Рыжая

Зинаида Оксенгорина

Серия  «Сказки о Золушках»

Рыжая


Странные вещи в жизни происходят...
Полгода в новой должности проработала. В командировку в Израиль послали.
Две недели в необычной сказочной стране, как один миг пролетели, пора домой, только на подарки ни времени, ни денег не хватило.
Такси, которое должно из Иерусалима в Тель-Авив  в аэропорт везти, через три часа приедет, десять шекелей (два доллара с копейками) в кармане, и соседка по номеру сказала, что огромный гастроном, совсем рядом.
Отдавая прохладу гостиничного кондиционера, до магазина дошла, сласти заморские купила, а обратно...
Июнь! Белый пышущий жаром солнечный круг на бело-голубой, раскалённой эмали неба. Дома, асфальт, даже яркие цветы на кустах, на уровне земли впитывающие живительную влагу, медленно капельками сочащуюся из труб, готовы поделиться не прохладой, жаром, кажется сошедшего с ума Светила.
Голова закружилась. Я уселась на скамейку под незнакомым деревом с резными, как у Ленкоранской  акации листьями и гроздьями жёлтых, напоминающих нашу одесскую, белую акацию цветов. И сразу подошла женщина с коляской и мальчиком лет десяти, вложила мне в руку пластиковый стаканчик, налила из бутылочки воду.
Симпатичная молодая женщина. Яркие рыжие волосы. Зелёные глаза.
Она улыбнулась, приказала сыну:
• Борька не уходи далеко! Сейчас пойдём в магазин! – поправив подушечку сладко посапывающему в коляске в розовых тоненьких одёжках младенцу, присела рядом.
Видимо, чужому человеку действительно исповедоваться легче. Мы проговорили целый час.
Сначала она хмурилась, пыталась уверить меня (или себя), что забыла, выбросила из головы прошлые обиды, потом всё чаще стала улыбаться, смеясь, сокрушалась:
• Что я только не делала! Коллег, знакомых, заранее предупредив, что им «ничего не светит» к себе в гости за полночь приводила. А он на коврике под дверью спит.
Поднимется, мускулами под футболкой поиграет:
• Пошли друг! Я тебя на своей машине подвезу! – скажет.
Ни один из моих «горе кавалеров» отказаться от его предложения не решился.
Прощаясь, она снова улыбнулась:
• Многие, когда он Борьку: «Знакомьтесь! Это мой сын!» - представляет, удивлённо глаза распахивают, сама думала: «Хоть на год... хоть на день...» - а он религиозный брак по всем правилам заключить заставил, - засмеялась, - для Бореньки и Наоми братика в подарок к своему дню рождения заказал! – и в её улыбке было столько женского счастья, в короткое слово «он» столько любви вложила...
Я человек не завистливый, «сказке о любви» по-доброму позавидовала.
Когда записывала, чуть приврала, кажется гору литературы о Законах и Традиции народа «перелопатила», из других «сказок» чуть, чуть добавила.
А что получилось, Вам судить...



Она беспомощно огляделась по сторонам, поставила чемоданы на землю. Всех попутчиков прибывших почти одновременно двумя рейсами, пунктом отправления которых ещё недавно была одна страна, а теперь разные, давно встретили, зацеловали, сразу закормили конфетами и экзотическими фруктами, погрузили в машины и увезли, а родители так и не появились.
Маленький Борька прижавшись к её ноге, захныкал:
• Жарко! Я хочу пить!
В аэропорту названном в честь первого премьер министра Израиля Давида Бен Гуриона во всю работали кондиционеры, на каждом шагу журчали фонтанчики питьевой воды, шумели, везли на тележках и тащили багаж на контроль отлетающие пассажиры.
Водители таксомоторов, весёлые и нахальные, как все водители Такси во всём мире, в силу профессии не хуже психологов разбирающиеся в настроениях потенциальных клиентов, на иврите и по-русски приставали к растерявшейся женщине, наперебой предлагали свои услуги, не услышав ответ, торговались  сами с собой, сбавляли цену, и она потянула за поводки два, всё время норовящих упасть на бок, чемодана и ноющего Борьку, вышла на улицу.
Это был настоящий кошмар. Даже в тени всё тело, покрывшись противным, липким потом, протестовало против жаркого, пропитанного выхлопами отлетающих самолётов и отъезжающих от аэропорта машин воздуха. Нестерпимо хотелось пить, но она боялась оставить вещи, боялась хотя бы на минуту отпустить взмокшую ладошку сынишки, не плакала, кажется потому, что в организме уже не осталось, готовой выплеснуться из глаз воды.

Майя Андреевна, Петрова никогда бы и не подумала об эмиграции, она была очень далека от национального самосознания и так называемого «еврейского вопроса».
Только однажды, ещё в школе ей стало нестерпимо больно, когда Володька Федорко, ругался с Инной Маркман, выясняя, кто сегодня дежурный, вдруг зло сказал:
• Жидовка!!! Все вы евреи хитрые!
Её мама точно никогда не была хитрой. Она работала в драматическом театре. Всех детей главных, и неглавных героинь, мальчиков-посыльных и девочек-служанок во взрослых спектаклях, Малыша в «Карлсоне», мальчиков Кая в «Снежной королеве», Гавроша и Тимура возглавлявшего свою команду, собак, кошек, белок и прочих мелких зверушек, размеры и голоса которых соответствовали амплуа актрисы – травести в детских представлениях, играла.
Иногда на Новогодних утренниках мама исполняла в одном представлении за одну зарплату главную и ещё одну-две второстепенные роли, возвращалась домой еле живая от усталости, смущённо улыбаясь, объясняла папе:
• Понимаешь, Машенька Ферапонтова заболела, а Ксюша Малинина в отпуске на три дня, к ней жених с Севера приехал... - и он ласково целовал маму в висок:
• А ты не могла отказаться! Ты у меня такая непрактичная Тамарочка! - загадочно улыбаясь, - Может быть, за это я тебя люблю? – спрашивал.
Когда слуги народа, как взбунтовавшиеся холопы стали страну, как барское поместье растаскивать, чтобы себя не обделить, хозяину страны народу зарплату платить перестали, у людей денег не то, что на зрелища, на хлеб не стало. Театр закрылся,  мама решила ехать в Израиль, и папа не возражал.
За три года до отъезда родителей, Майя вышла замуж за папиного компаньона. Горбачёв разрешил, и папа вместе с молодым начальником цеха зарегистрировали кооператив. Они вначале выпускали ширпотреб, потом, когда госзаказы перестали поступать и цеха опустели, стали делать в принципе то же самое, что раньше делал завод – ремонт плавсредств, но практическая смекалка и личная заинтересованность, дали возможность быстро наладить производство.
Николай появился в их доме, когда у отца был грипп, принёс документы на подпись. Он был потрясающе красивый, как Аполлон Бельведерский «и лицо» - ну просто Ален Делон, «и одежда» не фиговый лист – синий вельветовый костюм, умело подобранные аксессуары, а «душа и мысли»... «Чужая душа потёмки»!
Семнадцатилетняя десятиклассница с широкими бёдрами и рыжими волосами не была особенно избалована вниманием парней, в технический век, когда мужчины, забыли о издревле принятых канонах красоты, и предпочитают плоских, длинных блондинок, она, увы, не отвечала принятым стандартам. Только слишком красивый, слишком самоуверенный мужчина, на целых пятнадцать лет старшее в первый же вечер, провожая, домой, прижал её к стене в подъезде, поцеловав в губы, в шею, стал расстёгивать кофточку, и его смелые ласки испугали Майю. Воспитанная в лучших традициях советской  школы и советской интеллигенции девушка, дала ему «от ворот поворот».
Всего неделю он звонил каждый день, она отвечала, что готовиться к контрольной работе, что много задали на завтра, или что после урока физкультуры нога болит, а потом почувствовала маленький укол уязвлённого самолюбия, потому что он, постоянно созваниваясь с папой, звать её к телефону перестал.

Это было очень давно, двенадцать лет назад. У папы на заводе, в буфете заморские фрукты по два килограмма в одни руки продавали. Она принесла в детский сад два апельсина, честно разделила между детьми в своей группе и себе одну самую маленькую дольку оставила, повинуясь непонятной взрослым детской логике, оказавшуюся в нежной мякоти косточку в ноздрю засунула. После обеда и весь тихий час она мучилась, боялась сказать воспитательнице, маленьким пальчиком пыталась вытащить только ещё глубже заталкивая белое семечко в нос. Поздно вечером, исчерпав все возможности самостоятельно вытащить косточку, созналась, получив, нагоняй от мамы, как осиновый лист дрожала в трамвае, потом в коридоре больницы Скорой помощи, а женщина доктор улыбнулась, сообщив:
• Не ты первая! – быстро вытащила противную кость тоненьким пинцетом, и Майя решила, что будет врачом.
В детском саду она лечила кукол, прибинтовывала оторванные лапы плюшевым медвежатам, в школе сразу стала членом санитарной дружины, мазала зелёнкой разбитые коленки одноклассников, но...
Мама, прекрасно знавшая  «оценочную стоимость» медиков в советской стране, мечтала для дочери, о другой, хорошо оплачиваемой, престижной профессии. Надеясь, что девочка передумает, поймёт, что медицина это боль, кровь и маленькая зарплата, она предлагала на выбор: иняз, готовивший переводчиков, дававший сказочные перспективы работы за границей; филфак – призванный обучать учителей языка и литературы, но почему-то давно превратившийся в кузницу жён для ответственных работников; и юрфак, окончив который, при папиных связях...
Майя не собиралась сдаваться, зная, что в Медицинский институт, считавшийся одним из самых престижных учебных заведений в городе, без протекции никого  не принимают, окончив школу, отнесла документы в училище.
Она поступила! Сама!!! Без взятки!!! Без знакомства!!! Пребывая в состоянии эйфории, вполне натурально изобразила удивление, когда появившийся Николай вручил ей огромный «торжественный» букет, церемонно поцеловав руку, поздравил с поступлением.
Он стал часто приходить к ним в гости, приглашал всю семью на премьеры в кино, в модное кафе, решив с папой производственные вопросы, играл с ним в шахматы, приносил маме цветы к премьере, газеты с хвалебными рецензиями и мамины любимые конфеты «Красный мак», которые Майя терпеть не могла.
Папа всегда хвалил старательного зама, примерно через полгода и нещедрая на похвалы мама стала всё чаще говорить о том, какой Коля обаятельный и замечательный, дочь стала внимательнее присматриваться к Николаю, находя в нём всё новые,  указанные родителями, достоинства. 
Реклама двигатель прогресса! И когда Николай, не навязываясь, в попутчики, положил на стол перед Майей билет в филармонию на концерт московский знаменитости, она обрадовалась.
Это был сказочный вечер! Он стал совсем другим, сдержанным, чуть излишне почтительным, здороваясь у входа в театр, посмотрел ей в глаза, несмело на миг сжал её, почему-то задрожавшие пальцы, и тут же отпустил. Они шли по залу к своим местам в первом ряду, и, кажется, все женщины смотрели на него, но он смотрел только на Майю, предупредительно придержал за локоть, усаживая в бархатное кресло, когда прима, исполняя арию Кармен, запела: «Любовь! Любовь!» - бросил спутнице долгий взгляд. В антракте он, предложив ей руку, повёл в театральный буфет. Шампанское в пластиковых стаканчиках, шоколад с орешками, показались Майе необычно вкусными, и карета, ожидавшее их у выхода Такси, в тыкву не превратилась...
Не то чтобы ей с ним интересней стало, Николай говорил лишь о своей работе,  даже после просмотра фильма, мнение своё не высказывал, соглашаясь, кивал в ответ на Майины восторги или осуждение, но...
Месяца не прошло, она уже жалела, что была так строга с ним, ругая его, за нерешительность, как любая девчонка в восемнадцать лет, ждала поцелуя. Только он не спешил. 
Новый год праздновали на заводе. Папа, любитель шумных застолий огромную ёлку в цех привёз, за празднично украшенными столами весь коллектив кооператива с женами и детьми собрал.
Проведя старый год, они танцевали, разыгрывали подарки, пели, снова танцевали, а потом Николай сказал:
• Жарко! – предложил, сданную в ремонт яхту посмотреть, но к стапелям не повёл, во дворе обнял, долго ласкал её губы, прошептал, -  Я люблю тебя! Будь моей женой! – и, потеряв, дыхание она с первым ударом курантов в телевизоре, два раза кивнула, подставила губы.
В медовый месяц он был внимателен и страстен, но за прекрасным путешествием в сказочно красивый град Ленинград пришли будни, и Майя поясняла себе, что все эти: Ах! -  и - Ох! – это лишь в книжках и в кино, а в жизни всё намного сложнее и прозаичней.
Окончив училище, она четыре месяца отработала в клинике, только Николай, здоровый, сильный как-то очень брезгливо относился к болезням, к лекарствам,  возвратясь с работы с отвращением морщил нос:
• Иди в душ!!! От тебя больницей пахнет!!! – у одного из своих друзей, рассказав, что жена окончила английскую школу, курсы английского и недавно открывшиеся в городе компьютерные курсы, работу в туристической фирме нашёл.
Благодаря её работе, до рождения Борьки, молодая семья на неделю в Прагу ездила, она, как сопровождающая группу, а муж по «горящей» путёвке.
Если быть до конца честной, хотя бы с самой собой, после того долгожданного поцелуя она никогда не чувствовала полного удовлетворения от супружеских отношений, и трудовая деятельность не по специальности не то чтобы была в тягость, слишком быстро утратила новизну, в исполнение обязанностей, обусловленных трудовым договором, превратилась.
Майя не перестала мечтать о медицине. Но разве можно требовать от судьбы слишком много?
У неё был заботливый, просто образцово-показательный муж, не только к праздникам, просто так приносивший жене и тёще цветы, целовавший руки, предупредительный и ласковый. И для её родителей Николай был прекрасным зятем, обязательно старался распланировать день или вечер так, чтобы отвезти Майину маму в магазин, успеть к окончанию спектакля, на своих стареньких «Жигулях» привезти её домой, никогда не забывал к каждому празднику приготовить для всех маленькие, но ценные, желанные подарки, настоял, чтобы папа перед отъездом снял со счёта кооператива дозволенную к вывозу из страны сумму. Ни у кого даже мысли разделить собственность, обидеть подозрением кристально чистого родственника не возникло, но  как только родители уехали...

Став хозяином, Николай тут же чтобы и вопроса о правах других лиц не возникло, сбыл с рук процветающее предприятие, с производства на торговлю переключился, продавая и покупая не только товары, партнёров по бизнесу и покровителей от власти за несколько лет миллионером стал.
Он завёл себе новых друзей, привычки: растопыривать пальцы веером, вставлять в каждое предложение слова из жаргона уголовников, приходил домой поздно, всё чаще «под шафэ», постоянно напевал: «Деньги! Деньги! Делай деньги! Всё остальное ерунда!!!»
Майя уже думала о серьезном разговоре, но выяснилось, что это совсем не задержка на нервной почве – третий месяц беременности.
Доктор, делавший УЗИ уверенно сказал:
• Мальчик! – и муж, как по мановению волшебной палочки, мгновенно неузнаваемо изменился, в один миг забыл о друзьях и вредных привычках.
Он по десять раз в день повторял, потерявшей работу, нанятой в поварихи с дипломом врача диетолога Алле Анатольевне, чтобы не скупилась, покупала для будущей мамы всё самое лучшее, самое полезное. Возвратясь с работы по два часа гулял супругой у моря, и всем, всем рассказывал о том, что совсем скоро у него будет наследник.
Борька родился в положенное время с нормальным весом, хорошо развивался даже опережал сверстников, в три года уже читал по слогам детские книжки, и Николай забил всю квартиру дорогими игрушками, зацеловывал мальчика, усадив к себе на колени, спрашивал:
• Чего хочет мой сын, мой наследник? - потакал любым капризам малыша.
Когда Майя, совсем не беспричинно опасаясь, что любящий отец окончательно избалует ребёнка, настояла, чтобы сын пошёл в детский сад, объездив весь город, нашёл самый элитный с углубленным изучением английского языка.
Мальчик в детском саду, в квартире домработница убирает, стряпает, можно выходить на работу, только муж своего друга, хозяина туристический фирмы давно с потрохами продал, разорить помог.
И отношения с Николаем всё больше надоевший обряд напоминали. Они спали в одной кровати, но... Майя однажды проснулась и поняла, что муж регулярно один раз в неделю в ночь с пятницы на субботу, кажется, даже не физиологическую потребность удовлетворяет, супружеский долг исполняет. Хотела спросить: А зачем? Зачем делать то, от чего ни ему добра, ни ей радости? Постеснялась и к сытой беззаботной жизни, просыпаться в полдень, ходить по ювелирным магазинам, модным бутикам и салонам с такими же скучающими женами новых бизнесменов, банкеты с мужем посещать, привыкла.
Заядлая театралка, любительница мемуаров и исторических фильмов, страстная почитательница Омара Хаяма, наставлявшего: «Ты лучше голодай, чем кушать, что попало! И лучше будь один, чем вместе с кем попало!», - быстро в узколобую потребительницу благ для богатых превратилась, как будто уснула... и проснулась от страшной невыносимой боли.

Сыночек, Боренька умненький способный, и читать и писать и считать быстро, не напрягаясь, научился, только по-английски три раза в неделю с мамой разговаривал, не в шесть лет, как все дети, в пять в подготовительный класс школы пошёл.
Николай уже всем «все уши прожужжал»:
• Борька у меня вундеркинд! В пять в школу пошёл! Я уж постараюсь! В Оксфорд или в Итон максимум в пятнадцать поступит! Профессором станет! – рассказывал.
По требованию мужа Майя, приведя сына на уроки, два часа по саду, посаженному вокруг школьного здания, гуляла, Борьку ждала, на своей, подаренной супругом на день рождения машине привозила, домой везла.
В конце октября она брела по дорожке, поддевая острым концом модного в этом сезоне длинного зонта опавшие листья, тоскливо размышляя: Мамы других детей привели, и разошлись. Даже поговорить не с кем! - маленькую девчонку, только когда та испуганно закричала:
• Ваш Боря! -  заметила.
Они вместе бежали по лестнице на второй этаж, девочка частила:
• Упал! Губы посинели! Директор Скорую помощь вызвал! – и Майе казалось, что эта лестница, этот кошмар не кончится никогда.
Борька уже пришёл в себя, смущённо потирая лоб:
• Голова закружилась... Показалось, что задыхаюсь... – пояснял.
Старый, опытный врач Неотложки ничего конкретно не сказал, отводя глаза, обратиться к хорошему кардиологу посоветовал, а светило медицины, самый известный, самый высокооплачиваемый профессор в городе без обиняков:
• Врожденный порок сердца! – констатировал, - Первые годы жизни ребенка, находился в состоянии ремиссии, а сейчас, видимо из-за дополнительной нагрузки, процессы активизировались. Его необходимо беречь от перегрузок, от стрессов. Года через три-четыре можно будет говорить об операции, а пока…
Дома Майя рыдала, рассказывая о страшном диагнозе Николаю. Её так хотелось разделить с ним горе, но муж только зло бросил:
• У меня в роду больных нет!!! Это всё твои жидовские корни!!! – и ушёл, громко хлопнув дверью…
Мама по маме еврейка, а по папе: Кто же когда товарищ Мао в Китае «культурную революцию» затеял, с товарищем Хрущёвым поругался, знал, что для мужа дочери: «национальность  – китаянка» - в паспорте матери предпочтительнее?
Отметив, что от праздной жизни совсем раскисла, от любой работы уставать стала, Майя перетащила свои вещи  в спальню родителей с рождением Борьки переоборудованную в детскую, решила, что если муж затеет разговор, она не даст втянуть себя в объяснения, скажет, что решила не оставлять сына одного.
Николай ничего не сказал, как будто не заметил, поздно приходил домой, ужинал на кухне, и уходил к себе в спальню.
Они почти не встречались, только иногда, если муж забегал пораньше переодеться перед каким-то, как он выражался «междусобойчиком», и Майя, ужасаясь показной, ну просто садистской брезгливости, с которой Николай стал относиться к Борьке, хватала в охапку сына, несла в свою комнату. Только чтобы отвлечь ребёнка, не подпустить к, переставшему замечать его, отцу, занималась с сыном по взятой в школе с углублённым изучением английского языка программе для первоклашек, и любила Борьку за двоих.

Работы нет и найти очень сложно! А если даже и найдёшь, кто так, как мать позаботится о больном ребёнке? Воспитательница в детском саду? Государственные детские сады каждый день закрывают, помещения под частные фирмы продают, очередь примерно, когда Борька школу окончит подойдёт, за частный садик с алиментов не расплатишься... Николай уж постарается, чтобы не хватило, такие доходы себе нарисует, в налоговой инспекции прослезятся, «на бедность» подадут, а идти к нему на поклон противно...
Она сдала в Ломбард шубу и украшения, отнесла в комиссионный магазин несколько пар модельных туфель, модные платья, превозмогая страх, сама делала мальчику уколы, только бы не платить медсестре, не просить, не нарваться на очередное оскорбление, но полученных денег на дорогие импортные лекарства всего на полгода хватило. Хотела продать подаренную машину, узнала, что Николай автомобиль на себя оформил, жене доверенность на право вождения выдал, и, закусив до крови губу, чтобы не закричать, не зарыдать от унижения, Майя пошла на поклон.
Николай долго смотрел мимо неё в стену, как будто что-то в уме подсчитывал:
• Заключим сделку... Я куплю для него лекарства! А ты со мной будешь, как жена, на мероприятия ходить! – ехидно улыбаясь, предложил.
Почти месяц она терялась в догадках, на первой же шумный попойке, красиво называвшейся «презентация», поняла, что служит ширмой, притупляя бдительность очередного «рогатого лоха». Выбрав Институт инженеров морского флота, её бывший супруг своими руками убил великого артиста на роли «герой-любовник». Он умел, влюблено смотреть даже на тумбочку, пользовался своей внешностью, своим обаянием для того, чтобы очаровать супругу очередного «нужного человечка», через её сердце втереться в доверие к мужу.
Майя терпела, а впрочем, ей было всё равно, они даже стали вместе обедать по выходным.
И в этот день, возвратясь с сыном из зоопарка, она быстро разогрела, вчера приготовленные домработницей блюда, но Николай есть не стал, долго смотрел на прижавшегося к маме, утомлённого прогулкой ребёнка, брезгливо оттопырив губу, спросил:
• И в кого это он такой заморыш? Порок сердца!!! Может быть, ты его нагуляла?
Стараясь сдержать, не выплеснуть боль и обиду, чтобы даже капелька этой грязи на Бореньку не попала, прошипела:
• Чемоданы на антресоли! Ключ оставь на столе! –  когда супруг язвительно улыбнулся:
• Очень своевременно! Дом в «Царском селе» по дешёвке подвернулся. Не везти же в новый дом старое барахло! – не выдержала, закричала:
• Это ты барахло!!!
Хотела крикнуть что-то ещё, злое, оскорбительное, но давно уже бывший муж, быстро и аккуратно упаковывая в два больших чемодана свои вещи, в том числе и старые пожитки, которые перенёс со съёмной квартиры после свадьбы в их дом, спокойно проинформировал:
• И не надейся, что я вернусь! Можешь в ногах валяться! У меня тут образовалась девулька, с чистой кровью. Уж она мне калеку не принесет! – и кричать, плакать, даже смотреть на этого совсем чужого мужчину расхотелось.
Николай, громко хлопнув дверью, ушёл, кажется, совсем не расстроенный сын сообщил:
• Я хочу спать, - и, уложив ребёнка, Майя осталась одна...

