднимающийся из глубины подсознания ужас, гулкими волнами растущий в груди. Виски стучали, руки дрожали; она машинально поднесла бутылку к лицу, вдохнула, почувствовала спиртовой запах и вдруг поняла, как сильно ей сейчас нужно что-то, что хоть на миг приглушит увиденное.
Глава тринадцатая. Дедукция Дидевича
Ровшан утром явился в управление, и уже у поста рядовой предупредил, что начальство велело ему никуда не отлучаться, мол, сам замполит Саидов приказал явиться в девять утра к нему в кабинет. Капитан прекрасно понимал: ничего хорошего ждать от этой встречи не приходилось. Саидов был известен своей параноидальной склонностью к «великой борьбе»: любил выкрикивать идиотские лозунги про торжество коммунизма, про врагов народа, происки «Моссад» и «ЦРУ», а пару раз в запале упоминал даже несуществующую армию новгородских каннибалов, якобы охотившихся на узбеков. Если дать ему волю — устроит новый «красный террор», только теперь не шашками, как в прошлом веке, а пулемётными очередями, и кровь польётся по асфальту.
— Акмаль-ака приказал также не трогать машину, — добавил рядовой, втягивая носом воздух и морщась, словно от кислого. Видно было, что запах, исходивший от Ильчибаева, ему совсем не по душе.
Ровшан только усмехнулся. Вчера он до ночи возился в подвале Дворца железнодорожников: вся одежда пропахла тухлыми сточными водами, тело тоже, и даже душ с мылом, шампунем и душистым гелем не смог вытравить этот мерзкий аромат. От него тянуло как из старой канализационной трубы, и понятно было, почему утром в автобусе пассажиры поспешно отодвигались — кому охота вдыхать эту вонь.
— Хорошо. Я понял, — сказал он и зашагал в здание.
На вахте привычным движением взял ключи от своего кабинета, расписался в дежурной книге и направился на третий этаж. Управление кипело, как растревоженный улей: по коридорам носились сотрудники с кипами бумаг, у дверей мелькали понятые и свидетели, двое сержантов вели под локти двух задержанных; в стороне на стульях сидели хмурые матери, испуганные жёны и растерянные мужики с перекошенными лицами. Здесь теснились отчаяние, раздражение и страх — живое свидетельство того, что дела в городе идут неспокойно.
И только у кабинета Ильчибаева царила странная тишина. Ни души, лишь приклеенная к двери записка, на которой неровным женским почерком было выведено: «Кап. Иль-ев, в 9.00 как штык — у Саидова».
— Блин, я уже знаю, — буркнул Ровшан и сорвал записку. Судя по почерку, писала Умида.
Он открыл дверь и первым делом направился к электрическому чайнику. Сухим движением плеснул в пузатый металлический чайник воды, поставил на плитку и, пока та начинала тихо урчать, достал из стола мятую пачку зелёного чая с жасмином. Запах сухих листьев напомнил ему о спокойствии — том самом, которого так не хватало в управлении. Вода зашумела, чайник закипел, крышка затряслась. Ровшан осторожно плеснул кипяток в стакан с толстым дном, добавил щепотку чая и накрыл блюдцем, чтобы настоялось. Пар поднялся белым столбом, осел на стекле каплями, и вместе с ним в комнату вернулся едва уловимый аромат свежести. Только после первого глотка Ровшан почувствовал, как мысли начинают складываться в хоть какой-то порядок.
Он сильно устал вчера. Два происшествия, и одно — со смертельным исходом. Но во втором случае были свидетели и один пострадавший, который чудом остался жив. Сантехник Рафик Сайфуллин. Сейчас он лежал в реанимации Ташкентского медицинского института, куда его вчера доставила «скорая помощь». Врачи недоумевали: ничего подобного они прежде не видели.
Самое удивительное — Рафик, хоть и лишился ног и части внутренних органов, всё же останется жив. На теле не было ни открытых ран, ни массивного кровоизлияния. Та мерзкая слизь, что напала на него, словно «сшила» кожу, мышцы и капилляры в единый панцирь, правда, не забыв при этом неплохо пообедать частью тела.
Хирург Георг Аванесов, дежуривший в ту ночь, выглядел колоритно: грузный мужчина лет пятидесяти, с седеющими кудрями, в круглых очках, вечно сползающих на кончик носа. Его белый халат был распахнут, на груди — пятна йода и кофе, а на щеках проступала щетина. Он энергично размахивал руками, и от этого закатывались рукава, открывая мощные волосатые предплечья.
— Слюшай, дарагой, я ничэго не панимаю! — говорил он, с сильным кавказским акцентом. — Это для мэдэцина какой-тэ фантастика... Такой нэ можэт быт... Я об этом сэйчас напишу в история болэзни...
Возле Сайфуллина хлопотали медсёстры и дежурные врачи. Поговорив с Аванесовым, который обещал прислать полный отчёт обследования, Ильчибаев вернулся во Дворец железнодорожников. Там его терпеливо ожидали Марья Ивановна и Вульф. Женщина рассказала всё как было, не скрыв даже пикантную подробность — что Рафик, перед тем как случилось несчастье, поливал трубу мочой. Ляпинс только кивал и подтверждал её слова своим фирменным мычанием: «м-м-м... йа-йа... угуууу».
Затем все писали объяснительные. Лидия Петровна тоже добавила свои показания, хоть и видела лишь истошные вопли Сайфуллина. Тем временем в подвале работали Иногамова и её помощник. Когда они поднялись наверх, выглядели выжатыми. В руках у Фариды Чингизовны были пробирки с образцами вещества. Она слушала сбивчивый рассказ Ляпинса о том, как пытался схватить пальцами слизь, а она ускользала, словно жидкое тесто, и только качала головой.
— Что скажете? — спросил её капитан.
Она пожала плечами:
— Возможно, хищник всё-таки существует. Но кто он — сказать трудно. Вам нужна помощь академических учёных.
Ильчибаев не стал упоминать, что уже беседовал с некоторыми и те насыпали больше загадок, чем ответов. А Садыка Валиевича лучше было вовсе не трогать: слишком нервировала та встреча с заносчивым директором.
— Завтра я вам дам результаты экспертизы, — пообещала Иногамова, уставшим голосом.
Лейтенант Хашимов тут же вызвался подвезти её до института, а потом — домой. Та охотно согласилась. Капитан же остался со свидетелями. Когда все бумаги были подписаны, Лидия Петровна вдруг спохватилась:
— А как же труба? Авария ведь так и не устранена?
Ляпинс испуганно уставился на неё, затем перевёл взгляд на Марью Ивановну, и затряс головой.
— Нет, туда я не пойду... увольте! — сказал он дрожащим голосом. В его страхе не было ни грамма притворства: глаза расширились, лицо побледнело, плечи подрагивали, будто от холода. Всё тело кричало о животном ужасе перед тем, что ждёт внизу.
Верисова оказалась куда мужественнее:
— Сиди тут, я сама всё сделаю, — сказала она и решительно направилась к подвалу. Напарнику стало стыдно, и он нехотя поплёлся следом.
Ильчибаев, понимая риск, не хотел пускать их одних. Вместе с сержантом он взял пистолет и последовал за ними вниз.
В подвале царил тяжелый полумрак. Лампочки тускло мерцали, отбрасывая длинные рваные тени на стены, облепленные сыростью. Из труб капала вода, звук падал на бетонные лужи, эхом разносился по коридору. С каждым шагом запах сырости и гнили усиливался. Капитан держал оружие наготове, палец на спусковом крючке, сержант шел рядом, держа ствол направленным вперёд. Они были готовы к любому — если снова появится эта слизь, стрелять будут без предупреждения.
Но она не появилась. То ли была сыта, то ли ожоги оказались болезненными, то ли пистолетов испугалась... В любом случае, через час ремонт был закончен. Марья Ивановна установила электронасос, и тот с жужжанием откачал из подвала зловонную канализационную воду. Когда пол оказался сухим, все облегчённо вздохнули и разошлись по домам. Было уже за полночь...
А Ильчибаев поехал домой на маршрутке, пугая своим запахом пассажиров: сидевшие рядом люди морщили носы и перешёптывались — мол, бомж25, что ли? Хотя на вид он был вполне солидный мужчина... И всё это было вчера... нет, сегодня. А сейчас был девятый час утра, и капитан сидел в своём кабинете, перебирая бумаги и мрачные мысли.
Вне всякого сомнения, в канализации обитала тварь, охотившаяся на людей. Но что-то странное было в её поведении. Что именно — он пока понять не мог.
В этот момент зазвонил телефон. Ровшан с неохотой снял трубку.
— Да. Я слушаю.
— Здравствуйте, Ровшан Хамидович, — послышался знакомый голос. — Это я, Алексей Дидевич, звоню из бюро пропусков.
Капитан оживился, даже обрадовался:
— Ох, Алексей, как хорошо, что вы пришли. Я вчера забыл...
— Да, да, бумаги с результатами экспертизы, — подтвердил Алексей. — Они у меня с собой. Можете заказать пропуск?
— Конечно, сейчас, — торопливо ответил капитан и, набрав номер, велел выписать документ.
Спустя какое-то время Алексей поднялся к нему. Было десять минут десятого, через пятьдесят минут нужно было предстать перед глазами замполита. Разговор с Саидовым был последним, чего хотелось бы Ровшану. Но избежать его не удастся, разве что умереть.
Алексей поздоровался и сел на стул. Его лицо было заметно взволнованным.
— Вот ваши бумаги, — сказал он и положил на стол папку.
Ильчибаев поблагодарил и отложил документы в сторону.
— Я эти часы думал только об этом существе, — заговорил Алексей, — и всё больше убеждаюсь, что оно реально существует.
— Я в этом полностью уверен со вчерашнего вечера, — хмуро ответил капитан. И коротко пересказал, что произошло в кафе-ресторане «Дружба» и в подвале Дворца железнодорожников.
Алексей невольно потянул носом воздух и поморщился.
— Верю вам... от вас пахнет общественной убороной, — прямо и честно заявил он.
Ровшан крякнул с досады, достал с полки дезодорант и принялся обильно поливать себя. Он нажимал на кнопку с ожесточением, будто хотел задушить запах в зародыше. Половина флакона исчезла за считаные секунды, наполняя кабинет тяжёлым облаком резкого лимонного аромата. Воздух стал удушливо сладким, в горле запершило, но зловонный дух подвала всё же отступил.
Алексей смотрел на капитана с улыбкой — искренней и доброй, без тени насмешки.
— Жаль, что вас выпроводил директор, мы бы поговорили о существе... — сказал он.
— Ваш директор чего-то испугался... Видели, как он изменился в лице, когда я спросил о медузах и Плетнёве? — нахмурился Ровшан.
— Директор на вас тогда наехал, потому что думал, будто вы из ОБХСС, — пояснил Дидевич. — У нас год назад была проверка, вскрылись хищения на огромную сумму. Но директор сумел уладить — связи у него большие. Он решил, что вы засланы его врагами, чтобы снова замутить то дело и накопать компромат.
— Дурак он, — сердито бросил Ровшан.
— Кроме того, директор часть помещений сдал под склад каким-то кооперативам без документов... Сами понимаете, ваш визит насторожил его. А что касается Плетнёвой и медуз...
Алексей подсел ближе и заговорил тише, будто боялся подслушивающих стен.
— Я вечером случайно встретил нашего экспедитора. Он по всему Союзу ездит, животных привозит — крыс, змей, кроликов, черепах. Так вот, он рассказал: полтора года назад ездил во Владивосток и привёз оттуда аквариум с медузами. Личный заказ Вахидова от сингапурских коллег. На таможне есть запись о провозе, но до института медузы не дошли...
Ильчибаев напрягся: пальцы машинально сжали ручку, в висках заколотило, взгляд стал тяжёлым и настороженным. В груди поднималась тревога, смешанная с холодной злостью: ниточка вела куда-то глубже, чем он ожидал.
— То есть? — глухо спросил он.
— А то, что медузы были переданы другим людям. Передавал лично Вахидов. В наших бумагах их нет — я проверил через бухгалтершу. Вопрос только: куда он их дел?
Алексей с победным видом откинулся на спинку стула. Но Ровшан отмахнулся:
— Это не улика. Мало ли что можно привезти из Сингапура. Сейчас кто угодно экзотику держит: в Москве, говорят, у знаменитостей и крокодилы в ванной живут. Вот недавно писали — у Пугачёвой дома кенгуру, у Натальи Гулькиной из «Миражей» — вараны в бассейне. Так что медузы — это ещё ничего не значит. Ну плавают в аквариуме у частника — и что? В чём преступление?
— А что же вы хотите? — упавшим голосом спросил Дидевич.
Капитан жёстко ответил:
— Мне нужны доказательства, что кто-то экспериментировал с медузами и на их основе сконструировал новую живую особь. И нужны мотивы. Для чего всё это? Для преступления?
Парень с уважением посмотрел на милиционера:
— Ровшан Хамидович, вы рассуждаете как настоящий биолог. Генетик, точнее. Понятно ведь, что такое существо можно только сконструировать, используя ДНК медузы, растения, человека и... ещё чего-то. Это должен быть, был... точнее, есть великий генетик. Потому что никто ещё не соединял гены растения и медузы, да ещё и добавляя человеческие.
В его голосе звучала странная смесь — вызов самой природе и одновременно гордость за то, на что способна наука. Словно он и боялся, и восхищался идеей, что человек может выйти за пределы естественного.
Милиционер кивнул:
— Точно, это гений. Но меня сейчас интересует одно: возможно ли это? Просто взять и сотворить новое существо, как это сделал когда-то Всевышний? Я читал мифы и всегда думал, что фантастических существ создавали боги. Но ведь это только мифы...
Ильчибаев не скрывал своего смятения. Если наука пока не занимается генетическим конструированием и созданием новых живых организмов, то преступление останется нераскрытым. А тварь продолжит охоту на людей. Сколько ещё жизней будет прервано, прежде чем начальство поверит в версию о хищнике в канализации? А если он вырвется в реку или озеро? Тогда число погибших купающихся и вовсе трудно себе представить.
— Понимаете, раньше люди думали, что если человек вступит в половой контакт с лошадью, то родится кентавр. А если с рыбой — русалка, — сказал Дидевич. — Или что если скрестить змею, крокодила и летучую мышь, получится дракон. Это были сказки, без всякой реальности. Невозможно смешать особей разных видов. Почему? Из-за биологической несовместимости на уровне генов. При попытке организм отторгает такой союз.
Он наклонился вперёд, почти шёпотом:
— Если бы это было возможно, весь мир кишел бы гибридами, не знающими числа и предела. Человека и шимпанзе отличают всего два процента ДНК, но этого достаточно, чтобы потомство было невозможным. Лошадь и осёл дают мула, но мул бесплоден. Он — тупик эволюции. Так же и здесь: сказки — сказками, а наука говорит жёстко и ясно.
— И что же? — расстерянно спросил Ильчибаев. Он пил чай, но не чувствовал его вкуса: жидкость была лишь тёплой полосой в груди, привычным ритуалом, который не доходил до сознания. Кипячёное тепло разливалось по ладоням, пар ласкал губы, но ни сладости, ни терпкости — ничего. Мысли кружились где-то в голове, как мухи в банке, и вкус чая просто не пробивался сквозь этот гул.
— А то, что кто-то сумел снять барьер, — продолжил Алексей, — то есть убрать то, что вызывает несовместимость. Смотрите: в найденных веществах ДНК человека, медузы, растения и ещё кого-то. Вот это «еще кто-то» и стал тем органом, который подавил барьеры и сумел внедрить в себя элементы разных видов — в итоге появился гибрид. Конечно, без химии тут не обошлось. Думаю, дело рук не эволюции, а революции — вмешательство человека. Кто-то очень умный, тот, кто знает органическую химию и биологию…
У Ровшана на секунду вспыхнула мысль — яркая, как искра в сухих тростниках. Но тут же погасла: ветер сомнений задул её прежде, чем она успела разгореться. Нейроны не сговорились, логические пути остались пусты. Он дернулся, постучал пальцем по лбу, словно пытаясь замкнуть контакты, но искры не возникло — мотор мысли не завёлся, и образ так и остался ненаписанным черновиком.
— Ладно, это я обдумаю потом, — вздохнул он. — Продолжай, Алексей.
Парень заговорил с возбуждением, в голосе — не просто интерес, а почти детское восхищение открытием:
— Смотрите... я внимательно выслушал ваши рассказы о жертвах. Что мы можем сказать о них?
— Что это были мужчины, но разного возраста... — ответил капитан.
— Правильно, товарищ капитан, — воскликнул Дидевич и, поднимая палец, говорил почти торжественно. — Значит, хищник охотится только на мужчин. Возраст — не помеха. То есть слизь умеет распознавать пол жертвы! Ведь ни та проститутка, ни начальница сантехников не пострадали, они остались в живых. Хищник их не тронул!
В глазах Алексея загорелся особый огонёк — смесь интеллектуального азарта и лёгкой одержимости. Зрачки блеснули, щеки стали чуть розовее; было видно, что для него это не просто гипотеза, а игра, ради которой стоило напрячь все умы.
— Отсюда вывод: конструктор, скорее всего, женщина, но при этом она ненавидела мужчин, — провозгласил он. Его глаза сияли уверенностью.
Ильчибаев хотел было возразить и тут же привёл собранные факты:
— Подожди-ка, в твоей гипотезе есть брешь... Среди мужчин был сантехник, который хотел спасти друга, но слизь его не тронула. Почему? В школьном туалете было три пацана, но сожрали одного. В квартире Мирбабева находились Батыр и Серафим, но поглотила лишь Осокина. Что скажешь на это?
Алексей помолчал минуту, складывая в уме пазл, а затем выдал ответ:
— Медузы, например, не живут вне воды. Все жертвы были близки к воде... то есть к унитазу, трубе, бассейну. Значит, хищник охотится только на тех, кто в поле досягаемости. Он не переползёт комнату, чтобы проглотить пьяного Мирбабаева... Те ребята были в нескольких шагах от унитаза — и это их спасло.
— Хорошо, — пробормотал Ровшан, — но Ляпинс был рядом, он был в воде, но выжил...
— Вот-вот! — вдруг вскричал Алексей, потрясая руками. — Что ещё было общего между жертвами?.. Ну? Что?
Капитан глубоко вдохнул, попробовал связать факты, но ответы ускользали. Он повертел головой, провёл пальцем по краю чашки, взгляд стал рассеянным и пустым, — и он был вынужден признать: не знает. Ничто из увиденного не укладывалось в простую картину.
Алексей же, словно по щелчку, воскликнул:
— Они все были пьяными! То есть пили водку! Вы понимаете? Вульф был пьяным?
— Нет... по-моему...
— Не был. А журналист, и тот сантехник Серафим, и Сайфуллин — все злоупотребляли спиртным. Что из этого следует, а?
— И что? — переспросил Ильчибаев.
— А то, что слизь запрограммирована искать человека, в крови которого алкоголя больше нормы... — сказал Дидевич торжественно.
— Что значит «выше нормы»? — не понял капитан.
Алексей с лёгким укором посмотрел на него:
— Разве вы не знали, что человеческий организм сам производит немного алкоголя? В мизерных количествах, конечно — не хватает, чтобы опьянеть. Поэтому твари не нужен чистый спирт кругом: ей неинтересны винзаводы и магазины. Слизи нужно тело, в котором есть алкоголь. Только такое тело она и поглощает...
Капитан вспомнил, что действительно любой живой организм способен вырабатывать алкоголь. Не только человек — и растения, и животные оказываются в той или иной степени «фабрикой» этанола. В плодах и ягодах сахар, оставленный солнцем и влагой, начинает бродить: на шкурке поселяются дикие дрожжи, они едят сахар и выпускают в воздух и в сок немного спирта — отчего спелая вишня или яблоко могут сладко «пьянить» птицу. У растений же есть свои метаболические пути, где промежуточные продукты превращаются в спиртовые соединения, если процесс идёт не совсем по канону — например при застое сока или при повреждении тканей.
У животных дело ещё интереснее: в кишечнике многих видов живут микробы и дрожжи, которые разлагают сложные углеводы и в процессе дают небольшие количества этанола. У жвачных, у некоторых насекомых — собственные ферментативные цепочки, у крыс и мышей эксперименты выявляли следы эндогенного спирта. Даже человеческий организм при определённых условиях (после обильной углеводной еды, при нарушениях обмена, при расстройстве микрофлоры) может производить крошечные количества алкоголя — обычно это ничтожная доля, но у пьяных же людей концентрация в крови совершенно иная, и вот эта разница, как предположил Дидевич, могла быть именно тем «маячком», что ищет слизь.
— Вот это да! — восхитился Ильчибаев. Версия Дидевича всё больше и больше становилась для него правдоподобной. Если такое создание действительно существовало, то его проектировал не просто специалист — а человек, помешанный на идее «сухой» страны. Именно Михил Горбачев однажды объявил кампанию против алкоголя: антиалкогольная волна начала с 1986 года, и вскоре государство усилило контроль, напитки с прилавков исчезали, заводы сжимали производство. Резко упавшие поступления в бюджет породили новые экономические проблемы, и повсюду всплыли суррогаты — брага, подпольные настойки и ядовитые «заменители», которые таили в себе риск для жизни. Люди, не умеющие отличать фальшь от настоящего, тонули в психозе и болезнях, а многие семьи распадались.
Вскоре, правда, водка вернулась на прилавки — видимо, «перестройка и гласность» научили правительственные умы, что с «сухим законом» слишком большие дыры в бюджете и в соцструктурах. Но след от кампании остался: выросла теневая торговля и эксперименты с суррогатами — не только потому, что кто-то хотел нажиться, но и потому, что возникавшие в подполье технологии и химикаты могли дать кому-нибудь опасную идею.
— Но кто больше всего страдает от алкоголизма в семьях? — вдруг крикнул лаборант, подпрыгивая на месте и дергая ногами, как будто ловко отплясывая польку. Он кружился у стола, лёгкие шаги, руки выкручивал в локтях, топал в такт воображаемой мелодии; лицо у него горело азартом, глаза сверкали смешливой озорностью. Казалось, его маленький «танец» был попыткой снять напряжение и поспешно выбежать из мрачной темы в что-то живое и шумное.
— Ты хочешь сказать, что нам нужно ориентироваться так: это женщина-учёный, сторонница антиалкогольной кампании, сильно пострадавшая из-за пьющего мужа? — перебил Дидевич. — Хищник — это организм, часть которого медуза, охотится только на мужчин, но не на всех, а только на пьющих?
— Точно... — прошептал Ильчибаев, мысленно перебирая уже названные факты.
Капитан задумался. Всё звучало странно и зыбко — научная фантастика, смесь фактов и догадок — но факты были, и свидетели тоже; их нельзя было просто отмахнуть. Дидевич, как будто готовясь к кульминации, схватил его за плечо.
— У вас есть карта города? — спросил он.
— Конечно, — ответил Ровшан, встал, прошерстил шкаф и отыскал подробный план столицы: улицы, дома, общественные здания, всё было аккуратно отмечено. Эти документы не продавались в киосках — они были для оперативной работы. — Вот.
Алексей склонился над картой, стал наносить крестики и пометки шариковой ручкой: где первое происшествие, где школа, где баня «Восточный отдых», где кафе «Дружба», где Дворец железнодорожников. Каждая точка казалась незначительной, но когда он провёл линиями соединения, на карте неожиданно вырисовывался пятиугольник — пентагон. Затем он округлил линии, и в центре оказался один дом по улице Гоголя; жирная точка показала центр — будто все дороги действительно вели в одно место.
— Точно, — произнёс Ильчибаев, пристально глядя на рисунок.
— Попробуем наложить план канализации на карту, — предложил Алексей. — У меня есть и он.
Капитан вытащил из стола план, что взял у Гиясова в «Ташгорводоканале», и передал. Дидевич наложил бумагу на бумагу, провёл по ним взглядом и вскрикнул: под тем самым отмеченным зданием проходят магистральные трубы, связывающие все отмеченные точки.
— И что мне делать? — спросил Ильчибаев, глядя на горящую в глазах молодого человека решимость.
Алексей, не отрывая взгляда от карты, ответил, не моргая:
— Посетить это место. Выяснить, что там находится. Я готов пойти с вами.
Тут Ильчибаев посмотрел на часы. Осталось две минуты до десяти.
— Не сейчас... — пробормотал он, с непривычной для себя слабостью. — У меня сейчас головная боль начнется...
Парень растерянно моргнул:
— Извините, чего начнется?