Она хотело продать большую квартиру в центре города, купить маленькую где-нибудь на окраине, но по телевизору каждый день о преступниках, которые убивали хозяев, чтобы жилплощадью завладеть, рассказывали, и на улицах слишком много грязных, оборванных людей, о которых говорили, что их обманом из квартир выгнали, появилось. 
И позвонить, посоветоваться, поплакаться некому... За эти годы Николай очень методично заменил её подруг, на своих деловых друзей и их, занятых только массажем, макияжем, маникюром жён.
Не желая расстраивать родителей, Майя не жаловалась, ничего им не рассказывала, а тут не выдержала, позвонила, уведомила, что подаёт на развод, рассказать всё постеснялась.
Мама с сомнением в голосе отметила:
• Я думаю, что ты не права! Николай... – задумалась, - он редкой души человек! – и Майя уже собралась поведать подробности о жидовских корнях и девульке с чистой кровью, но...
Мать работала в театре. Возвращалась поздно, когда дочь уже спала. Проснувшись в одиннадцать, в любую погоду бегала в парке, (актрисе, а особенно травести нужно держать форму), репетировала, нанеся на лицо фруктовую маску, (грим очень портит кожу), и уходила на работу как раз к тому времени, когда все мамы шли с работы домой. Наверное, поэтому папа отводил Майю в садик, читал ей книжки, когда она подросла, провожал в школу, помогал делать  домашнее задание.
В детстве Майя очень гордилась мамой, придя с папой в театр, всё время вертелась в кресле, еле сдерживалась, чтобы не закричать: «Смотрите все! Это моя мама!» - и повзрослев, она любила маму не за талант и популярность в кругах посещавших театр одноклассников, просто потому что это её мама.
Только мать и дома была, как бы небожительницей, отстранённой от мирских дел, и дочь несла свои проблемы отцу, и сейчас в ответ на обвинение: «Я думаю, что ты не права!» - вспомнив о том, что денег даже на хлеб нет, завтра придётся китайский сервиз, присланный бабушкой Златой в подарок на свадьбу, дворничихе Люське отнести, она на базаре вещи продаёт, тихо вздохнула.
Мама не услышала. Папа, как всегда почувствовал, что дочке плохо, забрав трубку:
• Это я старый дурень виноват! – покаялся, - Приезжай!!! Здесь Бореньке операцию сделают. Ты даже не представляешь, какая здесь медицина! – стараясь подбодрить, успокоить, весело приказал.
Майя решилась, всё равно уже скоро продавать будет нечего. И Николай обрадовался, судье взятку дал, чтобы развод ускорить, разрешение на выезд ребёнка из страны у нотариуса оформил, алименты из расчёта ноль целых, шиш десятых умножить на шесть, за полгода оплатил, ехидно оскалился, когда Майя в суде заявила, что хочет возвратить девичью фамилию, даже против того, чтобы сына в мамином загранпаспорте записали «Борис Петров» не возражал:
• Не велика честь... – себе под нос пробормотал.
Не поняла сына больного иметь или фамилию матери носить: «Не велика честь», - но теперь уже всё равно...

Билеты ещё месяц назад купила. Родители деньги через знакомого, который с Родины предков, на могилы предков приехал, передали.
Симпатичный старичок:
• Поезжай дочка! – посоветовал, - Я в прошлом году у сестры в Бруклине гостил. Кошмар!!! Окно не откроешь. Над головой днём и ночью подземка шумит! Сестрица кряхтит, на третий этаж, пыхтя как трактор, дохлой черепахой ползёт. В лифт войти боится. Я очень подозреваю, она боится, что маньяк её насиловать не захочет, но... – он поднял вверх палец, требуя внимания, - Там таки уже Одесса!!! А здесь, неделю хожу по городу, слушаю. Красиво! Памятники... фонтанчики... зонтики кафе... но... – снова показал указательный палец, - Таки уже нет!!!
Багаж заранее в камеру хранения отвезла, ручную кладь собрала. Завтра в четырнадцать самолёт! Ночь! Только никак не уснуть... - Стараясь отвлечься от беспокойных мыслей, - Как там оно в чужой стране всё сложится? - она, перебирала старые бумаги, нашла общую тетрадь в клеточку, перелистывая, прочла пару строки и не смогла оторваться.

Двора.
Давным-давно это было. В определённой для евреев «черте оседлости» местечко выросло.

В.Г. Короленко в повести «Братья Мендель» писал: «Черта оседлости существовала, как данный факт, незыблемый и не подвергавшийся критике. Я не помню даже, чтобы самое слово „черта оседлости“ когда-нибудь употреблялось в то время».
Черту эту сама Екатерина великая своим указом от 28 декабря 1791 года учредила, евреям из резерваций выезжать запретила. Просвещённые граждане Российской империи такое положение критиковали, и, потомки царицы потомкам загнанных ею за черту евреев вплоть до семнадцатого года периодически послабления делали, в разных вариациях шести категориям: купцам первой и второй гильдии, лицам с высшим образованием, рекрутам, отслужившим 25 лет, выкрестам и... зарегистрированным проституткам в больших городах жить разрешали.   

Жил был в этом местечке мужчина. И певец, и танцор, и на все руки мастер... Не одной девушке снилось, что её высокий рыжий красавец из-под хупы - свадебного шатра в родительский дом ведёт, только парень совсем о женитьбе не помышлял, погуляет и бросит, за другой волочиться станет. Потом такое удумал!
Жена купца не поцелуями привлекла, жаркой взрослой любовью приворожила, своими руками две доски в заборе вырвала. Купец не купец, так купчишка - старик и часто по делам в соседние городки уезжал, молодую жену надолго одну оставлял, вот она и решила, что ей в хозяйстве - на мягкой перине заместитель мужа не помешает.

Молод парнишка! Сейчас бы его точно в категорию: «Мамин мальчик, только шестнадцать лет исполнилось, а они паспорт дали, и довольны! Совершеннолетний!» - определили, а тогда... Ус пробивается, тело силой наливается, и мастер, он в любом деле мастер - настоящий мужчина!!!

Нравы в местечке строгие были, и поползло от дома к дому:
• Стыд-то какой! Молодой, холостой к замужней по ночам через дыру в заборе шастает!!!
До отца дошло, а старик мельник крут был, Закон чтил, сына поутру с вожжами в руке на улице у калитки встретил. Так поперёк пониже спины огрел, Хаим три дня сесть не мог.
Что ударил, и наследства лишить грозил, не обидно. Отцовская воля - закон! Не зря же в Скрижалях Завета: «Чти отца и мать своих!» - на той половине, где заповеди о поклонении ЕмУ записано, и что вдову плохим словом обозвал не обидно, это внове всё интересно было, а за год надоела...
Обидно, что на всю округу:
• Да после этой ... за тебя ни одна девка замуж не пойдёт!!! – заорал.
Парень от возмущения голос потерял:
• Да за меня!!! Да за меня, если захочу... – задумался, невест в местечке в уме перебрал, - даже Двора замуж пойдёт!!!
Двора в местечке имя не редкое, но две старушки, три замужем, остальные девчонки, а невеста только одна – дочь сапожника, месяц назад Бат-Мицву в синагоге праздновали. Двенадцать лет, уже не ребёнок, за слова, за поступки свои перед НиМ отвечает. Молода ещё совсем, но по Закону невеста.
Только сапожник этот непростой - Коен.

В большом городе раввин есть, всяк к нему обратиться, совет получить может, а в маленьком местечке общины нищие, им раввина не прокормить. Вот издавна и повелось мудрого праведного человека выбрать, за помощью в делах к нему идти. А кто в местечке мудрец? Ну конечно Коен, из колена первосвященников, которые ещё в Первом Храме, где Скрижали Завета сохранялись, прислуживали.
Коен от отца своего все премудрости постиг и молитву провести, и слово народу в праздник сказать умеет. 

И дочка у него непростая.
Лея жена сапожника на Песах смеялась, живот руками прикрывала:
• Смех один! Дочерей замуж отдали, время о вечном подумать... Сын родиться, как библейская Сарра - Ицхаком назову! - смущённо говорила, – а в сентябре как раз к Новому году дочь родила.
В Суккот праздник кущей мужчины, благословив растения,  в шалаше сидели, вино нового урожая пили, разговаривали.
Кто-то ехидно, заметил,
• У тебя снова дочка!
Коен засмеялся:
• Сапоги тачать и грубая свиная шкура юфть сгодится, а вот на ботиночки невесте не пойдёт! Тут совсем другой тонкий, капризный материал, и сноровка, умение приложить нужно... – помолчал, подумал, - Девочку Дворой назову. Была такая пророчица Двора, народ Израиля судила, и о том, что было, и о том, что будет, знала...
Как в воду глядел. Непростая девушка Двора.

У мужчин серьёзные проблемы, за советом к сапожнику идут, а женщины... Какие у них дела? Козу купить или дочке невесте платье новое сшить. Простыню залатать или из бабушкиного приданого новую, пол века в сундуке пролежавшую, взять. Цыплят или утят весной развести. У утки яйцо больше, но на яичницу не годится, только в выпечку.

Лея добрая, как просительница хочет, так ей и скажет, только в жизни не всё, так как хочется, складывается. Знали, но привыкли. К кому же ещё, как не к жене Коена идти?
Семь лет Дворе минуло, женщины примечать стали. Девочка их жалобы вроде и не слушает, одежду латает или носки вяжет, когда мать говорить окончит, головой согласно кивнёт или бровь чуть поднимет, как будто мыслям своим удивиться. Поняли, если Двора голову наклонила, можно ругаться, мужу своё доказывать, а если бровь поднимет, уж лучше смолчать, язык проглотить, всё равно всё так, как он хочет, выйдет.

Удивился мельник словам сына: И Коен не отдаст, и Двора за такого шалопутного никогда замуж не пойдёт:
• Как же! – захохотал, - Ждёт, не дождётся тебя Двора!!!
 У Хаима от обиды губы затряслись, весь в отца, горячий, упрямый:
• Спорим, что пойдёт!!! – закричал, - Спорим!!! – когда мельник спросил:
• На что!?! – понял, что отец уже завёлся, подумал: а всё равно на что, лишь бы своё доказать, вспомнил, что кобыла, которая на мельнице по кругу ходит, жернова крутит вот, вот приплод принесёт:
• На жеребёнка, который у Тубы родиться!
Отоспался, к свахе пошёл.

Каким бедным не была еврейская община двести лет назад, в ней обязательно были свои четыре персонажа. Уже упомянутый Коен. Нищий-сумасшедший, которого всяк в праздник, а для правоверного еврея каждая суббота «Шаббат» - праздник, хочет к себе заполучить, от себя, от семьи последнее оторвав, накормить, чем-нибудь одарить. Резник, знающий как, не нарушив Закон кошрута забить корову или птицу. И, конечно же, сваха. Дискотек тогда не было. Как приличной девушке, суженного найти?

Сваха Ципора, цену себе знала, просто так по глупостям из дома не выходила, наверняка работала, и о том, что мельник с сыном поспорили, уже информацию получила.

В еврейском местечке жизнь текла тихо. Проезд по пыльной дороге кареты с барынькой из расположенного по соседству имения, событием, достойным обсуждения считался. А уж такое!!! Отец сына вожжами ударил! Сын на отца крикнул! Уважаемый человек с сыном на невесту поспорил!
Подмастерье скорняка Велвеле мимо дома мельника шёл, слышал, весть по ушам разнёс.

На Хаима руками замахала:
• Ишь, что выдумал! Да за нею родители дом с садом дают!!! – двумя руками за свой огромный зоб, следствие Базедовой болезни схватилась, чуть от возмущения не задохнулась - А ты!!! Сколько зуз серебра сможешь в ответ положить???

В I в. до новой эры  выдающийся мудрец Торы эпохи Второго Храма Шимон бен Шетах велёл составлять документ (ктубу), о записанных в Торе и принятых мужем обязательствах, и передавать его на хранение жене. В этом документе указывается конкретная сумма денег, которую муж обязуется выплатить жене в случае развода – минимум 200 зуз для девушки, выходящей замуж впервые, и 100 зуз - для разведенной женщины или вдовы.

У свахи был в этом деле свой резон. План на пятилетку. Двору, когда подрастёт,  за сына лавочника засватать.
Шломо, конечно не мудрец, целый день у отца в лавке сидит, семечки лузгает, как эхо, на вопросы покупателей:
• Соль есть?
• Есть!
• Спичек нет?
• Нет! – отвечает.
Такому молодцу, да ещё с папиной лавкой в придачу, жена, как Двора нужна. Огонь воду греет, вода огонь гасит. Чем не пара?
Сапожник одну, ну две пары обуви в год на заказ шьёт, всё больше каблучки подбить, на подошве дыру заделать, где порвалось, пришить, что отклеилось, приладить – латочник... трём дочерям приданое справили, себе на старость ничего не скопили, и Двору не ждали, а тут... Лавка! Лавка!!!

Другой бы кто отступился, но Хаим (очень его отцовские слова обидели) подумал: Зуз старинная мера серебра. Коен говорил, что тогда за два зуза можно было одного барашка купить. А кто их знает тех давно съеденных баранов, сколько они на имперский рубль в старину стоили? И дом невесты от старости давно окнами в землю врос, окосел. И приданое с сапожником и его женой, родителями Дворы в придачу. Не выгонять же стариков на улицу? – прихватив серебряную ложку, подаренную отцом на Бар Мицву: Может за двести зуз сойдёт? - пошёл в дом к невесте.
Пока Хаим домой за своей ложкой ходил, Ципора с предельной скоростью, на которую была способна, по улице заковыляла, всех встречных громким шёпотом, что этот непутёвый задумал на самой перспективной невесте жениться, уведомила.
Приметив, что Хаим к дому Коена идёт пол местечка к забору, как мухи к бумажке сахарным сиропом смазанной прилипли, когда Ципора появилась, чуть расступились, уважаемой женщине вершительнице судеб место у самой калитки, что напротив окошка в светлицу освободили.
Первая звезда  вот, вот на небе появится. Лея заранее подсвечники на подносе расставила, за мужа, за дочек, за зятьёв, за внуков, последнюю свечу за себя зажгла, закрыв лицо руками, помолилась.
Светло от свечей в доме, без слов всё понятно.
Хаим и о том, что самому негоже к невесте в дом идти не подумал, и о том, что суббота, праздник для правоверных заступает, забыл, к сапожнику в дверь постучал, поклонился, ложку свою на стол положил.
Лея, осуждая, головой повела: Какие дела в Шаббат?
Старик Коен бороду двумя руками разгладил – первый признак, что удивился. Двора из кухни с нарядной праздничной тарелкой вошла, халу на стол поставила, улыбнулась радостно, в глаза гостю посмотрела... и отвернулась.
Парень, как ужаленный, из дома выскочил, дверью хлопнул, головой дёрнул, когда девушка из окошка его окликнула:
• Забери свою ложку. Маленькая пегая птичка нас рассудит! – тихо сказала.
Сваха обвела народ, взглядом победительницы, оттолкнув, выходящего с поникшей головой Хаима, к сапожнику в дом пошла.
Сваха в доме невесты и в Святую субботу желанная гостья!
Пока домой шёл, всё думал: Сама маленькая, как воробей! И какая ей птичка нужна? – в калитку вошёл, сестра Нехама навстречу выскочила:
• Туба разродилась! Маленькую, маленькую пегую кобылку принесла! Папа её Фейгале назвали, только думаю зря, сдохнет! – зачастила.
В конюшню пошёл, отец с матерью вопрос:
• Может татарину, что у дороги в город корчму держит лошадку на мясо продать? Они, татары, люди говорят, конину едят, - обсуждают.

Ксенофобия, наверное, всегда со строительства Вавилонской башни, с того самого дня, когда ВсЕВЫШНИЙ языки смешал, людей на народы разделил, была. Только в те давние времена не битами чужеземца забить, в страхе ко всему неизвестному, незнакомому выражалась.

Совсем близко, через тракт, по которому баре верхом и в дрожках, почтовые кареты в большой город едут, перейти, село. Оттуда украинцы на мельницу к отцу зерно везут, в лавку к реб Мойше спички, соль купить ходят. И с Грыцем сыном Петра «Шабес гоя», который им в субботу и в праздники коров на лугу пасёт, а жена его Килина доит, Хаим уже давно подружился.
Года три назад за отцом козу покупать увязался, интересно было посмотреть, как другие люди живут, а Грыцько вслед камень кинул:
• Мий татко не гой! Це ты жид!!! – крикнул.
Только домой возвратились Коен пришёл:
• Как дела? – спросил.
Горяч отец:
• Я ему деньги плачу! И на их праздники! И молоко! И муку! И в городке был, жене его платок купил! А он!!! Он!!!  Выгоню!!! – орал.
Коен ничего не сказал. В субботу, Хаим, по привычке на утренней зорьке встал, шесть дней в неделю коров на выпас гнать, это тогда его работа была, привык, слышал, как Коен, у забора с Петром за жизнь балакал:
• Гой – это не оскорбление, человек другой веры. Разве не правда? Вера у нас разная, БоГ один! – сказал.
Через год перед Песах Грыць четверть Первача притащил:
• Батько, як домовлялыся, прыслалы!
Во двор не вошёл, у калитки бутыль передал, но не ушёл, через окно в дом, где мама с Нехамой муку на мацу просеивали, уставился.
Хаим старую обиду запомнил:
• Чо зыркаешь? – грубо бросил.
Грыцько заорал:
• А шо неможна? – подозрительно прищурился, - Злякався!?! Правду батюшка-поп казалы, шо вы кров дитей наших в свою мацу ллете!?!
Хедера в местечке нет, но Коен иногда в молельном зале, чаще у себя дома мальчиков учит, молоточком своим по подошве сапога или ботинка стучит, всякое о жизни им рассказывает.

И про кровавый навет, о том, что евреев, которые на праздник в память об исходе из Египта пресные лепёшки пекут, воду с мукой смешивают, даже соль не добавляют, в использовании крови христианских младенцев обвиняют, говорил. 

Хаим аж задохнулся от злости:
• Йди до хаты!!! Дывысь!!! – когда парнишка завопил:
• Ни! – даже от забора отскочил, - Вы й мене... – сам не ожидал, рассмеялся:
• Йди... йди... Ничого с тобою не трапыться, тилькы що я за брехню по вухах надаю!
Весь день Грыць в доме сидел, не отрываясь на руки Нехамы старательно размешивавшей в большой миске муку и воду, на маму выкатывавшую круглые тоненькие лепёшки, смотрел.
Под вечер не выдержал:
• Титонька! Дайтэ хочаб оттой загорилый шматочок, - попросил, - Зголоднив... – признался.
Четверть Первача околоточному повезли, а Грыцько теперь часто от забора другу свистит, погулять зовёт. Они вместе и в ночное на лошадях, и за реку сено коровам косить ходят. В общем, украинцы свои, соседи, а этот татарин из Крыма пришёл, одет, как капуста.
Голова низкой чёрной барашковой шапкой покрыта. Рубаха с косым воротом заправлена в широкие суконные шаровары, шерстяным кушаком подпоясана. Поверх рубахи короткая безрукавка из бархата, на ней куртка с рукавами, и сверху длинный кафтан.
Услышав: «Они ... конину едят», - Хаим очень живо представил себе, как этот татарин с огромным ножом к жеребёнку подбирается, взмок от переживаний. Увидел, что и маленькая пегая кобылка, видимо, что-то почуяла, головку подняла, пытаясь встать, тоненькими ножками засучила.
• Не отдавайте её татарину! - крикнул, - Вы её мне обещали!!!
Отец головой от гнева затряс:
• Где невеста!!! Посмотри на него мать! Позор на наши головы!!! Все!!! Все уже всё знают!!!
Мама улыбнулась:
• Горячий он! Весь в тебя... забудется...
Не забылось. Хаим всё больше с коровами возился пока младший брат Мотеле не подрос, выпасать скот не взялся, а тут к пегой кобылке душой прикипел. Сколько с Фейгале намучился пока выходил! Днём понятно, на мельнице дел невпроворот, а вечером краюшку хлеба от обеда оставленную жеребёнку несёт, к речке ведёт, купает, пока кобылка в травах пасётся, Книгу Святую читает. Остепенился. Возмужал. Огненно-рыжая борода выросла, - Через годы эта борода велением какого-то регистратора в фамилию Ройтбурд превратилась... - мама уже беспокоиться стала, что сын, как местечковые красавицы не старались, внимание на девушек обращать перестал. 

Четыре года прошло. Фейгале крепкой маленькой кобылкой с характером стала, лягалась, ни одного жеребца к себе не подпускала. Отец насмехался. Хаим один раз любимицу даже кнутом отстегал, потом решил: Перебесится...
А тут слухи по местечку пронёслись:
• В дом к Коену сваха Ципора приходила, значит, будет свадьба.
• Вроде сладили. Лея уже раза три в лавку заходила, ничего не купила, товары на полках разглядывала, по углам глазами шарила, к приказчику ни разу не обратилась. Оно и понятно. Кто ж этого увальня в местечке не знает? Только единственный сын хозяина... и лавка... Лавка!!! Счастье привалило!!!
• Свадьбу, чтобы перед людьми не стыдно и себе приятно сыграть, не шутка. На Пурим назначили.

Весёлый праздник Пурим, и удобно, сверяться с календарём каждый год не нужно. В Пурим поженились и через десять, двадцать, тридцать лет, через сто лет, вот он Пурим.
Значительно позже, где-то через век «мудрецы» - сторонники и противники социалистического антисемитизма утверждали, что сама Клара Цеткин день восьмое марта под впечатлением детских воспоминаний о Пуриме - еврейском празднике, который отмечают в память о спасении евреев от истребления Аманом советником персидского царя Ахашвероша, придумала.
Логично! Хотя общее руководство дядя Мордехай осуществлял, вся чёрная работа на хрупкие плечи царицы Эстер легла. 
Даже в Википедии – свободной энциклопедии, в которой кто, что хочет, то и пишет, в статье о немецкой революционерке: «Считается, что она является автором идеи Международного женского дня» - написано.
Не верьте! Всё врут календари! (и прочие исторические творения рук человеческих). Дочерью немца учителя была Клара Эйснер, детские воспоминания о зайцах несущих на Пасху яйца, о рождественской елке сохранила, еврейскую фамилию Цеткин от гражданского мужа революционера из России приняла. Только речь не об этом. Клары Цеткин в то время ещё и в проекте не было.

Не зря видать Грыць говорит:
• Гарна дивка, як засватана.
Не забыл Хаим о споре с отцом, и о том, что сватался, а ему, как говорит тот же Грыцько «гарбуза пиднеслы», отказали, не забыл. На Двору даже не смотрел. А тут в синагоге от Книги глаза оторвал, на женскую половину глянул в миг, как тесто к миске, сердцем к девушке прилип. Маленькая, как воробышек, за четыре года, кажется, всего на вершок выросла, но головку гордо вскинет, плечиками зябко поведёт, и хочется так хочется обнять, согреть, от всего мира защитить.
Ничего в жизни не боялся, а тут испугался. Красавец, сердцеед к девчонке подойти боялся, издали посматривал, подсматривал, как она бельё в палисаднике на просушку вывешивает, как по улице идёт.
Двора, кажется, его не замечала, мимо проходила, потом обходить стала.
Месяц до свадьбы. Сваха торопит, ей свой гонорар получить не терпится, и родители вроде согласны, только Коен иногда на дочь долгий взгляд бросит, головой покачает.
Самое время все вопросы: о приданом, о доле жениха в семейном бюджете, о расходах на свадьбу обсудить. Три замужние сестры невесты с мужьями, их дети, родители, и сёстры жениха с семьями в доме невесты собрались, и конечно  сваха. Не продохнуть! И февраль тёплый выдался.
Перекусили, чем БоГ послал, «Лехаим – за жизнь» выпили, женщины в доме посудачить остались, мужчины перед серьёзным делом во двор поговорить вышли, разговор о новом налоге для кустарей завели.
Как всегда, половина местечка за забором пристроилась, и Хаим среди них.
Увидел, как окошко то самое, из которого Двора ложку ему отдала, открылось, голос её:
• Маленькая пегая птичка нас рассудит!  - услышал, и как осенило: Фейгале -  на идиш птичка... Маленькая пегая птичка...
Не запомнил, как до своего дома добежал, в конюшню вскочил, как деревенский мальчишка, без седла, без поводьев на Фейгале к дому Коена прискакал.
Скорняк как раз горестно вздохнул:
• Скоро за то, что дышим, платить придётся...
Ответить никто не успел, Двора во двор вышла:
• Звали меня отец? – спросила, когда Коен сказал:
• Нет! – прошептала:
• Привиделось... – удивлённо бровь подняла, улыбнулась, и от этой светлой улыбки у каждого, стоящего во дворе парня, не у одного женатого мужчины сердце ёкнуло, - Привиделась мне, что позвали Вы меня: «Так маленькая пегая птичка рассудила!» - сказали.
Замерли все. Не поняли, что невеста говорит, кто-то подумал: От счастья умом повредилась! Только Коен, кажется, всё понял, хитро ухмыльнулся, посмотрел на, старательно добывающего что-то из своего носа, жениха Шломо, перевёл взгляд на гарцующего за забором на пегой кобыле Хаима.
Раздумчиво произнёс: 
• Ну, раз сказал... – взял дочь за руку к калитке подвёл, на улицу к Фейгале подтолкнул, - Иди! Я своего слова не меняю! - сообщил, как припечатал.
Ципора в доме, зашептала, головой задёргала, женщины расступились, пятясь, под защиту мужей на улицу побежали. Сваха в те времена многое знала, умела, не зря ведьмой считалась.
Лея впервые в жизни на мужа голос повысила, при людях:
• Лавка! Лавка!!!  Лавка...   – кричала.
Мельник на радостях напился, на всю улицу старшему сыну половину мельницы предлагал.
Хаим отказался:
• Маленькая пегая птичка нас рассудила!  – сказал.
Свадьбу сыграли. Первенец у Хаима с Дворой родился, через месяц Фейгале не одного, сразу двух пегих жеребчиков привела, потом ещё одного и ещё...

В злобе, несчастье время черепахой с бархана на бархан по пустыне тоскливо ползёт, в счастье, как птичка летит...
С внуками, натешившись, жену проведя, Коен к праотцам ушел. Наполеоновские войска по дороге победным маршем прошли, обратно, как побитые собаки убегали. Молодые состарились, у их детей дети родились...
И долгими зимними вечерами бабушка Двора рассказывала внукам своим:
• У каждого человека есть своя маленькая пегая птичка. Белое пятнышко - надежда, чёрное пятнышко печали, снова белое – счастья... Это жизнь. Кто её в клетку гордыни, жадности, злости своей запереть пытается, никогда не узнает прекрасного чувства полёта...



Родителей не было: Но они не могли не встретить!
Пока оформляли документы Майя с Борькой немного походили на курсы иврита, только от беспокойства, от растерянности: Что!?! Что случилось!?! С мамой!?! С папой!?! - все слова забыла, простую фразу: «Где останавливается автобус на Беэр-Шеву?» - сложить не смогла.
Задумалась, просто не заметила, как у бордюра остановился «Мерседес», почти на автомате среагировала на знакомый английский язык, на свою фамилию: 
• Вы миссис Майя Петрова? - машинально ответила:
• Да… - и охнув, побежала за своим ребёнком.
Незнакомый высокий мужчина подхватил одной рукой Борьку, второй чемодан, и пошел к автомобилю, усадив её сына на заднее сидение, всунул ему в руки бутылочку с минеральной водой, приказал:
• Пей! – открыв багажник, уложил чемодан.
Почти в истерике, выхватывая, упирающегося сына из машины, Майя закричала:
• Что происходит?

Там дома в последнее время по телевизору только и говорили о похитителях детей, она испугалась... но мужчина улыбнулся, сосредоточенное, сначала ей даже показалось хмурое лицо, просто осветилось смущённой улыбкой, глаза, большие чёрные глаза до краёв наполнились весёлой добротой уверенного в себе, сильного человека. Так, улыбался папа, слушая рассказа мамы «о возникших трениях на работе», жалобы дочки на строгого преподавателя, и женщины знали, что они под защитой доброго, сильного мужчины. Совсем ни к стати подумала, что, прожив с Николаем десять лет, чувствовала себя желанной и любимой, раздражающей и покинутой, но ни разу защищённой от тревог и бед этого мира.
Без мыслей, на уровне подсознания Майя решила, что этот молодой человек не может быть преступником, попыталась улыбнуться в ответ и заплакала. Солёные слезинки тихо ползли по щекам, пробираясь к губам, щекотно огибали подбородок, падали на грудь в вырезе  кофточки, смывая  напряжение тревожного ожидания.
Попросив:
• Успокойтесь!!! – парень уложил в багажник второй чемодан, забрал Борьку, снова водрузил на сидение, - Ваши родители в Иерусалиме. С ними всё в порядке! Был терракт на базаре, но они почти не пострадали…
Какой ужас! Терракт на базаре! Борку на руки, в самолёт и бежать... бежать из этой страны навсегда!!! Уверенная, что должна увезти... защитить, она опять инстинктивно рванулась к сыну, случайно наткнулась на широкую грудь, попала в кольцо сильных, надёжных рук. Эти руки прижимали, гладили, нежно похлопывали её по спине, и, уткнувшись в мускулистое плечо, она зарыдала.
Он простонал:
• Не плачьте миссис Петрова... Ну, пожалуйста, - не отпуская её, нагнулся к машине, отвинтив крышку, как ребенка, стал поить водой, держа бутылочку возле её губ.
Майя, стуча зубами о пластмассу, глотнула холодную жидкость, отстранившись, взяла бутылку двумя трясущимися руками, начала обливаясь пить, и продолжая обнимать за плечи, парень подтолкнул её к машине:
• Садитесь! Я Вам по дороге всё расскажу.

Он вёл «Мерседес» на дикой скорости, постоянно перестраиваясь, обгоняя и вклиниваясь между двумя тяжеловозами. Страх перед, ещё не до конца понятным, прочувствованным не как информация по телевизору, как реалия жизни террором, уступил место вполне реальному ужасу израильских дорог.
Обняв полусонного Борьку, Майя замерла, чтобы не видеть бешеное мелькание огней за окном, уставилась в затылок нового знакомого. А он, проделывая цирковые трюки со своим и чужими автомобилями, рассказывал:
• Ваши родители приехали в Иерусалим вчера, сняли номер в гостинице, хотели, чтобы дочь и внук сразу увидели самый сказочный город в мире. Утром они поехали на базар за фруктами, а там очередной террорист-смертник подорвал бомбу. Маме всего один осколок попал в мякоть бедра, а папе только два, совсем маленькие, в плечо и локоть... - успокоил, -  Им уже сделали операции, и они хотели сами ехать встречать, но врач не разрешил, попросил меня, –помолчал, - Простите, что опоздал! - захохотал, - Все в пятницу с ума сходят! Гонки, кто первый к морю доберётся, устраивают!– возмущённо сообщил, - Три аварии! Четыре затора!

Майя постаралась не думать о том, что бывает на этих дорогах, когда: Все с ума сходят! Гонки устраивают! – попыталась, если не успокоиться: Какой покой в такой ситуации? - хотя бы взять себя в руки, вслушиваясь в уверенный, какой-то бархатный бас, подумала: У этого мальчика красивый мужской голос... - когда парень окончательно замолчал, сосредоточился на дороге, в свете уличных  фонарей, увидела длинную крепкую шею, гордо посаженую голову, широкие плечи и сильные руки, сжимающие руль, вспомнив, что он очень высокий, тогда возле машины она едва доставала лбом до его плеча, спросила себя: Почему же подумала «мальчик»? Может потому, что в движениях его тела, ещё сохранилась какое-то юношеское, угловатое изящество, как у жеребёнка…- и покраснела, - БоЖЕ!!! О чем я думаю!!! Хорошо, что в машине темно, и он не видит, как я его разглядываю. Я просто свихнулась от напряжения. Родители в больнице, языка не знаю, Борьку спать уложить негде, а я думаю о каком-то, случайно встреченном мальчике...
Сбрасывая накопившееся напряжение, организм требовал отдыха, и Майя почти задремала под мерную песнь колёс, вздрогнула, моргая, осмотрела высоченный, светящийся параллелограмм.
Парень пророкотал:
• Хорошо, что Ваши родители поселились в эту гостиницу миссис Петрова, не нужно проезжать через район ортодоксов. Наши родные правоверные бомбу не бросят, но камнем в машину, легко в субботу запустить могут...
Она ещё пыталась сообразить: Какая суббота? Поздний вечер, но ещё пятница... - а он уже помог ей выйти из машины, осторожно извлёк с сидения спящего Борьку, отдав ей сына, легко, как пушинки ухватил чемоданы, прошёл через дверь-вертушку в зеркальный холл, потребовал у нее паспорт и через минуту вернулся с двумя ключами.
Лифт работал по автоматической субботней программе, почуяв пассажиров, пополз вверх. Третий... шестой... девятый... Они, спустились два лестничных марша, на восьмой этаж, вошли в номер, а маленькая  пустая кабинка продолжила своё восхождение, бездумно распахнула створки на двенадцатом и пятнадцатом этажах, застыла на восемнадцатом с открытой пастью, готовая проглотить нового пассажира и нести его вниз перескакивая через три этажа. 
В небольшой комнате стояли две кровати, письменный стол, два стула.
С видом гостеприимного хозяина, демонстрирующего гостье шикарные апартаменты, парень повел её в коридорчик к шкафу напротив совмещенного санузла, и Майя подумала, что они уже у двери, что он сейчас уйдёт, а она даже не знает его имени.
Почему-то покраснела, тихо спросила:
• Как тебя зовут?
• Нохум! - он засмеялся, - Вы миссис Петрова хотите помянуть меня в своих молитвах? – и она вдруг сообразила, что, наверное, ему нужно заплатить за работу:
• Сколько я тебе должна Нохум? - покопалась в сумке, доставая кошелёк, но он накрыл её руку своей большой ладонью, и она почему-то опять покраснела,
• Ничего! У нас в институте есть такой предмет «Благотворительность». Я просто получу хорошую отметку.
В голове пронеслось: Шутит? - но он говорил очень серьёзно, и она подняла  на него огромные зелёные, как у папы глаза, не увидела, почувствовала, как он  очень нежно прикоснулся взглядом к её лицу. Это было совсем непонятно, чёрные глаза ощутимо ласкали, и её бледные от усталости щёки снова порозовели, от этого, кажется, восхищённого взгляда, а он сообщил:
• Я Вас сразу узнал. Ваша мама сказала рыжая, только она не сказала... – прошептал, - Вы такая красивая!!! – и повысил голос, - Мне действительно не нужны деньги миссис Петрова, но если Вы хотите доставить мне удовольствие, давайте спустимся в бар. Выпьем что-нибудь...
Где-то в сознании промелькнуло: Он меня так выручил! - и она кивнула:
• Я только переоденусь, - приняла довольную улыбку, совет:
• Примите душ. Вы почувствуете, как сразу станет легче, - информацию, -  Я остановился в соседнем номере. Ваши родители выписываются из больницы послезавтра, и я пока переоформил их номер на себя. Я зайду через полчаса…
Быстро приняла контрастный душ, расчесала кудрявые рыжие волосы, достала из чемодана платье из чёрного панбархата на лёгкой синтетической основе с давленым рисунком и подложенными плечиками.
Там, откуда она приехала, такие материал и фасон просто писк моды. А здесь? Может быть, здесь такие платья давно не носят...   
Подкрашивая ресницы, посмотрела на себя в зеркало. Длинные рукава, и всё-таки очень смело! Это же Израиль! Повязала на шею шифоновый шарф. Бабушка-старушка... А если... Она купила это украшение из чернёного серебра очень давно, но муж сразу сказал:
• Ошейник для комнатной болонки! - и она ни разу не надевала.
Сейчас  сама себе хозяйка!  Пропустила шарф через колечко. Симпатично и грудь прикрыта, но если это здесь, в Израиле уже не модно... ему будет стыдно сидеть рядом со мной... Отдёрнула себя: Я, что его девушка? Почти тридцать два, сыну уже шесть! Нежно посмотрела на спящего Борьку. Этому Нохуму года двадцать два, ну двадцать четыре. Он, наверное, хочет выпить за мой счёт, а я ему благодарна!!! - и положила в сумочку деньги.

В баре было полно народу. В углу расположилась компания мужчин, несмотря на жару, в чёрных костюмах и шляпах. Они говорили все вместе, громко смеялись. За другим столом, прижимая младенцев, весело галдели их жёны, а вокруг резвились дети примерно от трёх до десяти лет. Они убегали куда-то, возвращались то, прижимаясь к отцу, то, требовательно дёргая за длинный рукав просторного платья мать. Их было много, очень много. Девочки в длинных юбочках, мальчики в чёрных бархатных кипах весело играли, и Майя подумала, что если Борьке сделают операцию, может, и он сможет так бегать.
За маленькими столиками по двое, по трое, по четверо, сидели весёлые люди, одетые кто нарядно со вкусом, кто в полотняные шорты и футболки. Никто, кажется, не смотрел по сторонам, не прислушивался к разговорам соседей.
Услышав русскую речь, Майя притормозила, оглядываясь, но Нохум, галантно придерживая под локоть, провёл её в дальний конец зала, где перед невысокой ширмой из покрытых чёрным материалом планок стоял столик на двоих:
• Я сейчас принесу коньяк, - Майя отрицательно повела головой, и он не терпящим возражений тоном, сообщил - Как будущий врач, я прописываю Вам именно коньяк. Вы слишком напряжены…
Она протянула ему деньги, но он быстро водворил её руку в сумочку, взял другой рукой за подбородок, посмотрел в глаза, с нажимом произнес:
• У меня есть деньги! – развернувшись на каблуках, направился к стойке, и она поняла, что он обижен.
Предыдущие посетители или официант, собиравший со столов грязную посуду, поставили стулья рядышком, развернув спинками к большому весёлому залу, создавая видимость интимной обстановки, и Майя быстро расставила их по сторонам, уселась спиной к ширмочке, успела подумать: Зачем же он... если деньги... - и вскрикнула, запрокидывая назад голову.
Безопасные на вид чёрные дощечки неожиданно тихо взвыли, выдувая откуда-то снизу из разделяющих планки щелей пропитанный озоном, грозовой воздух, поднимая к потолку копну непослушных рыжих волос, щёлкнули и затихли, как будто ничего не было.
Отодвинувшись от чёрной угрозы, Майя огляделась. В зале никто не обратил внимания на странное поведение ширмы, только Нохум стоял в двух шагах от стола и, не скрывая восхищения, смотрел на неё.
Он поставил перед нею бокал-тюльпан с коричнево-золотистой жидкостью на дне, спросил:
• Вы испугались? – когда она кивнула, сообщил, - Я болван! – пояснил, - Народу много, кондиционеры не справляются. Они очищенный воздух в зал нагнетают, - озорно улыбнулся, опустил голову, - Бейте! Но я не жалею, что не предупредил! – прошептал, - С унесёнными ветром волосами, Вы были так прекрасны...
И, краснея, как девчонка, она, чтобы что-то сделать, пригубила коньяк.
Выпив, они заговорили об Израиле, собственно Майя только иногда задавала вопросы, говорил Нохум. Он рассказывал о просто сказочной стране, в каждом его слове сквозила любовь и гордость.
• А какие у нас моря!!! Средиземное зелёное, зелёное, как Ваши глаза. Мёртвое, это конечно озеро, но большое как море и страшно солёное. Я один раз перед поездкой побрился. Я так орал, как их муэдзины! -  он засмеялся и очень непристойно по-русски выругался. Майя покраснела, но он, кажется, не обратил на это внимание, - Я не могу не бриться. Видите, какая щетина за день отрастает.
Взяв её руку, Нохум прижал к своей щеке, осторожно повел по покалывающей скуле, наглядно демонстрируя, что ему не бриться никак нельзя. И она уже готова была подтвердить этот факт под присягой, но её ладонь заскользила по его губам, и быстрые, чуть болезненные поцелуи обожгли кисть от пульса до кончиков пальцев, как капли воска от горящей свечи.
Сердце сжалось, принимая его жар, и он, наверное, почувствовал, проворковал:
• Можно я тоже буду называть по имени?
Непривычное: «миссис Петрова» - выводило из себя, действовало на нервы, как чужая, вычурная одежда, и всё-таки она, кажется, была против того, чтобы этот незнакомый мальчик называл её по имени, чтобы говорил с нею таким голосом, но не могла произнести ни слова.
Что-то сладко разливалось внутри, видимо от усталости, подрагивали колени, а он уже обычным голосом предложил:   
• Поднимемся наверх Майя? Ты устала. Завтра мы поедем к твоим родителям, а потом я покажу вам с Борькой город. В воскресенье у меня институт, а вечером я дежурю в больнице… - и она только молча кивнула.
Почти отвернувшись, друг от друга, они поднялись лифтом, держа расстояние  от плеча до плеча, спустились по лестницам, прошли широким пустым коридором.
Майя быстро провернула ключ в замке, приоткрыла рот, собираясь сказать здесь у двери: Спасибо Нохум! Пока! – или, – Пока Нохум! Спасибо! - не успела!
Он втолкнул её в номер, обнял, прижимая к двери, и, почувствовав, как дрожат его руки, разглаживающие бархат на её спине, она хотела отстраниться, но все её мускулы, все самыё потаённые жилочки затряслись, принимая его дрожь, и она ухватилась рукой за крепкое плечо, забыла сжать губы. Медленно, нежно он обвёл языком её рот, раздвигая вибрирующими от страсти губами застывшие в ожидании губы, и ей показалось, что она летит, как птица, оторванная от земли нежно ласкающими сильными руками.
Борька заворочался во сне, что-то пробормотал. Нохум отпустил и, стараясь побороть разочарование, она ещё падала с небес, а он уже ввёл её в комнату, усадил на кровать, нагнулся, чтобы не разбудить ребенка, прошептал:
• Я разбужу вас завтра в восемь. В девять завтрак, -  нежно поцеловал её руку, - Спокойной ночи, - чуть повысил голос, с удовольствием произнёс, - Майя! - и тихо вышел.
Она долго ругала, стыдила себя. На всё у неё был ответ: Я устала… Я нервничала… Мне хотелось простого человеческого тепла. Это всё коньяк… - но стыд не уходил.
Часы на стене пробили одиннадцать раз. Этот долгий день ещё не окончился. Пятница! Только в этой стране всё не так, как дома. Солнце село, значит уже суббота, Шаббат и если ты позаботился заранее, покрутил барабанчик-регулятор маленького приборчика на стене рядом с выключателем, то свет в твоём номере сам собой загорится, например в девятнадцать, и погаснет, предположим, в двадцать два ноль пять.
Хотя и это баловство! Терроризм!!! Большие фонари всю ночь льют на опустевшие, тихие улицы жёлтый тёплый свет. Если не спиться, клади книжку на подоконник и читай себе до зари...
Майя поднялась с постели,  посмотрела в окно, достала из сумки старую тетрадь, прочла:

Голда
Торговец лошадьми реб Зеев Ройтбурд возмущённо дёрнул ярко-рыжей в цвет  фамилии бородой.
Он уже час орал на свою жену, обвинял её во всех смертных грехах, но сейчас картинно воздел руки к потолку, спросил:
• За что? За что на нас такая напасть?
Бруха не стала отвечать: Зачем? – и жест и сама постановка вопроса подтверждали, что муж совсем не к ней обращается, и то, что и у неё есть своё мнение, его никогда не интересовало.
Старший сын Фишел отслужив двадцать лет в армии, имеет право жить не в этом задрипанном местечке, в большом городе, если захочет в самой Одессе, и она мать совсем не против, только этому бешенному не докажешь.
Она вспомнила, как в молельном доме читали письмо генерала: «... геройски сражался при обороне Севастополя...» - подумала, что генерал, очень приличный человек и не антисемит, вздрогнув от резкого окрика:
• Чего улыбаешься? Все знают, что «На семь верст от Одессы полыхает ад»! Там ни один приличный человек жить не станет! – сказала:
• Брат Леви очень приличный... – и тут же пожалела об этом, потому что муж, наливаясь алой краской гнева, крикнул:
• Вот!!! Один твой троюродный братец чего стоит!!!
При всём уважении к супругу Бруха не могла допустить, чтобы он неуважительно говорил о её родственниках, уточнила:
• Леви зерном торгует!!!
Вкрадчиво спросив:
• Каким зерном? Ворованным? – реб Зеев крикнул, - Выкресты!!! Бандиты!!! Скупщики краденного!!! – грозно свёл брови, - И хасиды, в последнее время, там завелись! Помнишь, как раввин проездом из Вильно у нас останавливался, говорил, что сам Виленский Гаон с посланием против них выступил: «И пусть никто их не жалеет, пусть гонят их из всех колен Израилевых!» – процитировал.
При упоминании о каких-то неизвестных хасидах, которые в Одессе, по мнению мужа, как тараканы завелись, Бруха прикрыла рот рукой, чтобы какое-нибудь слово ненароком не выскочило.
Она, конечно, помнила это знаменательное для местечка событие. Весь народ собрался на ребе посмотреть. Мужчины из их общины «Извозчиков и торговцев лошадьми» впереди всех бежали.
И два габая: один за помещение, за уборку, ремонт молельного зала, второй за сбор пожертвований отвечает, и хазан на праздники приезжает, и шамес за порядком следящий, Тору громко для всех читающий, и учитель для мальчиков у них в общине есть. Недавно и учительница для девочек приехала. И уважаемых людей достаточно, но уже больше полувека, с тех пор, как прадед мужа Коен умер не к кому пойти, посоветоваться, хоть бы часть своей заботы на чужие плечи переложить.
Только раввин их вопросы слушать не стал, что-то долго мудрёно рассказывал. Бруха его на третьем слове понимать перестала, половину беседы пропустила, с соседкой Рохл тяжёлые роды её младшей невестки обсуждала.
Совсем не желая признаваться, что понятия не имеет, кто такой этот Гаон, для того, чтобы прервать разговор, подтвердила:
• Вавилонское столпотворение! - вздохнула, вспомнив, как у троюродного брата ещё до свадьбы гостила, с его женой-тёзкой, которая называла себя на городской манер Броней, по магазинам, где хозяевами были евреи, ходила, удивлялась, что в большом городе, как в местечке прями на улицах, не стесняясь, на идиш говорят. Думая о своём: Почти сорок лет прошло! - мечтательно произнесла, - Одесса! – о том, что город ей еврейским показался, сказать побоялась...