— Меня на ковер один болван вызывает, — пояснил капитан тихо. — Он умеет только мозги крутить, а не работать... Он не поверит нашим выводам, нашей версии.
— Может, мне с вами пойти? — предложил Алексей, глядя искренне. — Я постараюсь ему всё объяснить. Может, он поверит науке...
Ильчибаев посмотрел на юношу и усмехнулся горько: он знал слишком много таких «учёных» — с диссертациями и статьями, которые верят не в факты, а в статус. Акмаль Анварович — человек с докторской степенью, книгами и громким именем — был одним из них: в словах умел выглядеть убедительно, но душой часто оставался жестким бюрократом, презирающим то, чего не мог подкусить своим острым, но сухим умом. Больше всех он презирал биологию за её непредсказуемость, за то, что живое не ложится в аккуратные формулы.
— Нет, к нему я пойду сам. А ты сиди тут и дождись меня, — коротко сказал он и тяжело вздохнул.
Едва закрыв за собой дверь, Ровшан почувствовал, как в висках зажглось тяжёлое, тупое давление — предвестник головной боли. Казалось, скальп сжимают тисками, мелькали тёмные пятна. Он на секунду прикрыл глаза и мечтал — не о доказательствах и не о славе, а о простом чуде: стать невидимкой. Представлял себя прозрачным, без запаха, без вида, скользящим по коридору незамеченным, будто тень, и проходящим мимо Саидова, чтобы тот даже не моргнул.
А потом, в том же мимолётном образе, в голову вкралась другая фантазия — мрачная и сладостная: чтобы та слизь, тунец из канализации, появилась и вдруг, как возмездие, проглотила замполита — совсем не жёстоко, а быстро, словно заноза, навсегда заглушив его трёп и притеснения. Он видел, как Саидов хватает рупор, открывает рот, и тянущаяся тёмно-блёстящая масса обвивает его шею, смывает с лица вычурную самоуверенность и уносит — тихо, бесповоротно. Мысль была невоздержанно жестока, но в этот миг — придавленная настойчивой болью и усталостью — она казалась капитану единственным справедливым решением для многих.
Он стряхнул образ с плеч, как пыль, и шагнул к двери: необходимость сдерживаться, выполнять долг и идти в кабинет замполита была сильнее всех мимолётных желаний.
Глава четырнадцатая. У замполита
В кабинете замполита все было как в обычном «красном уголке». На массивном столе и узких полках стояли бронзовые бюсты Владимира Ленина и Феликса Дзержинского — блестящие, начищенные до зеркального лоска, словно сами собой излучали «идеологическую правду». По углам — алые флаги с золотыми серпами и молотами, чуть выцветшие от времени. На стенах висели портреты Михаила Горбачева, Ислама Каримова и членов Политбюро ЦК КПСС, выстроенные строго по рангу и статусу. Чуть ниже — гербы Советского Союза и Узбекской ССР, тяжёлые, словно литые из бронзы, и такие же холодные.
Полки ломились от книг — полное собрание сочинений Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, а также толстые тома резолюций партии, аккуратно подшитые в красные переплёты. Ни одной «живой» книги — только партийная догматика. Запах в кабинете был особый: смесь старой бумаги, дешёвого табака и терпкого полироля для мебели. Всё это вместе превращало помещение в музей иллюзий.
Наверное, это было самое скучное и никчемное место во всём здании городского УВД, но для хозяина оно было храмом. По статусу он считался вторым человеком после руководителя Джахонгира Ильясова, хотя его сфера ограничивалась «политическим воспитанием» и «моральным обликом» сотрудников милиции. Однако сам Саидов ощущал себя комиссаром времён революции, а значит — вершителем судеб. В подтверждение этой роли он гордо носил кобуру с редкостью: старым, но ещё исправным «Маузером» — личным оружием, на которое у него было особое разрешение. С этим пистолетом он выглядел так, будто готов вот-вот устроить «красный террор».
Сейчас Акмаль Анварович размашистыми шагами мерил кабинет от стены до стены. Его походка была тяжёлой, угловатой, но полной внутренней энергии. Лоб хмурился, губы сжимались в тонкую линию, в глазах сверкали искры злости — злобные, нетерпеливые, как у охотничьей собаки, чуявшей добычу. Мундир с погонами полковника сидел на нём идеально: вычищенный, выглаженный, он придавал Саидову вид непоколебимого «столпа государства». В такие минуты он ощущал себя выше и значительнее всех вокруг. Остальные люди для него были лишь муравьями, букашками, обслугой для его идей.
В кабинете уже находились двое. Начальник угро, Сардор Хакимов, плотный, коренастый мужчина лет сорока с лишним, с широким лбом и внимательными глазами. Его лицо было похоже на застывшую маску, но в глубине взгляда читалась усталость и раздражение от бесконечных совещаний. Волосы коротко стрижены, усы аккуратно подравнены. В поведении он оставался сдержанным и привычно выжидал, пока старший закончит тираду.
Рядом сидел его заместитель, майор Закир Холматов. В отличие от начальника, он был худощавым, длиннолицым и нервным. Его пальцы постоянно что-то перебирали — ручку, пуговицу на кителе, край папки. Взгляд метался, словно он искал выход из комнаты, но боялся даже моргнуть не вовремя. В голосе и поведении сквозило желание угодить — типичный исполнитель, готовый поддержать любую реплику начальства.
Ильчибаев оказался четвёртым. Едва он вошёл, как замполит сразу включил свою старую пластинку.
— Вчера вечером я был в горкоме партии, — начал Саидов, останавливаясь посреди кабинета, словно актёр на сцене. Его голос был громким и надрывным. — Товарищи очень обеспокоены возросшей криминогенностью в городе. Я слышал, как лично второй секретарь нашей родной партии требовал навести порядок. Его обеспокоили не только случаи рэкета автомобилей, грабежей и убийств, но и то, что в Ташкенте объявилась новая банда...
— Новая банда? — переспросил начальник уголовного розыска, едва приподняв брови. Его изумление было сдержанным, но видимым: в уголках глаз дрогнули морщины, рот слегка приоткрылся, будто он хотел уточнить, не ослышался ли.
Саидов тут же метнул на него яростный взгляд, полный презрения:
— Именно, новая банда. Это та, что занимается каннибализмом. Та, что сожрала налогового инспектора, журналиста, пацана и слесаря... И вы всё прекрасно это знаете.
Ильчибаеву бы сидеть тихо, но язык не выдержал:
— Полный бред!
Боже, как взвился Акмаль Анварович. Его лицо перекосилось, глаза загорелись безумным огнём.
— Что вы себе позволяете, товарищ капитан! — заорал он так, что задребезжали стёкла в шкафу с книгами. — Я вас разжалую до младших лейтенантов за неумение разговаривать со старшими по званию и должности! Вы не можете работать, а только катаетесь на служебном автомобиле по городу в поисках развлечения!..
— Чего, чего? — не понял Ровшан.
— Вы думаете, я не знаю, что вы вчера были в Институте биологии? И что там угрожали академику Вахидову расправой? — брюзжал замполит, его толстые губы плотно растягивались, и слюни мелкими брызгами летели через стол, оставляя на бумагах влажные пятна, которые расползались, как пятна чернил. Он нервно теребил ручку, а голос его становился всё тоньше и назойливее, будто он пилит зубами по стеклу. — Вы ворвались в кабинет директора и приставили к его голове пистолет, требуя признаться в совершении преступлений. Вы думаете, что наши учёные — каннибалы?
Ильчибаев был поражён не только этой чушью, но и наглостью Садыка Валиевича, который с каменным лицом приписывал ему то, чего не было.
— Это ложь! — коротко сказал он.
— Ложь? — Саидов поднял руку, будто дирижируя своим спектаклем, достал какие-то бумаги и стал потрясать ими, шурша листами, как флагами. — Вот жалобы Садыка Валиевича на ваши действия, капитан! Здесь подписи свидетелей — секретарши и сторожа! Они утверждают, что вы стреляли по ним, приказывая признать свою вину! Выстрелы слышали также два десятка других сотрудников, которые работали в тот день…
— У меня все патроны при себе, можете проверить. А в здании института было не более пяти-семи сотрудников — институт практически пустой. Кто мог услышать того, чего не было, — несуществующих выстрелов?
В этот момент Хакимов, сидевший сбоку, незаметно приложил палец к губам, показывая жест Ильчибаеву: «Помолчи — целее останешься, нужен ли тебе скандал?» Этот жест выглядел непринуждённо, но в нём чувствовалась тревога, как у человека, который видит надвигающийся обвал. Ровшан понял: пока лучше закрыть рот, стиснул зубы, ощущая привкус железа, и откинулся на спинку стула.
Замполит пропустил его слова мимо ушей и продолжал свою тираду:
— Вчера на горкоме я слушал, как Вахидов обвинял городскую милицию в произволе и репрессиях, типа возвращаем мы старые кровавые времена! Это же повторял и представитель министерства торговли товарищ Борис Бабаев, возмущённый актами насилия милиции в кафе «Дружба». А в чем заключается нынешняя политика партии? В чем, я спрашиваю? А в том, что мы строим социализм с че-ло-ве-че-ским ли-цом! Понятно? С человеческим! — он буквально расставлял слова по слогам, плюясь ими, как семенами. — Так говорит наш лидер Михаил Сергеевич. А значит, конец произволу! Мы обязаны работать во имя и во благо народа, а не устраивать казни и преследования!
Он ещё долго бубнил про период репрессий, сталинизм и ГУЛАГ, упомянув книгу Солженицына — говорил с видом человека, который считает себя последним защитником правды. Слова текли вязко, как патока, наполняя комнату туманом идеологических цитат, в котором тонул реальный смысл.
— И что же хотят от нас? — тут подал голос Холматов, с трудом отрывая взгляд от блокнота. — Мы же свою работу делаем. Да, преступность растёт, однако и мы не сидим спустя рукава, люди устают…
Саидов опять зашагал по кабинету, его шаги отдавались сухими хлопками по линолеуму.
— Прежде всего, нам нужно сориентироваться на целях, а именно — на розыске и поимке банды, которая прибыла из других частей Союза и занимается у нас людоедством. Таково мнение партии, и этого мы станем придерживаться. Все остальные версии следует отбросить, как не соответствующие политическим реалиям.
— Но это не правда! — тут Ровшан опять не сдержался, слова вырвались, как пламя из щели. — Причём тут политика? Нет никакой банды каннибалов! Свидетели не подтверждают это! Зато я уверен, что в городе появился новый хищник — эта розовая слизь, что поглощает людей! У меня все факты!
— Стоп! — Акмаль Анварович хлопнул кулаком по столу так, что вздрогнула ложка в стакане с чаем и тёмная капля скатилась на папку. — Мы тут собрались не сказки слушать, а планировать наши действия. И вам, товарищ Ильчибаев, пора прекратить читать на ночь сочинения братьев Гримм и Шарля Пьеро. Какая к чёрту слизь — анаши накурились, что ли? Это банда преступников, которая разделывает людей на мясо и продаёт в рестораны. Сейчас дефицит мяса, и поэтому человечина идёт с особым спросом…
Он говорил с такой уверенностью, будто его выводы были аксиомой, и от этого по коже Ровшана пробежал холодок: слишком уж просто партийный аппарат перекраивал реальность под удобный сценарий.
— Но вчера свидетели заявили о слизи… Вчера во Дворце железнодорожников произошло ЧП, и там люди видели эту тварь. Одного она чуть не съела, но благодаря мужеству женщины удалось спасти человека. Сейчас пострадавший находится в ТашМИ…
Замполит был неприклонен:
— Нет слизи, а есть галлюцинации у вас, товарищ Ильчибаев! Помноженные на злоупотребление властью. Вы мне скажите, почему вы угрожали Вахидову? Что вам нужно было в институте биологии? Вы знаете, что за мировая личность — Садык Валиевич? Он из-за границы не вылазит, постоянно на конференциях и симпозиумах, его книги читают взахлёб полмира! Он представляет не только СССР, но и наш Узбекистан!
— Я был там в рамках проводимого расследования, — сжав губы, процедил Ровшан. — И я почти не имел никакой беседы с этим господином. Я встречался с Ташмухамедовым и его лаборантом…
— Вот, вот, — обрадовался Акмаль Анварович, глаза его хищно блеснули. — Вы избивали заведующего отделом ремнём — об этом твердили секретарша и сам директор. Вы требовали, чтобы он признался, что вырастил из медузы какую-то тварь.
От такой наглости у Ровшана кровь схлынула с лица; он побледнел, словно его облили известью. Челюсти стиснулись до боли, в висках стучало, взгляд стал стеклянным. Ему казалось, что воздух в кабинете стал густым, как кисель, и он дышит через марлю.
— Это полная чушь! Сам Ойбек Рустамович подтвердит, что ничего такого не было!
— Как он подтвердит, если после вашей кровавой встречи Вахидов вынужден был отправить его на лечение в пансионаты Сочи, сегодня утром он улетел туда вместе с семьёй! Вот до чего вы довели человека! — покачал головой Саидов, изображая скорбь, но в голосе звучала не забота, а холодная назидательность. — Вы продемонстрировали обществу, что милиция не меняется, не реформируется, а остаётся органом старых и незрелых отношений. Люди думают, что все мы — ежовцы и бериевцы новой закваски!
Больше всего Ровшан не любил, когда начинали нести чушь, а то, что говорил замполит, нельзя было назвать другим словом. Он не вникал в суть проблемы, в ход расследования, а искал политические мотивы того или иного дела, видел угрозу только любимой партии. Такие демагоги, думал капитан, и привели большую страну к экономическому коллапсу, к политической шаткости. В его сознании быстро всплывали образы бесконечных совещаний, пустых лозунгов, плакатов, на которых улыбались партийные лидеры, и на фоне этих лиц — реальные дела, кровь на асфальте, трупы, которые приходилось поднимать его оперативникам.
Уголовный розыск — это не жандармерия, не тайная полиция, занимающаяся диссидентами и оппозицией. Сотрудники этого управления ведут борьбу с бандитизмом и уголовным рэкетом, это конкретная работа, в которой важны улики, свидетельские показания, часы допросов. А лично Ильчибаев занимался расследованием убийства четырёх человек и ранения пятого при странных обстоятельствах. И это должен был учесть Саидов, а он продолжал гнуть свою политическую пластинку, не желая даже услышать факты.
Это, видимо, мало нравилось и начальнику угро, поэтому он постарался перевести тему в нужное русло:
— Товарищ Ильчибаев занят расследованием, и свой отчёт он представит на следующей неделе…
— Какой отчёт? — вскрикнул Акмаль Анварович, вздёрнув бровями так высоко, что они почти слились с линией лба. — Какой отчёт — о глупостях? За это время произошло ещё одно убийство! На тот свет отправили известного журналиста! Это вам не халам-балам, это серьёзно. Я уверен, что это заказное убийство. Скорее всего, Гулямов хотел разоблачить в статье гастролёров из России, которые занимались каннибализмом, а его за это убили. Тут замешаны наши граждане, которые отслеживали всё и передавали информацию этим каннибалам…
— Откуда взялась версия о гастролёрах-людоедах? — тут голос подал Холматов. Он был в полном недоумении; его глаза, обычно спокойные, бегали по столу, как мыши, а руки нервно сжимали карандаш. — Мои агентурные данные отрицают существование такой группы… Тем более нет никаких сведений о гастролёрах из России…
— Тогда плохо работают ваши агенты, если пропустили это! — крикнул замполит, veins на его шее вздулись, словно канаты. — На совещании в горкоме партии товарищ Бабаев сообщил, что имел беседу с Мирзой, и он сообщил, что готовит репортаж о каннибалах… И что эти люди приехали из Новгорода или Липецка, чтобы заготовить тут тонны человеческого мяса и экспортировать в Россию!.. Гулямов выяснил это по своим… журналистским каналам…
— А может, ему дали заказ про сотрудников Комитета народного контроля, которые накрыли торговую базу с «левым» товаром, а Бабаев хотел спустить за это «сторожевого пса»26 и притормозить расследование? — выплюнул фразу Ровшан, кипясь от злости. — Ваш Бабаев находился в кафе «Дружба» и заказывал грязную статью, а потом убежал, узнав о гибели журналиста. Ему не хотелось светиться в этом деле…
Несколько секунд Саидов смотрел на капитана, закрыв рот; его щеки подёргивались, как от нервного тика, взгляд метался, как у актёра, забывшего текст. С трудом замполит совладал собой, выровнял дыхание, сжал кулаки.
— Это обвинение? — грозно спросил он наконец, низким грудным голосом. — У вас есть доказательства?
— Я соберу доказательства, однако это не имеет никакого отношения к смерти Гулямова, — ответил Ровшан, каждый слог которого был похож на камень. — Его убила медуза, и сейчас эту версию я отрабатываю…
Акмаль Анварович тут шумно вздохнул, так, что ткань его пиджака заходила ходуном, и лениво, с почти театральной небрежностью, сунул палец в ноздрю. Поковырялся с усердием, извлекая гроздь засохших козявок — они тянулись за пальцем, как тонкие струны, потом оторвались и, не найдя себе иного места, легли на белый лист бумаги перед ним. Он глянул на результат своего «труда» с видом человека, который из раскопок извлёк ценную находку, и, не смутившись ни капли, обтёр палец о край стола. После этого он уселся за стол, по-хозяйски развалился и, обращаясь к начальнику угро, произнёс:
— Значит так, возьмите дело у Ильчибаева и передайте другому сотруднику, который будет вести расследование так, как надо, и не станет искать «летающих тарелок» и прочих инопланетян…
— Я не могу это сделать, — нахмурился тот, нервно разглаживая ладонью папку. — Дело передано Ильчибаеву согласно резолюции генерал-майора Ильясова, и только он может отменить своё решение…
У замполита был, как всегда, запасной выход:
— Тогда поступим иначе: организуйте вторую, можно сказать, параллельную группу, которая займётся также расследованием этих убийств. Отрабатывайте версию о каннибалах из России. Я уверен, что эта версия является правильной, и она выведет нас на убийц. А на совещании в среду мы посмотрим, у кого результаты будут более весомыми. Не уверен, что сказки о розовой слизи удовлетворят партию и министерство внутренних дел.
— Нужно письменное распоряжение о создании параллельной группы, а не просто выдать устный приказ… Такое я сам не вправе делать… — насупился начальник угро, его широкий лоб омрачился тяжёлой складкой, а сидевший рядом Холматов, уткнув взгляд в пол, кивком подтвердил, мол, да, всё так, порядок есть порядок.
— Я издам и подпишу такой документ, не беспокойтесь, — усмехнулся Саидов, обнажив зубы в улыбке, которая скорее напоминала оскал. — Итак, встречаемся на следующей неделе и выясним, кто прав.
Все встали и вышли из кабинета. Стулья тихо скрипнули, дверь тяжело хлопнула. Ровшан чувствовал на спине злобный взгляд замполита, прожигающий, как луч прожектора. Ещё бы! Ведь полгода назад он отказался от предложения вступить в ряды КПСС, считая, что он профессиональный следователь, а не политик, и ему нет дела до заветов Ленина и коммунизма. Он помнил, как стоял тогда в кабинете с тем же замполитом, как тот говорил сладким, медовым голосом о долге перед партией, а сам смотрел как охотник на дичь. Ровшан отказался, и в глазах Акмаля Анваровича тогда вспыхнул короткий, едкий огонёк ненависти, как искра от спички. С тех пор он видел за замполитом эту тень — оскорблённое самолюбие и мелкая мстительность, прячущиеся за идеологическими словами. Вся нынешняя свистопляска и подковёрные игры родились именно там.
— Тебе нужна помощь, может, ещё ребят дать? — спросил уже за дверью Ильчибаева начальник угро, выравнивая шаг.
— Справлюсь, — ответил Ровшан. — Спасибо, но пока я работаю со своей группой, и мне достаточно Хашимова и пары его «зеленоусых»27 коллег.
— Тогда — удачи, — сказал Холматов, косо глянув на него.
Капитан поблагодарил начальника коротким кивком и вернулся в свой кабинет. Стены там казались ему родными и одновременно чужими — пыль, старая мебель, телефон, пахнущий пластиком и пеплом, и над всем этим — чувство, что настоящая работа только начинается.
Глава пятнадцатая. Найденная лаборатория
В кабинете было душно, несмотря на распахнутое настежь окно. С улицы врывался сухой, тяжёлый воздух, пахнущий раскалённым асфальтом, бензином и жареными семечками из соседнего киоска. Летний день в Ташкенте стоял в самом разгаре — белёсое небо дрожало от жары, солнце било в окна, как в кузнечный горн, а асфальт на улице будто плавился, прилипая к подошвам прохожих. Увы, здесь не было кондиционера, а вентилятор сгорел неделю назад, и мастерская ещё никак не добралась до его починки.
На подоконнике, весело чирикая, скакал воробей. Он был круглый, серо-бурый, с блестящими бусинками глаз и тонким клювиком, от которого ещё пахло свежими крошками. Птица щёлкала крылышками, перебегала с одного края подоконника на другой и жадно клевала остатки хлеба, что ещё утром накрошил для него Ильчибаев. «Вот беззаботное создание», — с тоской подумал капитан, глядя на птичку и невольно сравнивая её свободу с собственным грузом обязанностей.
Дидевич сидел за столом, наклонившись над картой и сосредоточенно отмечая на ней что-то авторучкой. Увидев Ровшана, он встал и поинтересовался:
— Ну? Как прошла головоломка?
— Как обычно — мозги набекрень, — отмахнулся Ильчибаев. — После такого трудно вкрутить полушария на место...
Алексей понимающе вздохнул:
— Да-а-а, не только у вас это бывает. Наш Вахидов тоже… с приветом. Как начнёт собрание и такую ерунду молотит, что мы в отстой падаем. Ничего умного, ничего интересного не произнесёт, просто набор слов без всякого смысла. Речь обо всём и в то же время ни о чём. Как с партийной трибуны…
Похоже, капитан был не один, кто не любил демагогов. Вахидов, как и многие подобные ему, говорил длинно, но пусто, громоздил высокопарные слова, которые таяли, не оставляя следа. Такая речь, казалось, только давила и раздражала, будто кто-то наливал в уши горячий песок.
— Вот-вот, так сейчас было и у меня, — с кислым выражением лица заявил капитан. Тут он обратил внимание на то, что парень делал какие-то пометки. — Ну, что ещё ты там установил и узнал?..
Тот со смущением сказал:
— Просто пометил объекты, которые могут быть потенциально опасными... То есть именно туда может наведаться слизь... Раз она охотится за людьми, находящимися в состоянии опьянения, то кафе и рестораны становятся местом для засады. Смотрите, сколько объектов питания в пределах этого круга? — и тут парень ткнул на десяток разных точек. — Это только те, которые я знаю, но ведь в районе их больше!
— Ты ещё не учёл и то, что в каждой квартире есть человек, который может пить алкоголь, это ещё десятки тысяч человек, — хмуро ответил Ильчибаев. — Мы же не можем в каждую квартиру поставить по оперативнику... Надо искать, где эта тварь обитает...
— Тогда нам следует посмотреть, что это за здание на улице Гоголя, — предложил Дидевич.
Поскольку эта улица располагалась в десяти минутах ходьбы от городского УВД, то Ровшан предложил парню пройтись с ним пешком. Тот, естественно, согласился и даже был рад, что его взяли на эту операцию. Видимо, своё участие в расследовании он расценивал как помощь эксперта. Нужно заметить, так оно и было: Алексей был единственным, кто вывел капитана на интересное умозаключение, и эта мысль, как ни странно, вдохновляла обоих.
День уже разгорался, и жизнь текла своим чередом. Парикмахерские гудели машинками, столовые звенели тарелками, магазины отворяли стеклянные двери, выпуская запах свежего хлеба и пота посетителей, учреждения наполнялись людьми с папками и деловой усталостью. В воздухе смешивались голоса, звон посуды, шелест бумаг и жаркая пыль, оседающая на плечи.
Ровшан и Алексей быстро шли по тротуару, не оглядываясь. Мимо промчался троллейбус № 17, и из его «рогов» вылетали искры, осыпая прохожих огненным дождём. Медные провода над головой гудели, как встревоженный улей, будто сотни невидимых насекомых выказывали своё недовольство этой жарой.
Клаксонили у перекрёстка автомобили, выбрасывая в воздух клубы угарного газа, которые частью ложились на деревья. Но этим тополям и чинарам было не привыкать: они выросли практически в отравленной атмосфере и умели терпеть. Люди шли, по дороге съедая мороженое или конфеты, бросая мусор прямо на дорогу, игнорируя урны или специально установленные для отходов контейнеры. Хотя сами контейнеры были давно переполнены — всё вываливалось наружу, над ними кружились рои мух и ос, как над сладким, но смертельным пиром. Но жители продолжали заполнять то, где давно нет места ничему.