Еврейская Одесса начиналась всего с шести человек, только года не прошло по первой переписи проведенной основателем города, Дерибасом, в честь которого известная теперь во всём мире улица Дерибасвская называется, в Одессе значилось 106 русских, 213 украинцев,  224 грека и 240 евреев. 
Столичные власти так быстрого развития города форпоста России на берегу Черного моря хотели, о притеснении иноверцев забыв, всякий люд на юг, создавая благоприятные условия, свободные поселения и экономические выгоды, привлекали, жить, торговать, даже заводы, банки открывать, газеты свои издавать, как сейчас говорят «национальным меньшинствам» разрешали.
В Одессе евреи торговали и воровали, бросив на «козу» - рюкзак-платформу два-три пудовых мешка загружали суда русским зерном и вывозили из порта на своих битюгах заморские товары, отнюдь не «презрев оковы просвещенья» учили своих детей в школах и иешивах.
И как говориться в одном привезенном из, открытой крещёным, но евреем Колумбом Америки, анекдоте:
Учитель спрашивает:
• Кто самый великий?
Еврей ученик первым отвечает:
• Езус.
Педагог удивлён:
• Я думал, что ты Рабинович скажешь Мозес! 
• Я хочу получить хороший бал! Мозес это Мозес, а бизнес это бизнес!
Одесские евреи прекрасно понимали, что бизнес это бизнес, для удовлетворения своих культурных, экономических и коммерческих запросов смело вышли к нееврейскому миру. Ради выгодно проведенной сделки, для процветания своего предприятия они вели дела с греками, с албанцами, которые славились своими рецептами изготовления муки «арнаутки», ладили с русско-имперской властью, с украинскими и польскими помещиками, производителями зерна.
В 1873 году евреи составили более четверти, а к концу девятнадцатого века – 35 процентов от общего числа жителей города, хохмами, еврейскими майсами и газетами, в которых сотрудничали многие известные писатели, журналисты-публицисты, литераторы, историки, несомненно, внесли свой вклад в неповторимый колорит Одессы.
Реб Зеев Ройтбурд не знал о том, что в Одессе совсем скоро выйдет первый номер первого в Российской империи еврейского издания на русском языке – газета «Рассвет» под редакцией отца еврейской журналистики Осипа Рабиновича, единственная в девятнадцатом веке в России газета на идиш «Гамелиц».
Понятия не имел, что в этом городе в разное время родятся и будут работать: «дедушка еврейской литературы» Менделе Мойхер-Сфорим; второй лидер сионизма, литератор Владимир Жаботинский; что глава палестинофильского движения Лев Пинскер, врач, автор известной работы «Автоэмансипация», и его заместитель, религиозный, образованный еврей Моше Лейб Лилиенталь – одесситы.
Не ведал, что славу этого города составят поэты: Хаим Нахман Бялик, Эдуард Багрицкий, Семён Кирсанов, Вера Инбер; писатели: Исак Бабель и Илья Ильф; живописцы: Ю. Бершадский, Е. Буковецкий, Л. Пастернак, С. Кишиневский; организатор музыкальной спецшколы, о которой он сам говорил: «Школа имени мене» -  профессор консерватории, основатель нового скрипичного класса П.С. Столярский; выдающиеся скрипачи: Давид Ойстрах, Эмиль Гилельс и создатель советского джаза Леонид Утесов...
И о другого рода легендах «Жемчужины у моря»: Мишке Япончике, Моте по кличке Бык, Соньке золотой ручке, и Соломоне Розенблюме более известном миру, как английский разведчик Сидней Рейли уведомлён не был.
Реб Зеев Ройтбурд не хотел знать, что этот список можно будет продолжать и продолжать, внося в него всё новые еврейские фамилии врачей и футболистов, адвокатов и воров в законе, великих учёных и известных артистов ушедших, уехавших и всё равно живущих на улицах этого необычного города, потому что, даже уехав за тысячи вёрст, а может быть: Кто знает? – и, уйдя навсегда, они и там, как сказал живой классик юмора одессит М.М. Жванецкий: «Не могут избавиться от своего таланта и своеобразия» - но Одесса... - Деловая, бурлящая, весёлая молодая Одесса! - пугала местечковых евреев.

Презрительно бросив:
• Длинный волос, короткий ум! – он заорал, - Это ты во всём виновата! Могли бы Фишела откупить! - перекривив жену:
• Братец Леви! Братец Леви! – гаркнул, - Родители у братца твоего нищими были, вот парня при царе Николае на двадцать пять лет, и обрили – в рекруты взяли!!! А сын наслушался, из дома подвиги совершать сбежал!!! – заметил слёзы, медленно ползущие по щекам Брухи, подумал: Не зря видать кумушки трепались, что она и этот Леви... только он в местечке жить не захотел, в город поехал, на приданом женился... – ещё больше разозлился, - Пошла вон!!! – приказал.
На кухне она долго плакала от обиды: Во всё всегда я виновата! - размазывая по лицу слёзы, думала: Только в одном прав... Восемь сынов родила. Дочки БоГ не дал. Правду люди говорят, что дочь в старости родителям опора, а мальчики...
Борух, старшего брата очень любил, как телёнок  ласковый за мамкой, за ним ходил, и Фишел братишку опекал, с лошадьми обращаться учил, от отца защищал. Когда Фишеле на службу сбежал, Борух три дня плакал, отцу: «Это Вы!!! Вы его своими криками довели!!!» - шипел, потом характер показывать стал. Нашла коса на камень!!! Сын родной в местечке у пекаря в подручных работает, с женой душа в душу живёт, со всеми хорош, уважителен, а отца увидит на другую сторону улицы перейдёт...
Три внука дедушке при случайной встрече:
• Здравствуйте реб Зеев! – как  чужому, говорят.
Лейбале и Дудале... Кто же знал, что это такое дифтерия? Температура у троих поднялась, горло болело, сама молоком горячим, мёдом лечила... Пока уговорила аптекаря позвать...
Шимон выжил, только злой, замкнутый стал, сразу после Бар-Мицвы за обозом в Аккерманскую крепость продовольствие везущим, увязался:
• Если не прогонят, там останусь! - сказал.
Сват по всей округе ездит, женихов, невест парует, привет привёз, рассказал, что мальчик  у рыбака бездетного живёт, в море с ним ходит.
Просила, молила:
• Поезжай! Домой сына привези!
• Нет! – заладил, - Он сам свою судьбу выбрал!!!
 Мошеле родился, до года не дожил...  Йосале уже взрослым был – пятнадцать лет, коня седлал... Что ему у хвоста понадобилось? И Фаер, несмотря на кличку – Огонь всегда смирным был... прямо в лоб лягнул...
Помолившись за всех своих мальчиков, Бруха улыбнулась: Нохум порадовал. Тихий, вежливый и учился хорошо. Когда сват приехал жениха для дочки хозяина извоза из соседнего местечка искать, не к кому-нибудь к нам в дом пришёл. И сговорились быстро. Реб Шая за единственной дочерью, с условием, что зять у них в доме жить, ему помогать будет, хорошее приданное дал, дело детям оставить, обещал... и теперь Нохум отрезанный ломоть.
Фишел уедет, и останемся мы одни...
В последний раз, шмыгнув носом, принялась готовить обед. Скандалы ей не впервой!
 
В субботу пока мужчины на вечерней молитве, женщины всегда на улице разговаривают. Бруха мужа не ждала, всё равно рядом не пойдёт, с кем-нибудь из вдовцов разговор заведёт, вперёд побежит. Пока каждый своё докажут, наругаются, она и то, что после Шаббата осталось подогреет, и салат сделать успеет. Супруг перед сном перекусить любит.
Так и вышло. Зеев коллегу старика Боруха под руку прихватил: Первая звезда уже на небе взошла, кончился праздник, день первый - рабочий в свои права вступил, значит можно, - новой кобылкой орловских кровей, которую для улучшения породы приобрёл, похвастался.
Старик заметил:
• Бабки у орловских тонкие!
И пошло, поехало... час спорить будут!
На стол собрала, Фишел пришёл:
• Чья эта маленькая, черноволосая в очках? – спросил.
На улице Ривка жена скорняка, главная сплетница в местечке, всегда тараторит и тараторит, никому слова сказать не даёт, и с мужем не поговоришь.
Обрадовавшись, что её слушать хотят, Бруха сообщила: 
• Учительница Голда! Хорошая девушка, скромная, – поскольку сын не перебил, и не ушёл, на стул уселся, добавила, - В прошлом году приехала, сказала, что девочек учить будет. Сразу к габаю пошла, бумагу с печатью Земства показала.
Примерно через месяц родители её важные такие богатые, в экипаже с кучером прикатили. В дом, она у ювелира Мендела комнату снимает: Миллионщик! Всё ему мало! - не вошли.
Мать:
• Какая нищета! - сказала, кучера за Голдой послала. Отец сначала что-то дочке шептал, потом закричал, что приданого лишает, а она поклонилась:
• Вы меня папа думать, читать на трёх языках научили, образование дали. Мне другого приданого не нужно! Между сёстрами разделите!
Изображая высшую степень недоумения, Бруха глаза закатила:
• Так ни с чем и уехали...
Давно сын к себе в комнату ушёл, муж захрапел, а она всё не могла уснуть, вспомнила, как с Голдой познакомилась.
И тогда в субботу женщины во дворе синагоги собрались.
Ривка когда учительница пришла, о Берчике сыне мясника говорила:
• Все видели! Молитва идёт, а он в Книгу не смотрит, на эту бесстыжую Нехаму пялится! И она! Вид делает, что не замечает, сама на него смотрит, завлекает! – возмущённо плечами повела, - Она же вдова и его на пять лет старше! – и замолчала, рот от удивления открыла, потому что Голда спросила: 
• А может, они любят друг друга?
Молодые хозяйки смущённо глаза опустили, женщины постарше возмущённо зашумели,  руками на неё замахали:
• Какая любовь? – хором закричали.
Улыбнулась Голда:
• Кто из вас на свадьбе был?
Глупый вопрос! Свадьба, вся община гуляет те, кого не пригласили за забором стоят, всё видят!
Засмеялись, но девушка не смутилась:
• И седьмое благословение все слышали?  - когда Ривка за всех ответила:
• Слыхали! – опять улыбнулась:
• И повторить сможете?
Не женское это дело... и мужчины не помнят, по книге читают...
Примолкли все, глаза опустили, а учительница громко процитировала:
• Благословен ТЫ, БоГ, ВСЕСИЛЬНЫЙ наш, ВЛАДЫКА ВСЕЛЕННОЙ, КОТОРЫЙ создал радость и веселье, жениха и невесту, ликование и песню, удовольствие и приятность, любовь и братство, мир и дружбу! – на слове «любовь» ударение сделала.
Странная девушка эта Голда! Каждую субботу приходить стала. Послушает, о чём женщины говорят, под каждую проблему из Торы что-то скажет. И на всё у неё в Святых книгах ответ есть, только как-то так получается, что это только для неё ответ, а вы как хотите, так и поступайте.
Она и  это недавно объяснила:
• ВсЕВЫШНИЙ каждому человеку выбор дал! - сказала.
Поправив подушку, Бруха повернулась на другой бок, вздохнула: Какой выбор? Сваха пришла, родители решили и всё, как у людей – по Закону, и ничего... без любви жизнь прожили... 

Раздумывая о том, как говорить с сыном, притащившим из армии пугающий, непонятный дух свободы, не мальчиком, самоуверенном тридцатисемилетнем мужчиной, торговец лошадьми прошёлся по старому, по праву первородства, доставшемуся от родителей дому. Заглядывая во все углы, он ещё раз убеждался, что нужно строить, давно пора строить новый дом: Давно! Только раньше не до этого было. А сейчас и деньги есть, и Фишел будет стройкой командовать, душой к дому прикипит об Одессе этой, будь она трижды неладная, забудет.
Реб Зеев ещё решал сам с собой: А с кем посоветоваться? Жена, как все бабы, дура! Сын кроме: «Стоять! Смирно!» и «Заряжай! Пли!» - ничего о жизни не знает! – стоит ли старый дом оставлять или разрушить, на его месте новый строить, не заметил, как сын на улицу вышел.
У Фишела было серьёзное дело, девочка-учительница, сам не понял чем, а зацепила.
Какие у молодёжи в местечке развлечения? Посиделки! Когда молодым был, с мальчишками в ночное лошадей к реке гнали, а там уже ребята из соседней деревни картошку в золе пекут. До утренней зорьки истории о чертях, русалках и вурдалаках рассказывали. Страшно и весело было. Только двадцать лет прошло! Уже не мальчик...
В доме тоска, родители между собой почти не разговаривают, лишь отец всё время бурчит о том, что в Одессе ни один приличный человек жить не станет. Надоело!!! И пойти некуда. Тридцать семь лет минуло, как язык в рынде – корабельном колоколе между холостыми и женатыми болтается и там и там чужой,  ни к одному берегу не пристанет.
Пройтись вышёл.
Возле дома старика ювелира молодые ребята, кто свою скамеечку из дома принёс, кто на траве устроился, небольшую девочку в очках внимательно слушают. Подошёл, думал она их тоже чертовщинкой пугает: Ан, нет! - седьмую заповедь «Не прелюбодействуй» объясняет.
Сперва удивился, что молодёжь вечером, не в школе, не порознь, вместе парни и девушки ТАНАХ изучают, одни рты удивлённо открыли, другие, от усердия, одними губами за девчонкой слова повторяют, потом сам заинтересовался, на траву чуть в сторонке присел.
Складно девчонка говорит, вот так бы сидел и слушал...
Только когда она сказала:
• В этой заповеди Тора предъявляет к замужней женщине более строгие требования, чем к женатому мужчине... – спросила, - Почему? – услышав:
• Всё зло от женщин! Это Хава яблоко ела! – кажется, притворно удивилась:
• А Адам не ел? – улыбнулась, отрицательно повела головой, -  В иудаизме мера ответственности пропорциональна духовному уровню человека. Тора менее требовательна к мужчинам, потому что считается, что в этом вопросе они слабее женщин!
Безусый, сильный мужской пол заёрзал, не зная как возразить, а единственный в этой компании взрослый мужчина решил вступиться за собратьев, сказал, как учитель когда-то в хедере учил:
• Десять женщин не могут одного мужчину в миньяне на молитве заменить!
Девушка не задумываясь, парировала:
• Все мужчины мира за девяносто лет не выносят, не родят одного ребёнка! – и, увы, не зная, что ответить, Фишел перевёл разговор на другую тему, сказал то, о чём, подойдя к собранию этому, подумал:
• Странно! Мы в юности коней купли, пасли, потом о ведьмах, чертях говорили, - улыбнулся, - на рассвете от зацепившегося за иву клочка тумана, как от приведения шарахались! – приметил, как эта черноволосая на него внимательно посмотрела, глаза быстро отвела, решил, что насмехается.
Он и вправду за двадцать лет почти всё о Вере, о Традиции забыл.

И в армии российской евреев старались разделить. Один в поле не воин! Вырванного с корнем из привычной среды, лишённого общения с единоверцами легче в христианство обратить.

На судне вообще один был, евреев на флот не брали, случай помог.
Ловец мальчишек из степи, где речка, которую летом вброд перейти можно, в губернский город, в Одессу привёл, а там море, синее, синее, и корабли в бухте, в белой пене парусов гордые, как мечта. Фамилия на букву «Р» начинается. Не последняя буква в русском алфавите, но пока в коридоре ждал своей очереди, подсмотрел и «Здравия желаю», и «Ваше благородие», и «послужить царю и отечеству» - громко, как унтер на плацу выдал. Старый служака аж прослезился, к маленькой старой, как мир, 16-и-пушечной шхуне, использовавшейся как авизо для связи между флотом и командованием Севастопольской эскадры, приписал. Почти пять лет мальчиком на посылках палубу драил, гальюн мыл, подносил-забирал, подзатыльники от каждого кому не лень получал. Ночью, когда кубрик засыпал, тихо сползал со своего гамака, в темноте, как умел, молился, когда к флагману подходили, как мог от вечно пьяного корабельного попа, то выгоды обещавшего, то гиеной огненной не только потом, здесь и сейчас грозившего, отбивался. 
Не желая выглядеть полным невеждой, исправился:
• То есть мы только слушали, у нас же нечистой силы один Сатан. Васька из села мастер был страх нагонять...
Летом вечера длинные, но... темнеть стало, в окнах соседних домов чуть различимые ещё более тёмные на фоне темноты силуэты обозначились:
• Молка! Домой!!!  Рохл! Домой!!!  Кейла! Домой!!! – одинаково приказали.
Ребята попрощались, по одному, парами, небольшими группами в разные стороны пошли.
Фишел чуть задержался, не посмотрел, возле репья присел, колючки с брюк срывал, услышав вопрос:
• Вы не спешите? – почему-то смутился, быстро, быстро головой из стороны в сторону помотал.
Они долго, выдерживая принятое у приличных людей расстояние, шли по тихим пустынным улицам, она говорила:
• Всё, всё и добро, и зло в этом мире от ВсЕВЫШНЕГО. И злые духи и демоны ЕгО слуги. ОН посылает их в наш мир, наверное, чтобы испытать нас, проверить, как мы исполняем ЕгО заповеди... – рассказывала о еврейском домовом лантухе, который одним помогает, другим мелкие пакости делает, о страшном чудовище Левиафане, живущем в водных пучинах, о демонах, от которых евреи издревле откупались и о демоницах, основная деятельность которых направлена на нарушение мужчинами заповеди «Не прелюбодействуй». 
Он рассказал, что когда при обороне Севастополя их старое корыто вместе с пятью линейными кораблями и двумя фрегатами при входе в бухту, чтобы вражеские эскадры не прошли затопили, пушки со всех судов сняли, его подносить ядра поставили.
• В первый же день одного канонира и трёх матросов убили. Потом ещё и ещё... Неизвестно откуда появившийся в этом пекле мальчишка из цивильных взялся мне ядра подносить! – сказал, не удержался, похвастался, - Мы вдвоём свой участок сутки, пока подкрепление подошло держали! - отметил, что после подписания мира легче служить стало.
Его канониром на фрегат назначали, и поп понял, что раз от награды, от повышения в чине отказался, креститься не станет, приставать перестал.
Они проговорили всю ночь. Прощаясь, она посмотрела ему в глаза, и он всё понял: Никогда уродом не был, и форма, и увольнения на берег иногда в субботу, и в синагогу никто уже заходить не запрещал. А после молитвы с балкона девушки спускались, ну может быть, не совсем так, но смотрели...
По дороге домой всё решил. Только и осталось у мамы, как эту черненькую в очках зовут, и к кому сватов засылать, выяснить.

Морщась, как от кислого клюквенного морса, реб Зеев Ройтбурд орал на сына, пришедшего родителей на опшерниш первенца Зеев-Вольфа пригласить.

В Торе, сравнивающей человека с полевым деревом, есть заповедь, запрещающая, есть плоды деревьев первые три года после посадки. Оно и верно. Из саженца тоненького прутика, если ухаживать, поливать за три года деревце, напоенное соками матери земли подрастёт, первыми сладкими плодами того, кто о нём заботился, порадует. Так и новорожденный младенец сначала окружающий мир, как яркую картинку познаёт, потом  ходить, говорить, ложку в руке держать учится. Три года, в иудаизме это первый рубеж, который важен для мальчиков. Опшерниш – первая стрижка! И трёхлетний малыш, подготовленный родителями, не пугается, когда дедушки, родные дяди, братья отца и матери, и знакомые дяди, отрезают по локону за три года отросших волос, произносят благословения, желают успехов, старательно выговаривая заученные с отцом буквы «Алефбет», подставляет голову под дождь из конфет, символ сладости познания...

Фишел сам бы в родительский дом не пошёл, маму у калитки на улице б дождался, пригласил.
Голда упросила:
• Прекрасный повод помириться! – сказала.
Он мириться не собирался. Слишком хорошо запомнил, даже не то, как отец на него кричал, его идиотом, Голду совсем плохими словами обзывал, дом, торговлю Нохуму завещать обещал. Лицо матери всё в слезах, постаревшее, несчастное уже четыре года перед глазами стоит.
Как нищенка на паперти, мама молила:
• Благослови детей! Им жить! Пусть всё, как у людей, по Закону будет!
• Нет!!! – орал, - Нет!!! Одесситка!!! Прокляну!!! Из дома, в чём есть выгоню!!! Под забором сдохнет!!!
Не сдохли! Дядя Леви по маминой просьбе, часть своих забот племяннику передал. Первый год тяжело было, Фишел сам по деревням ездил, у крестьян зерно скупал, на станцию в арендованный склад свозил, с грузчиками договаривался, в вагоны грузил, в Одессу отправлял. А теперь через три года у него и два помощника, и крестьяне к честному купцу, который не обвесит, не обсчитает, привыкли, и на станции его всякий пёс знает, свою кость ждёт, хвостом виляет, и дядя при каждой встрече:
• Мне тебя БоГ послал! – говорит.
В общем, ничего другого от отца не ожидал, выслушав целую очередь не требующих ответа, вопросов:
• Невест в местечке мало было!?! Образованную? Из Одессы взял!?! Без родительского благословения!?! Жениха и невесту, при живых отцах под хупу, как сирот друзья вели!?! - слова не сказал, одними глазами улыбнулся, и реб Зеев перенёс огонь на, чуть слышно прошептавшую:
• Они друг друга любят, уважают! – Бруху.
Воздев руки к потолку: Жест, почему-то во всём мире означающий обращение к ВсЕВЫШНЕМУ. Хотя каждому еврею известно, что ОН везде, в каждой взошедшей звезде и в каждой капельке росы на полевом цветке, в первом крике младенца и в несмелой улыбке девушки, в солнечном свете и раскатах грома, во всём сущем в этом сотворённом ИМ мире! – старик завопил:
• Любят!?! Уважают!?! Где ты этих глупостей набралась!?! - удивился, когда Бруха, (не зря невестка каждую субботу к синагоге приходит, с женщинами говорит), покопавшись в сундуке, старую, как мир, уже сорок лет прошло, бумагу на стол положила, руками разгладила:
• Я буду работать для тебя, я буду уважать тебя. Я обеспечу тебя всем необходимым, как это положено мужьям из народа Израиля, которые работают для своих жен, уважают их, снабжают всем необходимым и живут с ними в правде! – по слогам прочла, - И где тут, что ты на меня всё время орать будешь, написано? -  спросила.