Ильчибаев видел это и качал головой, понимая, что ещё не скоро к этим свалкам подкатит ассенизаторская машина — сейчас многие работали спустя рукава, особенно госслужбы. И вообще, весь город был, образно говоря, промышленной и бытовой клоакой, где жар, мусор, отработанные газы и чужая небрежность смешивались в вязкую массу. И только слизь, наверное, чувствовала себя уверенно в этой жизни — будто сама среда создавала для неё идеальные условия.
На «Перевушке» они свернули налево и стали подниматься наверх, в сторону центра. Узкая улица тянулась между высокими, разномастными домами: тут же, по левую руку, тянулся длинный кирпичный забор, когда-то окрашенный в красно-коричневый цвет, но теперь облупившийся, с выбоинами, с потёками ржавчины от старых железных штырей. За ним торчали макушки деревьев, отбрасывая дрожащую тень на нагретый асфальт. Дальше стоял военный магазин — блеклая вывеска с красной звездой и выцветшие плакаты с солдатами-пограничниками. Рядом тянулась автостоянка, плотно забитая машинами: ржавые «Жигули», чёрные «Волги», несколько «Москвичей» с облезшими бортами. Воздух дрожал от бензинового духа, запаха масла и перегретой резины.
Здесь начиналась улица Гоголя. Дидевич огляделся: следующим было строение, которое на карте отмечалось жирной точкой с перекрещенными линиями. И он сразу увидел его. Это был старый кирпичный четырёхэтажный дом с полукруглым углом — как будто когда-то архитектор хотел смягчить резкость квартала. Кирпич был плотный, жёлто-красный, явно дореволюционный, с тонким швом, с остатками лепнины на карнизах. Окна настежь открыты, но никто не выглядывал наружу, лишь колыхались тяжёлые занавески, будто от дыхания невидимого жильца.
— Вот это здание, — с волнением произнёс парень, глаза его чуть расширились, голос дрогнул. Но капитан сжал ему плечо — его рука была тяжёлой, но спокойной.
— Спокойно, Алексей, ведь мы пока ещё ничего не знаем. Зайдём и выясним всё.
Они подошли к входу. Сбоку висела табличка: «Институт химии удобрений Академии наук Узбекистана».
— Химии? — многозначительно посмотрел Дидевич на Ильчибаева.
Тот пожал плечами, мол, пока рано радоваться. Удобрения — удобрения. А слизь-медуза — разве удобрение?
У входа за небольшим столом сидел вахтёр — молодой парень-узбек. Он был худощавый, с мягкими смуглыми чертами, чёрными глазами и едва пробивающейся щетиной. Белая рубашка на нём была расстёгнута на вороте, а сандалии болтались на босых пятках. Он сидел, склонившись, и читал газету «Тошкент окшоми» — выцветшие страницы пахли дешёвой типографской краской, а фотографии были размыты. Газета считалась изданием для пенсионеров и скучающих, и по его расслабленному лицу было видно: скучно было и самому парню.
— Вам кого? — спросил он, едва отрываясь от чтива.
— Мы сюда, по делу, — туманно ответил Дидевич, опередив милиционера.
Нужно сказать, что визиты сюда посторонних были уже обычным делом, и поэтому вахтёр нисколько не удивился:
— А вы к этим коммерсантам? Тогда идите прямо по коридору — весь первый этаж их, — он даже не потребовал предъявить документы.
От вестибюля до конца, как выяснилось, все кабинеты арендовали разные коммерческие структуры — кооператоры, оптовики, посредники. Дирекция института, испытывая проблемы с финансированием из госбюджета, изыскивала другие пути: сдача в аренду помещений была вполне законным способом выживания. К счастью, под коммерцию не шло лабораторное оборудование, химикаты и прочее — иначе неизвестно, что могли сотворить бизнесмены, которых в народе уже прозвали «нэпманами»28, намекая на новую жадную породу частников.
Ильчибаев кивнул, как бы благодаря, и прошёл первым внутрь, за ним последовал Алексей. И при первых же шагах они уловили тяжёлый запах химических реактивов — остро-сладкий, металлический, с примесью серы и чего-то горелого. У Ровшана даже голова закружилась, к горлу подкатила тошнота. Парень держался стойко — он нюхал и не такое, подумаешь, органическая химия. В его лаборатории бывало и похлеще, и пахло куда более едко.
Но не у всех были такие способности: чтобы не упасть, капитан остановился и схватился рукой за холодные перила лестницы. Со стороны казалось, что он читает плакаты о гражданской обороне, которыми были увешаны все стены первого этажа, на самом деле он просто хотел прийти в себя.
В этот момент мимо него прошла какая-то женщина в белом халате. Ровшан увидел её краем глаза, но сразу узнал — и поэтому резко отвернулся. Ямочки на щеках, короткая светлая стрижка, изящное, подтянутое тело — всё это было ему знакомо по одной встрече, о которой он не любил вспоминать. Но женщине было не до него: судя по виду, она была взволнована и о чём-то сосредоточенно размышляла. Быстро, почти сердито, процокав каблучками по мраморному полу, она вышла на улицу.
Ровшан посмотрел ей вслед. Она стояла у дороги, прижимая сумку, оглядываясь, будто ждала прибытия кого-то. И точно — минуты через две у светофора, не смотря на зелёный свет, затормозила белая «Волга». Машина была новенькая, с хромированными бамперами, блестящим капотом, окна занавешаны плотной тканью, отчего салон выглядел таинственным.
Женщина села в машину, и та тронулась, фыркнув мотором, как верблюд, которому надоело стоять: мягкое, но раздражённое урчание двигателя превратилось в тяжёлое гудение. Ильчибаев выскочил наружу и успел заметить номер, который сразу записал в блокнот. Дидевич вышел вслед за ним, озадаченно глядя, что делает Ильчибаев.
— Вы знаете эту женщину? – спросил он. – Вы так бежали за ней, словно за женой своей...
Капитан нисколько не обиделся на насмешку:
— Это Осокина... Виктория Ивановна, супруга погибшего слесаря, слышали об этом?.. Того самого, что сожрали первым, — пояснил Ровшан, протирая вспотевший лоб. – Вообще-то она мне говорила, что работает химиком, но я как-то не задумывался. И тем более не ожидал встретить тут... Она кого-то ждала... Кто за ней приехал? Нужно по номеру узнать, за кем числится транспорт.
Тут Дидевич взглянул на блокнот и усмехнулся:
— Так это номер служебной «Волги» нашего директора! Садык Валиевича!
«Оба-на!» — мелькнула мысль у капитана. Директор института биологии знаком с Осокиной?.. Что-то за этим кроется, но что? Конечно, ничего такого в этом сейчас нет — почему бы академику не патронировать женщину, учёную?.. Это не улика. И всё же... Капитану казалось, что ответ всё-таки кроется в этом здании.
Он вернулся и подошёл прямо к вахтёру:
— Братишка, я из милиции, — сказал он, предъявляя удостоверение.
У вахтёра вытянулось лицо, он отложил газету и взволнованно ответил:
— Конечно, конечно, ака. Но я — человек маленький. Ничего не знаю... Вряд ли вам могу чем-то помочь.
— Мне ничего и не нужно от тебя. Ты мне скажи, кто это за женщина, что только что прошла мимо тебя?
Вахтёр успокоился, уголки его губ дрогнули в заговорщицкой улыбке:
— Вам она понравилась, ака? Да, это наша институтская красавица, все мужики падают перед ней. Даже у директора слюнки текут, когда видит её ножки... Это Осокина Виктория Ивановна, она кандидат наук, работает здесь старшим научным сотрудником... Её кабинет на третьем этаже...
— Мне нужно посмотреть её кабинет, как туда мне войти?
Вахтёр посмотрел назад. Там, за его спиной, на стене висел деревянный ящик с ключами — старый, потемневший, с разнокалиберными крючками и бумажными бирками, на которых неровным почерком были выведены фамилии. Некоторые ключи висели сами по себе, другие — в связках. Дверца ящика закрывалась на простой шпингалет.
— Есть запасной, им пользуется коллега Виктории Ивановны — старший научный сотрудник Венера Касымовна, но сейчас она в отпуске. Могу дать их...
— Давай...
Через секунду ключи гремели в руках у милиционера, поблёскивая матовой латунью.
— Только, братишка, никому не говори, что мы были здесь... Это важно.
Вахтёр понимающе кивнул, прижал палец к губам, мол, конспирация. Похоже, он начитался детективов — глаза загорелись любопытством, как у ребёнка, который сам себя вообразил Шерлоком Холмсом, но в то же время он явно наслаждался своей ролью тайного помощника следствия.
— Пошли, — Ровшан подтолкнул Алексея, и они вдвоём поднялись на третий этаж.
Коридоры были полутёмными: высокие потолки, тусклые плафоны, половина лампочек перегорела; серый линолеум местами был вздувшимся, местами протёртым до бетонного основания. По стенам висели пожелтевшие стенды с портретами академиков, лозунгами «Химия — опора народного хозяйства!» и плакатами по технике безопасности. Тянуло холодной известью и химическим духом.
Сотрудников они практически не встретили на своём пути — лишь из-за закрытых дверей доносились голоса, как гул аквариума: приглушённые разговоры, смех, иногда звон стекла или скрежет стула по полу.
У таблички «Осокина В.И., Хакимова В.К.» они остановились, и Ровшан зашуршал в дверном замке. Щёлкнуло, дверь подалась.
В лаборатории сорок семь стояла тишина, а также тот же тяжёлый запах реактивов, что и во всём здании, только плотнее. Здесь было как в другом мире: ряды колб, сосудов, чашек Петри, электроприборов с мерцающими лампочками. На одном из столов что-то клокотало в круглодонной колбе, из тонкой трубочки по-змеиному шипел пар; стрелки на датчиках дёргались, фиксируя невидимый процесс. На полках ровными рядами стояли бутыли с порошками и жидкостями разных оттенков — от молочного до ядовито-зелёного. В углу, под вытяжным шкафом, мигал старый осциллограф, словно дыхание невидимого организма.
На столах лежали бумаги, испещрённые разноцветными графиками и формулами: тонкие линии шли вверх и вниз, словно кардиограммы больного, цифры стояли столбцами, местами заляпанные чернилами или пятнами от реактивов; страницы пахли бумагой и пылью, а по углам виднелись штампы института. На обороте некоторых листов были формулы – длинные цепочки углерода с двойными и тройными связями, окружённые OH, NH;, COOH. Схемы выглядели для Ровшана так же, как иероглифы на китайском свитке — он лишь машинально перелистывал, не понимая, куда глядеть.
– Тебе это что-нибудь говорит? – с надеждой спросил он у Дидевича.
Тот быстро пробежал глазами страницы, шевеля губами, и ответил:
– Да… Результаты анализов растворения удобрений в почве. Образцы из Кашкадарьинской области. Культура – хлопчатник. Тут расчёты по фосфатам и нитратам, кое-где даже указана структура карбамида и ацетамидных производных… Смотри, вот реакция: R–NH; + CO(NH;); ; R–NH–CO–NH; + NH;. Это чистая органическая химия почвенных процессов, не то, что нас интересует. Тут нет ничего о медузах или генетике.
Ильчибаев задумался. Нет, если кто-то и выращивает здесь хищника, то не на виду у всех. Любой мог войти в лабораторию, взглянуть на столы и поинтересоваться целью эксперимента, не имеющего отношения к задачам института. Наверняка есть ещё место, в котором можно проводить нечто подобное — скрытно, без посторонних глаз. Где нет беготни лаборантов и звонка телефонов.
Он повернулся к парню:
– Слушай, Алексей, если бы ты хотел заниматься разведением какого-то организма, но при этом держать всё в тайне, как бы ты поступил?
Парень, щурясь, ответил без запинки:
– Дома это невозможно: химикаты, реактивы, оборудование — всё это пахнет так, что соседи взвыли бы. Потом, затраты на электроэнергию, воду… Нужно пространство для ёмкостей, миксеры, автоклавы… Скорее всего, я бы работал в учреждении вроде этого.
– Но тут ничего нет, ты сам видишь, – жестом Ильчибаев показал лабораторию. Стеклянная посуда, бунзеновские горелки, вытяжные шкафы – всё типично, стерильно. Здесь невозможно скрытно держать мутанта: слишком открыто, слишком много глаз.
– Но мы не все помещения проверили…
– Думаешь, это проводится в других лабораториях?..
Дидевич хитро улыбнулся:
– Нет, я думаю, это делается там, где лучше всего — в подвале. Там и связь с канализациями, туда же стекает всё, что наработали учёные в своих пробирках. И подвал тем хорош, что туда никто не ходит, кроме сантехников.
Ильчибаев признал, что Дидевич обладает прекрасными аналитическими способностями, настоящий следователь в белом халате. Такой был бы хорош в уголовном розыске: холодный ум, быстрая логика, наблюдательность. Но вряд ли перетащишь этого парня из биологии в правоохранительные органы. Ремесло Шерлока Холмса он не сменит на полученный красный диплом.
– Тогда спустимся в подвал, – решил он.
Они вышли из лаборатории, закрыв за собой дверь. Коридор был пуст, иначе любой мог бы поинтересоваться, что делают посторонние в этом помещении. Наступало время обеда, и сотрудники сидели в своих кабинетах, на термостатах подогревая пищу, принесённую из дома.
Обычно, всё то, что не доели родные, – макароны, картошку, овощи, куски мяса, котлеты – съедалось на работе. При этом едоки громко хвалили мастерство домашнего повара. Подтверждением служили запахи плова, жаркого, тянущиеся из комнат, перестук ложек о кастрюли и тарелки, весёлый говор женщин и мужчин, чей смех сливался с гулом вытяжек.
Спустившись обратно на первый этаж, Ровшан вернул ключи вахтёру.
– Всё нормально, ака? – спросил тот, вешая их на гвоздь и закрывая шкафчик.
– Да, нормально. Здесь есть подвал? – поинтересовался Ильчибаев.
Вахтёр ответил утвердительно.
– Я хотел бы посмотреть, что там...
Вахтёр с сомнением посмотрел на шкафчик с ключами, а потом виновато ответил:
– Извините, ака, но ключей от подвала у меня нет...
– А у кого они?
– Директор сказал, чтобы ключи всегда были у Осокиной... У неё там какие-то вещи хранятся... Но что именно – не знаю...
– Но ведь Осокина не сидит тут постоянно, а если вдруг трубу прорвёт, что будете делать? – нетерпеливо спросил Дидевич. – Вот вечером – бах! – прорвало, никого кроме вас в этом здании, и что?
Вахтёр замялся, потер затылок, признал, что такого раньше не было, а если бы и произошло, то он лично не знал бы, что делать.
– Я только сообщу руководству, позвонив домой, – бормотал он, опустив глаза, – а что они решать станут – это не моя забота.
Он говорил это без вызова, а скорее как человек, привыкший к своей маленькой зоне ответственности. «Раз дали меньше полномочий, значит и спрос в таком же объёме», – подумал Ильчибаев, глядя на парня. Но его настораживало, что подвал держат в секрете даже от вахтёра, которому поручено охранять порядок. Слишком уж странно для обычного хранилища или мастерской.
– Ладно, братишка, мы попробуем открыть и посмотреть, – решился он.
Вахтёр приподнял брови, проявив неожиданное любопытство.
– Ака, простите, конечно, но ведь вы взламываете то, что принадлежит институту. С меня голову за это снимут. Вы хоть скажите, что происходит?
Он переминался с ноги на ногу, сжимал газету в руках, будто это могла защитить его от ответственности. По лицу было видно: боится, что его втянут в историю, а он останется крайним.
– Расследуем убийство, – за Ильчибаева ответил Алексей.
Парень недоверчиво посмотрел на него:
– И вы хотите сказать, что виновата Виктория Ивановна?.. Иначе зачем вы за ней следили и в её лабораторию ходили?
Капитан чертыхнулся про себя: «Вот ляпнул! Теперь начнутся ненужные подозрения, пойдут разговоры, слухи. Вспугнём её, если, конечно, она замешана. Начнёт заметать следы, сожжёт бумаги, спрячет образцы – и ищи потом».
– Мы расследуем дело, связанное с одним преступлением, – уже ровно пояснил он. – Там использовались… э-э-э, химикаты. Мы хотим проверить, относятся ли эти вещества к вашему институту или нет. Ясно?
– Да, ака.
– Поэтому держи язык за зубами – и меньше вопросов. Мы сюда пришли не в бирюльки играть, а занимаемся серьёзным делом…
Фраза прозвучала твёрдо и убедительно, будто приказ. Вахтёр сник, опустился на стул, развернул газету и сделал вид, что читает, хотя глаза бегали по краям страницы, явно прислушиваясь.
Ильчибаев с Алексеем спустились вниз по лестнице в подвал. Лестница была крутая, со скользкими ступенями, пахло сыростью и старыми тряпками. Внизу, в полумраке, стояла массивная железная дверь с амбарным замком.
– Ну и ну, – усмехнулся капитан, достал перочинный ножик и вставил тонкое лезвие в замочную скважину. Он поворачивал его осторожно, чувствуя, как внутри задвижки поддаются. Щёлк – тихий металлический вздох, и замок открылся.
– Да вы просто профессионал-домушник? – изумился Дидевич. – Этому тоже учат в милиции?
– Этому приходится учиться. Чтобы знать, как действуют преступники, – пояснил Ровшан, убирая нож. – Так что мы можем не хуже медвежатников громить сейфы и двери. К счастью для населения, милиция этим не занимается.
Он толкнул дверь, и она со скрипом распахнулась. Внутри подвала горел неяркий голубоватый свет от неоновых ламп, дрожащий, как лунный блеск на воде. Воздух был холодным и пах чем-то одновременно болотным и химическим.
Капитан пригнулся, вошёл внутрь и огляделся. Это было большое помещение, напоминающее смесь технического цеха и аквариумного клуба: по стенам тянулись трубы, вдоль проходов стояли резервуары. Но не все относились к канализационной системе: несколько огромных стеклянных ёмкостей с водой больше напоминали аквариумы для диковинных рыб.
В воде, слегка подсвеченной снизу, плавали какие-то странные существа, похожие на помесь карася и медузы — полупрозрачные, с пульсирующими куполами, медленно шевелящие лопастями. Бурлили пузырьки воздуха, нагнетаемые по патрубкам электрическим компрессором, создавая мягкий гул.
Возле аквариумов стояли банки с густыми биологическими субстанциями: в одних — что-то вроде икры, в других – студенистая масса, покрытая пленкой, с едва заметными нитями мицелия. Были и колбы, и сосуды Дюара с жидким азотом, а также приборы неизвестного назначения — панели с мигающими диодами, стеклянные реакторы с мешалками, автоматические дозаторы.
В углу тихо жужжал старенький холодильник «Минск», на дверце которого кто-то прилепил пожелтевший листок с надписью «НЕ ОТКРЫВАТЬ».
– Оп-ля, так это биологическая лаборатория, – изумился Дидевич и с удовлетворением посмотрел на Ровшана. – Я был прав, всё исходит отсюда.
– Подожди-ка, мы ещё ничего не выяснили, – прервал его Ильчибаев. – Наличие лаборатории в научном здании ничего не говорит. Даже если она в подвале, это не причина подозревать работающих здесь в преступлении. Нам неизвестно, чем тут занимаются. Мы можем и ошибаться. Помнишь, как отвертелся Вахидов? – он просто выставил меня из здания...
Алексей ничего не ответил, а только подошёл к столу, где лежали бумаги, и, щёлкнув выключателем, включил настольную лампу. Жёлтый свет пролился на груды расчётов, графиков и диаграмм. Листы были испещрены химическими формулами, схемами генетических цепей, рядом — фотографии микроскопических срезов, колбы с пробами почвы, аккуратные подписи на латинице и кириллице. Между страницами торчали заметки, исписанные нервным, угловатым почерком, с жирными пометками «секретно» и «не выносить».
Минуты через три Алексей присвистнул:
– Ого. А я ведь прав. Тут ведутся генетические исследования. Осокина или, может, кто-то другой выводит здесь организм, основанный на кубомедузах и саррацениях, росянках… Есть ещё какая-то субстанция, которую именуют «шокасымка», она является важным звеном в генетической цепи…
Тем временем капитан взял другую лампу и направил луч света в аквариумы. В голубоватом свете неоновых ламп рыбы вздрагивали, шарахаясь по углам стеклянной ёмкости. Их серебристые спины мелькали, как обрывки зеркала, а между густыми водорослями шевелились лишь пузырьки воздуха, лениво поднимавшиеся к поверхности. Никакой розовой слизи – только обычная, пусть и нервная, аквариумная жизнь.
– Здесь ничего нет, – сказал он.
Дидевич оторвался от чтения и подошёл поближе. Он посмотрел в аквариум, но его внимание было не на содержимом. Проведя пальцем по краю, он кивнул на толстую трубу внизу:
– Видите? Ёмкость соединена с канализационными трубами. То есть что-то могло вплыть сюда и так же свободно выплыть.
Ровшан нахмурился. Свет ламп выхватывал из темноты стальные патрубки, уходящие в стену, швы, смазанные герметиком, и даже ржавую заслонку.
– Если слизи сейчас нет здесь, то она, возможно, в канализации…
– Зачем?
– Наверное, охотится, – тихо ответил парень. – Ведь хищник должен питаться… А ареал его обитания нам известен – это кафе, квартиры, то есть там, где пьют алкоголь…
– О боже, – выдохнул капитан. – Слушай, Алексей, бери записи и посмотри, что в холодильнике. Можно ли на основе всего этого собрать доказательства о конструировании на генетическом уровне хищника в виде слизи?
Парень подскочил к холодильнику, потянул за тугую ручку, и дверь, скрипнув, приоткрылась. Изнутри пахнуло холодом и формалином.
– Ого, здесь огромное количество биологического материала в пробирках, – изумлённо сказал он. – Я возьму некоторые для экспертизы. В нашем институте я исследую их и скажу вам результаты.
– Хорошо, – Ильчибаев ещё раз оглядел подвал: трубы, аквариумы, приборы, тихое гудение компрессора – всё это выглядело как сцена из фантастического фильма.
Оба с Алексеем поднялись наверх. В вестибюле по-прежнему было спокойно. Солнечные полосы падали из окон на потрескавшуюся плитку, вахтёр, развалясь на стуле, листал газету, делая вид, что не слышит их шагов. Из-за дверей доносились запахи подогретой пищи — плова, тушёного мяса, жареного лука, — сотрудники продолжали обедать, стучали ложками о крышки кастрюль, смеялись, переговаривались, как в любой другой день.
– Всё нормально, ака? – спросил вахтёр, глядя на них.
– Да, всё о`кей, – ответил Ровшан. И ещё раз напомнил: – Смотри, никому не говори о нашем визите…
– Молчу как рыба…
– Рыба, кстати, разговаривает, – с неудовольствием ответил Алексей, который не любил употребление фраз, не отражающих реальность.
– Тогда как медуза, – поправился парень, и капитан с Дидевичем ошарашенно уставились на него.
– А что? Я разве не то сказал? – испугался тот.
– Нет, ты сказал именно точно… Как медуза!.. Лучше и не скажешь…
У перекрёстка Ильчибаев с Алексеем разошлись. Капитан направился к себе в управление, а парень остановил такси и уехал в институт, держа в карманах пробирки, а за пазухой бумаги.
Едва Ровшан вошёл в кабинет, как тотчас явился Хашимов.
– Вот список фамилий всех Плетнёвых, что выдал нам паспортный стол, – сказал он, передавая бумагу.
– Хорошо, спасибо, – Ильчибаев стал вчитываться в текст. В Узбекистане проживало семьдесят два Плетнёвых, все они были разбросаны в промышленных центрах – Бекабаде, Ахангаране, Навои, Ташкенте. Просматривая данные каждой личности, капитан ставил прочерк – не то, и начинал изучать следующую. И лишь у одной, предпоследней, задержался. Он отчётливо и членораздельно прочитал:
– Плетнёва Виктория Ивановна… Это девичья фамилия… Осокина – это взятая от мужа… Всё ясно… Но не ясно, что это всё означает…
Капитан сжал бумагу в руках, ощущая, как внутри растёт предчувствие: клубок распутывается, но где-то глубже ещё скрыта главная нить.
Он задумчиво уставился в окно.
Глава шестнадцатая. Смерть академика
Виктория Ивановна заскочила в «Волгу» и сразу спросила:
— Эркин, а где Садык Валиевич?
Водитель — таджик карликаватого телосложения, коренастый, с мощной шеей и маленькими цепкими глазками. Его широкие ладони крепко сжимали баранку, словно он боялся, что руль вырвется и уедет без него. Лицо — смуглое, с вечным прищуром, будто он всё время щурился от яркого солнца. Эркин редко улыбался и почти не говорил, зато водил машину он мастерски, не хуже профессионального гонщика.
— Он на даче, ожидает вас... — тихо ответил водитель, даже не поворачивая головы.
Женщина расслабилась и откинулась на спинку сиденья. Видимо, именно это она и хотела услышать.
Машина мягко набрала скорость, пробежала мимо тополей и фонарей, влилась в оживлённый поток. Сначала они выехали на улицу Первого мая, доехали до Главпочтамта, где толпы людей стояли у окошек и спешили с посылками. Потом свернули на Энгельсовскую и покатили дальше, мимо шумного и пахнущего специями Алайского рынка, величественных павильонов ВДНХ, мимо стройной телевышки, уходящей в облака, и толкотни Юнус-Абадского рынка. Город жил своей жизнью: троллейбусы гремели, такси сигналили, продавцы кричали, зазывая покупателей.
У кольцевой дороги дорогу перекрывал пост ГАИ. Инспекторы с белыми жезлами останавливали каждую вторую машину, проверяли документы, заглядывали под капот, замеряли уровень выхлопа. Но государственный транспорт трогали редко — знали, чревато. Разве что если номера были из Ферганы или Кашкадарьи, тогда уже можно было докопаться: «провинциальных» всегда держали под прицелом.
Эркин молчал, и Виктория не настаивала. Она прекрасно понимала, зачем едет и что нужно от неё Вахидову. Этого человека она знала более двадцати лет. Он был её преподавателем... и первым любовником. И в какой-то степени оставался им до сих пор.
Садык Валиевич умел быть щедрым, но никогда не забывал собственной выгоды. Благодаря своим связям он устроил её в престижный институт на Дальнем Востоке, а позже помог попасть в заграничное плавание на исследовательском судне «Карпатия». Но стоило ей выйти замуж за Серафима, как он взорвался. Виктория помнила, как Вахидов каким-то чудом пробрался на космодром и устроил скандал: обещал уничтожить карьеру её мужа и сделать ей жизнь невыносимой.
Характер у Вахидова был тяжёлый: злопамятный, мстительный, подлый, но вместе с тем — хитрый и изворотливый. Он умел манипулировать людьми, втираясь в доверие, а потом использовать слабости в своих целях. Его великодушие всегда было с подвохом, подарки — с расчетом. В душе он был дерьмо, но именно такие, как он, двигали карьерные механизмы, открывали двери, выдавали награды. С ним было опасно ссориться, но и дружба с ним походила на сделку с дьяволом.
Сама Виктория Ивановна тоже не была ангелом. Она умела использовать свои прелести не хуже дипломов и научных званий. Её способности в науке были настоящими, но карьеру она строила не только благодаря мозгу, а и телу. Быстро защитила диссертацию, обзавелась квартирой во Владивостоке, машиной и завидной должностью. Она играла в большую игру, и игра эта ей нравилась.
А потом всё перевернулось. Её ждал прорыв, открытие, которое могло привести к Нобелевской премии... Но на её пути оказался Серафим Осокин — инженер-баллистик, человек умный, эрудированный, но с пристрастием к алкоголю. И, на свою беду, Виктория действительно влюбилась. Вышла замуж, сменила фамилию, уехала с ним в Казахстан — в глухие места, где вместо научных экспедиций пришлось вести скучные уроки химии и биологии в школе.
Чтобы помочь мужу, Виктория решилась на крайний шаг: использовала своё тело как инструмент. Не один генерал дивился её умению, и за этими ночами муж получал звёздочки на погоны, допуски, включение в отряд космонавтов. Серафим менялся: перестал пить, собрался с силами, прошёл медкомиссии. Всё шло к тому, что через год он отправится на станцию «Салют-7».
И именно тогда Вахидов вмешался. Садык Валиевич не мог простить предательства. Он выложил Серафиму всё: и про прошлое Виктории, и про её сегодняшние «услуги». Мужчина был раздавлен. Мысль, что его карьера построена не на знаниях и усилиях, а на чужом теле, оказалась невыносимой. Серафим снова потянулся к бутылке — на этот раз без остановки. Он пил, чтобы забыть, чтобы не слышать в голове голос Вахидова и не видеть перед глазами образ своей жены, разделённый между любовью и предательством.
Более того, Серафим Осокин однажды явился на дежурство в пьяном виде. Его шаткая походка, запах перегара и невнятная речь были видны и слышны всем, но худшее произошло позже: он сел за пульт и допустил ошибку в расчётах, а затем, пытаясь скрыть своё состояние, сел за руль служебного «уазика» и устроил аварию прямо на территории космодрома. Из-за этого был отложен старт ракетоносителя с зарубежным спутником на борту. Санкции от заказчика последовали мгновенно: штрафные миллионы долларов, срыв графиков и репутационный удар. Тут уж никакой генерал, даже самый влиятельный, не смог замять ситуацию. И не удивительно, что в течение трёх дней Осокина пинком выгнали не только из отряда космонавтов, но и вообще со службы на космодроме. Из героя-«первопроходца» он превратился в жалкого алкоголика, позор для отрасли.
Пришлось бывшему старшему инженеру-баллистику вместе с женой возвращаться в Ташкент. Виктория Ивановна хотела уехать во Владивосток, но Вахидов не отпускал её, вцепился, как клещ, обещая золотые горы и райскую жизнь. Между прочим, у самого академика была жена и четверо детей, он уже стал дедушкой, но это его не останавливало: он продолжал бегать за своей бывшей студенткой, будто юноша.
Он устроил её в Институт химии удобрений при Академии наук Узбекистана. Своё место он ей сначала прочил у себя, но Виктория отговорила: слишком много глаз, слишком много слухов. Связь директора с подчинённой быстро бы стала достоянием академических кулуаров. А так — другой профиль, меньше риска, и всё же рядом.
Именно там Виктория Ивановна наконец вернулась к исследованиям, о которых мечтала ещё в годы дальних плаваний. Когда-то в водах Тихого океана ей удалось отловить странную субстанцию — живую слизь, древнейшую форму жизни, которой она сама отмерила не меньше семисот миллионов лет. Этот примитивный организм обладал удивительным свойством: он снимал барьеры между самыми различными видами живого, стирал генетические «замки». Благодаря ему можно было скрестить кого угодно с кем угодно — растения с животными, микроорганизмы с высшими формами.
Субстанцию назвали «шокасым» — в честь одного из мафиозных боссов, финансировавших исследования. Виктория поняла: у неё в руках ключ к созданию новых организмов. Вначале её замысел был светлым: придумать биологический инструмент, который очистит планету от загрязнений.
Изучая хлопковые поля Узбекистана, она видела катастрофу воочию. Земля становилась мёртвой: гумус истощался, плодородный слой исчезал, почва белела от соли, теряла жизнь. Химикаты, которыми травили сорняки и насекомых, проникали глубоко в землю, убивая микроорганизмы, и даже подземные воды становились ядовитыми. На хвостохранилищах копились радиоактивные отходы, ветер разносил их пыль по сёлам. Урожайность падала, а угроза экологической катастрофы нависала над целым регионом.
Она выбрала медуз — существ, которые способны жить в самых отравленных водах, и объединила их ДНК с росянкой — растением-хищником. «Шокасым» позволил сделать невозможное: в лабораторных колбах возникла розовая слизь, ползучая и живая, обладающая способностью поглощать токсины, соли и химические соединения. Более того, продукты её жизнедеятельности обогащали землю микроэлементами. Первые опыты потрясли всех, кто видел результаты: хлопчатник на очищенных участках вырос в сорок раз урожайнее. Это был шанс на Нобелевскую премию.
Но на учёном совете всё пошло иначе. Ей не поверили. Старые академики, привыкшие к своим теориям, ухмыльнулись, кто-то откровенно засмеялся. Её назвали фантазёркой, лгуньей, мечтательницей, которая подменяет науку сказками. Для Виктории это было плевком в лицо. Она возненавидела их всех, поклялась, что отомстит. В порыве ярости она уничтожила свои образцы — розовую слизь, которая могла изменить мир.
Лишь спустя время пришло сожаление. Но было поздно: созданные ею формы жизни уже нельзя было вернуть.
Более того, муж — устроившийся в ЖЭК и спивавшийся на глазах — стал устраивать дома скандалы, бить Викторию, обвинять её во всех грехах: мол, карьера — не пошла, жена изменяет, всё у неё — из-за этого. Терпение лопнуло. Она собиралась подать на развод, но Серафим упорно отказывался принимать развод и всячески препятствовал ей. Наконец терпение лопнуло окончательно — и Осокина решилась на убийство. Не грубое, не паническое, а холодно выверенное, изощрённое по замыслу.
Она попросила Вахидова привезти ей несколько экземпляров кубомедуз — он выполнил просьбу, как и многое другое, чего от него просили. Затем он помог ей получить подвал: сырое, тёмное помещение с отдельным входом, куда никто посторонний не заглядывал. Там Виктория могла работать спокойно, и там же проводились более серьёзные и скрытые опыты. На всё это требовались деньги — институт ничего не выделял: исследования не вписывались в приоритеты, бюрократия и консерватизм академических кругов блокировали любую нетривиальную инициативу. А шли годы перестройки, и в стране началась полная экономическая вакханалия: финансирование урезали, контракты замораживали, люди еле сводили концы с концами.
Чтобы найти средства, Виктория вернулась к тому, что умела лучше всего. Она «вышла на панель» — не из желания, а из вынужденной прагматики: секс и связи давали то, что академический кабинет не далал — деньги и покровительство. В гостинице «Узбекистан», среди пахнущих табаком лобби и золотых люстр, где за столиками решались не только деловые, но и криминальные вопросы, она встретилась с Борисом Бабаевым. Борис был фигурой из теневой экономики — «цеховик» по официальной версии, человек из Министерства торговли с обширными связями и кошельком, который не задавал лишних вопросов. Он видел в её работе не науку, а инструмент.
— Зачем тебе биооружие? — спросила тогда Осокина, придя в гостиничный номер, где интерьеры мягко светились воткнутыми лампами, и воздух был пропитан духом табака, дорогого одеколона и дешёвой сигары. Вокруг звучал приглушённый шум лифтов и шорох дорогих тканей.
— Есть конкуренты, с ними нужно разделаться, — ответил Борис, лаская её в постели и одновременно обвивая речью. — Гады мешают нам, встают поперёк дорог. Надо, чтоб милиция не распалила след. Твои опыты нам помогут. Тебе заплатят — и хорошо.
Потом Бабаев познакомил её с мафиози по фамилии Шоисламов. Шоисламов оценил Викторию не только как учёного, но и как женщину, и предложил «крышу» — не на словах, а делом: иностранная валюта, логистика, охрана, влияние. За ним стояла организованная сила; при нём можно было жить спокойно, никто не сунется туда, где он водит свои интересы. Для Виктории это было слишком привлекательно — шансы на реальные деньги, на безопасность, на возможность довести дело до конца. Она согласилась.
Но сюрприз в этом треугольнике не заставил себя ждать: Вахидов, почуяв запах возможной «передачи» ученицы в чужие руки, почувствовал себя оскорблённым и заявил, что не позволит этому случиться. Он снова начал угрожать, дёргать канаты и требовать своего. И с ним тоже нужно было разобраться — у её планов не было права на ревность, на вмешательство.
Именно сейчас она ехала на дачу к Садыку Валиевичу, чтобы поставить точки над «и». План уже был выстроен: долгие месяцы подготовки, подконтрольные люди, деньги, предоставленные «покровителями», и место, где можно было всё устроить так, чтобы следов было как можно меньше. Она знала, что один неверный шаг — и всё рухнет: и карьера, и свобода, и надежды на будущее. Но в тот момент это казалось ей неизбежностью — единственным способом закрыть прошлое и продолжить путь к тому, за чем она вышла в науку изначально.
Дело в том, что ей удалось — в рамках её фантазийной науки и тёмных сделок — «сконструировать» новую слизь. Это был хищник, странное сочетание, несущий в себе черты человека, медузы и растения: текучая, но обладающая направленностью, пластичная, но с внутренней организацией. Его нельзя было просто «убить» привычными способами — застрелить, утопить или размозжить; тело состояло в основном из воды и биологической матрицы, и оно легко восстанавливалось после разрывов. Он мог жить в самых немыслимых местах — в канализации, в отходах, в загаженных сточных колодцах, выдерживать токсичную среду — и свободно передвигаться по трубам, щелям и магистралям, которых обычный человек и представить не мог. Поймать его — значит найти живую, текучую цель в лабиринте под городом, где каждая ловушка бессильна.
Его главное свойство — поглощать живой организм. Простое мясо, труп, мёртвая плоть для него была не пищей: он питался живым, реагируя на жизненные признаки. Человеческие элементы в нём давали способность «чуять» человека — не по форме, не по отпечатку, а по мельчайшим химическим следам: капля крови, пота, слюна, капля мочи — всё это становилось маяком. Если акула учует кровь за километры — этот хищник отличал нужную молекулу на десятки метров, а иногда и дальше; он не путал цель с окружающими, выбирал «заказ» с удивительной точностью. Именно поэтому в квартире Мирбабаева нашли только один скелет — не было свидетелей, не осталось явных следов борьбы: слизь пришла, взяла, растворила и унесла.
Организм был запрограммирован на атаку пьяного человека: в её логике это было удобно — пьяный не успеет сообразить, отпорить, побежать; многие не почувствуют опасности вовремя. Но у любого хищника есть голод, и слизь требовала еды постоянно. Она выходила на «охоту», сама перемещаясь по трубам и переливам, отслеживая по параметрам — пол, химический профиль крови, наличие алкоголя. Так и были поглощены школьник, слесарь и налоговый инспектор — рассказы милиционеров подтвердили это: цели были уязвимы, рядом с водой и под воздействием спирта.
Этим утром Виктория обнаружила, что хищник слегка ранен: субстанция покрылась синей коркой, и регенерация заняла время. Кожица затвердела, цвета стали странными, движения притупились — следы ожога или химического воздействия. Кто-то, видимо, пытался сжечь слизь в момент атаки, но не успел довести дело до конца — хищник ускользнул и спрятался в своих лабиринтах. Для неё это было тревожным знаком: тело «боится» высоких температур, и значит, существует уязвимость — но она была мала и ненадёжна. «Плохо дело, плохо», — думала Виктория, глядя в окно машины; город промелькнул мимо, а в её голове крутился только один вопрос — как сохранить секрет и не быть пойманной.
Её пугали свидетели, слухи о «медузе» уже гуляли по городу; Вахидов мог догадаться; милиция — особенно этот капитан, что всё вынюхивает — стояла на пути. Она понимала: при обвинении в предумышленном убийстве прощай не только слава и награды, но и свобода — тюремная зона. Но отступать Осокина не желала: она знала, чего хотела в жизни, и сметала преграды, если это было нужно. Единственное, о чём жалела, — годы, бездарно прожитые с Серафимом, проданный дом во Владивостоке и то, что ради карьеры была вынуждена терять себя.
В душевной архитектуре Виктории было место для прагматизма и холодной решимости: рай, по её опыту, был не в шалаше с милым, а с тем, кто мог дать женщине то, чего она желала — власть, деньги, безопасность. Она тянулась к мужчинам-хищникам вроде Шоисламова или Бабаева, потому что в них видела силу и возможности, а не жалость. И в слизь, в её представлении, она как бы «вложила» черты этих людей — не в буквальном лабораторном смысле, а в символическом: хладнокровие, безжалостность, способность не останавливаться ни перед чем. Именно это объясняло, почему хищник так быстро и беспощадно расправлялся с жертвами: он унаследовал от неё не только биологическую направленность, но и её моральную бесчувственность.
«Волга» выехала за кольцевую дорогу. Слева показался Институт растениеводства имени Шредера — строгие корпуса и плоскости полей, а дальше начались дачные посёлки: ровные аллеи, ухоженные участки с розовыми клумбами и высокими тополями. Участок Вахидова казался роскошью на общем фоне: двухэтажный дом с широкой остеклённой верандой, белёные колонны у входа, аккуратно подстриженный газон, за которым прятался прямоугольный бассейн с бирюзовой водой и шезлонгами. Рядом — небольшой сад с цитрусовыми, горстка пальм и дорожки из светлого камня. Внутри флигеля — бильярдная с дорогим сукном, массивный стол, большие плафоны и старинные кресла. Всё это благоустроенное царство академика — и в то же время попытка казаться скромным, хотя видно, что хозяин не стеснялся тратить.
Но и этого у Вахидова не было столько, сколько у Бабаева или Шоисламова: те могли себе позволить настоящие дворцы и ограды в два метра, бронзовые статуи и фонтаны. Академик же — старый козел с присущей ему тщеславной скромностью и мелочностью — терпел и завидовал скрыто. Для Виктории Ивановны же главное было другое: от дома тянулась городская канализация — жизненно важная подробность для её дел. Всё остальное — вопрос техники… вернее, биотехники.
Машина затормозила у тяжёлых железных ворот. Эркин молча опустил стекло лишь на йоту — он знал, что женщина сама выйдет и пойдёт в дом, как делала не раз. Виктория даже не попрощалась, тихо вышла из кабины. По двору разносились звуки национальной музыки из динамиков магнитофона: Шахло Клычева тянула свой голос скрипуче и плоско, без душевного содержания, но с упорством рекламной мелодии. Песня была без ритма и без сердца — набивка слов под штампованный такт. И всё же Садык Валиевич, стоя на веранде в распахнутой рубахе, подвывал под неё, увлечённый, будто слушал шедевр. Когда он увидел Викторию, громко запел вместе с записью, подпрыгивая на носках и гримасничая.
— Ассалому алайкум, — приветствовала Виктория Ивановна, заходя на террасу. — Как ваши дела, Садык-ака?
Академик, обмахиваясь полотенцем от жары, улыбнулся тоскливо-жабьим ртом: губы растянулись в широкой, немного несуразной улыбке, где видны были верхние зубы, а щёки немного вздымались, придавая лицу одновременно и приветливость, и странную маску. В руках он держал чашку с чаем, потягивал и казался рад, что гостья пришла.
— Вуалейкум ассалом, Вика. Спасибо, сижу вот в одиночестве. Хотел с тобой повидаться, поговорить... — произнёс он, приглаживая воротник.
Вахидов указал на низкий топчан29, застеленный яркими курпачами30 и мягкими подушками. Топчан стоял под навесом, укрывая от солнца. На маленьком столике, частично прикрытом скатертью, аккуратно разложены были пиала, заварной чайник с тёмным крепким настоем, поднос со самсой, тарелка со сладким, гроздь тёмного винограда и несколько яблок с матовой кожицей — всё подано так, будто хозяин ожидал гостя с почётом. В углу над жаркой плитой тихо пыхтел котёл с пловом: пар клубился, разливая тёплый запах риса, баранины и зиры, и время от времени оттуда доносился приглушённый звук бульканья — котёл тщательно помешивали, и в воздухе витал аппетитный, домашний аромат.
Всё это, разложенное и приготовленное Халила-опой — домработницей, что недавно ушла, — теперь казалось немножко пустым: в доме остались лишь хозяин и его бывшая ученица.
— Итак, Вика, расскажи, что происходит, — сказал Садык Валиевич, взбираясь на топчан и приподнимая скатерть, чтобы налить себе и Осокиной чай. Его пальцы задрожали от волнения, но голос был ровен.
Женщина сделала вид, что не понимает, держала лицо спокойным, глаза — слегка холодными.
— А что конкретно интересует, Садык Валиевич?.. — ответила она отрешённо. — Продолжаю эксперименты...
— Это эксперименты, которыми заинтересовалась милиция? — загрозно спросил академик. — Ко мне в институт наведался некий капитан Ильчибаев, вынюхивал всё, распрашивал о тебе, — и, делая театральную паузу, добавил, — правда, называл твою девичью фамилию... Про медуз распрашивал...
— А чем его медузы встревожили? — уколола вином Виктория, продолжая играть роль невинной. Но понимала: долго притворяться нельзя. Правда рано или поздно всплывёт, и придётся отвечать.
— Вот и я интересуюсь, — сказал Вахидов, опираясь локтями на колени и глядя прямо в её глаза, — чем они его встревожили, почему милиция допрашивает моих сотрудников... Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы развести ситуацию, снять меня и других с подозрений. Но ты, как я вижу, не всё мне рассказываешь... Я слушаю...
Женщина пожала плечами:
— А что вы хотите услышать? Я продолжаю работу, эксперимент идёт...
— Успешно идёт, как я понял, — процедил академик. — Я слышал о четырёх трупах, обглоданных розовой слизью — обо всём мне сообщил мой племянник Акмаль Саидов, он в городской милиции. Сейчас он переводит стрелки на некую банду гастролёров с людоедскими наклонностями... Но эта версия рухнет, если ты не прекратишь свои опасные опыты. Вместо международной премии тебя ждёт срок. Я понимаю, муж твой был — откровенно — ничтожество, и я поддержал решение быстро с ним расправиться. Но ты зашла слишком далеко.
Виктория молчала. Напряжение в ней росло, как струна натянутая до предела, но она умела терпеть и ждать: годы — и научная, и жизненная — научили её холодно выжидать. В её лице не дрогнул мускул; вниз уходил тихий прилив раздражения, но голос оставался ровным, как у актрисы, сдерживающей бурю под маской спокойствия. Её руки лежали спокойно на коленях; внутри крутилась решимость, которую не вывернуть ни мольбой, ни угрозой. Она умела считать время и людей, умеючи прятала клинок за улыбкой.
— Почему к тебе проявляет интерес мафия? — продолжал Вахидов, ухмыльнувшись скептически. — Говорят, встречаешься с Шоисламовым... Зачем?
— Он только финансирует мои исследования... и ничего больше, — ответила она коротко, не поднимая глаз.
Академик фыркнул:
— Чтобы мафия щедро спонсировала науку? Если для неё нет выгоды — ни копейки. Так чего же он хочет?
— Чтобы я создала для него биологическое оружие, — спокойно бросила Виктория.
У Вахидова чуть-чуть отвисла челюсть: он свёл губы в тонкую линию, будто проглотил что-то горькое.
— Ты с ума сошла! Ты понимаешь, чем рискуешь? Биологическое оружие, о Аллах! Ты говорила, что запрограммируешь хищника на короткую жизнь — на сутки, а вместо этого сделала его почти бессмертным. Зачем?
— Хочу узнать, можно ли продлить жизнь человеку, — солгала Осокина мягко. — Может, эта слизь даст ключ к долголетию... Разве вы, Садык Валиевич, не хотели бы жить долго — чтобы наслаждаться мной?
С этими словами она сыграла выходящую карту: скинула халат, затем платье — не в пошлом жесте, а в уверенной театральной демонстрации себя. Оказалась в легком нижнем белье, которое подчёркивало стройность и упругость форм, но не разгоняло низменное любопытство — скорее, выставляло её как инструмент влияния.
Против такого трудно было устоять. Даже уставший и мелочный академик, потерявший в чём-то хватку, почувствовал, как в нём что-то оттаяло. Он — мужчина старой закалки, не чуждый слабостей, — заразился теплом и желанием: взгляд стал плотнее, дыхание чуть учащённее, тело в неловкой надежде откликалось.
Виктория знала это и пользовалась: не просто красота, а умение управлять вниманием — её давний навык. Она была хищна не только в науке, но и в любви: мягкая, ласковая как кошка, когда надо — мурлыкающая и покорная; своенравная и независимая, когда нужно — рвущаяся туда, где ей нравится быть. Она никогда не позволяла себе полностью приручиться, не дарила полного подчинения; мужчины любили её за недоступность. Она была искусна в тонком балансе — давала утешение, но не отказывала себе в свободе.
Вахидов, воспитанный в академических приличиях и одновременно корыстный, всю жизнь мечтал о престижах и ближайших удовольствиях. Она — воспоминание о студенческих годах, спасённая им талантливая девчонка, — была для него одновременно трофеем и загадкой. Он со временем так и не смог её «приручить»: Виктория всегда оставалась собой — упрямой, скрытой, властной. Её ласка была орудием, но не залогом подчинения; она дарила моменты и тут же возвращала себе свободу.