Они сидели по разные стороны обеденного стола, и реб Зеев, полоща ложку в давно остывшем борще вдруг, совсем не к стати вспомнил, случайно подслушанный разговор.
В синагогу зашёл, цдоку – положенную по Закону десятину габаю Мордуху, заведующему в общине финансами, отдать. 
Ривка, которая сама всегда всех поучает, появилась. Невестку, спешившую после урока по своим делам, за руку схватила:
• Люди из города приехали. Хаиму моему шкуры бараньи, хорошие за полцены предложили. Как бы не обманули...
Вспомнил, как тогда от злости зубами заскрипел: Скорняк Хаим – тёртый калач! Сам кого хочет, обдурит, не покраснеет! Цыплёнок старого коршуна учить будет!?!
Голда, что за люди, что за шкуры расспросила:
• Приходи завтра! Я у мужа спрошу! – сказала.
Недели две прошло, Ривка по всему местечку бегала, волосы на себе рвала, каждому, что мужа городовой к уряднику повёз, плакалась:
• Как же я без него с детьми малыми? – у всех спрашивала.
Уже хотел сказать, что дети малые: два сына погодка подводу гружёную на днях вместо лошади ради шутки квартал тянули, и доченька давно созрела, пора замуж отдавать, только никто не берёт.
Не успел, Хаим пьяный в стельку явился, на всю улицу:
• Если бы твой Фишел не отговорил, сидеть бы мне сейчас вместе с этими мазуриками в холодной! – орал, от избытка чувств целоваться лез.
Приятно, если к твоему сыну люди за советом идут только вот... – запрещая себе даже думать о том, что невестка... реб Зеев на себя тюкнул, молитву прочёл.
В спальне он достал из шкафа кулёк, загодя купленные конфеты по карманам сюртука рассовал, возвратясь на кухню, подозрительно посмотрел на жену, ни к кому не обращаясь:
• Дом! Четыре сына... внуки по чужим углам живут...  деда не знают, не любят! – пробурчал.
Бруха каким-то новым движением поправила платок, улыбнулась, на двадцать лет помолодела:
• Любовь как цдока! Если ты её от всей души даёшь, получишь сторицей, а если каждый раз от души отрываешь...



В дверь тихо стучали. Борька в одних трусиках соскочил с кровать, побежал в коридор к двери, потянулся рукой к защёлке, вспомнил, как учил отец, опасливо спросил:
• Кто? – радостно закричал, - Мама вставай!!! Он пришёл!!! – и завизжал от восторга.
Нохум внёс мальчишку на вытянутых руках, её сын расправил руки-крылья, изображая самолёт, и парень, покружив его по комнате, посадил на аэродром на Майину кровать, нагнулся, обеспечивая Борьке безопасную посадку, как бы совершенно случайно провёл тёплой ладонью по её лицу.

Майя была на нескольких вечерах, «а ля фуршет», организованных друзьями Николая и ещё в гостинице в Чехии, но «Шведский стол» в этом ресторане! Нигде и никогда не видела такого изобилия овощей и салатов, различных блюд: холодных и горячих. Большие, разрезанные на крупные куски томаты и мелкие, как вишня помидоры «черри». Свежие огурцы и маринованные корнишоны. Чёрные маслины без косточек и зелёные оливки. Тонко нарезанная свекла под майонезом и натёртая морковь, щедро заправленная пахучим подсолнечным маслом. Зёрна маиса и маленькие початки кукурузы, которые можно есть с кочерыжкой. Листья салата всех оттенков зелёного, от нежно-салатного до тёмно-бутылочного с фиолетовой каймой. Сыр тонкой нарезки, кубиками и соломкой и брынза трёх сортов. Колбасы. Копчёная, солёная и жареная рыба.
Придерживая Борькину руку, Майя подозрительно подцепила вилкой маленький кусочек румяной отбивной: Свинину в Израиле не едят. Чёрт их знает, из какой химии они эти совсем как свиные котлеты делают!
Нохум заметил:
• Это мясо индейки! Полезно, – ехидно улыбнулся, - и по вкусовым качествам ничем не хуже чем ваша свинья!
Новые переселенцы просто застыли с открытыми ртами возле ярких, разноцветных, как огромная клумба, подносов с пирожными и десертами, с целым стеллажом, забитым блюдами очищенных и нарезанных кусочками арбузов, дыни, ананасов и персиков, манго и папайи, какими-то незнакомыми фруктами.
Майя смотрела, как мальчишки спорят, выбирая сладкое, слушала их смех, тоненький Борькин, рокочущий Нохума и считала, считала...
Окончил школу, ну пусть восемнадцать, отслужил в армии, наверное, у них тоже два года – значит двадцать, второй курс медицинского института - двадцать два, ну двадцать три… - взмолилась, - Нет!!! ГоСПОДИ!!! Нет!!! Этого не должно быть!!! Этого просто быть не может!!! Но почем же так больно сжимается сердце, почему, как колокол стучит пульс, когда он просто смотрит на меня, случайно прикасается  большой тёплой рукой.
Борька так объелся знаменитого израильского арбуза без косточек, что только перспектива поездки с новым другом, выманила его из гостиницы.
Пока Майя сдавала ключи, Нохум усадил мальчика на переднее сидение, плотно пристегнул ремнём, дал ему карту города.
Входя в огромный, с прекрасной акустикой подземный зал, она издали  услышала басовитый приказ:
• Изучай штурман!!! – и поспешила к машине.
Нохум пошёл навстречу и непонятно по расчету или случайно, они столкнулись возле колонны. В гараже было совсем пусто и, прижав её к мощной, широкой опоре, поддерживающей свод, так чтобы Борька не видел, он запустил руки в её распущенные волосы, поднял лицо, припал к её, против воли, открывающимся губам.
Они одновременно задохнулись, он хрипло прошептал в сведенный желанием рот: 
• Я соскучился...
Майя хотела сказать: Нохум, не нужно! Отпусти меня! - но только прошептала:
• Нохум… - на остальные слова у неё просто не хватило времени, потому что он обнял сильно, жестко лишая дыхания, забирая последние силы, и целовал, целовал губы, шею, припал к соблазнительной выемке в разрезе декольте и отпустил...
В гараж въезжала машина.

Из-за жары или от чрезмерных проб новых, незнакомых продуктов Борька по дороге стал задыхаться. Нохум остановил машину, схватил мальчика на руки, вытащил на воздух, но на улице в сорокаградусной жаре после кондиционера в салоне авто, ребёнок запрокинул голову, губы ещё больше посинели.
Увы, не в первый раз! Привычно нащупав вену, Майя сделала укол, отобрав сынишку, уложила на заднее сидение, примостив под его голову сумку, посмотрела в покрасневшее сведенное  мукой лицо Нохума, на его трясущиеся руки:
• Успокойся! Через пять минут всё будет в порядке!
Сообщив:
• Я так испугался! – он сжал кисти, стараясь унять дрожь, когда она удивилась:
• Ты же работаешь в больнице, - пояснил:
• Там работа, а это твой сын... - двумя пальцами, поднял её подбородок, посмотрел в зелённые глаза, она уже стала привыкать к этому жесту собственника, требующего покорности, чуть свысока похвалил, - А ты молодец!!! -  но в его глазах... на неё никто, никогда так не смотрел, на минутку, почти растаяла от этого взгляда...
Борька пришёл в себя, высунул мордочку из машины, убедившись, что никакой опасности нет, вернулся на переднее сидение, поинтересовался:
• Ну, что поехали? - с детской непосредственностью, стал рассказывать о своей болезни, и она испугалась, что Нохум, узнав о страшном диагнозе, станет относиться к нему так же брезгливо, как родной отец. Здоровые мужчины не любят болящих, а ребёнок уже потянулся к нему.
Успокоила себя: Какое это имеет значение? Мы уедем с родителями в Беэр-Шеву... и всё кончиться...
Когда сын заговорил о том, как изменился папа, перестал играть с ним, приносить подарки, мать испытала шок, никогда не подозревала, что её маленький сын так болезненно остро переживал предательство Николая, подумала, что должна была понять, давно избавить Борьку от этого ада. Гнев, мука отразились в её захлёбывающихся слезами глазах, и Нохум увидел в зеркале заднего вида её лицо, снова резко затормозил, вышел из машины, открыл дверцу, за руку притянул её к себе на грудь:
• Ты любишь его?
• Нет!!! – рыдая, выдавила из себя Майя, - Нет!!! Борька... 
Больше ничего не сказала, не могла, но он понял, она была уверена, что понял, пригладил её растрепавшиеся волосы, приказал:
• Успокойся… - попросил, - ну, пожалуйста...
Они стояли в субботу в центре Иерусалима, среди гуляющей публики, не видя, обращенные на них, заинтересованные взгляды. Он обнимал её, целовал шёлковые рыжие волосы, гладил напряженную спину, и Майя, медленно приходила в себя, отогреваясь в сильных, ласковых руках.

Родители, ещё бледные после операции, сидели в холле больницы, в ожидании глядя на дверь.
Нохум шёл впереди, неся на руках Борьку, и папа, наверное, по фотографии, сразу узнал мальчика, подскочил, обнял здоровой рукой, прижался к внуку. Мама ехала сзади в инвалидной коляске, и Майя, поцеловав отца, побежала к ней, упала на колени, нагнула голову, целуя, мамины руки. Она опять рыдала, уже в который раз, за эти два дня.
Они разговаривали и разговаривали о старой и новой Родине, об оставшихся там и переехавших сюда друзьях, о перелёте и терроризме, обо всём и ни о чём, только бы ещё раз не по телефону, совсем рядом услышать родной, любимый голос, насладиться не искажённым расстоянием и проводами звучанием. Майя сидела между папой и мамой гладила их руки, не подумала, почувствовала, что здесь в далёкой стране, в комнате для посетителей больницы, где все надписи на незнакомом, красивом, как древние орнаменты, языке, она дома.
И Борька, почувствовав, что его здесь любят, хотят слушать опять, с восторгом рассказывал о себе, о Майе, о поездке, о том, как их встретил Нохум, обо всём, что произошло за последние дни, только об отце, ни слова не сказал, вопрос бабушки:
• Как там папа? – не услышал, пропустил.
Дверь приоткрылась. Лицо Нохума подёргивалось от злости: 
• Опять терракт в кафе!!! Более ста пострадавших!!! Это рядом их всех везут сюда. Каждые руки на счету! Майя ты можешь помочь?
• Иди! – тихо сказал папа, и она поняла, что иначе нельзя.
«Скорые» - белые микроавтобусы с голубой звездой Давида вместо красного креста на бортах подъезжали к широкому крыльцу, выстраивались возле пандусов. Водители, медперсонал, сбежавшиеся без приглашения прохожие выкатывали через задние двери носилки, помогали пострадавшим пересесть из машин в коляски. Навстречу из открытых настежь дверей больницы бежали люди в белых халатах, а вокруг уже собралась толпа, какие-то люди бегали, суетились, плакали и кричали, разыскивая родных.
Майя вместе со всеми неслась к машинам, поддерживала капельницы, поднимала безвольно повисшие руки, толкала кресла на колёсиках, в которых, прижимая к груди искалеченные руки, обхватив ладонями разбитые, окровавленные головы сидели совсем не военные, мирные жители, виновные лишь в том, что в свой выходной день вышли погулять, вошли перекусить в кафе.
Крики родственников, стоны раненных, плачь детей, смешивались в какую-то страшную симфонию человеческой боли, и когда наступила передышка, она застыла на месте не решаясь уйти, заметив Нохума, боясь нарушить наполненную обычным городским шумом, тишину, не спросила, чуть приподняла подбородок, и он, на ходу приказал:
• Иди в малую операционную! Комната 203! Второй этаж!
Лифты с пострадавшими и оказывающими первую помощь прямо в тесных кабинках медиками, как челноки ткацкой машины, сновали вверх-вниз, и она помчалась по лестнице, постучалась, не услышав ответ, чуть, чуть приоткрыла дверь.
Пожилой врач бинтовал шею стонущей женщине, что-то тихо, успокаивающе говорил ей на иврите. Он не поднял голову, ничего не сказал, слишком занятый своим делом, и  Майя, не решаясь войти, целую минуту переминалась с ноги на ногу на пороге, широко распахнула дверь, впуская в комнату сразу двоих.

Мальчики поддерживали друг друга за плечи, и одежда у обоих в крови, не поймёшь кто пострадавший. Старший лет четырнадцати всхлипывая, что-то просил на пока ещё незнакомом языке, и она повернулась к нему, но младший, видимо брат, уж очень они похожи, эти мальчишки, уверенный, что его не поймут, по-русски зло приказал:
• Не ной Сашка!!! –и по тоненьким ноткам боли, прорывающимся сквозь стиснутые зубы, по сведенным в суровую линейку по-детски пухлым губам она поняла, что ранен именно он.
С надеждой посмотрела на доктора, но он, кажется, даже не слышал, что-то  вынимал пинцетом из плеча женщины, и когда он отбрасывал это в металлическую чашу по кабинету, как колокольчик, тренькало:
• Дзинь!
А у ребёнка явно венозное кровотечение, по внутренней стороне неловко приподнятой левой руки, темная кровь из раны струится, на плитки пола капает. Подождать, пока врач освободиться?
Майя, кажется, не вспомнила, увидела страничку старого, оставшегося в Одессе в книжном шкафу учебника, как будто на белой, покрытой кафелем стене операционной прочла: «Сгустки крови, возникающие при повреждении, могут смываться током крови, поэтому возможна кровопотеря, наиболее опасная для стариков и детей. При оказании помощи на рану необходимо наложить марлевую повязку или жгут. Под жгут необходимо положить мягкую прокладку, чтобы не повредить кожу».
На столах уже кем-то разложены средства оказания первой помощи. Она обречёно посмотрела на упаковку. Все надписи на иврите, но вот маленькими буквами по-латыни. Ей казалось, что она уже всё забыла, но её глаза, её руки помнили, безошибочно выбрали антисептик, промыли рану.
Сделала весёлое лицо:
• Ничего страшного. До свадьбы заживёт!
Рана действительно, вроде не опасна. Просто кожа рассечена. Длинная от локтевого сгиба до пульса, глубокая царапина, нанесённая очень острым предметом.
• Чем это? – Сашка только болезненно скривился, а младший с отвращением объяснил:
• Они в бомбу специально заточенный металл подкладывают, чтобы больше убить!
Какой ужас!!! Майя, заставляла себя улыбаться, чувствуя, как напряжены мальчики, быстро сделала обезболивающий укол. Её руки ловко, стараясь не причинить боль, мазали йодом, накладывали тампоны, бинтовали, а мозг скрипел, перемалывая: Почему!?! Зачем!?! Ему же лет десять!!! Он же только лет через восемь солдатом станет!!!
Закончив перевязку, почувствовала, что за ней наблюдают, и обернулась. Раненую женщину уже увезли в палату, а пожилой доктор, присев на стул, внимательно следил за её работой.
Он сказал, что-то мальчишкам, старший уже немного успокоился, ответил, Майя поняла только слово «Такси». Когда Сашка обратился к ней, видимо, поблагодарил, лишь растерянно кивнула. Сообразив, что она не поняла, мальчишка чуть свысока, состроив сочувственную гримасу, пояснил:
• Я отвезу его домой на Такси. Бабушка у нас сорок лет в «Склифосовского» проработала, быстро из этого заморыша человека сделает! - обняв брата за талию, повёл из комнаты.
Услышав «заморыш» Майя вспомнила слова Николая, но расстроиться не успела, улыбнулась, потому что младший мальчик, просунув мордочку в уже почти закрытую дверь, проинформировал:
• Доктор сказал, что Вы всё классно сделали! – подмигнул, - Заживёт как на собаке!
Она обернулась к мужчине, по-английски сказала:
• Спасибо! – смущаясь, добавила, - Извините! Я не говорю на иврите…
• Это Вы извините! - он улыбнулся, переходя, на знакомый ей язык и она увидела, что никакой он не пожилой, просто очень усталый, близко принимающий чужую боль мужчина лет сорока пяти, – Сын сказал, что Вы знаете английский, а я забыл. Вы просто умница! Вы работали в больнице?
• Только четыре месяца. После медицинского училища.
• Как Вы разобрались в лекарствах?
• Я, оказывается, ещё помню латынь... - удивляясь, прошептала Майя, когда он приказал:
• Будете мне помогать! – кивнуть в ответ не успела.

Санитар и парень из добровольцев в кипе, вкатили носилки. Ноги, лежащей на движущейся кровати женщины, превратились в сплошное месиво из рваного мяса, крови и кусков ткани брюк. Огромные чёрные глаза на, совершенно белом, как бумага, лице, кричали о страшной боли, о несправедливости этого мира. Раненая чуть придерживала окровавленной рукой устроившуюся рядом на носилках малюсенькую девочку в нарядном, беленьком, покрытом бурыми страшными пятнами платьице.
Майя не вспомнила слово, просто поняла, что ребёнок, отчаянно зовёт:
• Мама! Мама! Мама!!!
Мать мучительно передёргивалась, в кровь кусала сухие побелевшие губы, и всё-таки каждый раз находила силы приподнять кисть, погладить ручку дочки.
Пока доктор подключал капельницу, вводил донорскую кровь, Майя, вооружившись ножницами и длинным пинцетом, освобождала то, что еще недавно было  кожей ног от рваных кусков ещё недавно весёлого в ярких цветах материала. Осторожно провела тампоном, смоченным в растворе, смывая кровь, и отшатнулась, увидела, что в эту молодую нежную женскую кожу, как молотком в дерево, по самую шляпку, вбиты взрывом десятки мелких гвоздей. Хотела закричать: Что же они делают??? - но только на минуту подняла глаза на доктора.
Он оканчивал бинтовать ножку девочки, говорил ей что-то ласково, нежно успокаивая, и малышка уже не кричала, доверчиво прижималась к его белому, заляпанному кровью халату.
Во всех движениях этого человека было столько уверенности, готовности разделить, принять на себя совсем не чужие, общие, выпавшие на долю всего народа, муки, помочь, что Майя только сильно, до крови закусила губу, взяла маленькие щипцы и, начала аккуратно вынимать проклятые гвозди, отшвыривая их в металлическую чашу плевательницы.
Потом были ещё мужчины, дети, женщины, подростки, старики. Искалеченные, изувеченные, изуродованные тела, переломанные кости, зияющие раны.
Если бы не этот седьмой круг ада, переполненный человеческим страданием, Майя была бы счастлива. Она была на своём месте, в своей стихии, её руки в стерильных резиновых перчатках безбоязненно делали уколы, промывали ужасные рваные, резаные, колотые раны, накладывали швы, бинтовали, а сердце рвалось от ненависти  к тем, кто так безжалостно искромсал этих мирных людей.
Когда всё это закончилось доктор, снял резиновые перчатки и протянул Майе руку:
• Спасибо!
• За что?
Она действительно не понимала, за что её благодарят, она сделала, то, что смогла и  всё… но мужчина, видимо был другого мнения, как близкий знакомый потрепал её по плечу:
• Послушайте!!! Я беру Вас на работу!
Наверное, надлежало обрадоваться, хотя бы поблагодарить, но от усталости или с непривычки в глазах мелькали и мелькали окровавленные тела, перекошенные страданием лица, кричащие болью глаза. Она отупела, не знала, что сказать даже губы, растягивавшиеся в улыбку, чтобы подбодрить, успокоить каждого раненного, затерпли, перестали подчиняться хозяйке.
Видимо, решив, что она отказывается, доктор, совсем, как его сын взял Майю за подбородок, требовательно посмотрел в зелёные глаза:
• ВсЕВЫШНИЙ дал Вам талант медика, не зарывайте его в землю! - и она, наконец, среагировала, дважды быстро кивнула головой соглашаясь.

Выздоравливающие разошлись по палатам, ушли их родственники и знакомые, Борька тихо посапывал на мягком диване уложив головушку на принесенную дедом из палаты подушку...
Майя сказала:
• Меня берут на работу, - и родители захотели подробностей, но она просто не могла говорить.
Новые, незнакомые ещё вчера страхи за сына, за родителей, - неожиданно подумала, -  за Нохума...
Там дома всё так удобно укладывалось в народную мудрость: На БоГА надейся, а сам не плошай!
• Не открывай дверь, кому попало, ещё не известно, как это удостоверение участкового к нему попало!
• Не оставляй ребёнка одного, без присмотра!
• Не входи в парадное или в лифт, если перед тобой или сзади незнакомец! Даже если это женщина, она может оказаться переодетым мужчиной!
• Не ходи затемно по улицам без провожатого, а лучше вообще вечером дома сиди! Зачем в темноте по улицам шататься?
• Не надевай на улицу золотые украшения и шубу! Покрасовалась дома перед зеркалом, аккуратно спрячь в шкаф!
У Николая было ещё десяток советов для жены на букву «не», при строгом исполнении которых она могла чувствовать себя в безопасности, как мумия фараона, замурованная в пирамиде, а здесь... 
В комнату для посетителей заглянул Нохум, увидел Майю и радостно заулыбался:
• Я пронёс хорошую весть! –  когда мама приложила палец к губам:
• Тихо… Боренька спит…- присев на корточки возле дивана зашептал:
• Папа сказал деду, что ты медик милостью БоЖЬЕЙ! Он берет тебя на работу!!!