Именно это раздражало и влекло одновременно: он помогал ей, искал поводы, чтобы быть рядом, но знал — полной власти над ней не обрести. Она могла уйти, уйти навсегда, и это держало его в напряжении, делало уступки болезненными и сладкими одновременно.
— Ты меня просто убиваешь, Вика, — прошептал он, приближаясь к ней. Резким движением сорвал лифчик, стянул трусики… и, забыв о возрасте, о званиях и регалиях, погрузился в чувства, которые выдавал себе за любовь. Всё происходило поспешно, жадно, но при этом с оттенком долгого голода и желания самоутвердиться: он словно хотел доказать, что ещё мужчина, ещё способен владеть ею, как трофеем. Виктория не сопротивлялась — наоборот, помогала, будто играла свою роль в заранее продуманном спектакле.
Через полчаса обнажённая Осокина поднялась, лениво прошла в туалет. В её ладони была собрана сперма, и она без колебаний стряхнула всё это в унитаз, спустив воду. Через несколько минут из отверстия показалась розоватая субстанция — слизь, что знала дорогу и теперь ждала сигнала. Виктория усмехнулась: всё шло так, как она планировала. Осталось дело за малым.
Она направилась к холодильнику. Там — изобилие: красная икра в жестяных банках, шпроты из Прибалтики, королевские креветки, жёлтые бананы, копчёная салями, сыр с плесенью и даже венгерская ветчина. Из этой роскоши женщина выбрала холодную бутылку коньяка. Достала два маленьких стакана, разлила янтарный напиток.
Вахидов, всё ещё томно лежавший на топчане, приподнялся и залюбовался её походкой. Виктория шла плавно, медленно, будто по подиуму, выверяя каждый шаг, демонстрируя линии тела. Её движения источали хищное очарование: чуть приподнятые плечи, лёгкий изгиб бёдер, игра рук — всё это было создано для того, чтобы завораживать.
— За нас с вами, любимый Садык-ака, — произнесла она, чокнувшись стаканом и сделав вид, что пьёт.
Академик осушил первый, потом второй, не подозревая, что она незаметно сливает свой коньяк в траву. Грамм двести улетели в его желудок быстро, словно вода. Лицо его раскраснелось, голос сделался мягче, а движения медлительнее. Затем он с аппетитом взялся за спелый арбуз, разрезал, жадно вгрызся в красную мякоть и, насытившись, похлопал ладонью по животу. Глухой, барабанный звук разнёсся по топчану.
Виктория вытянулась рядом, наслаждаясь солнцем. Лучи пробивались сквозь густую крону чинары, ложились золотистыми полосами на её кожу, играли на плечах и груди. Воздух был наполнен лёгкой сладостью листвы и нагретой древесины. Где-то неподалёку свистела иволга, её звонкая, чистая трель звучала словно насмешка над происходящим, как голос природы, чуждый и безразличный к человеческим страстям и интригам.
Рядом полулежал Вахидов, осоловелый, с довольной улыбкой на лице. Он глагольствовал:
— Пойми, Вика, только я могу гарантировать тебе благополучие, а не всякие мафиозники… Зачем тебе уголовная среда? Они ведь сейчас по острию ходят. Говорят, Горбачёв начинает войну против криминала. Ты вспомни: ещё не остыли бои у нас — группа прокурорщиков Гдляна и Иванова чего тут намутила? Полстраны пересажали, теперь все рыпнуться боятся. Вот и ты не лезь в политику. Делай своё дело, занимайся исследованиями, а докторскую я тебе помогу защитить. Через полгода — профессорское звание…
Она слушала, не прерывая, но губы её тронула лёгкая усмешка. Его слова казались жалкими и наивными. Он всё ещё верил, что способен направить её судьбу, удержать возле себя. Но она давно жила по другим правилам, и ему это было не понять.
Вдруг академик встрепенулся, отодвинул пустую пиалу.
— Ой, схожу-ка в туалет. Ты полежи, расслабься. Потом в бассейне поплаваем… голышом, как тогда, в университете, помнишь?
Он засеменил к особняку, не утруждая себя даже надеть трусы. Виктория слышала, как хлопнула дверь, затем — скрип поднятого унитазного стульчака. Она знала, что произойдёт дальше, но вставать и смотреть не хотела. Она не была кровожадной. Её больше волновало другое — предвкушение. Острые ощущения, которые вот-вот должны были прийти.
В течение полминуты ничего не происходило — только влажное эхо туалетной комнаты и где-то вдалеке плеск воды. А потом донёсся крик:
— О, Аллах, что это?.. О-о-о, нет, нет... Отпусти меня!..
Осокина закрыла глаза, даже не пошевелив пальцем.
— Ах, чёрт!.. Вика, это твоё дело?.. Нет, пусти меня, тварь!.. О-о-о, нет, нет! Вика, я убью тебя! Это ты напустила на меня свою тварь!.. Ты предала меня, гадина... Я с тобой ещё разделаюсь... Нет, нет... О-о-о... — голос хрипел, переходил в жуткое всхлипывание, а затем в слабые, прерывающиеся стоны.
Женщина усмехнулась про себя. Ему ли, старому козлу, знать, что такое предательство? Сколько он сам предал и подставил ради карьеры — путь к вершине у него был вымощен не розами: он переступал через людей, использовал друзей, бросал тех, кто мешал, и продавал принципы за очередную должность. Он бросил под поезд чужие судьбы, ради собственного продвижения растоптал честь коллег и свёл на нет человеческое уважение. Теперь возмездие пришло тихо, как и положено её инструменту. Что же теперь хочешь? Да, она поступила с ним нечестно — но мир суров: кто-то охотник, а кому-то роль жертвы.
«Простите, Садык Валиевич, но помочь я вам ничем не могу», — прошептала она себе, вскочила и стала одеваться. Напряжение ушло, её движения были быстры и практичны, как у человека, привыкшего не терять времени.
Спустя минут десять она вошла в туалет. На полу — беспорядок: разбросанные полотенца, перевёрнутая тумбочка, следы борьбы на кафеле. В центре — один скелет, уже лишённый плоти, голова покоилась в стороне. Видно было, что Вахидов отчаянно боролся, хватался за всё, что попадалось под руки, пытался содрать с себя субстанцию, но тщетно. Осокина лишь на мгновение оценила картину глазами — холодно, расчётливо — и быстро взялася наводить порядок.
Она разложила полотенца аккуратно, собрала использованную ткань в один мешок, затем взяла целлофановый пакет и аккуратно сложила в него кости. Делала это без суеты, будто убирала лабораторный материал. Череп, лёгкий, почти пустой в руке, лежал холодной чашей. Держа его за височные кости, она усмехнулась вполголоса:
— В такой голове не мог быть мощный мозг, уверена, что извилин не густо... Прощай, Садык Валиевич.
Она опустила череп к остальным костям в пакете, запечатала полиэтилен надёжным узлом и вынесла свой трофей в сад. По пути её мысли были коротки и бесстрастны: расчёт, безопасность, никаких лишних эмоций. У калитки она остановилась у выгребной ямы — мутная жижа, запах гнили и тины. Пакет шлёпнулся о край, затем хлюпнул и исчез в воде, увлекая за собой пузырьки и тонкий круглый след. Кости уплыли в тину; так было решено похоронить того, кто долго носил звание директора института биологии. Память о нём, по её мнению, не заслуживала памятника: таких людей чаще помнят за сделки и предательства, нежели за заслуги.
Рейсовый автобус подошёл через пятнадцать минут. Это был «ПАЗик» — старенький, с потрескавшейся резиновой обивкой сидений и торчащими пуговицами на спинках, с потёртым рисунком пола и запахом дыма и перегретого пластика. Водитель лениво распахнул двери, и Осокина, не оглядываясь, вскочила внутрь. Машина тряхнула, мотор загудел, и «ПАЗик» неспешно повёз её в сторону города, в привычный ритм улиц и светофоров.
Виктория села у окна, закрыла глаза и позволила себе на минуту забыться: тёплый ветер шёл по лицу, поездка убаюкивала, а мысли, как обычно, уже строили новые план — холодные, расчётливые и точные.
Глава семнадцатая. Виктория Ивановна заметает следы
Последние дни для Ровшана были одновременно тяжёлыми и плодотворными. Дело пополнялось новыми документами: показаниями очевидцев, выписками из больниц, фотографиями мест происшествий — и, главное, свидетельствами о розовой слизи. Рассказ самого очнувшегося Рафика Сайфуллина занял отдельную папку. Он подробно описал нападение: внезапное ощущение холода и липкости на теле, неумолимый сжатый захват субстанции, потерю чувств и сознания — и то, как слизь «обработала» конечности и ткани. Итог был трагичен: как мужчина он теперь потерян для семьи и прежней работы, многое было безвозвратно утрачено, но ортопеды обещали протезы и навыки ходьбы. Рафик, пережившее чудо возвращения, принял решение жить по-новому — трезво и с упором на науку: он хотел помогать, а не тонуть в горечи.
Верисова изложила события не так ярко, но обстоятельно: аккуратные формулировки, ссылки на свидетелей, хладнокровная последовательность фактов. Ляпинс дал всего полстраницы — коротко, размашистым почерком, как и подобает человеку, не любящему буквальную работу: «Видел слизь. Боялся. Не пойду в подвал», — и подпись. Это было скромно, но по-сути.
Самым весомым документом стала экспертиза Института биологии — подписанная заведующим отделом Ташмухамедовым. Водоворот событий заставил его бросить отдых в Сочи и вернуться первым же самолётом, и он с готовностью окунулся в изучение проб, извлечённых Дидевичем из подвала. Результаты были ошеломляющими.
По-научному это выглядело так: обнаруженная субстанция представляла собой полимерно-коллоидную матрицу, главным структурным компонентом которой была водная гель-фаза, связанная сетью белковых фибрилл и полисахаридов. В матрицу интегрированы фрагменты генетической информации, идентифицированной как принадлежащие Cnidaria (медузы), к некоторым растениям-хищникам (в частности генетические маркеры, типичные для росянки), и фрагменты человеческого происхождения — рецепторы, кодирующие чувствительность к соединениям, характерным для человеческого пота и метаболитов этанола. Помимо прочего, в пробах были найдены искусственные синтетические элементы: секвенции плазмидного происхождения, модули РНК-регуляторов и нестандартные аминокислотные замены, указывающие на вмешательство органической химии — то есть на библиотеку модифицированных строительных блоков, введённых человеком.
Функционально слизь действовала по «алгоритму»: рецепторные модули улавливали молекулы-«маячки» (пот, слюна, моча с повышенным содержанием этанола), сигнал о наличии «цели» передавался по коротким РНК-цепочкам к моторным белкам матрицы, которые обеспечивали локальное изменение вязкости и направленное движение. Встроенные ферменты осуществляли локальное расщепление тканей жертвы, а набор протеаз был прицельно нацелен на живую белковую ткань — отсюда неспособность питаться трупами. Регенеративные механизмы базировались на активированной системе гэномодифицированных стволовых клеток, работающих в «подпитке» полисахаридной матрицы: повреждение заживало необычайно быстро, за исключением воздействия высокой температуры или некоторых агрессивных окислителей.
Грубо говоря, это не была простая «мутация» в классическом понимании. Мутация — это случайное изменение наследственного материала в рамках одного вида, следствие радиации, химии или ошибок репликации. Здесь же имел место целенаправленный синтетический дизайн: объединение определённых генетических модулей из разных организмов, с добавлением искусственных регуляторных узлов и химических стабилизаторов. То есть — конструирование гибрида с запрограммированными функциями.
Хашимов и Ильчибаев слушали и иногда переглядывались: тем более, что подобное описание рушило привычные категории «возможного» и «невозможного».
— Так это мутант? — спросил кто-то, стараясь упростить понятие.
Алексей усмехнулся и четко разделил понятия:
— Нет. Мутация — отклонение от нормы внутри одного вида. Здесь — конструкция: берёшь фрагменты одного организма и «вшиваешь» в другой, получаешь гибрид с чертами обоих. Эта слизь — именно гибрид разных сущностей, дополненный искусственными элементами.
— А для чего создавалась? Чтобы съесть мужа? — с горечью спросил Ровшан. — Но тогда причём тут школьник Кочетов, налоговик Сиропов, сантехник Сайфуллин? Как они связаны?
Дидевич ответил спокойно, правда, его доводы были отчасти предположением:
— Думаю, что слизь нуждалась в пище — как робот нуждается в энергии. Да, возможно, некоторые жертвы были «случайностью» — человек в нужном месте и в нужное время. Но есть и смысловой момент: программу можно было задать так, чтобы она искала определённый биохимический профиль — пол плюс алкоголь в крови. Тогда атаки выглядели целенаправленными.
Он добавил важный штрих:
— И ещё: у этого существа отсутствуют половые органы и репродуктивный потенциал в привычном смысле. Это не самовоспроизводящаяся линия, а «одноразовый» агрегат — инструмент. Он может существовать долго, месяцы или десятилетия, если поддерживать среду, но не даст потомства.
— Может, выписать ордер на арест Осокиной? — вмешался Хашимов, решительно глядя на капитана. Он был человеком действия: у него был офицерский взгляд, склонный к немедленным мерам, и он настаивал — с такими выводами нельзя медлить. Пусть следствие сделает шаги, чтобы взять человека под стражу и прекратить эксперименты, пока они не сделали новых жертв. Его голос звучал твёрдо: быстрое ходатайство о задержании, проведение обыска, обеспечительные меры — всё это, по его мнению, следовало предпринять немедленно.
Тот ответил:
— Рано, не будем пугать её. Прямых доказательств у нас нет. Есть только факты о существовании слизи. Но и сидеть сложа руки мы не будем. Для начала нужно опечатать её лабораторию и произвести там полный обыск. Рашид, иди к Холматову — пусть подпишет документ. Нам надо опередить конкурентов.
Под «конкурентами» в разговоре понималась вторая группа — те, кто настаивал на версии Акмаля Саидова о «гастролёрах-людоедах». Десяток милиционеров из управления и нескольких районов снова и снова бегали по местам происшествий, допросы и осмотры волной накатывали на свидетелей и родственников. Проститутка, которую вскоре довели до предела, сошла с ума и оказалась на лечении в психиатрической клинике. Мирбабаев до сих пор лежал в наркологическом диспансере и не возвращался в норму. Внедрённые агенты в криминальной среде приносили сплетни и намёки, много интересных сведений — но ничего, что вёлo бы прямиком к «гастролёрам». Вся работа шла тяжело: обещания и наметки, но пока — без железных зацепок.
Рашид ушёл к руководству подписывать бумаги. Ровшан остался в кабинете и продолжил разговор с Алексеем:
— Есть ли способы убить это существо? — прямо спросил капитан. — Я не хочу, чтобы оно угрожало людям. И страшно представить, если оно освоит Чарвакское водохранилище или Ташкентское море — там до полумиллиона отдыхающих в сезон…
Алексей ответил рассудительно:
— Любое живое существо можно уничтожить. Вопрос только в том, как это сделать быстро и эффективно. Регенерация у слизи высокий уровень, это показали опыты: она не реагирует на обычные ядохимикаты, радиацию, механическое дробление. Её метаболизм мало зависит от кислородной химии — воздух ей не нужен.
— Но чего-то она же боится? — настаивал Ровшан.
— Боится температурных крайностей, — ответил парень. — Высоких и низких. Высокие — свыше трёхсот градусов, низкие — ниже ста...
— Бог ты мой, — выдохнул капитан. — Где взять печь на триста градусов? И кто даст холодильник до минус ста? У нас ничего такого нет.
Алексей посмотрел на него и невозмутимо сказал:
— Жидкий азот.
— Что это? — переспросил Ильчибаев.
— Это вещество, которое способно за секунды снизить температуру до минус двухсот и ниже. Его применяют в промышленности и лабораториях для быстрой криоконсервации. Его можно взять на заводе «Алгоритм» — там в некоторых технологических операциях используют азот. Баллон или ёмкость можно попросить, если объяснить техническую необходимость.
— Хорошо, мы туда съездим, — кивнул капитан, уже мысленно прикидывая логистику.
В этот момент Алексей вдруг вспомнил:
— Ах да, чуть не забыл... В институте суматоха — пропал директор.
— Садык Валиевич? — Ровшан побледнел. — Что? Как пропал?
— Его несколько дней нет на работе, — ответил Алексей. — Из дома звонили, супруга настойчиво расспрашивала. Она сказала, что вчера приезжала на дачу, а там никого не было.
— Мда-а-а, странно, — пробормотал капитан. — Кто его видел последним?
— Я не знаю точно, — признался Алексей. — Я только передаю слухи.
Ровшан не медлил. Он взял телефон, набрал дежурку:
— Алло, дежурный... Есть запрос на розыск — пропал по фамилии Вахидов? Да, да, Садык Валиевич? И что?.. Ага. Ясно.
Положив трубку, он хмуро посмотрел на молодого человека:
— Родные Вахидова написали заявление в Куйбышевское РУВД. Ты прав — тут что-то не чисто. Если хочешь, съездим вместе в районное отделение — поговорим с дежурным и посмотрим, что там за материалы.
— Ой, конечно! — вскочил Алексей, едва не уронив папку с документами. Его глаза загорелись: желание участвовать, доказать свою правоту, встряхнуло его энергией. — Я с вами!
Ильчибаев собрал вещи: документы, копии протоколов, пробирки с образцами, которые нужно было опечатать и передать. В голове уже рождался план: сначала опечатать лабораторию Осокиной, затем — найти её связь с местом исчезновения Вахидова, и — если удастся — добыть жидкий азот и оборудование. В это же время Хашимов, подписав бумаги, должен был готовить группу для усиленного рейда по подозрительным объектам — не дать конкуренции умыкнуть зацепки и опередить тех, кто пытался навесить на дело «гастролёрскую» версию.
Выйдя из кабинета, капитан ощутил тяжесть ответственности и лёгкую дрожь — понимание, что на кону не только карьера, но жизни людей. Алексей шёл за ним, болтливо рассказывая про лабораторные тонкости, а шаги их сбивались в общий ритм: следствие шло в атаку.
В Куйбышевское РУВД они доехали на той же служебной «копейке». Алексей не мог поверить, что родная милиция катает сотрудников на таком драндулете: в его представлении у уголовного розыска должны быть самые скоростные машины с пуленепробиваемым салоном и спецоборудованием. В советских фильмах всё выглядело иначе — черные «Чайки», сирены, блеск хрома. Увы, реальность материально-технического обеспечения МВД оказалась куда прозаичнее.
— Ну, брат, это только у американских полицейских компьютеры в машинах и ручные пулемёты на крышах, у нас всё проще, но иногда надёжнее, — усмехнулся Ильчибаев, но сам он тайно скорбил: их бюджет был беднее церковной мыши — рваная обивка сидений, скрипящий мотор, облезлая краска и вечная нужда в запчастях.
Дежурный указал на дверь, за которой сидел следователь. Это был знакомый капитана — младший лейтенант Сергей Захаров: худощавый, рыжеватый, с открытым лицом и точёным носом, с глазами, в которых прячется осторожность и капля цинизма. Они когда-то вместе вели дело о торговце палёной водкой; Захаров тогда проявил хватку и упорство, потому капитан его и ценил. Увидев гостей, он вскочил и приветливо пожал руку:
— Добрый день, Ровшан-ака... Здравствуйте, — обратился он к Дидевичу. — С чем пожаловали?
— У тебя заявление об исчезновении академика Вахидова? — спросил капитан.
— Да, у меня. Но вы же знаете, сроки ещё не вышли. Если в течение недели он не объявится, начну розыск. А пока поговорил с родственниками: они заявили, что последние два дня до исчезновения он был на даче...
— А где это? — уточнил Ильчибаев.
— Недалеко от магазина «Парвоз», в сторону посёлка Черняевка, — ответил Захаров.
Ильчибаев кивнул: он помнил этот район. Как-то здесь проводились оперативно-розыскные мероприятия, когда ловили серийного убийцу Анвара Назира — популиста-пантюркиста с мерзким прошлым. Преподавал историю республики и СССР в школе, а ночью выходил на охоту как когда-то в Лондоне Джек-Потрошитель. На его руках — шесть убийств женщин и две попытки изнасилования. Назира нашли именно в этом районе; при задержании произошла перестрелка, и Анвар получил пулевое ранение в паховую область, скончавшись от болевого шока до приезда «скорой». Память об этом деле давала капитану повод держать район в уме — оно всегда таило в себе следы тёмных историй.
Захаров докладывал дальше:
— Домработница — местная жительница — сказала, что убралась в особняке, приготовила плов и ушла. Ничего подозрительного не увидела. Шофёр «Волги» Эркин Хамдамов сообщил, что привёз на дачу сотрудницу Института химии удобрений — Осокину Викторию Ивановну, оставил её и уехал. Когда вечером вернулся — никого не было. Он подумал, что хозяин на прогулке, оставил записку и поехал в гараж.
— Ты с Осокиной разговаривал? — поинтересовался Ильчибаев.
— Нет, пока... — признался Захаров. — С родственниками ездил. На участке еда, алкоголь, музыка была громко включена, я стереомагнитофон отключил. Соседи ничего не видели и не слышали — только сторож сказал о каких-то глухих выкриках, но подумал — музыка, подпевает академик.
Капитан уточнил:
— А в бассейне или в туалете что-нибудь странное было?
Ответ не утешил:
— Всё было в порядке, ничего особенного. Соседи по даче ничего не заметили. Да, сторож слышал крики, но не обратил внимания — звук музыки заглушал.
Ильчибаев встал, завершая беседу:
— Спасибо, Сергей, за информацию. Ты не против, если я немного вклинюсь в это дело? Может, наши дела пересекаются... Вахидов у меня проходит как свидетель, понимаешь?
Младший лейтенант обрадовался:
— Конечно, не против. Буду признателен, если поможете.
Прощаясь, Ровшан и Алексей вышли из здания РУВД. День был прекрасным: лето в самом разгаре — воздух густой от тепла, небо безоблачное, липы выделяли густой сладковатый аромат, и город казался лениво растянутым в лучах солнца. Но это не снимало напряжения: в кармане лежали документы, в голове — мысли о пропавшем директоре и о розовой субстанции. На улице люди шли по своим делам, дети играли возле фонтанов, а у них на плечах висла тяжесть задачи — не столько физическая, сколько моральная.
— Теперь куда? — спросил Алексей, сгребая папки в охапку.
— Заедем за Иногамовой, — ответил Ровшан. — Нужны её навыки экспертизы. А потом — к супруге Вахидова, и с ними посетим дачу. Хочу, чтобы взяли на анализ всё, что можно обнаружить.
— Вы думаете, там была слизь? — переспросил Алексей, в голосе слышалась та уверенность, о которой он уже не раз говорил, но теперь она будто требовала зеркального подтверждения со стороны начальника. Он и сам был склонен к однозначным выводам — не терпел полумер.
Ровшан коротко кивнул:
— Да. Может, Виктория Ивановна убирает свидетелей…
К даче подъехали к пяти часам вечера. Свет ещё держался, но жара спала: воздух стал легче, словно кто-то открыл окно над городом; сумерки приходили медленно, и по небу растянулась тонкая розовая полоска. Тени деревьев стали длиннее, и по двору шли не резкие солнечные блики, а мягкие прохладные полосы — благодатное облегчение после дневной духоты.
У калитки стояла Тамара-ханум — невысокая женщина лет шести;десяти пяти, с тонкими чертами лица, обветренными руками и глазами, в которых прятался постоянный испуг. Она была одета в платье из хан-атласа — тяжёлой, слегка блестящей ткани с узором, который на солнце ещё держал остаток прежней роскоши. Волосы, уже полностью седые, были собраны в тугой пучок; на шее висела простая нитка бус, на запястьях — пара тонких браслетов. Лицо её было исхудалым, губы тонкие, а кожа — прорезанная морщинами, говорящими о трудах и тревогах. Когда она увидела гостей, ключ дрогнул в её руке, и она, заметив четверых человек, медленно отворила калитку.
Тамара-ханум буквально тряслась от ужаса, когда видела, как судмедэксперт Иногамова раскладывает свой чемоданчик. Её руки дрожали, губы шевелились; она не могла понять — что происходит, кто эти люди и зачем они пришли. В её взгляде билась растерянность: старый дом, привычные вещи, и вдруг — чужие люди с перчатками и пробирками, которые означали новое, страшное, неотвратимое.
Иногамова, не показывая паники, методично извлекала инструменты: стерильные перчатки, марлевые салфетки, пробирки различного объёма, пинцеты, стерильные шпатели, набор пробоотборников для воды и почвы, пакетики для биоматериалов, этикетки и маркеры. Всё было разложено аккуратно и по порядку — так, как будто она собирала не вещи для раскрытия преступления, а рабочий набор полевого фельдшера. На лице у неё было деловое, спокойное выражение: профессионал, привыкший к тому, что иногда нужно уметь держать чужой ужас вне себя.
— Где туалет? — спросила Иногамова, надевая перчатки и подхватывая колбы.
Испуганная Тамара-ханум наводящим жестом повела их в дом и указала на лестницу: туалет — на первом этаже, ближе к хозяйственным помещениям. Ровшан и Алексей, не теряя времени, пошли осматривать бассейн и окружающую территорию.
Бассейн был чист; вода стояла прозрачная, лишь на поверхности плясали редкие листья. Ничего явного, ничего видимого на первый взгляд — ни следов химикатов, ни странных разводов. Алексей проверял края, рельеф дна взглядом, иногда окунал прикрытую ладонью пробирку, чтобы набрать по краю воду для последующего теста. Затем оба вернулись к топчану: он был уже аккуратно убран — подушки сложены, скатерть ровно расправлена. Видно было, что кто-то привёл место в порядок после недавнего беспорядка.
Ровшан подозвал Тамару-ханум, которая растерянно обходила дачу и вела себя, как человек, у которого сорвали с рук привычную нить жизни:
— Вы здесь убирали? — спросил он, глядя прямо в её глаза.
Она покачала головой:
— Нет, — тихо промолвила она. — Это сделала уйбекаси31 Халила-опа. Я сюда редко приезжаю. Муж не пускал — говорил, что здесь принимает серьёзных коллег, с кем двигает науку.
Капитан усмехнулся, и в этом усмешке не было смеха, а была горькая ирония: он знал, какую именно «науку» продвигал академик и с кем именно — намёк плавно скользнул по глазам, не произнесённый вслух. Он понимал, что за «серьёзными коллегами» часто скрываются люди иных профилей — спонсоры, покровители, представители теневой экономики; понимал, что под видом великих идей шли сделки, встречи и расчёты, а институтские кабинеты иногда являлись ловушкой для чьих-то амбиций.
— А где она живёт? — спросил он.
— Её дом внизу, в посёлке, недалеко отсюда, — ответила Тамара-ханум, махнув рукой в сторону нижней части дачного массива. С той стороны виднелись старые одноэтажные домики: крыши низкие, подлинные, из пасхи32 и дерева, с тесаными наличниками и песчаными дорожками. Здесь ещё сохранилась традиционная деревенская застройка; лишь редкие дома выстроены из обожжённого кирпича — тех, кто позволил себе обновление, видно было по свежей штукатурке и аккуратным оградам.
Ровшан мельком оглядел окрестности и подумал про экономические перемены: реформы последних лет сильно расшатали прежние устои — кто-то обеднел, кто-то быстро обогатился, и многое из этого богатства появлялось не от честного труда, а от туго затянутых коммерческих и криминальных схем. На дачной улице это было видно — новые ворота, парочка свежих домов, соседняя стройка; и есть ощущение, что деньги текут по тем же местам, где раньше росли сады.
— Пойдём к ней, — предложил капитан. — Пусть покажет, что знает.
И, не теряя ни минуты, они направились вниз по тропинке в сторону дома Халила-опы — где, возможно, найдутся новые ответы.
Халила-опа оказалась женщиной в возрасте — лет под семьдесят, сухощавая, с тёмным лицом, обожжённым солнцем, и руками, вечно пахнущими тестом и хлопком. Сутулость и морщины выдавали годы тяжёлого труда. Платок, завязанный узлом на затылке, был потускневший от стирки, а халат в цветочек — давно выцветший, но чистый. Голос её звучал негромко, с хрипотцой, будто она привыкла говорить только по делу.
Она сообщила, что пришла утром на следующий день, но хозяина не застала. Плов, приготовленный ею по заказу академика, остался нетронутым. Крышка казана чуть приподнялась от жара, а внутри рис с мясом покрылся кислым запахом. Над столом роились мухи, лениво садясь на остатки пищи, и наглые осы, пробуя сладкое. Всё это говорило — хозяин так и не притронулся к еде.
— Мне пришлось всё прибрать, поправить курпачи, — просто сказала она, не понимая причины визита таких важных гостей.
— Что было на столе? — уточнил капитан.
— Э-э… лепёшки, орехи, сахар, конфеты… самса… несколько пиал и чайник с зелёным чаем… ах да, ещё два стакана и бутылка коньяка. Посуду я помыла, а коньяк и продукты положила в холодильник…
Ильчибаев нахмурился. Значит, в доме было двое — скорее всего, Осокина и Вахидов. Академик пил спиртное… Случайность? Или ниточка к главному? Жаль только, что стаканы уже вымыты — отпечатков пальцев не осталось.
— У вас в доме есть канализация? — обратился он к супруге Вахидова.
— Конечно! — почти с гордостью ответила Тамара-ханум. — Муж сумел договориться с «Ташгорводоканалом», чтобы к нам провели трубу! Он же академик, должен работать в благоприятных условиях!
Капитан сдержался, но в голове мелькнула мысль: «В благоприятных условиях должны жить все. И эта Халила-опа, и её соседи. Но у них — выгребные ямы. Вот и весь социализм — академику канализация, простому человеку яма».
— И телефон есть у вас?
— Есть, городской…
Ровшан снова промолчал. Телефон в этом посёлке — роскошь. Для большинства соседей он был чем-то недосягаемым: ждать приходилось годами, а иногда и вовсе без ответа. Социализм обещал телефонизировать страну, но к концу восьмидесятых обещания оставались лишь на бумаге. Телефон стал знаком статуса: не уравнивал людей, а наоборот, разделял.
— И последний вопрос: калитка была запертой? — спросил он у домработницы.
— Нет, она была открытой, то есть не на замке, — спокойно ответила Халила-опа.
— Спасибо, вопросов больше нет…
Когда они вернулись на дачу, Фарида Чингизовна сияла: в руках она держала пробирки, плотно закрытые крышками, и по выражению её лица было ясно — находка ценная. Она приподняла одну из них, в которой на стенке колбы оставался еле заметный след вязкой массы, и глаза её загорелись как у охотника, добывшего редкий трофей.
Алексей тоже светился — удача!
— Она была здесь… — прошептал он, разумеется, имея в виду розовую слизь.
Но супруга Вахидова поняла слова по-своему. Лицо её исказилось от обиды:
— Кто? Эта жалаб33 Осокина? Значит, люди не врут, у моего мужа была любовница… Ах, подлец, ах, старый кобель…
И тут она сорвалась. Сначала тихо, потом громче, на чистом узбекском языке она начала проклинать изменщика: слова текли стремительно, с пафосом и настоящей болью, наполненные древними образами. Она сравнивала его с собакой, что забыла свой дом, с ослом, которого увела чужая рука, с палачом, что убил собственное семейное счастье. Гнев её был неподдельным, и в каждом слове слышалось не только разочарование, но и настоящая женская тоска.
Капитан поспешно ответил:
— Мы ничего не знаем... Мой друг предположил совсем другое.
Но женщина разъярённо сказала:
— Не врите! Я и раньше подозревала его в изменах. А теперь... тьфу!.. Какой позор мне на старости лет! Позор моим детям и внукам!..
Она ещё долго проклинала своего мужа, однако её мало кто слушал. Все сели в машину и вернулись в город.
Оставив супругу Вахидова дома, Иногамову завезя в Институт судебной медицины, Ровшан «копейку» повернул на работу. Алексей бурно рассказывал, что они при свете переносной ультрафиолетовой лампы обнаружили следы слизи.
— Это он — этот хищник, я уверен, — говорил он. — Я уверен, что медуза сожрала Вахидова! Жаль человека, хотя как человек он был... ладно, о мёртвых плохо не говорят...
Лаборант не договорил известную поговорку «о мёртвых либо хорошо, либо ничего», словно застрял на полуслове, будто внутри шёл спор — стоит ли жалеть академика или оставить его тень с его грехами.
— Но мы не нашли скелета, а значит, пока рано говорить об убийстве... — вздохнул Ильчибаев. Хотя был уверен в том, что академик мёртв.
— А если скелет закопали? Тот, кто натравил слизь, мог собрать кости и где-нибудь закопать — и тогда нет улик...
— Эту версию мы отработаем, — согласился капитан. Ему показалось, что вряд ли Осокина унесла далеко останки, возможно, скинула где-то недалеко от дачи. Нужно прогуляться там поисковой группе.
Как всегда, у входа в кабинет его встретил Хашимов. Он был расстроен: в глазах — бессилие, губы поджаты, словно проглоченная обида. В голосе слышался надлом, человек, который вложил силы, но пришёл к пустоте.
— Мы были в подвале института химии удобрений... Там ничего нет... Аквариумы пусты, холодильники пусты... нет никаких реактивов... ничего нет...
— Вас опередили, Осокина не дура, — произнёс Алексей, удивляясь, как женщина быстро и эффективно заметает следы. Это был, несомненно, гений науки и криминала. Однако парень не знал одной вещи — он был знаком с ней лично.
Тут Ровшан повернулся к нему, чтобы пояснить эту деталь:
— Это Осокина и есть та Плетнева, о которой говорил Ташмухамедов. Она — ученица академика Вахидова... Теперь понимаете, кто был на даче? И для кого привозились медузы? Вы-то знали эту женщину.
Алексей ошарашенно замолчал. Мысли бегали по кругу, слова вязли в горле. Почему-то он не увязывал эти два имени воедино, а Ильчибаев не говорил ему об этом раньше. Всё, что он знал, рушилось — и рушилось молча, оставляя внутри пустоту и звон.
А тем временем капитан продолжал:
— Но ты прав в одном — Плетнева-Осокина стирает следы... Она умна, и умна больше всех нас... Хищница!
Дидевич лишь промычал в ответ. Он был в шоке: губы дрогнули, глаза бегали, словно не находя опоры, дыхание стало рваным. Внутри будто обвалился потолок — и теперь он стоял среди завалов собственного сознания.
— Ты вахтёра допрашивал? Это молодой парень такой, читал «Тошкент окшоми»? — вопросы Ильчибаева адресовались лейтенанту.
Рашид, хмыкнув, сказал:
— Сегодня дежурит старик. Он заявил, что там последние дни работала Виктория Ивановна, и она вывезла всё оборудование на какой-то частной машине... У неё были документы, что всё это принадлежит Институту биологии, а не химии удобрений. У меня есть копия этого документа, что она оставила у проходной.
— Что будете делать? — тут спросил Дидевич у Ильчибаева. — Вас опередили... оставили с носом...
— Иду в прокуратуру... Нужно просить ордер на арест Осокиной-Плетневой... Надо же нам реагировать на угрозу.
Ильчибаев был зол. Его опережали. И он, как всегда, плёлся за событиями, как осёл за морковкой — видит цель, но не может дотянуться. Чувство бессилия жгло его сильнее, чем жара июльского дня.
Глава восемнадцатая. Арест и скрытая угроза
Виктория Ивановна ничуть не удивилась, когда утром к ней домой пожаловали сотрудники милиции. Она стояла в прихожей в лёгком халате импортного покроя — нежный атлас цвета шампанского с тонкой вышивкой по бортам, ткань струилась по её телу и не скрывала его мягких линий. При этом женщина держалась спокойно, почти вызывающе. Не смущаясь, она накинула поверх халата узбекский чапан – пёстрый, из плотного шёлка с яркими полосами, явно не предназначенный для летнего зноя. В жаре он казался лишним, но создавал особую, почти театральную картину – словно актриса на сцене, готовая принять гостей.
Ильчибаев, не меняя выражения лица, предъявил ей ордер на арест и обыск. Он молча смотрел на её реакцию, выжидая хоть малейший проблеск страха или удивления.
– Пожалуйста, смотрите, – усмехнулась она, пропуская мужчин в форме в квартиру. Похоже, Виктория Ивановна умела держать себя в руках; ни одна мышца не дрогнула, голос не сорвался. В её холодной уверенности чувствовалось то ли пренебрежение, то ли надежда на защиту со стороны сильных мира сего – Шоисламова-мафиози, Бабаева-торгаша, или ещё кого-то, с кем она могла быть связана.
Ровшан пригласил понятых – соседей, которые с любопытством и тревогой наблюдали, как обыскивают квартиру. Они никак не могли поверить, что эта красивая, ухоженная женщина могла оказаться замешанной в страшных преступлениях. «Боже ты мой, она же была такой доброй к нам», – шептала старушка Гульсара-хон, крохотная, смуглая, в тёмном платке с крупными розами; её тонкие руки, пахнущие лавандой и старым мылом, судорожно сжимали края косынки, а глаза, прежде приветливые, теперь смотрели на соседку уже с опаской.
Осокина-Плетнёва с безразличием наблюдала, как милиционеры переворачивают вещи, раскладывают содержимое шкафов и ящиков, делают опись. Она стояла, опершись о косяк, словно хозяйка, скучающая на приёме.
Ильчибаев взял стул и присел рядом. Он не сводил с неё взгляда.
– Зачем вы это сделали? – спросил он негромко. Его хотелось получить прямой ответ. Глаза капитана горели холодной жёсткостью, словно у хищной птицы, и он почти физически ощущал, как в груди поднимается глухой ком ярости.
Женщина удивлённо посмотрела на него:
– Что именно? – её брови чуть приподнялись. Она играла, будто не понимает, о чём речь.
– Зачем вы убили Серафима?
Та не стала отнекиваться, решив, видимо, что ей всё равно ничего не грозит. Лишь хмыкнула:
– Он был неудачником и… алкоголиком…
– Когда вы вышли замуж за Осокина, разве вы не видели, что он любитель спиртного? – недоумевал Ровшан. Он не мог понять, где проходит эта тонкая грань между любовью и ненавистью, как она из заботы рождает ненависть и расправу.
– Да, он пил, но умеренно, как любой человек, и не упивался, – спокойно произнесла Виктория Ивановна. – Но потом стал спиваться… Это стало пределом моего терпения.
Она вызывающе смотрела на понятых, на сотрудников милиции, и особенно на Ильчибаева. В её взгляде смешались вызов и презрение; она не избегала прямого контакта, наоборот — словно испытывала его на прочность.
Капитан вздохнул:
– Я запросил характеристику на вас с прежней работы. И на Байконуре, и во Владивостоке вы жили как ветреная женщина… Меняли мужчин как перчатки… Как же не спиться мужу?
– Я делала это ради него… Он бы в космос полетел, а я бы была женой космонавта… Только он, идиот, всё испортил, – с горечью произнесла она. – Я была бы известной благодаря мужу и жила бы в достатке… Вам не понять, что такое нищета… Я ведь жила не в роскоши, мои родители – простые рабочие авиационного завода, перебрались в Ташкент из Молдавии во время войны…
Но у Ровшана было иное суждение:
– Вы были бы известной как биолог, если бы своё открытие направили для нужд экономики, для блага человечества… И достойно были бы награждены!..
Эти слова вызвали у Виктории Ивановны гневное восклицание. Она вскинула голову, глаза блеснули, голос зазвенел, срываясь на металлические ноты:
– О чём вы говорите? Вы читали мои отчёты? Я приводила их ученому совету, а меня обсмеяли. Вся Академия наук ржала надо мной как лошадь, и при этом ни один человек даже не вчитался в мои расчёты, данные и результаты анализов. Я поняла, что никому мои исследования не нужны. Открытия присваиваются другими, которые не имеют к ним никакого отношения. Вы думаете, Вахидов был гениальным? Процентов девяносто того, что он выдавал за своё, было на самом деле выполнено его подчинёнными. Докторскую написала я ему, будучи лаборанткой, а профессора он получил за книги, которые написала я и моя коллега. Все звания и регалии многих академиков и член-корров получены за фикции, за исследования с околонулевыми результатами, но хорошо преподнесённые руководству и фальсифицированные. Просто подкупались кто надо и когда надо – всё это коррупция в науке… А про награды не говорите…
Она говорила искренне, почти с дрожью в голосе, словно наконец-то выливала наружу всё, что копилось годами. Щёки её порозовели, на висках забились жилки, руки сжались в кулаки под тканью чапана. В этой минутной вспышке ярости она казалась даже моложе, чем была.
Ильчибаеву стало неловко. Он отвёл взгляд и тихо сказал:
– Я вас понимаю…
Её ответ взорвался ещё ярче, словно из неё вырвался долгий, застарелый стон:
— Вы меня понимаете? — выдавила она. — Что вы знаете обо мне? Только то, что написали на меня коллеги из разных регионов СССР — свои подлые характеристики, свои завистливые отчёты! Я могла бы многое, если бы не та система, что укоренилась в науке. На Западе человек получает по заслугам, а здесь — премия в размере месячного оклада, а к открытию приписывают целую бригаду «авторов», которые штаны протирали у начальника. Понимаете? Меня обсмеяли, меня использовали, меня подменяли… И всё это — при широкой улыбке и за спиной парткома.
— Ах, как я ненавижу лицемерие и подлость, — продолжала она, голос срываясь и вновь обретая жёсткость. — Вся моя жизнь шла рядом с ними — Серафим, Вахидов, Бабаев, Шоисламов… Паразиты. Бездари. Типичные люмпен-пролетарии, которые умеют только занимать место и присваивать чужие имена.
Она замолчала, тяжело дыша; грудь её вздымалась и опускалась как море. В тишине Ровшан заметил, как трудно было подавить в себе смешанные чувства: раздражение от её самоуверенности и, в то же время, какая-то неизбежная симпатия. Она была прекрасна — холодная, как резная статуя, и в её лице смешивались строгость, насмешка и усталость.
Капитан не стал вступать в классовые дискуссии; он видел, что Виктория и замполит Саидов — два взаимно непримиримых мира. Её слово к ним не подходило, да и политика на этом этапе расследования была лишней.
— Я знала, что вы были в моей подвальной лаборатории, — усмехнулась она. — Вы оставили следы, и я это заметила. Вахтера раскрутили, он по доброте душевной проболтался — и я всё это заранее привела в порядок. Ничего не найдёте: бумаги сожжены, образцы утилизированы, приборы перемещены. У вас нет доказательств. А медузу вам не поймать.
Милиционеры, кажется, действительно недооценили её. Интеллект Виктории стоял вровень с её самоуверенностью — и это было опасно.
— Вы не лучше этой медузы, — сказал Ильчибаев ровно, без вспышки.
— Нет, — тихо ответила она. — Мы просто одинаковы.
Она прижала ладонь ко лбу, лицо озарила хитрая улыбка; в её взгляде промелькнул какой-то план. Потом, неожиданно для всех, спросила:
— Можно ли мне чай? Надеюсь, это не запрещается?
Капитан не увидел в этом ничего предосудительного:
— Конечно.
Она налила тёплый чай, вручила одну пиалу ему и взяла другую себе. Напиток был уже тёплый, но в эти минуты ей это было безразлично; она словно набиралась сил перед продолжением.
По квартире шёл аккуратный, методичный обыск: милиционеры разбирали шкафы, проверяли сервант, фотографировали каждую полку, каждый ящик. Понятые молча следили; старая Гульсара-хон то и дело шептала соседкам что-то о том, как мир стал несправедлив. В одном углу двое из следователей сошлись над протоколами и подписями. Всё это было на виду, но то, что значило для расследования, ещё нужно было сложить в единую картину.
Виктория же, пригубив чай, продолжила:
— Я мечтала о многом, — сказала она спокойно, но голос её был стальным. — Но всё несколько раз разбивалось о мужские прихоти и систему покровительств. Невозможно было сделать карьеру, не считаясь с теми, кто на верху. Я пыталась бороться официальными методами — жалобы, обращения, публичные отчёты — но это не работало. Меня ободрали, меня использовали, мои идеи присваивали. И да, я приспособилась: использовала то, что было под рукой — связи, компромиссы, влияние. Вам это не по вкусу? Полагаю. Но в этой игре выигрывают те, кто умеет играть грязно.
Её голос не содержал явного признания и в то же время намёк был очевиден: круг подозреваемых широк, и мотивации у разных субъектов могли отличаться. Она умела так говорить, что следователь оставался в неведении — и это было частью её силы.
- То есть? - вопрос капитана завис в воздухе. И получил прямое пояснение:
- Невозможно сделать карьеру, если не ляжешь на кровать. Садык Валиевич уложил меня на спину, поскольку не хотел ставить мне заслуженную высокую оценку по биохимии. Сам он плохо разбирался в том, что преподавал нам. А я эту науку выучила как свои пять пальцев. Зато имел власть в вузе, и мои жалобы в партком и профком не имели результата. Там мне намекнули, что в это нет ничего плохого, если преподаватель домогается студентки – это в порядке вещей. Мол, не сопротивляйтесь, отдайтесь ему, и оценка в кармане... Так что это вы, мужики, виноваты...
— Вы говорите об этом как о праве на месть? — спросил Ильчибаев. — Но почему тогда Гулямов, Кочетов, Сайфуллин? Как они связаны с вами и вашим делом?
Капитан внимательно смотрел на неё; в его голове складывалась цепочка догадок. Виктория не называла имён, но и не отрицала того, что у неё мог быть враг больше, чем один. Её слова давали новое направление расследованию: смотреть не только на «слизь» как биологическую аномалию, но и на людей — тех, кто мог пользоваться этих аномалией в корыстных целях, или тех, кто имел мотив заставить замолчать неудобных.
— Это случайные жертвы... — спокойным, ровным тоном произнесла она, не отводя взгляда от капитана. — Я не рассчитывала, что слизь начнёт самостоятельную охоту. Но эти люди тоже не с чистой душой. Хищник выбирает тех, кто живёт с подлыми и мерзкими мотивами... Мне жаль пацана, но, повзрослев, он едва ли стал бы лучше Садыка Валиевича.
По глазам Виктории Ивановны не было покаяния: там играла суровая уверенность, словно человек, долго вынашивавший идею и убедившийся в её неизбежности. Холод и самообоснованность — не те эмоции, которые рождают раскаяние.
Капитан тяжело покачал головой:
— Вы не рассчитывали... А что же вы рассчитывали? — коротко спросил он. — Во всяком случае, за их смерть придётся ответить.
— Я отвечу — и не боюсь, — спокойно, почти дерзко ответила она. — Адвоката не попрошу, суд не стану умолять о снисхождении.
Виктория встала. Её движения были грациозны, как у львицы, которая не собирается ничего просить у окружающих. Стоявшие у дверей милиционеры невольно задержали взгляд на её фигуре; внешность — и впрямь, как магнит, притягивала внимание. Ей бы на подиум, думал кто-то про себя, а теперь — клетка, арест и тюремные нары.
Она повёрнулась к капитану и, без тени суеты, спросила:
— Можно я помою посуду? Не хотелось бы оставлять квартиру в беспорядке. Я люблю порядок и чистоту.
Разрешение было дано. Виктория бодро вышла на кухню с чайником и пустыми пиалами. У раковины она ненадолго замерла, присмотрелась к пиале, из которой пил Ильчибаев — по краю было видно тёплое пятно слюны. Слегка улыбнувшись, она капнула на посуду какую-то прозрачную жидкость, а затем смыла её струёй воды в сток: маленький, аккуратный жест, не привлекающий внимания. Сигнал был отправлен.
Потом, быстро и точно, открыв холодильник, она достала небольшой пузырёк с синим веществом, ловко спрятала его в бельё и вернулась в гостевую, где капитан уже заполнял протокол обыска. Ничего из явных улик найдено не было — только личные вещи, золотые украшения и наличность около десяти тысяч рублей.
— Подпишитесь, — сказал капитан, протягивая ручку.
Виктория не стала читать текст; размашисто расписалась. За ней подписали понятые и оперативники — формальность, завершающая процесс. Когда бумага оказалась в папке, капитан тихо произнёс:
— Квартира будет опечатана. Не беспокойтесь: никто посторонний сюда не войдёт. Соседи будут предупреждены — пусть смотрят за вашим имуществом. Но вернётесь вы сюда не скоро.
— Куда меня повезут? — спросила она ровно, без страха.
— Пока — в камеру предварительного заключения, — ответил Ильчибаев. — Потом — в Таштюрьму. После суда — этап. Извините, но вы сами выбрали этот путь — путь не научной славы, а криминальной.