Они молча ехали по усыпающему Иерусалиму. Ярко освещенные жёлтыми фонарями, белые дома, стройные зелёные пальмы, всех цветов радуги цветы на балконах, на клумбах и в маленьких садиках возле домов. Борька тихо спал на заднем сидении, а Майя восторженно, забыв об усталости, о своих проблемах, не отрываясь, смотрела в окно, в ушах торжественно звучало: «Под небом голубым. Есть город золотой…»
Уложив Борьку на кровать, Нохум обнял Майю за плечи, повёл к себе в номер, попытался поцеловать, но она резко оттолкнула его:
• Прекрати!!!
• Я понимаю, мы знакомы всего два дня... - виновато произнёс он:
• Один, - отрезала она, - но дело не в этом!!! – она очень старалась говорить спокойно, но голос постоянно срывался на крик, - Ты должен понять! Ты красивый мальчик! У тебя вся жизнь впереди! Я старше тебя! Это не хорошо! - задрожала, когда Нохум бросился на колени, стал целовать её руки:
• Ты нужна мне! Ты нужна мне с той минуты, как я тебя увидел! - сделав над собой просто титаническое усилие, вырвала пальцы из больших тёплых ладоней, заложив их за спину, ища опору, прижалась к стене:
• Знаешь что? - крепясь из последних сил, прошептала, - Родители мне, конечно, объяснили, что найти работу в Иерусалиме на второй день по приезде, не зная языка – это чудо! Но если ты не прекратишь…- запнулась, не зная как сказать, как назвать это бурное, непонятное, что заставляет её кричать от боли, заставляет дрожать её колени, протестуя, сладкой мукой перекатывается в теле на уровне груди, прохрипела,  - я уеду с родителями в Беэр-Шеву, и мы больше никогда не увидимся!
Она стояла, опустив глаза, но всей кожей, каждой частичкой души, чувствовала, что он испугался. Этот страх, этот охватывающий и её ужас, лишал сил сопротивляться, и когда Нохум поднялся с колен, зашагал по комнате, сжимая руками голову, простонал:
• За что ты так? - Майя рванулась к нему, отпрянула, опять вжалась в стену, изо всех сил впилась ногтями в ладони, пытаясь хоть немножко заглушить, притупить другую боль, подумала: Лучше сейчас, пока не срослось! - ощущая, что уже срослось, что рвёт по живому и ей больно, мучительно больно…
Они молчали час, а может минуту, время остановилось, повисло, как маятник в старых сломанных часах, и только пульс, громкий, частый, как стук метронома по радио, разрывая голову, бился в висках…
Нохум потер лицо руками:
• Хорошо! Я  дам тебе время…но мы останемся друзьями!!!
Он вколачивал слова в её голову, жёстко, грозно и она не посмела возразить, молча, приняла его волю… тихо, по стене, на ощупь двинулась к двери, но он прорычал: 
• Всё!!! Пошли ужинать! Я хочу есть!
Она хотела отказаться, но мозг, услышав слово «ужин», уже дал команду желудку и желудок предательски заурчал, задёргался, требуя пищи.
Майя так и не смогла поесть всё это время после уже давно переваренного и забытого завтрака. Вспомнила, что родители чем-то кормили Борьку, приставали к ней, но сначала её поташнивало от волнения, от непривычных, страшных ран, от, знакомых, но давно забытых запахов запекшейся крови и лекарств, запаха человеческого страдания, а потом ей было не до еды.
Ещё там, в больнице, она, подсознательно, готовила себя к этому разговору, понимая, что именно сегодня должна решиться, что не ему, а себе ей придётся дать бой.
Всё тело противно ныло от усталости или от утраты, но желудок требовал своё и, она медленно плелась за Нохумом по коридору, уселась за столик, невидящими глазами, уставилась в меню, когда он отобрал книжечку, что-то сказал официанту, бессознательно взяла со стола оставленную кем-то булочку, стала жадно жевать.
• Ты ненормальная!?! – язвительно произнёс Нохум, - Ты, что целый день не ела? Это Израиль! От жары происходит полное обезвоживание организма! Люди теряют сознание прямо на улице!
Возле её номера, он жёстко, сильно, без намёка на нежность придавил Майю к стене, зашипел в ухо, разрывая её барабанную перепонку:
• Ты имеешь право отказаться любить меня, но ты не сможешь запретить мне, заботиться о тебе. Завтра в семь завтрак. В восемь мы должны быть в больнице!
Она упала на кровать и мгновенно заснула.
Всю ночь она бежала по огромному саду и целовала, целовала, целовала зелёные яблоки…

Маленькая автостанция, кажется, ничем не отличалась от вокзалов во всем мире. Пробегают по перрону опаздывающие пассажиры, суетливо разыскивают свой автобус семьи с детьми, хохочут, уезжающие на каникулы домой студенты, грузят чемоданы в багажные отсеки автобусов водители, только вон там, у газона степенно прогуливаются, разговаривая, двое. Высокий старик с длинной белой бородой и длинный мальчишка с чуть заметным чёрным пушком на румяных щеках. Совершенно одинаковые чёрные шляпы, длинные чёрные сюртуки из тонкого блестящего материала, совершенно одинаковое доброжелательное, заинтересованное выражение старого и молодого лиц. Дед и внук? Ученик и учитель? Просто единомышленники, заметившие друг друга в толпе?
Девочки в военной форме. Десять молоденьких, хорошеньких девочек военных смеются, строят глазки мальчикам студентам. Трое военных ведут неспешную беседу, полицейские, кажется, просто прогуливаются возле своего автомобиля, мужчина в штатском, но явно с армейской выправкой, провожает любимую. Слишком много людей в форме для другой страны, а в Израиле нормально, здесь и мальчики и девочки в армии служат.
И из репродуктора всё время, буквально каждые пять минут доносится:
• Не оставляйте свои вещи! Не забывайте багаж! Заметив бесхозные вещи, сразу сообщите полицейскому или работнику вокзала.
Папа уже объяснил, что оставленную кем-то сумку, предварительно отогнав на безопасное расстояние пассажиров, солдаты просто расстреливают из автоматов. В любом, целлофановом пакете, в сумке, в портфеле или чемодане может быть бомба!
Родители уезжают домой, и увозят с собой Борьку.
• Когда ты найдёшь жильё, устроишься, мы привезем его обратно в Иерусалим, - говорит мама.
• А пока пусть поживёт у нас. Ему будет у нас хорошо, - заверяет папа,
• Я только немножечко поживу с новыми бабушкой и дедушкой. Они такие добрые. Я их уже очень, очень люблю, - возбужденно шепчет Борька.
Автобус загудел, трогаясь с места, поехал и Майя, сдерживая слёзы, улыбнулась, помахала им рукой, обернулась, соображая в какую сторону идти к гостинице. Прислонившись к дереву, в двух шагах от неё, стоял Нохум…
Он проводил её до входа в гостиницу, и ушёл, а она снова не могла уснуть, раскрыла старую тетрадь, прочла:

Хана
Приглашённая по случаю родов повитуха совсем не удивилась, когда торговец зерном, отец трёх сынов рэб Фишел Ройтбурд, привычно спросил:
• Мальчик? – услышав,
• Нет! – удивлённо поднял бровь, совсем глупо поинтересовался:
• А кто?
Повитуха, интригуя, помолчала, сообщила:
• Девочка! – и почтенный глава семейства затанцевал, как мальчишка запрыгал по комнате, выкрикивая на все лады:
• Девочка! Девочка! Девочка!!!
Не только старая повитуха, все в местечке знали. Уже третье поколение, какую добрую невестку, какую справную кобылу в этот дом не приведи, у потомков Хаима и Дворы история о них в местечке уже в притчу превратилась, и у потомков кобылы Фейгале, которую тоже не забыли, влюблённые девушки женихам: «Маленькая пегая птичка нас рассудит!» - говорили, мальчишки и жеребчики рождались.
Время только в детстве, как базарная карамелька тянется, дальше быстро летит. Ещё лет двенадцать прошло. Рэб Фишел сынов женил, с любимой женой навеки распростился. В городок близлежащий  на ярмарку поехал доченьку Хану с собой взял.
Кабы знал, чем кончиться, дома, в сарае на замок бы запер, ключ бы на шёлковой тесёмочке себе на шею повесил. Только не знал! Пока к каурой кобылке приценивался, девчонке копеечку дал, одну погулять по торговым рядам отпустил.
А на ярмарке чего только нет! Дед в соломенном брыле, глиняные свистульки – лошадки, уточки продаёт, весело так,
• Несе Галя воду, коромысло гнэться... – высвистывает. 
Рядом тётка три десятка сладких  вишнёвых петушков на палочках предлагает.
Здоровяк с пышными усами, сразу видно – мужчина серьёзный, матрёшек расписных, ложки, стаканчики деревянные, яркими гроздьями калины украшенные на прилавке разложил, деревянную игрушку – два кузнеца у наковальни, в руке держит. Дёрнет за верёвочку, деревянные человечки молоточками по наковаленке в такт тюкают, отпустит и они остановятся.
Молодуха в цветастом платке:
• Пироги! Пироги! Кому горячие пироги!?! – на всю округу орёт.
Не успела девочка ярмарочным диковинкам надивиться, выбрать, странные люди на площади свои чудеса показывать стали. Посмотрела, копеечку свою, не пожалела, отдала, цирк смотреть пошла. 

Странными людьми тогда тех, кто странствует, на месте не сидит называли, ну а эти и подавно были для народа странными, необычными, не такими как все.
У них испокон веку существовало то, что в Советском Союзе называлось «преемственность поколений», отец-мать и сына и дочь в свой номер принимают, учат. Они каждый день рискуют жизнью, как сапёры, идущие по минному полю, порой не бывают дома по десять месяцев в году, настороженно относятся к чужакам, но если уж признают своим, то искренне, навсегда.
И о детях своих странно, непонятно говорят:
• Он родился в опилках!

Девочка не в опилках родилась, только к дедовской конюшне к лошадям с детства привыкла, в ночное с братьями ходила, подоткнув юбку, как мальчишка, по степи скакала. И для цирковых  конюшня дом родной, не зря же до сих пор главного человека на манеже, который всем распоряжается, номера объявляет по-немецки «шпрехшталмейстером» – говорливым берейтором, конюшим во всём мире называют.
Ей и девочка, почти ровесница под куполом шапито по верёвке танцевавшая, и толстый рыжий клоун, игравший на маленькой гармошке, и собачки, через обруч прыгавшие, очень понравились, но когда важный дядька с усами громко объявил:
• Гуттаперчевый мальчик! Джигитовка! – у Ханы от восторга, как верно заметил дедушка русской басни Иван Андреевич Крылов: «в зобу дыханье спёрло».

Стёпка с утра был не в настроении. Лошадка Резвая ещё вчера резво по манежу скакала, а сегодня охромела и дядька Захар, он и хозяин шапито, и дрессировщик, и «Рыжий» не хуже других, и полечить любую животину умеет, Резвой бабку какой-то лошадиной мазью намазал, тряпицей замотал:
• На Резеде сегодня работать будешь! – приказал.
А Резеда дура! Ну не дура, трусиха, не то, что от аплодисментов, от любого шороха шарахается, «комплемент» толком сделать не умеет. Кобылки от одних родителей! Рекорд и Звездочка в номере братьев Сванелли «Хищники на конях» на себе леопарда Котю и дикого кота Лео катают, и Резвая ничего не боится, а эта... бесполезный, блеклый цветочек. В общем, как вы лодку назовёте, так она и поплывёт.
Всё дядя Захар! Он в молодости жокеем в Одессе был, пока цирком не заболел. А у жокеев правило такое есть первый слог имени жеребёнка с первой буквы имени отца, второй с первой буквы имени матери начинается.
Перечить дядьке Захару Стёпка не стал. Во-первых, вышедший в тираж после травмы жокей мог выигранный в карты шапито и реквизит продать, а деньги пропить. И тогда у маленькой, щупленькой, как девчонка, сорокалетней канатоходки Ми, вольтижёров братьев Бове, жонглёров Денисовых, братьев Сванелли, которые совсем не братья и не Сванелли, у самого Стёпки был бы совсем другой хозяин цирка, и совсем другая жизнь.
Во-вторых, старик малыша в пелёнках в городском парке со скамейки рано утром подобрал, в полицейский участок отнёс. Четыре раза приходил, подкидышем интересовался, когда узнал, что младенца никто не ищет и значит дорога ему в сиротский приют, к себе забрал, Степаном окрестил, вырастил, не хуже своих любимых лошадей выдрессировал.
В-третьих, хозяин цирка ещё поутру в придорожном кабаке первую рюмку принял, после пятой, как всегда из добрейшего человека, в подозрительного скандалиста превратился. Попробуй слово поперёк скажи, как строптивый жеребец Рекорд лягнёт, мало не покажется.
Резеда, ну, конечно же, чего-то испугалась, наездника, сумевшего в последний миг за гриву уцепиться, по арене понесла. Растерялись все, только не девочка Хана. Выскочила в круг, за узду не лошадь, судьбу свою схватила.
Мальчик благодарить по-русски стал. Хана из его монолога поняла лишь, что его Стёпкой зовут, и всё, больше ничего не разобрала. В еврейском местечке все свои двенадцать лет прожила, на языке идиш говорила, украинцев соседей понимала: А этот одно слово похоже на украинский степной суржик, в котором языки переселенцев не из одного десятка стран смешались, как малыш, коверкая, скажет, потом два незнакомых. Только юности, первой любви языки не помеха, ей робкого взгляда из-под ресниц, улыбки, несмелого прикосновения к рукаву вполне достаточно.
Он ей выпряженных, мерно жующих овёс из мешков лошадей, двух устроившихся в клетке медвежат и десяток залаявших, и сразу завилявших хвостами при появлении знакомого мальчишки собачек показал. Она ему что-то о своей жизни рассказать пыталась, все представления по его протекции, заняв место в третьем ряду, посмотрела, пока отец не забрал, домой не увёз, в старом шапито просидела. 

Первое время всем о цирке говорила, родню, знакомых рассказами о гуттаперчевом мальчике замучила, потом притихла, задумалась. Пятнадцать! Нужно приданое готовить! Неровён час, в девках засидишься!!!
Два жениха сватали, но придумала,
• Этот обжора отцовскую лавку за год съест!
• А этот левит! Всю жизнь Святые книги учить будет! А дети? Чем я их кормить стану? – отца  уговорила.
Безотцовщина плохо, а без матери, которая женскую хитрость понимает, дочь, хоть и единственную, любимую насквозь видит, ещё хуже...
Отец не настаивал. Счастья любимой доченьке хотел, не знал, не понял, чего точнее кого Хана ждала. Дождался! Позора на всё местечко дождался!!!
Снова ярмарка, и опять цирк с лошадьми и гуттаперчевым мальчиком приехал. И мальчик уже не мальчик – юноша, и девочка – девушка красавица, по маминым книжкам русский язык выучила.
Рассказал Стёпка, что дядька Захар спился окончательно, в Одессе в портовом борделе с таким же пропащим подрался, потом говорили, что сам в море упал, утонул.
• Шапито, животных, реквизит и артистов в придачу за долги с аукциона продали, а новый хозяин за всё: за порвавшуюся уздечку, за то, что Резвая не так шанжэ сделала, за неискреннюю улыбку, за неловкий комплемент штрафует! Не он нам платит, мы ему всё время деньги должны! Выгнать грозит! – пожаловался, - А я... Я сам от него уйду! 
Хана впервые отца ослушалась, заповедь «Не укради» нарушила: «Папа этого красно-золотого с белыми задними бабками жеребца по кличке Ротер мне в приданое готовил» - себе пояснила.
Пока кинулись, искали, Резвая и Ротер далеко влюблённых унёсли. А через месяц не до этого стало.

Погромы до приморских степей докатилась. В Одессе, где и отряды самообороны были, и банды Мишки Япончика защищали, больше четырёхсот евреев погибли, а уж в местечках, где три жандарма на всю округу и свои, соседи в один миг чужими, убийцами, грабителями стали...

Три года Стёпка и Хана по Украине, как цыгане, в трясучих повозках кочевали, номер на двоих, на Резвой и Ротере сделали, сыночка заразившегося скоротечной чахоткой и ещё одного, так и не родившегося ребёнка, Хана тогда с Резвой упала, потеряли. Лозунги: «Фабрики – рабочим!», «Землю – крестьянам!» добавив: «Цирк – цирковым!», а не этому мироеду, последние соки из артистов выжимающему, с восторгом приняли.
С выручкой за последнюю неделю и всем реквизитом, сбежал хозяин цирка, костюмы, сёдла, сбрую увёз, но... Лошади остались!!!
Комиссар в кожаной тужурке три часа кричал:
• А воевать, кто будет? Пушкин!?! – в конце концов, согласился выйти из своей палатки, и первое представление для бойцов красного комдива Котовского прошло на плацу, где ещё недавно маршировали солдатушки батюшки царя.
Артистов в латаных солдатских гимнастёрках и галифе, в будёновках и кирзовых сапогах, каждый раз разворачивающих над очередным импровизированным манежем красное революционное знамя «на ура» принимали во всех воинских частях штаба Румынского фронта.
В 1920 году как раз когда, дымя пароходными трубами, прихватив последних улепётывающих буржуев, отчалила Антанта, Степан и уже Анна, тогда все имена народов России легко по созвучности: «Хана – Анна», на русский язык переводили, в комсомол, через пять лет в партию вступили.
В 1922 году в совещании, на котором было задумано Центральное управление Государственными цирками, участвовали. Сыну Марлену третий год пошёл, Степана директором цирка назначили. Ещё два сына Владлен и Вилен, дочь, названная в честь товарища Клары Цеткин в опилках, не на каком-нибудь деревообрабатывающем заводе, - на арене в перерывах между репетициями родились.
Дети и жеребята: дети Резвой и Ротера подросли, с родителями в номере «Красные кавалеристы» выступать, стали. 
В ноябре 1939 года 20-летний юбилей советского цирка торжественно отмечали. Многие цирковые, почетные звания, правительственные награды получили.
И Степана Петровича не обошли, а потом...

Вот это была история!!! За опоздание на работу три года давали. За прогул пять лет. Полководцы, учёные, артисты, не говоря уже об адептах религиозного культа и крестьянах, укрывающих последний мешок зерна, все враги народа. Пол страны уже почти двадцать пять лет социализм строившей, в лагерях сидело, вторая половина своей очереди ждала, колхозники, без паспортов жили, как евреи в черте оседлости, в соседнюю деревню без разрешения председателя переехать не могли. И верили: «Так нужно! Это для блага народа!» - совсем не задумываясь о том, что они и есть этот самый народ, во благо которого великую державу в сплошной лагерь для врагов народа превратили.

Кто же знал, что и директора цирка можно неизвестно за что «врагом народа» объявить, на Соловки в лагерь отправить.
Хана - Анна стихотворение «Во глубине Сибирских руд» не знала, три класса, пока её мама жива была, девочек при синагоге учила,  окончила, по-русски по слогам читала. За мужем в лагерь не пошла, детей его, спасая, через знакомых в Главном управлении цирками устроила, чтобы номер «Красные кавалеристы» на Дальний Восток гастролировать направили.
Всё рассчитала. Знала, что уже известные в цирковых кругах под псевдонимом отца артисты бунтовать будут. Следы, заметая, вспомнила, что в Российской империи ей для венчания нужно было иудейское вероисповедание на православное сменить. Через всё, кажется, переступила, через это не смогла, а потом как-то не до этого было... 
Второй раз заповедь «Не укради» нарушила, паспорта старших сынов Марочки и Владеньки украла, в последний момент соврала, что потеряла. Свидетельства о рождении, в которых её девичью фамилию Ройтбурд записали, в графе отец прочерки проставили, когда в поезд садились, детям раздала. Бунтуй, не бунтуй, поздно. Поезд ушёл!
Сама в Москву поехала. Верила, что товарищ Сталин – отец народов примет, разберётся, старого коммуниста, заслуженного работника цирка, любимого мужа Стёпоньку ей вернёт. И через два года в страшной не взятой врагом, но как будто оставленной властью столице под бомбёжками уже не надеясь на встречу с верховным главнокомандующим, очереди своей к высоким начальникам ждала, на письма Клары с призывами: «Приезжай ко мне!» «Он не виноват! Выслушают... помогут... выпустят...» - отвечала.
Соседка по цирковому общежитию после войны дочери рассказала:
• Немца только от столицы на запад погнали. Похоронки на мальчиков в один день пришли. А месяца через два мужчина усталый небритый в солдатской гимнастёрке без опознавательных знаков явился. И поговорили всего минут пять. Он всё на часы смотрел, на эшелон спешил. Анна его до ворот проводила, не плакала, в комнату к себе ушла. Минут через пять: «Стёпонька!» - жалко так, страшно крикнула, постучали, а она на стуле сидит, не дышит. Доктор сказал: «Разрыв сердца». Проводила этого, значит, и сразу умерла.
Дочь Клара в «Хрущёвскую оттепель» справочку о том, что её отец Степан Петрович посмертно реабилитирован, получила, сотни раз, недописанное письмо матери, отданное соседкой, перечитывала.
Всего несколько строк: «Когда ты уехал со своим цирком, я не поняла, что ты мне сказал, но я ждала тебя, верила, что ты приедешь за мной. Я хотела тебе сказать, слова по-русски наизусть выучила... а когда ты пришёл, смутилась, забыла. Я ждала первой премьеры, победы мировой революции, когда подрастут дети... Я должна, я хочу тебе сказать: Стёпонька я любила тебя всю жизнь! Я люблю тебя!»



Прошёл месяц. Она уже привыкла работать в больнице, с первого дня полюбила свою работу, тяжелую, нервную, часто заполненную до краёв человеческим страданием, но такую нужную людям, такую нужную ей самой, аккуратно, быстро делала всё, чтобы облегчить муки, ослабить боль и, превозмогая себя, весело улыбалась в, до краёв полные  мукой и страхом, глаза: 
• Всё будет хорошо…

Здесь работал когда-то прадед Нохума, переживший ужасы фашистского лагеря смерти «Освенцим», пешком пришедший из Польши через всю Европу к Средиземному морю, вопреки английскому мандату, высаженный маленькой шхуной где-то на пустынном берегу доктор Нохум Вольф. Сейчас здесь работал его дед – доктор Хаим Вольф, отец – оперирующий главврач доктор Ицхак Вольф. Здесь работала мама Нохума, пока десять лет назад её не убил совсем маленький осколок бомбы, попавший прямо в сердце. Здесь всегда был Нохум.
Он приезжал на своей машине прямо из института, не обращая внимания на протесты:
• Я не голодна! Меня  доктор Шапиро печеньем угостила! - вез Майю обедать.
Совсем незнакомые «рождённой у моря» дары морей. Пита - лепёшка, разрезанная по краю с одной стороны, как кругленькая детская сумочка, наполненная разными салатами. Хумус - сероватая гороховая масса со специями.
Новые блюда, приправленные довольной улыбкой:
• Запомни! Это я научил тебя, есть шаксуку! –казались ей волшебно вкусными, и совсем не желая сообщать, что и в Одессе готовят яйца с помидорами, она кивала головой:
• Ну, разве можно такое не запомнить? Только без хлеба! Так и поправиться недолго. 
Он учил её пить не меньше трёх литров воды в день, следил, чтобы в её сумочке всегда была полная бутылочка воды, каждый день вёз её на своей машине на работу и с работы, по разным дорогам, и в выходные показывал ей свой город.
Майя уже успела полюбить древний и очень молодой Иерусалим.
Желто-серые каменные стены старой крепости, как будто пережившие 35 веков, старинные, но не состарившиеся, манящие лотками и маленькими лавками, набитыми диковинными товарами, привезенными, кажется, самим Синбадом Мореходом узенькие кривые улочки арабского базара. Крутые лестницы и лесенки переходы из армянского в еврейский, из мусульманского в христианский квартал.
Стена, возведенная царём Иродом для поддержания земляной насыпи, единственное, что осталось от величавого храма. Пять рядов иорданской кладки огромные камни, сложенные без скрепляющего раствора, поддерживают более поздние ряды добавленные римлянами и византийцами.
Западная стена, огораживающая изрытый вдоль и поперёк археологами холм, на который до сих пор молятся иудеи всего мира, просят о возрождении своей святыни – Храма. Стана плача для всего мира, потому что евреи молятся, как плачут... слишком много слёз за трех тысячелетнюю историю накопилось.
Горящий на солнце золотой купол мечети Скала и две тёмно-синих маковки церкви Гроба Господня.
Святыни трёх религий уже десятки веков, привлекающие верующих и любопытствующих, желающих увидеть, прикоснуться...
Новый с широкими проспектами и декорированными жёлтыми плитами иерусалимского камня домами белый город, украшенный восхитительной зеленью, расцвеченный яркими цветами.
Не на огромных экранах в Музее диаспоры в Тель-Авиве, здесь в Иерусалиме на одной улице можно за пять минут увидеть степенных старожилов, которые сами о себе говорят, что они «сабра» – плод кактуса (сверху колючки, а внутри сладкий сок) и бесчисленные волны эмиграции. Соломенный блондин из Прибалтики или Польши, раскосая девчонка из Узбекистана. Брюнеты, русые, шатены, рыжие, носатые и курносые. Все оттенки шоколада от почти белого, молочного до почти чёрного (95% какао). Все человеческие расы, практически все национальные признаки представителей всех народов Земли на лице этого города. Кто они? Немцы? Шведы? Русские? Бухарцы? Грузины? Индусы? Марокканцы? Фалаши? Ах, не говорите глупостей!!! Они евреи, во всяком случае, по маме и это, наверное, правильно, потому что и сейчас не всякая мама точно знает, кто папа, а сто, двести, три тысячи лет назад...
Войны, инквизиция, «кровавые наветы», черносотенцы и фашисты... Погромы... погромы... погромы... смерть и насилие... Только нет этих давно, и приличные потомки стыдятся деяний их, а есть народ разноцветный и разноязыкий, как виноградные лозы, обвивший маленькую страну, привнося науку и культуру стран рассеяния, знания и таланты в дар Родине предков...   
 
Очень скоро с лёгкой руки старого доктора, коллеги и даже больные стали называть её, - Джинжер (рыжая).
Там, дома, это была обидная дразнилка:
• Рыжий! Рыжий! Конопатый!!!
Сколько она когда-то, в детстве, из-за этого натерпелась!
Здесь в Израиле, «рыжий» не только масть, но ещё и взрывной характер, огненный темперамент, почти знак качества.
Девчонки-медсёстры, женщины-врачи, часто пропускают между пальцами её вьющиеся от природы, летящие в разные стороны от самого лёгкого ветерка волосы, как будто проверяя, не краска ли, не подделка и, убедившись, что редкий, яркий цвет, выдан в награду за будущие добрые дела матушкой-природой, завистливо  вздыхают:
• Рыжая…
Нохум, как-то особенно нежно произносил это «Джинжер», глядя на неё голодными волчьими глазами, и она вздрагивала от его рокочущего баса, купаясь в медовых, сладких волнах этого пропитанного желанием взгляда.
У неё уже была своя комната, снятая в  маленьком домике, совсем близко от больницы, и дома Майя ругала себя на все лады, даже матом, но побороть, выдавить из себя это запретное удовлетворение так и не смогла.
Старушка Ципора сдавала комнату не только из-за денег. Её муж, умер год назад, и ей было тоскливо и страшно жить одной.
В первый день, Майя восхищенно смотрела на, утопающий в зелени, беленький домик, а Нохум самодовольно поглядывал на Майю. Это он нашёл объявление в газете и очень гордился собой.
• Не верь ему детка, - Ципора похлопала Майю по руке, - Я тоже была Джинжер, и мой Арье тоже смотрел на меня так. Сейчас я старая, мудрая, я точно знаю, что к восьмидесяти годам это проходит…
Хозяйка не возражала против приезда Борьки, и Майя быстро привыкала к новому жилью. В этом городе, в этой стране ей нравилось всё.

Обед. Обычно в это время Нохум уже в больнице, но сегодня его нет. Есть не хочется и делать нечего, только и осталось, что просто смотреть в окно.
Вот он! Разговаривает с парнем и двумя премиленькими девчонками возле кафе. Видимо прощается, обнимает парня, целует в щёчки девочек.
Майя до крови закусила губу: За Борькой, за родителями соскучилась... и голова вдруг разболелась...
Уже вечером, когда Нохум провожал её домой, она очень равнодушно, уверяя себя, что только для того чтобы узнать обычаи, спросила:
• С кем ты разговаривал в обед возле кафе?
• Это мои друзья…
• В Израиле все друзья целуются, прощаясь?
Подняла глаза и пожалела о своём любопытстве. В глазах Нохума мелькнуло какое-то бешеное удовольствие.
Успела подумать: Неужели это был театр специально для меня? - и тут же получила ответ:
• Да в Израиле друзья целуются, прощаясь… - прошептал он, осторожно положил руки ей на плечи.
Это был запрещённый прием, она не ожидала, не успела приготовиться, перестала дышать в кольце могучих рук. Хитрый мальчишка совершенно невинно поцеловал в одну щеку, потом в другую, как тех девчонок на улице, и когда она расслабилась, уверенная, что он сейчас отпустит, со всей силы прижал её к себе, штурмом взял непокорные губы. Майе показалось, что вся его мощь, вся сила, сосредоточилась в крепких губах, настойчиво открывающих её рот.
Она хотела закричать:
• Прекрати!!! – но только нежно прошептала его имя, зарываясь руками в густые черные волосы.
Почувствовав ответ, он хрипло приказал, в атласную шею: 
• Ты моя! Только моя Джинжер! - и она покорно, отдала ему жадно открытые губы.
Его рука скользнула под кофточку, охватывая грудь. В этой руке не было силы, только трепетная нежность, только ласка, подчиняющая, дарящая наслаждение. У них уже не было имен, не было возраста, только общая сжигающая, всепоглощающая жажда и чтобы утолить её, она, забыв все зароки, все данные себе клятвы, расстегнула его рубаху, прижалась к мягкому бархату волос на груди и замерла, слушая барабанную музыку сердца.
Душный Иерусалимский воздух обволакивал теплом кожу, но они дрожали, как два листочка на сильном ветру и, кажется, не было силы способной оторвать их друг от друга, унять эту сладкую дрожь. А потом она почувствовала, как напряглись его мышцы, как, ещё миг назад нежные руки, сжались в кулаки, больно захватив её плоть.
Нохум отступил на шаг, прижался спиной к старой смоковнице, простонал:
• Только не так… - и она, спотыкаясь, побежала к дому.

Она не разговаривала с ним уже две недели, как могла, пряталась и он, случайно встретив её в коридоре больницы, смотрел глазами несправедливо обиженного ребёнка, разрывая её сердце.
Может быть, это было неправильно, но, подумав: «Клин, клином выбивают!» - Майя не стала изображать «манерную барышню». Сразу приняла приглашение в кино от соотечественника по прошлой жизни, коллеги в нынешней, фельдшера Лёвы. Кажется, без всяких причин, в силу укоренившейся советский привычки спорить с начальством, Лев считал, что его недооценивают, злился на главврача, а за одно и на его сына. Всю дорогу до кинотеатра, он говорил о том, что мальчишка зазнаётся, строит из себя великого доктора, и Майя уже пожалела о своём необдуманном решении, но после фильма, кавалер забыл о работе. В маленьком уютном кафе, они обсуждали фильм, Лёва, рассказывая весёлые истории, очень смешно изображал продавцов и покупателей на одесском Привозе и иерусалимском шуке, по дороге к её дому осмелел, заговорил о своей спутнице. Его голос звучал всё нежнее, чуть подрагивал, и, подойдя к калитке, Майя настроила себя на прощальный поцелуй, когда он обнял, положила руки на его плечи, а потом... сама не поняла, почему не принц, но симпатичный молодой мужчина в болотную жабу превратился, крикнула:
• Нет! Отпусти! – простонав, - Ну, пожалуйста... – вырвалась, побежала к дому, споткнувшись, воззрилась на возлежащего на крылечке на коврике с надписью «Welcome» Нохума.
Демонстративно потянувшись, как человек, которого непонятно зачем разбудили, он поднялся со своего ложа, по-русски передразнил:
• Нет! – перескочив через четыре ступеньки крылечка, быстро пошёл за наблюдавшим всю сцену от калитки Лёвой.
Испугавшись: Вот только драки мне не хватает! – Майя собралась догонять, разнимать, но Нохум уже догнал коллегу, что-то сказал, протянул руку. И, наблюдая со своей «высотки»: крепкое рукопожатие, как они идут по улице, совершенно спокойно разговаривают, заворачивая за угол к стоянке, на которой Нохум всегда оставляет свой «Мерседес», засмеялись, она с чисто женской последовательностью обиделась, решила, что не станет разговаривать с обоими никогда...

Завтра день шестой - пятница. Она ещё четыре дня назад отпросилась с работы и купила билет на автобус до Йерохама, молодого города развития, спутника старой Беэр-Шевы, так соскучилась по сыну, по родителям. И старый доктор Хаим обещал обследовать Борьку, назначить срок операции. Завтра вечером они будут вместе, а сейчас спать...
Ей снились зелёные яблоки. Почти каждую ночь они лежали на столе из оструганных досок, висели на дереве, продавались, собранные в большие корзины или уложенные горкой на прилавке торговца-араба, просто выглядывали из травы, раскиданные по земле. Почти каждую ночь Майя самозабвенно до боли в губах целовала эти кисло-сладкие, пахнущие осенней свежестью и теплыми дождями яблоки и не могла насытиться.
Утром губы, как всегда припухли, приятно горели, и она долго мыла их холодной водой, снимая жар.
Возле автобуса с табличкой «Беэр-Шева» стоял Нохум. Майя хотела проскочить мимо, даже успела отдать билет водителю, но сильные руки, подхватив сзади за талию, сняли её с подножки автобуса, прижали плечи к, уже с утра тёплому металлу:
• Я прошу у тебя прощения!!! – разделяя слова, веско произнёс он, - Я тоже соскучился за Борькой и если ты не хочешь ехать со мной в машине, я встречу тебя на автостанции в Йерохаме… - помолчал, давая время обдумать его слова, отпустил её, и медленно пошёл к своему «Мерседесу».
Всего мгновение, подумав, Майя потянула с земли, тяжёлую сумку с подарками, обречено опустив голову, поплелась за ним.
Они ехали молча второй час. Нохум, как всегда гнал на бешеной скорости, обгоняя другие машины. Он был очень занят, никому не давая проехать вперед, преграждая дорогу тяжелым грузовикам и огромным автобусам, вклиниваясь и маневрируя, периодически, одними губами, почти про себя, произнося по-русски ту самую, маленькую, непристойную фразу, которую Майя услышала от него в первый вечер в баре…
Она уже знала, что это мерзкое выражение, оскорбляющее мать, которое, если разобраться, должно испепелить рот, произносящему его человеку, привезенное в Израиль, видимо, первыми переселенцами из России, трансформировалось здесь, во что-то безобидное, типа «чёрт побери».
Израильские старожилы, услышав, как новый репатриант, уронив на ногу чемодан, зло произносит:
• … твою мать, - возмущаются:
• Только приехал, и уже чертыхается! Лучше бы: «здравствуйте» - или: «пожалуйста» - выучил! - совершенно уверенные, что это иврит.
«Мерседес» надсадно ревел, шины визжали на крутых виражах. Майе казалось, что она уже привыкла к его штучкам на Иерусалимских улицах, где каждый должен доказать, кто хозяин на дороге, но сейчас, понимала, то - детские игры.
Здесь, на широкой, ровной трассе Нохум выжимал из автомобиля всё, соединяясь с ним в один организм, выжимая всё из себя.
Ей было так страшно, хотелось закричать, выскочить из машины, а потом она вспомнила, как Николай, выжимая 80, прочувствованно цитировал классика:
• Какой же русский не любит быстрой езды!
Иронически улыбнулась, мстительно подумала: Куда ему!?! – откинувшись на спинку сидения, забыв обо всём, отдалась восхитительному чувству полёта.

Они пообедали в каком-то придорожном кафе, и, усевшись в машину, Нохум прикрыл глаза, отдыхая.
Майя подумала, что он уснул, не дыша, всматривалась в высеченное резцом гения, любимое лицо. Черные, коротко стриженные волнистые волосы, высокий покатый лоб, летящие чёрные брови, длинные, чуть загнутые, почти женские ресницы, крупный с горбинкой нос и чувственные широкие, как у африканца губы над круглым, чуть, чуть разрезанным подбородком, каждый раз поражали её, гармонией и красотой линий, ограниченных четким точёным рисунком высоких скул.
Он, не спал, ехидно бросив:
• Я, кажется не каменный! – приказал, - Прекрати меня разглядывать!  - предложил, - Пока у меня отдохнут глаза, я буду говорить фразы по-английски, а ты переводить на иврит.
Сначала это были совсем невинные фразы из самоучителя:
• На какой улице живёт Сара? Покажите мне, пожалуйста, это платье… - и ещё десяток таких же ничего не значащих фраз.
Майя расслабилась. Она каждый день по часу, а в субботу иногда и весь день штудировала этот самоучитель, сразу не сообразила, когда он тем же ровным голосом произнёс:
• Мне очень плохо! Я не могу жить без тебя! - уже перевела вслух первое предложение, и подозрительно уставилась на него.
Он не открыл глаз, не изменил позу, голова откинута, ноги вытянуты, руки расслабленно лежат на коленях. Лицо – ну просто застывшая маска удовольствия:
• Я просил тебя оставить в покое моё лицо!
Майя захлебнулась от возмущения,
• Я не буду это переводить!
Маску удовольствия сменила маска иронии:
• Ну конечно! Значительно легче повторять, вызубренное из учебника! Три слова – две ошибки в произношении…
• Я сейчас выйду, и буду ждать автобуса. Мой билет у водителя. Он меня подберет! – она рванула ручку двери, поставила ногу на землю, но он сообщил:
• Я не рейсовый автобус. Я поехал по другой трассе, - его губы тронула самодовольная улыбка, - Родители будут, конечно, разочарованы, но мы с Борькой обязательно заберем тебя завтра на обратном  пути.
• Ты знаешь кто ты???
Имея выбор на трёх языках, она от гнева забыла все бранные слова, беззвучно  глотала ртом воздух, и он, продолжая улыбаться с закрытыми глазами, попросил:
• И, пожалуйста, закрой за собой дверь. В этом месте много змей. Были случаи, когда они заползали в машину.
Майя просто увидела огромную воображаемую змею, обвивающую её ноги, завизжала, быстро захлопнула дверь, влезла с ногами на сидение, прижалась к Нохуму, почувствовав, что он беззвучно хохочет, взвыла, заколотила кулачками по трясущейся от смеха груди.
• Ни один суд не обвинит меня в том, что я превысил необходимую самооборону! - Нохум поймал активно работающие кулачки, легко перетащил её к себе на колени, сжал до боли кажется, изо всех сил, - Это смирительная рубаха для  буйных, - захохотал он, - а это успокаивающее для трусливых девчонок.
Она, как во сне целовала зеленые яблоки его губ, нежно проводя языком по бархатистой кожице, а он неспешно пробовал на вкус приоткрытый рот, нежно всосал её язык и замер, как ребёнок, сосущий леденец, отпустил и с той же лёгкостью посадил её обратно на сидение:
• А теперь, пока у меня перестанут трястись руки, повторим урок: «Мне очень плохо! Я не могу жить без тебя».
Понимая, что гнусного мальчишку просто распирает от удовольствия, она почувствовала, что вся злость куда-то улетучилась, напряглась, чётко на иврите, почти по слогам произнесла:
• Мне очень хорошо и если ты сейчас же не поедешь, я прибью тебя!
• Супер!!! Без единой ошибки!!! – он уже завёл мотор, - В качестве вознаграждения я высажу тебя возле самой большой змеиной ямы!
• Ты невозможный тип! Ты мерзкий клятвопреступник! Ты жалкий лгун! – на иврите, без запинки орала Майя, перекрикивая песнь колёс.
Так Ципора ругала своего кота, когда он возвращался с очередной, трёхдневной прогулки, и она давно выучила.
• Да? – с сомнением произнёс Нохум, - А теперь скажи на иврите, что тебе это не нравится.

Машина въехала в Йерухам, и, расспросив прохожих, они быстро нашли нужную улицу. Издали, приметив, сидящих на скамейке родителей и Борьку, примостившегося, между ними, Майя вспомнила детей, весело играющих на иерусалимских улицах, и стало, мучительно жалко, больного сынишку, бессильно прижавшегося к бабушкиному плечу. Дедушка протянул ребёнку на ладони конфету в ярком фантике, что-то спросил, но мальчик только отрицательно повёл головой.
Как в больнице, сделала весёлое лицо, Борька побежал ей навстречу, и она раскинула руки, готовая принять его, но сын, её сын увернулся, вскочил на руки, к, подхватившему его, Нохуму. Противные мальчишки смеялись, шептали что-то друг другу на ухо, а Майя сжимала кулаки, пытаясь пробудить в себе злость, и не смогла, засмеялась, обняла сына, как бы случайно, прижимаясь к любимому.
После ужина, Нохум хотел уехать в гостиницу, но папа сказал, что до Беэр-Шевы далеко, что в Йерухаме гостиницу только строят, что у них четыре комнаты, напомнил парню, что, выпив два бокала вина, за руль садиться опасно. Гостю постелили на раздвигающемся диване, Борька заявил, что будет спать рядом на раскладушке и мальчики, недолго повизжав, угомонились.
Папа ушёл в спальню. Работает, привык рано ложиться, рано вставать.
Женщины, устроившись рядышком на кухне, пили чай, долго говорили о жизни, о работе.
Родителям не так повезло, как дочке, первое время было тяжело, но папа не привык унывать, со знакомыми посоветовался, уговорил маму на юг поехать. Здесь на границе между Северным Негевом и собственно Негевом много мусульман. Только они совсем не террористы, не враги – бедуины, благодаря политике правительства Израиля давно не кочуют, в деревнях, в городах живут, в армии служат, всё чаще высшее образование получают.
Это конечно не Иерусалим, но безопасней, и больше половины жителей Беэр-Шевы по-русски говорит.
Мама пояснила:
• И хорошо, и плохо! Отец, вспомнив молодость, хотел автомастерскую открыть, свои родные совки не дали, конкурента испугались. А Йерухам, - улыбнулась, - совсем молоденький город развития не чета старушке  Беэр-Шеве. Фабрика по производству стекла и стеклянной посуды, завод прохладительных напитков, больше работы нет, многие на Оронских фосфатных рудниках и заводе по обогащению фосфатов трудятся, на своих машинах на работу ездят, а автотранспорт чинить нужно. Папа недавно помощника взял. И для меня место в Общинном центре нашлось! - похвасталась, - Я режиссёр! Через месяц премьера. Одесские рассказы Бабеля в современной трактовке.
Рассказав, о старушке Ципоре, о коллегах, Майя поднялась, собираясь идти спать, и мама, видимо решилась, сказала:   
• Николай... – когда дочь прошипела:
• Я не хочу о нём говорить! – подошла к вопросу с другой стороны:
• Очень симпатичный мальчик! Он работает или ещё учится?
Майя, кажется, сама не поняла, чем её разозлил, этот совсем безобидный вопрос, с нажимом сообщила:
• Учится и работает! – снизив тон, пояснила, - Мы друзья... – отвечая не сомнению, сквозившему во взгляде матери, самой себе, тихо сказала, - Время покажет...
Мама давно ушла спать, а она стояла, облокотившись о перила балкона, и думала, думала, думала: Может действительно после Борькиной операции лучше переехать сюда к родителям?
Поёжилась от тоскливой мысли, от ночной прохлады и почувствовала согревающие руки на своих плечах.
Нохум стоял сзади, несколько раз энергично провёл руками по её спине, по озябшим рукам, разгоняя кровь, расстегнул свою спортивную куртку и прижал Майю к горячей груди, прикрывая её от ветра:
• Не думай, что сможешь убежать от меня. Я найду тебя даже на Луне…
Они одновременно подняли глаза, молча замерли, глядя на голубой призрачный диск и россыпи ярких звезд на чёрном бархате неба.
В Иерусалиме не видно звёзд. Улицы всю ночь освещены. Это, к сожалению, не спасает от террористов, но…
Из пустыни Негев подул холодный ветер.
Нохум вздрогнул, прошептал:
• Я не лжец! Я иногда срываюсь, но это же так… - остановился, подыскивая слово, - невинно…Я держу себя в руках! - повернул её к себе лицом, посмотрел в глаза, засмеялся, - Это ведь и тебе приятно?
Не хотела, утвердительно кивнула, пряча раскрасневшееся лицо на его груди, но он, взяв двумя пальцами за подбородок, заставил её поднять лицо, серьезно посмотрел в глаза:
• Я обещал, и я буду ждать год, два, десять лет... пока ты мне не поверишь! Пока не придёшь ко мне!
Они вошли в тёмную комнату, и Майя поцеловала его в висок, подталкивая к двери:
• Спокойной ночи! - он пошёл, вернулся, притянул её за ухо:
• А своей маме скажи, что я уже понимаю, почему многие мужчины не любят свою тещу!!!

Клара
28 марта 1928 года Президиум ЦИК СССР принял постановление «О закреплении за Комитетом по земельному устройству еврейских трудящихся для нужд сплошного заселения трудящимися евреями свободных земель в приамурской полосе Дальневосточного края». Знали историю евреев товарищи из ЦИК! Знали, что пришёл этот народ с востока, а ближний, дальний... Какая разница? И на вопрос: Что лучше для человека – сорок градусов жары летом или двадцать градусов холода зимой? – учёные так и не ответили.
Уже в 1932 году рабочий посёлок при станции Тихонькая был переименован в Биробиджан, и всех евреев Советского Союза стали посылать не традиционно на три буквы, по-новому интернационально - коммунистически: «Езжай в свой Биробиджан!» Это название, возникшее от двух эвенских слов «бира – река и биджан – постоянное стойбище» на многие годы, до образования еврейского государства, до появления фразы: «Езжай в свой Израиль!» - стало олицетворением постоянного стойбища советских евреев, хотя, как гласят переписи населения, евреев там всегда было меньшинство. 
На стыке 1939 и 1940 годов между реками Бира и Биджан проживали примерно 110 тысяч человек, а человек, как издревле известно, больше всего нуждается в хлебе и зрелищах.
Хлеб! Десятки тысяч людей со всей страны на Дальний Восток именно для того, чтобы хлеб честным трудом добывали: «Кто не работает, тот не ест!» - отправили.
А зрелища? Вот что умели в СССР, так это народ идеологически правильными зрелищами обеспечить.
Кинопередвижки везли по всей огромной стране круглые металлические коробки, в которых удобно устроились: «Ленин в октябре», «Ленин в 1918 году» и «Человек с ружьём», который с Лениным разговаривал; Максим всего за три серии из хулигана и выпивохи превратившийся в пламенного революционера; «Семеро смелых» исследователей Арктики; защитники отечества: пограничный пёс «Джульбарс» и «Истребители»; передовые женщины: «Член правительства» и деревенская девчонка-домработница, прошедшая «Светлый путь» до ткачихи-стахановки; «Девушка с характером» на всю страну рекламировавшая Дальний Восток, разобранные на цитаты, «Искатели счастья». И, конечно же, фильм Григория Александрова «Цирк» с Любовью Орловой и Сергеем Столяровым в главных ролях, заражающий зрителей не столько, распропагандированным авторами пролетарским интернационализмом, сколько искренним интересом, трепетной любовью к цирковому искусству.