Виктория кивнула, как будто это был заранее оговорённый окончательный аккорд. В её взгляде скользнуло что-то вроде облегчения — или принятия неизбежного. Она прошла мимо понятых и милиционеров, подняла сумку и с той же грацией, с какой у неё шли все жесты, вышла из квартиры, оставив за собой запах свежезаваренного чая и тихую, холодную уверенность.
Во дворе стоял «попугайчик»34. Возле машины, покуривая, кружились два милиционера с автоматами. Соседи, высунувшись из окон, перешёптывались тихо и как-то испуганно, глядя, как выводят Осокину-Плетнёву. Им не верилось, что это происходит: она казалась всем респектабельной, умной женщиной, и никто не считал её «профессором Мориарти» – антигероем рассказов о Шерлоке Холмсе. Уже садясь в машину, Виктория загадочно сказала:
— Капитан, жизнь хороша, когда она трезвая…
— Я знаю и поэтому не пью уже год, — просто ответил Ровшан, не придавая значения её словам.
— Да… человеческая жизнь – дерьмо… Лучше быть медузой… Бессмертной медузой…
— В следующей жизни просите Бога переселить вас в тело медузы, — усмехнулся капитан, закрывая дверцу автомобиля.
И получил опять туманный ответ:
— Зачем просить? Я сама богиня!
— Да. Вы богиня, в красоте вам не отказать, — признался один из офицеров, садясь в кабину. По его команде шофёр завёл двигатель…
Ровшан смотрел, как «попугайчик» скрылся за поворотом, потом сам с коллегами сел в «копейку». За рулём был Хашимов, он что-то весело говорил, похоже, анекдот, однако последние фразы женщины не выходили из головы капитана. Что она хотела сказать, на что намекала? Причём тут трезвая жизнь?
И вдруг его прошиб холодный пот. Господи, да она же натравила на него эту розовую тварь! Ведь слизь живёт в канализации, она будет охотиться теперь за ним, если он хоть раз выпьет алкоголь. От этой мысли внутри всё похолодело, сердце болезненно сжалось; пальцы на руле дрожали, по спине стекала липкая струйка пота, а в животе поднимался знакомый ком страха.
— Спокойно, Ровшан, спокойно, — прошептал он сам себе. — Как это возможно? Ведь он не сдавал ей ни крови, ни кожи, ни волоса… Как можно определить его индивидуальность?
Ох, а слюна, что наверняка осталась на краю пиалы? Ведь она также индивидуальна, как рисунок на пальцах рук или радужная оболочка глаз человека. Представив, как незримая розовая масса скользит по трубам, внюхивается в невидимый запах его ДНК, капитан ощутил озноб, будто на него дунуло из канализационного люка сырой подземной ночью.
Рашид, услышав это, удивлённо переспросил:
— Почему спокойно? Я же смешной анекдот рассказываю…
— Прости, братишка, но мне сейчас совсем не до анекдотов, — пробормотал Ильчибаев. Мысль, что теперь он сам станет жертвой, терзала его. Конечно, можно не пить, но это не гарантия, что хищник не станет ждать этого момента, ведь наверняка он способен атаковать и просто так. «Может, поехать в кишлак, там, где нет унитазов и ванн?» — думал он и тут же признал, что это глупо: так проблему не решить.
— Какая хитрая бестия, — с некоторым уважением произнёс Ровшан. Виктория Ивановна не любила проигрывать, и она первой наносила удар, и нужно отметить, что била точечно, как сейчас принято выражаться.
Первым делом, вернувшись в кабинет, он позвонил в Институт биологии и попросил срочно Дидевича приехать к нему. Тот не стал мешкать и уже к часу дня был у капитана.
— Алексей, мне угрожает опасность… смертельная опасность, — признался он.
— Почему вы так решили?
— Виктория Ивановна… она сейчас арестована и находится в КПЗ… Так вот, она заявила — не прямо и не открыто — что сезон охоты на меня открыт… Слизь будет искать меня везде, где есть канализация…
Парень ошарашенно слушал это, не веря своим ушам.
— Бог ты мой, неужели Осокина и на вас стравила хищника?.. Хотя, подождите, ведь медуза нападает только на тех, кто употребляет алкоголь! Вам не угрожает ничего, пока не выпьете!
Ильчибаев кисло поморщился:
— Друг мой, это не выход – не пить. Всё равно где-то придётся выпить – на дне рождения, на свадьбе, на вечеринках… Я же человек, мне тоже нужно иногда расслабиться… Не обязательно крепкий напиток типа водки, есть вино, пиво… Не могу же я всё время находиться под дамокловым мечом… Мне нужно что-то сделать, чтобы поймать хищника… И ещё… слизь будет лучшим доказательством того, что моё расследование верно.
Дидевич почесал лоб и выдал тихо, почти про себя:
— Тогда это — охота...
Ровшану на мгновение показалось, что он ослышался.
— Охота? — переспросил он недоверчиво. — Как поймать слизь, что прячется в канализации? Это же километры труб под землёй и над ней! Город растянулся на сорок километров в диаметре, стоки уходят в реку — где тут ловить?
Алексей только загадочно улыбнулся:
— Мы будем ловить на живца. Вы увлекаетесь рыбалкой?
— Нет… никогда особо не интересовался, — признался капитан, не понимая, к чему клонит собеседник.
— Значит, придётся вам стать наживкой, — спокойно сказал Дидевич. — Чтобы хищник «клюнул» на вас…
По коже у капитана побежали мурашки: не столько от холода, сколько от предчувствия опасности. В груди подёргалось что-то вроде нервного шнура — плотное, холодное. Сердце застучало быстрее; в голове промелькнули образы тёмных труб, в которых что-то шевелится, и он почувствовал, как собственные шаги вдруг стали тяжёлыми, а воздух — вязким. Мысль о том, что ему самому предстоит стать приманкой, вызвала одновременно отвращение и адреналиновое возбуждение — дикий, нехитрый инстинкт выживания.
— То есть вы предлагаете: я выпью и отолью в унитаз, чтобы вызвать атаку? — пробормотал он, всё ещё отказываясь верить.
— Именно так, — Алексей не смущался. — А дальше — мы стоим рядом и замораживаем хищника в жидком азоте, как я говорил. Быстро, холодом, без лишних телесных повреждений.
Ильчибаев задумался. Идея была безумна, рискованна до безумия, но выполняла одну простую функцию: вытащить создание из его лабиринта и получить неопровержимые доказательства. Если удастся — версия Саидова о гастролёрах-людоедах рухнет, дело решится. Но мысль, что он должен стать приманкой, давила. Горло пересохло, в голове плотно застучали нервы — и вместе с этим пришло понимание: если не сделать шага сейчас, завтра, вероятно, будут новые жертвы.
Он долго молчал, перебирая все «за» и «против», считая риски, прикидывая, на кого можно положить ответственность и как обеспечить безопасность. Наконец он тяжело вздохнул, поднял на Алексея глаза — с того взгляда читалось и усталое согласие, и решимость.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Начинаем сегодня вечером. Я к трём часам должен отчитаться перед руководством… Сегодня решается всё.
— Нам ещё нужно съездить на «Алгоритм» за баллоном жидкого азота, — напомнил Дидевич, заметно воодушевлённый — идея охоты его явно захватила.
— Съездим и заберём, — кивнул капитан. — Но не сейчас. Сиди здесь, я поднимусь наверх.
Ровшан собрал папки, махнул рукой парню и, сжатый в одном крепком решении, поднялся в зал заседаний.
Глава девятнадцатая. Охота на живца
Заседание начиналось так, как хотелось Саидову. Он прекрасно понимал слабость своей позиции, однако намеревался взять ситуацию под контроль. Для этого следовало заставить совещание идти по его сценарию, и он заранее разработал маленькую «психологическую операцию». «Мне нужно подавить коллег, показать им, кто здесь хозяин, — думал он. — Первые секунды самые важные. Именно тогда закладывается настрой». В его глазах мелькал фанатичный блеск, когда он мысленно повторял: «атака должна быть громкой, символичной, как марш перед боем».
Когда все вошли в зал и расселись за столом в форме удлинённой буквы «Т», Акмаль Анварович, медленно и торжественно, словно дирижёр перед началом симфонии, подошёл к магнитофону у стены и включил его. Раздались первые мощные аккорды гимна Советского Союза:
«Союз нерушимый республик свободных,
Сплотила навеки великая Русь.
Да здравствует созданный волей народа,
Великий, могучий Советский Союз...»
Вздрогнув, офицеры переглянулись, но вынуждены были встать. Кто-то пел неохотно, шевеля губами, кто-то пытался попасть в ритм, глядя на соседа, а некоторые смущённо косились на замполита. Тот же, выпятив грудь, четко и звонко выводил:
— Славься-аааа, Оте-е-чество-о-о на-аше-е-е сво-о-бодно-е!..
Голос его перекрывал всех, и он смотрел по сторонам, оценивая, кто из коллег запинается или ленится. Офицеры тянули слова, чувствуя себя учениками на линейке в пионерлагере, лишь бы не попасть под подозрительный прищур Саидова.
Когда гимн завершился, все облегчённо опустились на места, но радость их была недолгой. Пришлось снова вскочить: в зал строевым шагом вошёл знаменосец, неся флаг Управления внутренних дел города. Каблуки его стучали о паркет так звонко, что у некоторых защемило виски. Все, совсем обалдевшие от подобных церемоний, вынужденно отдали честь стягу. Знаменосец остановился в углу, вытянувшись в струнку, и, согласно замыслу Саидова, должен был так простоять до конца совещания, словно немой укор любому, кто решит халтурить.
Ильясов едва удержался, чтобы не выругаться вслух. Вопросы сами просились на язык: «Зачем этот цирк? К чему весь этот спектакль?». Но выяснять отношения при подчинённых он не стал. У людей могло сложиться впечатление, будто генерал-майор мелочный склочник, которому дороже самолюбие, чем работа с коллективом. Он молчал, сжав челюсти, лишь рукой поправил воротник, под которым уже выступила испарина.
— Я думаю, что сегодняшнее совещание играет большую политическую роль в работе правоохранительных органов города, — начал Акмаль Анварович, опередив начальника, и даже шагнул на полшага вперёд, словно перехватывая инициативу. — Тревожные события происходят во всех концах нашей родины: поднимают голову националисты в Прибалтике, мятежи на Кавказе, и у нас неспокойно... Поэтому вы должны осознать, что раскрытие последних преступлений является одним из приоритетов в нашем деле. Сегодня мы рассматриваем две версии, и я уверен, что одна из них продемонстрирует профессионализм каких-то сотрудников, с одной стороны, и абсолютную беспомощность и разгильдяйство иных следователей, с другой. И после этого нужно будет поставить вопрос о дальнейшем пребывании этих персон в органах МВД.
Ровшан и другие прекрасно понимали, куда клонит замполит. У Ильчибаева было лишь одно слабое место — слизь, которую невозможно прямо здесь предъявить в качестве железного доказательства. Всё остальное было документально зафиксировано, подкреплено экспертизами и показаниями. Но люди вроде Саидова не довольствовались сухими бумагами, хотя, что иронично, благоговели перед каждой печатью и резолюцией. Им нужны были не факты, а зрелищные трофеи.
— Хорошо, всё это в рабочем порядке, — произнёс Джахангир Джавадович, чувствуя, что под мундиром китель становится влажным от пота. В зале было душно, словно в бане. Он жестом попросил одного из офицеров включить кондиционеры, прекрасно понимая, что прохлада дойдёт сюда не сразу, а, скорее всего, только к самому окончанию заседания. «Ну и пусть, зато будет на что сослаться, когда выступление провалится», — мелькнуло у него. — Итак, кто начнёт? Кто готов? Ровшан?..
— Я думаю, следует начать с моей группы, — быстро перехватил инициативу Акмаль Анварович. Его лицо озарила уверенная улыбка: он надеялся, что люди, собранные им в параллельную группу, сумели раздобыть хоть какие-то «правильные» результаты. — Ребятки постарались на славу.
Начальник УВД чуть кивнул, словно давая отмашку:
— Хорошо, начинайте... Кто там возглавлял вторую группу?
Сидевший майор Владимир Норов слегка покашлял, прошелся взглядом по присутствующим и, видно, собрав волю в кулак, произнес. Он был человек солидный, невысокого роста, с толстой шеей и аккуратно подстриженными усиками; на губах постоянно играла легкая усмешка, от которой создавалось впечатление, что он всё видит насквозь. Одет был майор в свежо выглаженный мундир с чистыми погонами — видно, что только что прибыл из провинции и тщательно следит за формой. Глаза его были честные, несколько наивные, но в манере держаться чувствовалось воспитание офицера старой закалки.
— Э-э-э… — запнулся он, покашлял ещё раз и расстерянно огляделся. — Дело в том… что нам не о чем докладывать. Выдвинутая версия товарищем Саидовым не подтвердилась. Во всяком случае, мы не собрали никаких доказательств, никаких фактов о существовании в Ташкенте банды людоедов…
У замполита глаза неожиданно полезли на лоб; на лице его мелькнул сочетанный шок и негодование. Это было то, чего он меньше всего ожидал: разгром его идеи — не просто научная оплошность, это удар по имиджу, по престижу, по той маленькой императорской крепости самолюбия, которую он аккуратно растил последние месяцы. В его облике вспыхнула ярость, но она была не такая, как у человека, оскорблённого конкретным словом; это была ярость публичного унижения — когда тебе ставят в угол под аплодисменты невежд. Лицо Саидова побледнело, губы дрогнули; красота его докладов в глазах присутствующих сейчас таяла, как свеча на ветру.
— Как это? — прорычал он, сдавливая в кулаке край стола. — Как вы могли не выйти на след? — в голосе слышались уколы и скорбная обида; ему казалось, что сейчас под сомнение ставят вовсе не факт, а его право звучать громко и решительно.
Майор Норов продолжил несколько робко, но уверенно:
— Мы работали день и ночь, перевернули всё и вся… Тайные агенты опросили базы, запросы ушли в Москву и в республики — ответа нет. Уголовники и местные авторитеты подтверждений не дают. Версия о людоедах — это скорее штамп из американских фильмов, чем реальная картинка нашей жизни.
Ему было не по себе: он чувствовал, что не оправдал доверия, но в то же время понимал, что развенчание небылицы — тоже работа. И тем самым он косвенно поддержал Ильчибаева: если версия о каннибализме рухнула, остаётся только версия о неведомом хищнике.
— Всё ясно, спасибо, товарищ Норов, — коротко сказал Ильясов и обратился к залу: — А теперь послушаем капитана. Что у вас, Ильчибаев?
Капитан выступил спокойно и сдержанно. Речь его была продуманной: он разложил материалы по столу в строгом порядке — протоколы осмотров, результаты судебно-медицинских экспертиз, выписки из лабораторий, показания свидетелей. К каждому пункту он прикладывал документ: номер, дата, подпись. Его голос был ровный, без пафоса, но с тонкой, почти хирургической логикой; в каждом предложении читалась уверенность человека, который привык опираться на факты, а не на эмоции.
Это произвело впечатление на присутствующих: стенография его изложения, аккуратность ссылок на экспертизы и взвешенность выводов—всё это работало в его пользу. Только замполит сидел с лицом как у обгоревшего: цвет его сменился, он нервно постукивал пальцами по лаку стола, время от времени поглядывая на часы, будто ожидал, что что-то сейчас рухнет в его пользу. Видно было, что ему стыдно и обидно одновременно: то, во что он вложил литературу и риторические усилия, рассыпалось на глазах.
— Итак, — закончил доклад капитан, — у нас есть последовательность фактов: обнаружение скелетов без следов крови и мяса; показания свидетелей о розовой слизи; результаты экспертизы, где выявлены молекулы ДНК человека, медуз и растений; обнаружение лаборатории в подвале института с веществом, именуемым «шокасымка»; и, наконец, ряд эпизодов, где очевидцы видели именно полужидкую, студневую массу. На этом основании я прошу разрешения на оперативную акцию — организовать ловушку-танк, обловить канализационный сектор с применением жидкого азота и зафиксировать явление в натуре.
Многим в зале было слышно, как кто-то тихо вздохнул; для практиков слова о «ловушке» звучали не как авантюра, а как рабочая гипотеза. Только Саидов по лицу можно было понять, что он в ступоре: его план с «гастро-людоедами» разваливался, и теперь ему придётся подгонять реальность под другую линию — а это всегда риск.
Джахангир Джавадович, генерал-майор, хмыкнул, протирая руки — он был человеком научного склада; слух его улавливал запах факта, и он от такого не удержался:
— Хорошо. Вы действительно настаиваете, что существует некая субстанция — хищник? — спросил он, но голос его уже не был издевательским; в нём сквозило интересное любопытство учёного.
— Да, товарищ генерал-майор, — ответил Ильчибаев коротко.
Майор Норов, слушая доклад, невольно улыбнулся и шепнул кому-то рядом: «Ну да! Вот это хитрая женщина! Чего только не придумала… Настоящая хищница!» — и последнее слово прозвучало с едва скрытым смешком; он, видимо, не вполне понимал, к кому оно относится — к Осокиной или к самой розовой слизи. Провинциал по-своему восхищался находчивостью столичных коллег.
Генерал, тем временем, нахмурился, но, похоже, склонялся к риску:
— Хорошо, — говорил он вслух, — я одобряю вашу идею. Но вы понимаете, что идёте на серьёзный риск. Если это действительно живой организм, и он агрессивен, пострадавших может быть больше. Если же это мистификация, то вы подвергнете людей опасности и опозорите управление. Взвесьте все за и против, составьте план, — генерал посмотрел прямо в глаза капитану, — и представьте мне чёткую инструкцию: кто будет отвечать за технику безопасности, кто за средства нейтрализации, кто за медицинское сопровождение. Я допускаю эксперимент — но только при условии полной готовности.
В зале воцарилась напряжённая тишина: скованные взгляды перекидывались от одного к другому, каждый понимал, что дальше — шаги в неизвестность. Саидов, глотнув горько, стиснул губы; ему оставалось только наблюдать и ловко переворачивать ситуацию на политический лад. А Ильчибаев — с бумажной папкой в руках и холодной уверенностью в голосе — понимал: сегодня начинается самое опасное и самое важное в его деле.
Тут молчавший до сих пор Акмаль Анварович вдруг встрепенулся. Ему показалось, что он нащупал выход из щекотливого положения, в которое сам себя загнал:
— Мне кажется, что это уже должно интересовать не нас...
— Как это? — удивился Ильясов.
Остальные тоже вопросительно посмотрели на замполита.
— Осокова-Плетнева конструировала, как следует из дела Ильчибаева, новый организм. Это то направление, чем занимаются оборонные ведомства... Я считаю необходимым доложить об этом в соответствующие инстанции.
— В комитет госбезопасности? — брезгливо спросил генерал-майор, который не любил чекистов — между ведомствами внутренних дел и безопасности шла скрытая, но упорная борьба, а то, что сделал Юрий Андропов в первые восьмидесятые годы35, только усилил конфликтный потенциал.
В зале повисла напряжённая тишина. Каждый понимал: речь шла не только о бумагах и протоколах, а о вечной, едкой игре за влиянием и ресурсами. Своего рода межведомственная вражда питалась мелочами — заказы на оборудование, приписка научных кадров, доступ к лабораториям и секретам — и подчас перерастала в откровенное противостояние. Чекисты и милиция смотрели друг на друга со смесью боязни и враждебности; в кабинетах на верхних этажах решались судьбы проектов, а лавирование между ними требовало не меньшей сноровки, чем борьба с реальной угрозой. Усиление контроля и центрирование полномочий, которое наблюдалось в последние годы, раззадорило эти противоречия: каждое заявление о «национальной безопасности» могло быть истолковано как попытка перехватить инициативу у соседа по коридору власти.
— Нет... в Министерство обороны... Нужно рассматривать это в качестве нового биологического оружия... Ведь Виктория Ивановна не скрывала, что создавала его и в качестве борьбы с некоторыми личностями... Значит, его следует рассматривать как оружие. Это станет нашим вкладом в укрепление обороноспособности страны и защиты социализма. Даже Ленин считал, что наука должна служить защите обороны страны. А наш Союз сейчас в опасности.
Никто не стал возражать этому предложению, так как действительно нашли его правильным. Как не военному ведомству проявить интерес к этому, хотя капитан был уверен, что ряд узбекских учёных может запротестовать. Например, Ташму;амедов, Дидевич станут настаивать на том, чтобы слизь передали им на исследования, или Иногамова попросит для своего учреждения.
Капитан мысленно перебирал фамилии и лица — Ташмухамедов с его академичным выражением и любовью к исследованиям, который всегда требовал образцов «для дальнейшей объективной экспертизы»; Дидевич, отстаивавший научную собственность коллектива; Иногамова — холодная, рассудительная, которая настаивала бы на лабораторных протоколах, охране и официальном оформлении передачи материала. Все они знали цену «образцу» — ключ к открытиям, познанию природы и создание материалов, продлевающих жизнь человека. Капитан представлял себе письма, запросы, формальные протесты и делёж полномочий: научная любознательность смешается тут с амбициями и бюрократическим расчётом.
— Может, пока оставить всё в рамках следствия? — предложил он. — Всё должен решить суд, а если хищника поймаем, то пока можем хранить в Институте биологии нашей Академии...
— Сначала поймайте, а потом решим, — уклончиво ответил Акмаль Анварович.
Совещание на этом закончилось. Все выскочили из помещения раньше, чем Саидов включил снова магнитофон. Петь гимн СССР пришлось ему одному. Правда, ему подпевал знаменосец, который с отрешённым взглядом продолжал стоять в углу со стягом, — ему бежать было нельзя.
Саидов, один в полутёмном кабинете, старался исполнить ритуал как можно чинно и ровно: движением руки, голосом, в котором слышалась не уверенность, а усталое подчинение. Знаменосец стоял неподвижно, словно вымершая статуя, стекловидный взгляд его блуждал по стенам, по расплывчатым портретам, будто выплывали образы прошедших парадов и обещаний. За окном слышались удаляющиеся разговоры и топот сапог, в коридоре мерцало электрическое освещение; исполнение гимна казалось чёрточкой нормальности перед лицом надвигающейся неясности. Саидов пел невпопад, но вся эта сцена — одинокая песня и молчание знаменосца — была глубоко символична: обряд власти, оставшийся без общества, и люди, ускользающие из поля внимания.
...Дидевич сидел в кабинете, тоже обдумывая план охоты. Когда Ровшан вошёл, он сказал:
— Делаем так... Всё сделаем в каком-нибудь туалете... Вы выпьете водку, минуты через десять, когда алкоголь растворится в вашем организме, помочитесь в унитаз. И сразу накинете на себя целлофановый пакет — это должно предохранить вас от контакта с хищником. У слизи нет зубов, значит, своим желудочным соком он не сможет растворить пакет. Мы будем стоять рядом, держа наготове баллоны с жидким азотом. Как только хищник прыгнет на вас, вы отскакиваете подальше от канализационных труб и отбрасываете пакет со слизью в сторону. Мы же начинаем поливать их из баллонов. Думаю, что мгновенная заморозка быстро затормозит его активность36.
— Это точно? — поёживаясь, с сомнением спросил Ровшан.
— Гарантирую!
Решено было провести операцию в общественном туалете, что располагался под землёй на сквере Октябрьской революции, в пятидесяти метрах от памятника Карла Маркса. Помещение достаточно просторное, рядом с главными канализационными стоками города. Для этого вокруг поставили знаки, что идут ремонтные работы. К восьми часам вечера подвезли три баллона с жидким азотом — они имели чёрную раскраску с жёлтой надписью N2 и коричневой полосой.
Был вечер, тёплый для летнего Ташкента. Воздух дышал липкой теплотой; вечер разливался бархатным светом, который делал город мягче, смягчая углы домов и лица прохожих. В кафе вели последние аккорды концертов, из дверей доносился смех и звуки ударных; люди шагали по тротуарам, снимая с себя дневную усталость и пряча в карманы солнечные ощущения. Капитан, однако, ощущал совсем другое: в груди у него сидела ледяная точка тревоги, которая казалась чужеродной этим тёплым улицам. Шаги и разговоры вокруг — всё казалось обманчиво мирным; в голове же крутились подготовительные команды, инструкции и страшные картины возможной неудачи.
Ильчибаев волновался, и это было естественно. Как не ему понимать, что произойдёт, если он не сумеет предохраниться или всё-таки хищник пробьёт целлофан, или заморозка не остановит его. Перед глазами витали призрачные образы погибших — школьника, налоговика, слесаря, а также оголённые ноги Сайфуллина.
— Не дрейфь! — сказал сам себе капитан. Он был без оружия — пистолетом тварь не остановишь.
Находившиеся рядом Хашимов и Дидевич, а также Норов, пожелавший принять участие, похлопали по плечу, мол, всё будет в порядке. Немного побледневший Ровшан откупорил бутылку «Золотого кольца» и налил водку в гранёный стакан. Рука его немного дрожала, и что творилось у него на душе, было нетрудно понять: волнение, страх и отчаянная решимость смешались в один тугой ком. Только ради этого момента он изменил своему решению не злоупотреблять алкоголем.
Пальцы капитана слегка сжимали стекло, гранёные рёбра которого больно врезались в ладонь. Свет от лампы играл на поверхности водки, отчего жидкость казалась золотистой и обманчиво тёплой. В этом стакане было меньше привычки и больше обречённости — жест принуждения самому себе, чтобы набраться смелости.
— За удачу! — произнёс Ровшан и быстро опорожнил содержимое стакана. Его грудь чуть не взорвалась от горячего напитка.
Жидкость обожгла язык, горло и, словно огненный поток, рванулась вниз. Сначала он будто захлебнулся пламенем, глаза заслезились, дыхание сбилось, но затем разлилось тягучее тепло. Сердце бухнуло так, что в висках зазвенело. Алкоголь стал медленным ядом и быстрой отдушиной одновременно, придавая мускулатуре хрупкую смелость и скрывая панику под маской хмельного притупления.
Капитан ощущал, как водка прожигает себе путь по пищеводу. Уже минуты через пять голова слегка закружилась, однако Ильчибаев сосредоточился — ему нельзя было терять самоконтроль.
Прошло ещё некоторое время, и Дидевич произнёс:
— Пора!
Немеющими руками Ровшан подошёл к клозету и, расстегнув ширинку, слил туда половину содержимого мочевого пузыря. После чего приготовил целлофановую накидку. Ждать долго не пришлось: из клозета раздалось бульканье и что-то тёмное поднялось на поверхность.
Запахи ударили в лицо мгновенно, словно удушливый кулак. Густой, едкий аромат нечистот смешался с острым аммиачным духом, от которого глаза заслезились. Казалось, воздух сам стал вязким, и каждый вдох приносил в лёгкие горечь и смрад канализации.
Слизь полностью выплыла на поверхность. Стоявшие люди замерли и приготовились. Ильчибаев успел накрыться целлофаном, прежде чем хищник набросился на него. Что-что, а вот на вес и размер медузы он не рассчитывал — она оказалась тяжёлой и чуть не повалила на спину человека.
Сильный толчок ударил его в грудь и плечи. Под прозрачной оболочкой целлофана зашевелилось что-то живое и скользкое, словно тяжёлый мешок с водой, полный мышц и ярости. От мерзкой липкой массы исходил влажный холод, а тяжесть её пригибала капитана к полу, грозя вдавить в плитку.
— Ах, чёрт тебя побрал! — крикнул капитан, делая шаги назад. Потом с трудом отбросил накидку с организмом в сторону. Никто не ожидал, что слизь окажется проворной: она откинула целлофан и вновь устремилась к жертве, издавая какие-то пищащие звуки.
— Остановите её! Остановите! — истошно заорал Ильчибаев, понимая, что секунда — и паразит облепит его тело.
В этот момент Дидевич открыл кран, и мощная струя жидкого азота ударила в слизь. Та словно налетела на прозрачную преграду и остановилась, сплющившись спереди. С другой стороны поливал её холодными парами Рашид. Хищник дрыгался, пытался оказать сопротивление, однако терял силы перед натиском низкой температуры. Люди не жалели азота и поливали его ещё минуты пять.
Холодные клубы пара быстро окутали помещение, превращая его в подземную пещеру зимы. Пол блестел инеем, стены покрылись матовой коркой, а дыхание превращалось в белый пар. Даже в тёплый ташкентский вечер здесь воцарилась стужа, словно кто-то перенёс кусок января в лето. Пальцы немели, зубы начинали стучать, и казалось, что мороз пробрался под кожу — но это было не так страшно, как извивающаяся тварь, с каждым мгновением всё слабее сопротивлявшаяся ледяному натиску.
Дрожжа от холода, Алексей посмотрел на пойманную медузу. Под лампой её кожа казалась почти белой, как отверждённый воск, но сквозь прозрачную корку виднелись розовые прожилки — тонкие, будто сосуды, жилки, по которым бегла чужая, неземная жизнь. Внутри этой выпученной массы что-то мерцало и стекало, как кровь в увеличенном стекле: то густело, то вздрагивало, то снова вытягивалось в липкие, почти невидимые нитки. Жуткая сущность медузы не столько в её форме, сколько в ином типе животности — в бесформенном желе, которое живёт по своим законам: оно не мыслит, но чувствует; не видит, но находит; не кусает, но обволакивает и сдавливает; не рвёт, а растворяет и присваивает. В ней не было ничего человеческого — ни жалости, ни страха, лишь голая, беспросветная аппетитная сила, готовая поглотить всё, что попадётся в её липкие складки.
Ровшан осторожно поддел её носком ботинка. Хищник не отреагировал — он был тверд, как камень. По поверхности пробежела тонкая трещина, будто по замёрзшей воде; от соприкосновения поднялся слабый шорох, как от терпкой ткани, и больше ничего.
— Уф, — выдохнул капитан, не веря своим глазам. Несколько минут назад он стоял на волоске от гибели, а теперь всё казалось окончено. — Куда теперь его поместить?
— В эту цистерну, — послышался резкий и незнакомый голос.
Все обернулись и увидели пятерых мужчин, которые вошли в туалет. Они были в гражданском, но стояли так, будто пришли не гулять: плечи прямые, шаг уверенный, лица закрытые и ровные. Один был высокого роста, в тёмном плаще, с широкими скулами и глазами, холодными, как металл; второй — коренастый, с коротко стрижеными висками и тонкой шрамовой полосой через левую бровь; третий — худой, с длинным носом и пальцами, которые постоянно что-то теребили; четвёртый — седой, с густыми бровями и важностью в манере стоять; пятый — молодой, почти мальчишка, но с выверенным, собранным взглядом. Все они держали себя как те, кто привык получать ответы, а не спрашивать. По мелким жестам — по сдержанности, по безошибочной координации в движениях — ментальность милиционеров тут же почувствовала: перед ними не любители и не журналисты, а профессионалы своего дела.
Один из мужчин показал никелированный бидон, который держал у груди; металл блестел в свете лампы как знак причастности к куда более строгим процедурам.
— Вы кто? — спросил Ильчибаев, стараясь не дать голосу дрогнуть.
Стоявший рядом с ним мужчина без лишних церемоний достал документы и показал удостоверение. Ильчибаев прочёл и сразу понял: перед ним — человек от Главного разведывательного управления Министерства обороны СССР. Слова на бумаге были коротки и монохромны, но вес их — не спорил ни один из присутствующих: это ведомство, с которым не шутили; это была та самая инстанция, вокруг которой вертелись секреты, проекты и решались судьбы — даже чекисты держали с ней аккуратную дистанцию, ведь масштабы и возможности ГРУ выходили за привычные ведомственные рамки.
— Мы приехали сразу, как только получили сообщение от Акмаля Анваровича, — произнёс военный разведчик тихо, но так, что каждый звук падал как команда. Он был человеком среднего возраста: строгая причёска, аккуратно выбритая щёка, глаза, которые не пропускают пустого слова. Его речь была ровной, выверенной и беспощадной к отвлечениям; в ней не было желания объяснять или убеждать — был приказ, исполнение которого лишь вопрос техники и времени.
— То, что вы поймали, теперь переходит к нам... — добавил он, глядя прямо на капитана.
— Но... — начал было Ильчибаев.
— Никаких «но»! — прервал незнакомец. — Вопросы оборонного характера — не ваша прерогатива. Этот хищник переходит в наше распоряжение. Кроме того, мы забираем с собой Осокину-Плетневу...
— Как забираете? — ошеломлённо произнёс капитан. — Она арестована и обвиняется в умышленных убийствах. Вы не можете взять её просто так и увезти. Она находится в ведении уголовного правосудия Узбекской ССР!
Незнакомец усмехнулся коротко, без радости, больше как предвкушение процедуры.
— Ещё как можем, — сказал он. — И в этом вы сейчас убедитесь.
Ильчибаев зашёлся сопротивлением; голос его звучал всё более хрипло от попытки удержать процесс в рамках закона. Его друзья молча слушали; на лице у каждого рисовалось разное — недоумение, злоба, страх. Хашимов сделал движение, будто собирался дотянуться до кобуры и выхватить пистолет, но незнакомцы не медлили: одним лёгким слаженным движением они обнажили оружие. Это были не обычные табельные пистолеты — их формы, привычные в живых руках, говорили о том, что скрытая сила у этих людей была реальна и опасна. ПМ37 против «Стечкина» мало что значил, когда противник подготовлен и спокойно готов нажать на курок.
— Мы не шутим, — грозно сказал один из пришедших. — Мы забираем хищника и женщину. Свои документы сдадите в архив. Дело закрыто. И советую вам забыть эту историю... для вашего же блага.
Они говорили коротко, властно — как будто объясняли местным правила игры приезжим младшим чиновникам. Затем без лишних слов развернулись и вышли: их шаги были тихи, но уверенные; дверью оттуда разлилось лишь лёгкое эхо, и никелированный бидон с медузой покачнулся в руке одного из них, блеснув никелем.
Когда дверь захлопнулась, в туалете повисла глухая тишина. Милиционеры и Алексей стояли, сжимая в руках свои бессильные протоколы и погоны: вокруг — беспомощность, в груди — стук, в голове — холодное понимание, что они столкнулись с силой, стоящей выше их полномочий. Даже воздух казался изменённым: в нём теперь было больше чужой власти и меньше права. Никто не решался первым нарушить молчание; на лицах читалась растерянность, неуверенность и горькое чувство потерянности перед системой, в которой ответы иногда давали без объяснений и без оглядки на местные законы.
Глава двадцатая. История только начинается
Однако военные разведчики опоздали всего лишь на пятнадцать минут...
Викторию Ивановну привели в КПЗ, что располагался в подвале городской милиции на улице Гвардейской. Камера была узкой и низкой: одна нарами вдоль стены, голая лампочка под потолком, которая жёгким жёлтым светом выхватывала отсыревшую побелку и ржавые петли двери. В углу стоял металлический бачок-унитаз без крышки, на полу — пятна старой грязи; в воздухе висел запах сырости, табака и дешёвой, приторной мылами чистоты. Через маленькое высоко посаженное окно с решёткой пробивался ленивый уличный свет, и его полоска делала на полу холодную линию — линию, за которой была другая, чужая жизнь.
Она не была одна. Рядом на нарах билась и стонала молодая наркоманка. Девушку колотило от ломки: плечи её дрожали как у заезженной куклы, руки искали укрытие, ноги подгибались, от ребер уходил судорожный вдох. Глаза были заплывшими, из-под век выступали капли пота; губы — потрескавшиеся и бледные — трескучими шепотами просили дозы. Она хваталась за воздух, корчилась, иногда тихо плакала, иногда шипела; кожа её то покрывалась липким холодным потом, то бледнела, а в голосе слышалась бессильная агрессия — требование, которое знало ему цену, но которое тут, в КПЗ, никто не собирался исполнять.
Виктория с омерзением осмотрелась. Её губы сжались в тонкую линию; взгляд был холоден и расчётлив. Ей не нравилось это место: не о таком исходе она думала, когда возводила гипотезы, делала записи и бродила по лабораторным коридорам; это не тот антураж, в котором она хотела бы оказаться. Внутри её чего-то щёлкнуло — смесь досады и злости, но вместе с тем возникло странное спокойствие: всё, что сделано, сделано, обратно дороги нет. В её голове уже начинал строиться план на будущее; она лишь прогнозировала его формы, и эти прогнозы были твёрды, как её собственная воля. Ей не хотелось присесть на скамью подсудимых, не хотелось носить позорное «зэка». Она видела себя иначе — той, кто плавала с аквалангом по безбрежным просторам Тихого океана, среди гигантских медуз, в мире, где её открытия — не преступления, а улицы к бессмертию.
— Тебя за что? — хрипло спросила наркоманка, дрожа всем телом. Она говорила просто и грубо, на «ты», что на Востоке считалось оскорблением, но в состоянии ломки нормы стираются. Девушка попала сюда за воровство: касса магазина, где она работала, стала для неё источником денег на героин. Теперь она металась и билась в своих кошмарах, понятия о чести и приличиях отступали перед болью.
— За ненависть к мужикам, — усмехнулась Виктория, глядя на узкое окошко с решёткой. Там, где тонкая полоска света ложилась на пол, была свобода — далёкая, холодная, почти иллюзорная. Казалось, что рукой её можно было бы коснуться уличного воздуха, вдохнуть запах дрожащих тополей и слышать шаги прохожих. Но решётки держали крепко; они были железной ясностью того, что любой барьер способен остановить тело. Вопрос был другой: сумеют ли они удержать учёного — человека, чьи мысли и планы давно вышли за пределы этой маленькой клетки?
Наркоманка кивнула, с трудом переводя дыхание:
— Понятно... Все мужики — сволочи. Был у меня парень… гад, бросил, на иглу посадил... Сволочь!
История вырисовывалась просто и горько; Виктория тихо подтвердила:
— Точно.
— А ты… ты убила его… мужа? — спросила девушка, глаза её искрились от примитивного любопытства и ненависти.
— И мужа, и любовника... И убью ещё кое-кого... — Рассмеялась сдержанно Виктория, и в этом смехе не было безумия, только холодная уверенность. — От меня они не уйдут. Каждый получит по полной. Только мне нужно уйти отсюда...
Наркоманка уставилась на неё с непониманием и страхом:
— Эй, подруга, очнись! Мы в КПЗ — отсюда путь только в тюрьму и зону. Не скоро ты вернёшься к тем, с кем желаешь расквитаться... У тебя адвокат есть?
Ответ на этот вопрос Виктория уже знала, но повернулась к девушке с зловещей улыбкой:
— Мне не нужен адвокат... — произнесла она медленно, выбирая слова. — А отсюда я уйду прямо сейчас... И я доберусь до морей и океанов...
— Не уйдёшь, — хмыкнула наркоманка. — Менты никого не выпускают. И хорошо, если ещё не изнасилуют… среди них немало подлюг и мерзавцев, это я тебе говорю точно!
Эта грубая правда, сказанная в полуобморочном состоянии, лишь подхлестнула внутреннее пламя в Виктории. Она приподняла юбку так, чтобы не привлекать внимания во время обхода, и, как будто готовясь к тщательно отрепетированному действию, извлекла из трусов пробирку — мелкую, плотную, спрятанную в интимном белье, которое дежурная милиционерша не удосужилась проверить при личном досмотре. Открыв крышку, Виктория на долю секунды задумалась: глаза её заблестели, губы сжались. Затем она поднесла пробирку к губам и проглотила содержимое.
Она замерла, опираясь локтем о нагулявшуюся доску нары. Было видно, как её горло коротко дрогнуло; ждать следовало немного — минут десять, если расчёты не врали. В эти минуты в камере царила тишина, прерываемая лишь поскрипыванием ремешков, тихим всхлипом ломки и журчанием воды из бачка. Виктория смотрела на узкое окно и видела там морскую даль — не реальную, а ту, что рождается в уме тех, кто умеет прогнозировать и рассчитывать. Она знала: действия начнутся вскоре, и у нее было всего несколько минут, чтобы перевести дух и принять решение, которое изменит всё.
И расчёты оказались точными. Чувствуя, что реакция в теле началась, Виктория Ивановна подошла к унитазу и встала над ним. Внутренний жар разливался по венам, мышцы дёргались, словно подчиняясь чужой воле. Теперь ей следовало быть рядом с водой.
Наблюдавшая за ней наркоманка ахнула. Ей показалось, что ломка перешла в новую стадию, сопровождаясь ужасающими галлюцинациями. Перед глазами разворачивалось невообразимое: Осокина-Плетнева стала меняться. Сначала её кожа зашевелилась, как восковая масса, плавясь и сползая вниз. Голова потекла первой, расплываясь подобно горячему пластилину. Затем руки вытянулись, разжижились и свалились на кафель липкими потоками. Туловище содрогнулось, выгнулось, а после опало, словно мешок, в котором вычерпали всё содержание. Последними пошли ноги: они сложились, будто изломанные кукольные, и тоже расплавились в вязкую массу.
Минуты через три у упавшей одежды, оставшейся бесформенной кучкой, копошилось нечто. Оно шевелилось, набирая очертания — гигантский розовый купол, переливающийся тусклым светом, и десятки фиолетовых щупалец, скользких и гибких, как живые змеи. Существо дышало едва слышимыми всплесками, словно море пробивалось в тесный подвал.
— Мамочка моя… — прошептала девушка, тряся головой. Сердце готово было выскочить из груди. Ей хотелось, чтобы этот кошмар исчез, растворился. И словно повинуясь её безмолвной мольбе, медузоподобное чудовище медленно взметнуло щупальца вверх, будто прощаясь. Затем тело его дрогнуло, и оно, извиваясь, втянулось в унитазное отверстие. Щупальца хлестнули по плитке, после чего скользнули в темноту, и существо исчезло полностью, оставив лишь слабое бульканье воды.
Наркоманка не выдержала. Её глаза закатились, дыхание сбилось, и она, словно выжатая тряпка, потеряла сознание, упав на нары.
…Явившиеся вскоре сотрудники ГРУ долго допрашивали её, но ничего толкового добиться не смогли. Девушка путала слова, сбивалась, то впадала в истерику, то проваливалась в забытьё. В итоге разведчикам пришлось улетать на самолёте, забрав с собой не только цистерну с замороженной слизью, но и всё, что хранилось у Алексея Дидевича в лаборатории, в институте судебной медицины у Иногамовой. В придачу они прихватили и уголовное дело, лежавшее в сейфе у капитана Ильчибаева.
Начальник Ташкентского ГУВД, генерал-майор Ильясов, не мог вымолвить в знак протеста ни слова: происходящее было выше его власти, и он это отлично понимал.
В притоне было шумно. В полумраке, среди шелеста простыней и приглушённых смехов, в окружении грудастых женщин, словно ярких птиц, сидели торговый мафиози Борис Бабаев, криминальный авторитет Шокасым Шоисламов, коротышка с плешью в очках и замполит Акмаль Саидов. Коротышка был человек примечательный: невысокого роста, с плешью, от которой светился темно-коричневый лоб; очки в тяжёлой оправе делали его лицо ещё более суровым, а нос — тонким и несколько длинноватым — придавал вид организованного кукловода. В его глазах пряталась расчетливая холодность: казалось, он запоминает лишние слова, считывает слабость, и умеет ею распоряжаться в нужный момент.
Они пили водку, грызли крабов, перебирали скорлупу пальцами; воздух был густ от табачного дыма и паров спиртного. Атмосфера — распущенная, лениво развратная и одновременно блаженная — лежала тяжким покрывалом: смех, шепоты, звон бокалов, шелест нагих тел, вспышки кожи на свету ламп. Женщины, устроившиеся вокруг, беседовали голосами, легкими и хриплыми, предлагали и принимали, смеялись над шутками и бросали взгляды, которые были одновременно грубы и рассчитывающи. В углу слышалось негромкое мурлыкание радио; где-то ударяли о стол вилки, и всё это складывалось в ощущение, будто мир здесь сжат до одного момента удовольствия, до одной нескончаемой ночи.
— Гэрэушники взяли все образцы, ничего не оставили, — говорил Акмаль Анварович, щёлкая костяшками пальцев. — Так что ваши идеи, Шокасым-ака, пока не осуществились. Дело, к счастью, закрыли. Джахонгир Джавадович не стал пререкаться с военными. Я постараюсь заткнуть рот капитану Ильчибаеву и его напарникам...
Шоисламов затянулся кубинской сигарой и выпустил плотный, сладковатый столб дыма. Он держал сигару как знак положения: длинный палец, медленное движение, и дым обвивал его лицо, делая черты резче, а голос — низким и уверенным.
— Нужно пригрозить этому парню... как там его? Ах да, Дидевичу, — сказал он, сдержанно улыбнувшись. — Чтобы тоже держал рот на замке, а то найдут его в канализации с отрезанной головой...
Слова падали грубо и открыто, но в этой компании такие фразы принимали как должное: чоканье пиал, короткие «Да будет так!» и тонкое одобрение, шитое на нитях общей выгоды.
— Вика работала в правильном направлении, но твой дядя — дурак Садык! — процедил Шоисламов, и в голосе его дрогнула искра раздражённой смеси жалости и стыда. — Если бы не он, у нас было бы мощное оружие! Вика моим именем даже какой-то препарат назвала... ох, Вика, Вика...
Имя женщины звучало для него не просто как воспоминание: оно было нитью, ведущей в ночи. В его груди поднимались теплые, болезненные картины — томные ночи, украденные прикосновения в комнатах гостиниц, запах её парфюма на простыне, её хищная улыбка, которой он не мог сопротивляться. Но вместе с этим в памяти всплывали и расчёты, проекты, обещания силы: Вика была и любовницей, и инструментом — и эта двойственность делала её имя особенно сладостным и опасным.
— Да, и как баба Вика была неплохой, — протянул Борис, откинувшись в кресле и прикрывая глаза. — М-м-м, какие у неё были ножки... а грудь?.. м-м-м...
В кругу послышалось довольное похрюкивание; Шоисламов налил ещё водки в пиалу и поднял её, как будто это был тост за прошедшие удовольствия и будущие дела.
— Жаль, что Вики нет... Но нам нужно найти что-то другое взамен, — сказал он. - Не станем искать экзотическое оружие – перейдем к тому, что уже у человечества есть... Завтра из Афганистана поступит груз: сотня автоматов «Калашникова» и американские М-16. Ими мы вооружим наших бойцов. Будем работать просто, но эффективно, как «Коза ностра»... Сейчас власть у тех, у кого деньги, наркотики и оружие...
Появились другие предложения: говорили о расширении каналов сбыта наркотиков через новые маршруты в Среднюю Азию, наладить контрабанду оружия и техники, вкладывать деньги в крышуемые предприятия, чтобы отмывать доходы и одновременно расширять политическое влияние. Бабаев предлагал вершить судьбы чиновников через компромат и подкуп, Саидов — организовать «частные армии» из демобилизованных ветеранов, а также наладить связи с теневыми группировками за границей. Идеи сыпались одна за другой, отполированные жадностью и тоской по власти.
Саидов, откусив мясо с сочного шашлыка, задумчиво приподнял голову:
— Говорят, что и религия может быть нам на руку... — произнёс он, облизывая пальцы. — А что если ислам использовать в своих целях? Такую заварушку можно устроить — Афганистану и не снилось. Работать под прикрытием религии — самое верное дело. От арабских стран получать поддержку будем. Свернём правительство в считанные часы — пусть у нас Пиночет учится!
Разговор опять разгорелся: кто-то предлагал вербовать имамов и распространять пропаганду, кто-то — финансировать радикальные группы и направлять их энергию в нужное русло, кто-то видел в этом прибыль от пожертвований и счетов в офшорах. Идея религиозного прикрытия казалась многим привлекательной: деньги, влияние, страх — всё в одном узле.
— Ладно, нам нужно расслабиться. Идёмте в бассейн, девахи ждут... — предложил вдруг Шокасым, скинув простыню и демонстративно бросився в сторону воды.
Он плюхнулся в бассейн, и весёлый визг раздался вслед за ним: женщины, как стая, зашумели, захлопали в ладоши и бросились вслед. Саидов и Бабаев вскочили и, громко смеясь, последовали; в воде вспыхнули гладкие тела, брызги, смех, резкие крики удовольствия и приглушённый стук бутылок о бортик.
Никто не обратил внимания на то, что где-то в тени — в старом унитазе, забитом временем и запахами, — что-то зашевелилось. Из керамического отверствия выползла медуза: розовый купол мигал, щупальца дрожали и колыхались, будто от возбуждения или голода. Они плясали по воде, словно струны, готовые зацепиться за первое бросившееся в бассейн тело. Существо скользнуло быстро и бесшумно; его намерение было предельно ясно — оно знало, кого ищет.
(12 ноября – 30 декабря 1990 года, Ташкент.
Текст переработан в сентябре 2009 года, Элгг, а также 30 сентября 2025 года, Винтертур)
Слизь. повесть
© Copyright: Алишер Таксанов, 2009
Свидетельство о публикации №209100900948
Свидетельство о публикации №209100900948
Рецензии