Дополненный новыми трюками номер «Красные кавалеристы», за неимением стационарных цирков, исполнялся в новых только что отстроенных клубах и в старых, переоборудованных под спортзалы церквушках, в натянутых из нескольких военных палаток шатрах и на недавно очищенных от кедрового леса полянах, и неизменно имел успех. Обученные отцом кони, не капризничали, довольствуясь гармошкой вместо оркестра движения имитирующие танец: галоп на трёх ногах, «испанский шаг», балансе, пируэт, «салют» - старательно выполняли. А когда Клара, стоя на спине чёрного рысака Отважного, развернув над головой красное знамя, неслась по кругу, зрители ревели от восторга, минимум по два предложения руки и сердца смелой наезднице после каждого выступления делали.
Сын председателя колхоза, секретарь комсомольской организации совхоза, сын секретаря райкома, заместитель начальника стройки и заместитель командира полка по воспитательной работе. Это было лестно, но совсем неинтересно.
Весёлый лейтенант Ванечка с синими ласковыми глазами долго молчал, только через два года в третий приезд цирка в часть на танке своём покатал, за весь вечер всего три слова прошептал.
И жили они долго и счастливо один день и одну ночь. Завтра в ЗАГС пойти, заявление подать, потом свадьбу комсомольскую сыграть, решили, но...
Завтра была война!
Опасаясь провокаций от японцев, командование Ванечкину часть срочно к границе с Китаем перебросило. За три месяца он любимой тридцать шесть писем прислал, издалека не стесняясь, о любви своей писал, о красоте Амура рассказывал, приехать, к себе, как только начальство позволит, забрать, обещал. В октябре сорок первого маленький золотой медальон со своей фотографией на тонкой цепочке и коротенькую записку: «...всю танковую бригаду эшелонами под Москву на передовую отправляют... - через знакомого штабиста передал, - Жди меня, и я вернусь. Только очень жди!» - вместо адреса на солдатском треугольнике приписал. 
Ждала Клара, очень ждала вестей от любимого... и ответа на своё письмо, в котором новость, счастливую, прекрасную новость сообщила, очень, очень ждала... - «Война! Далеко от Москвы и почта плохо работает», - себя успокаивала... 
Администратор Георгий Семёнович, эквилибристы Саша и Толя Васильевы, жонглёр Сева, фокусник Фёдор Михайлович, братья Мара, Влад и Виля, которому за три дня до войны восемнадцать лет исполнилось, в одной теплушке на фронт уехали, трёх орловцев ещё папой выдрессированных с собой в кавалерийский полк увезли. И в Управлении цирками, и местные власти о маленькой в один миг осиротевшей передвижной труппе забыли. Кому во время войны цирк нужен?
Старики: дрессировщик медведей дядя Гера и ковёрный клоун дядя Федя, три женщины: наездница Клара, дрессировщица козы и пяти собачек Мария, акробатка Анна и её дети: два сына подростка Лёня и Коля, и восьмилетняя дочь Леночка очень эффектно выполняющая «полтора сальто в кувырок» точно бы пропали. Ничего кроме «Оп ля!», пиаффе, кульбитов и цирковых поклонов-комплементов делать не умели. Летом и в сентябре они меняли на базаре вещи на картошку, собирали в лесу, на опушке которого мужчины для последнего выступления в воинской части шатёр натянули, кедровые орехи и ягоды. В октябре похолодало, медведь Потапыч сдох, и это спасло от голодно смерти собак и медвежонка  Гошу, дядя Гера ему суп из собрата с соломой, которую мужчины перед отъездом для лошади накосили, и какими-то корешками варил. Только люди артиста, который вместе с ними много лет на арене выступал, есть не могли, это ведь почти каннибализм и  вещи кончились...
Цирковые две недели голодали, замерзали в своих трёх вагончиках, а потом директор эвакуированного в тыл завода приехал, оставленные танковой бригадой казармы под производственные цеха посмотреть, шапито увидел.
Почти весь ноябрь артисты целый день, чем могли, помогали рабочим устанавливающим в длинных помещениях станки, воду подносили, кашу в огромном котле на костре варили, а по вечерам репетировали, потому что Терентий Николаевич страстный любитель цирка, обещал поддержать, сказал, что скоро основные силы - женщины и дети эшелоном прибудут.
Их было много, очень много, и все жители расположенного прямо за оградой части посёлка вышли на станцию, разбирали постояльцев по домам. И председатель поселкового совета кричал на еле, державшихся на ногах от усталости, воспитательниц детского дома, но они ещё и ещё раз пересчитывали построенных парами детей, только убедившись, что все на месте, никого не забыли, не потеряли, повели свою колонну к двухэтажному зданию клуба.
Уже на следующий день, оглашая округу песнями токарных и сверлильных станков, заработал завод. Два старых грузовичка и три запряжённые в повозки коняги днём и ночью везли из цехов на железнодорожную станцию ящики с патронами. Через пять дней в кое-как подправленном холодном шапито для детей первое представление дали.
Так, наверное, лишь в кино и ещё в жизни бывает. В самом конце последнего месяца страшного сорок первого, в цирке уже предновогодние утренники с настоящим клоуном - Дедом Морозом и Снегурочкой на лошади играли, почтальон Нюра на своём велосипеде к вагончику утром подъехала, улыбаясь, письмо из Москвы и солдатский треугольник Кларе вручила.
Мама писала: «7 декабря... в одном бою все трое...», незнакомый капитан: «9 декабря... просил сообщить Вам...» - дальше одно и тоже: «при контрнаступлении наших войск под Москвой геройски погиб (погибли)...» Три брата: Марочка, Владечка, младший Вилечка, и любимый Ванечка... для неё в один день...
Только какие радости у вечно голодных, подсознательно всё время ждущих, или уже дождавшихся страшных вестей с полей битв, детей войны, в основном эвакуированных, переживших ужасы бомбёжек, месяцы в тряских провонявших потом и человеческими нечистотами вагонах для скота, самую страшную в мире боль – смерть близких и друзей. И ФЗУ-шников подростков едва до станка достающих, весь день, стоя на ящиках для патронов на оборону Родины работающих, директор именно в этот день во вторую смену назначил, в цирк с утра отпустил.
Три представления Клара скакала на кобыле Ласточке, на миг, заскочив за кулисы, подставляла, закипающие слезами глаза платку ковёрного дяди Феди и, натянув на лицо улыбку, выходила на комплемент.
А ночью в трёх вагончиках при шапито не спали. Клара не кричала, закусив губу, тихо выла в подушку, только от её приглушённых стонов, Ласточка билась о дверь стойла, лаяли собачки, рычал, прыгал в своей клетке медвежонок Гоша. Среди ночи пришёл доктор, и родилась маленькая шестимесячная девочка с рыжими, золотыми, как у папы Ванечки волосами.
Клара назвала дочь Златой. Не было для неё в мире злата-золота дороже живой памяти о любимом.
Всю зиму работники цирка беличью шубку акробатки Ани и оставшуюся от старого клоунского номера «На Северном полюсе» настоящую шкуру белого медведя по очереди на буржуйке грели, недоношенную слабенькую девочку, обернув в тёплый мех, согревали. В один день поседевшую Клару и цирковую козу Звёздочку, которая не только на арене, на своей спине трёх собачек возила, но и молоко для кормящей матери давала, и цирковые и благодарные зрители, чем могли, подкармливали.
Всё началось с яйца. Рано утром женщина появилась, дядю Федю после беспокойной ночи на лесенке Клариного вагончика, на всякий случай, вдруг роженице что-то понадобиться, прикорнувшего за рукав ватника дёрнула, разбудила.
• Мой сын сказал... – смущённо сообщила, - и доктор утром сказал... – а моя курица...
Не в силах справиться с клоунской привычкой всё в шутку превращать, дядя Федя, предположил:
• Сказала?
Не улыбнувшись, женщина отрицательно повела головой, отрезала:
• Нет! – достала из кармана, протянула ковёрному яйцо, - Кормит! Ей нужнее! – развернулась, не оглядываясь, быстро пошла к казармам.
Третья ночная смена на заводе оканчивается, первая, утренняя вот, вот начнётся.
Доктор видимо не только этой женщине сказал.
Мальчишка какой-то тоненький, как папиросная бумага кусочек солёного свиного сала притащил:
• Для ребёнка! – уточнил.
Из профкома эвакуированного завода дама серьёзная в очках, чёрная от горя, но важная ответственной миссией, наведалась, в дополнение к хлебу, полагавшемуся всем цирковым по рабочей карточке стараниями Терентия Николаевича, три банки консервов «Килька в томате» и сто граммов сахара под расписку кормящей матери выдала.
Детдомовские дети за кулисы, вместо цветов, холодную кашу в маленьких жестяных кружечках или одну, несмотря на холод запревшую в кармане карамельку, приносили.
В ответ на протесты:
• Забери! Сам голодный!
• Я нет! Нам сегодня на обед суп давали, а она маленькая... – одинаково отвечали.
Весна пришла, артисты вместе с поселковыми, со свободными от смены работницами завода тайгу жгли, картошку сажали, урожай собирали, представления на поле давали. За ней ещё весна... И уже были Сталинградская битва и битва за Днепр, и победные сводки Совинформбюро и в эшелоне завода возвращающегося домой на Украину место для цирковых артистов, медведя, кобылы, козы и пяти собачек нашлось, и все уже верили, знали:
Будет победа! Горькая, потому что матери и жёны, дети и друзья долгие годы будут поминать одиннадцать миллионов солдат, не пришедших с войны. И колокольчики в печных трубах маленькой белорусской деревеньки Хатыни, отзвенев 149 раз по сожжённым заживо хозяевам хат, будут звенеть, и звенеть в память о 15 миллионах женщин, стариков и детей, жизни которых  забрали выродки-сверхчеловеки...
Будет победа! Сладкая, потому что наступит мир, а это значит, что будет жизнь и надежда, дарящая чудо продолжения жизни...



Наркоз давно подействовал и Борькина маленькая ручонка, сжимавшая длинные, сильные пальцы Нохума расслабленно повисла. Одетая, как и все в этой большой белой комнате, в костюм операционной сестры Майя, в порядке исключения доктор разрешил, скорчилась на крутящемся табурете, из неудобного положения между спинами медсестёр, не отрываясь, вглядывалась в бледное, спокойное личико сына. Ей казалось, что её мальчику больно, но она боялась пошевелиться, попыталась через резиновые перчатки впиться ногтями в ладони, когда и это не получилось, замерла, принимая на себя его муку, вздрогнула, потому что за окном совсем близко что-то грохнуло, и старый доктор Хаим, уверенно командовавший:
• Скальпель! Зажим! Тампон! Пинцет! Скальпель! – вскрикнул, отдёрнул кисть, и на белые плитки пола операционной закапала кровь.
Такое бывает. Очень редко, но бывает… хирург тоже человек… от взрыва зазвенели оконные стёкла, всё здание подпрыгнуло, рука дрогнула, и острый нож прошёл по пальцам, разрезая кожу …
На улице уже надсадно выли, извещая о беде, машины Скорой помощи, из коридора доносились, приглушённые стенами, привычные: Хотя к этому вряд ли когда-нибудь привыкнешь! – звуки: шуршание колёс передвижных носилок,  крики указующие, и крики стоны пострадавших. Терракт где-то рядом!!!  Все врачи заняты... и никто не придёт, не поможет...
Обнаженное страданием сердце матери взлетело к разрываёмым барабанной дробью вискам, упало и забилось где-то под Солнечным сплетением, наполняя страхом всё тело. Ей казалось, что весь мир кружится, уплывает, и от её тела остались только глаза, как мяч, перескакивающие с безжизненно спокойного личика сына к уверенному лицу старика, двум неподвижным точкам среди хаоса движения.
Она обмерла, увидев, как доктор Хаим ткнул окровавленной рукой в грудь Нохума:
• Давай!!! Я рядом!!!
Внук встал на место деда, а старик пристроился рядом, прикрывая от неё Борькино лицо, и, вслушиваясь в любимый бас, требующий инструмент, она видела, как уверенно движутся его руки, как старый доктор, напряженно смотрит в рассеченную Борькину грудь, всем телом повторяя каждое движение молодого врача.
Санитары покатили стол - носилки с Борькой в палату. Нохум отошёл к умывальнику, бросил в урну окровавленные перчатки, включив воду, начал мыть руки, и Майя с надеждой посмотрела на доктора Хаима, но он не смотрел на неё.
Старик подошёл к внуку, повернул его лицом к себе, взволновано пробурчал:
• Ты хирург!
Скрывая смущение, Нохум поцеловал морщинистую с чётким рисунком вен, длинную, как у музыканта, руку, хрипло произнёс:
• Мне до Вас далеко дедушка.
• Я знаю, что говорю! - сварливо, скрывая слёзы, крикнул дед, - Ты хирург! Лучше чем я, лучше, чем твой отец!  И я прошу БоГА, чтобы ты оперировал порок сердца, аппендицит, язву желудка. Но никогда, слышишь никогда наших детей, наших людей, покалеченных этими проклятыми взрывами!!!
Прижавшись к стене, Майя давилась слезами, ещё не до конца осознавая, что это слёзы радости, потому что операция прошла удачно …

Борька пошёл в школу. Для эмигранта с небольшим стажем, он вполне прилично занимался. Учительница говорила, что он старается и она довольна. Майя тоже была довольна сыном, но Нохум был недоволен.
Он сидел с Борькой над книгами каждый вечер. Они учили язык, повторяли уроки потом вместе делали гимнастику, не обращая на хлопотавшую по хозяйству Майю никакого внимания, и она злилась, чувствуя себя лишней в этой мужской компании.
Потом сын вспоминал, что есть мама:
• Ма! Купи мне завтра... – на миг прижимался носом к щекам (сначала друга, потом матери), - Спокойной ночи! – и шёл спать, а она провожала Нохума до калитки и иногда, только иногда, там возле старой смоковницы, он долго целовал трепетно открывающиеся губы.
Его ласкающие руки, как будто случайно забредали в запретную зону, и Майя, млея от удовольствия, готова была  дойти с ним до вершины, до самого конца, но в последний миг он всегда останавливался и она физически ощущала самоконтроль этого сильного, здорового тела:
• Ты поверишь мне. Ты сама придёшь ко мне… - шептал он, сжимая кулаки.
Глупый мой, любимый, - думала она, - Разве во мне дело?  Ты ещё найдёшь свою судьбу, а я, я как подарок понесу дальше свою сладкую муку. Я не хочу делить её на двоих…
Он уезжал, а она часами лежала без сна, ругая себя за слабость, думая о том, что это лишь на миг и не имея сил отказаться от этого мига… пыталась понять, откуда в нём такая сила, откуда это умение, доводящее её до самой грани. Наконец, поняла, что на её пути встретился мужчина, сильный, добрый, великодушный, чистый мужчина, и она уверяла себя, что должна сохранить эту чистоту, не замарав, отдать той чистой девочке, которую он когда-нибудь выберет.
Это было правильно, но это было так больно…

Они собрались в кино. Нохум должен был привезти Борьку в клинику и Майя, закончив работу, чтобы не терять время, вышла на улицу.
Возле двери её ждал Николай.
Он подошёл, хотел обнять, но Майя быстро отстранилась:
• Зачем ты приехал?
• Я хочу забрать тебя и Борьку домой!
Николай попытался взять Майю за руки, но она спрятала их за спину, отступила на шаг:
• Не говори глупостей!
• Это ты делаешь глупости! Зачем тебе эта больница? Ты пропахла лекарствами! – брезгливо сказал он:
• Во всяком случае, мне не предлагают здесь ползать на коленях! - вспомнив, зло парировала она.
Бывший муж сделал вид, что не понял:
• Мне вас очень не хватает! Я извёлся от беспокойства за Борьку. Ты же мать!!! Ребенку плохо в этой жаркой стране!!!
Он артистично заломил руки  и посмотрел на неё влюбленными глазами, - Как на тумбочку! - подумала Майя, а вслух сказала:
• Успокойся! Борьке здесь хорошо!
Она краем глаза заметила, что на площадке для врачей остановилась машина, вдруг совершенно успокоилась, даже злость испарилась.
Майя смотрела, как Нохум извлёк из машины Борьку, взял на руки и зашептал ему что-то на ухо. Борька кивнул, соглашаясь, раскинул руки, изображая самолёт, Нохум покрутил его на вытянутых руках, отпустил и подтолкнул в её сторону.
Наконец заметив бегущего мальчика, Николай зашипел:
• Ты же мать!!! У него сердце!!!
• У него нормальное, здоровое сердце, - просто пропела Майя, с нежностью посмотрела на сына, - Ему сделали операцию!
Николай видимо по настоящему обрадовался. Раскинув руки, он пошёл навстречу сыну. Борька увидел отца, на миг остановился и резко развернувшись, побежал к Нохуму, вскочил к нему на руки, прижался, что-то возбужденно зашептал.
Майя поравнялась с застывшим Николаем:
• Извини, меня ждут! – в ответ на грозный вопрос:
• Это он!?! – засмеялась:
• Моя работа – это он! Операция – это он! Вся моя жизнь – это он!!!
• Он же моложе тебя почти в два раза!!! – заорал Николай, хватая её за руку,
• Это тебя он моложе почти в два раза, - Майя спокойно забрала руку, прошла несколько шагов, обернулась, посмотрела на бывшего мужа, - Он добрее тебя в два раза! Благороднее в два раза! Он мужчина… - окинула Николая презрительным взглядом, - во много, много раз!!! Прощай!!!
Нохум уже усадил Борьку в машину, сделал ей на встречу несколько шагов, как всегда поднял её лицо двумя пальцами за подбородок, внимательно посмотрел в глаза:
• Ты ещё любишь его? – она засмеялась, кажется от счастья:
• Нет! Слава БоГУ, нет!
Нохум целовал её днём на улице, на глазах у Борьки, у Николая, у всей больницы, у всего Иерусалима, и она прижималась к нему изо всех сил, ласкала чёрные волосы, гладила плечи, а он шептал в закрытые глаза, в горящие губы, в напряженно вытянутую навстречу шею:
• Ты моя! Только моя Джинджер!!! Только моя…

У «Мерседеса» проблемы с коробкой передач. Механик в мастерской позавчера долго щёлкал языком, набивая цену, и Майя сразу признав соотечественника, уже хотела пообещать ему чаевые за сверхурочную работу. Стоит ли мелочиться...  только Нохум жёстко сказал:
• За углом ещё одна мастерская, два квартала ещё одна! – и мастер пообещал возвратить отремонтированный автомобиль утром через три дня.
Дважды соотечественники. Там, на указанной в графе «место рождения» Родине – евреи, здесь на исторической Родине – русские. Видимо, это черта присущая «совкам», не тем которыми мусор собирают, тем, которые родились и выросли в СССР. Там они активно старались ассимилироваться, изживая картавое «р», доходили до смешного переводя фамилию Ротштейн на пятьдесят процентов – Красноштейн, принимая творческие псевдонимы, и фамилии жён при заключении брака. Они притащили с собой в багаже самовары и матрёшек, рецепты украинского борща со свиным салом, русской окрошки на квасе, грузинских шашлыков и молдавской плацинды, самогона и «Докторской» колбасы. А ещё странное для всего остального мира умение делать прокладки для водопроводного крана из кожи оставшейся от порвавшегося ботинка, изобретать вечный двигатель на базе прохудившейся кастрюли.
В Израиле они заседают в Кнессете и снимают фильмы, строят дома и ремонтируют автомобили, разрабатывают новое оружие и копают Храмовую гору стараясь разыскать Скрижали Завета. Их дети служат в Израильской армии, выказывая ни чуть, ни меньше патриотизма, чем другие жители этой страны, их русские жёны работают и с блеском готовят традиционные еврейские блюда.
В этой стране они везде, и везде, как сказал М. Жванецкий «Не могут избавиться от своего таланта и своеобразия», забыть русскую смекалку и русский авось.
Может быть, поэтому здесь они все русские?

Сестра старого доктора, живущая в Тиверии, расхворалась, и машины нет! 
В ответ на просьбу Нохума, Майя бы выдала сразу двадцать причин, по которым не может, не хочет ехать, но доктор Хаим спросил:
• У тебя завтра выходной Джинджер? – когда она молча кивнула, сообщил - Моя сестра подполковник медицинской службы Цахала! За двадцать лет мужчинами так командовать привыкла, в старых девках век доживает! Пока служила, не до фокусов было, но возраст... и характер... Квартира хорошая, пенсия приличная, только скучно ей, вот она меня к себе и вызывает.
В прошлый раз так поругались:
• Видеть тебя не хочу! – кричала, а вчера позвонила, мальчику, как ей плохо полчаса рассказывала. Понимаю, что это всё её штучки, а сердце не на месте, и Нохум, добрая душа, приехать пообещал, только боюсь, что если он один приедет, - старик улыбнулся, - пиявка медицинская из него кровушку попьёт, а при тебе... может быть, постесняется...
Не посмела отказать,
• Я поеду! – сказала, и доктор Хаим заверил:
• За сына не беспокойся! Я его к нам из школы заберу! – весело подмигнул, - Ты себе даже представить не можешь, как общение с мальчишками сердечную мышцу стариков укрепляет!
Всю дорогу в Тиверию Нохум озабоченно молчал, в окошко автобуса смотрел. Неужели мальчик так грозную тётю боится?
Он позвонил по мобильному телефону с автостанции, ещё больше нахмурился, и, взяв за руку, повёл Майю по шумной улице. В переулке-тупичке, они поднялись по лестнице на второй этаж, Нохум открыл дверь своим ключом, молча сделал приглашающий жест.
В почти тёмной комнате, с задраенными, как люки подводной лодки, окнами, в огромном кресле возлежала подполковник Бейла Вольф, и Майе сначала показалось, что пожилой даме действительно очень плохо.
Лоб перевязан белой косынкой, капельки пота медленно стекают по ввалившимся, вишнёвым от жара щекам. Женщина испытала обычную человеческую жалость к больной, а медсестра уже достала из сумочки аппарат. Измерила кровяное давление. Как у космонавта! 120 на 80. Взглянула на расстроенного Нохума, стоящего у книжных полок, и чуть сместившийся взгляд выхватил из полутьмы шкафа оскалившийся стаканчик. Вставные зубы! Вот почему щёки так ввалились!
Для порядка спросила:
• Где можно руки помыть? – направляясь в ванную комнату.
Здесь только что в очень горячей воде купались! Кафель ещё точно таким же потом, как щёки хозяйки слезиться...
Майя помыла руки, вернулась в комнату, вынула из сумки, так, на всякий случай, ещё не выброшенный  шприц и ампулу с Боркиной инъекцией. 
Внимательно следившая за её манипуляциями подполковник медицинской службы в отставке приказала:
• Выйди сопляк! Что мне при тебе штаны снимать? – и когда Нохум выскочил из комнаты, быстро встала, плотно прикрыла за ним дверь, - Ты кто такая?
Отправив Нохума со списком за покупками, они проговорили два часа.
• Тридцать лет! – в общем-то, не такая уж старая женщина вытерла заплаканные глаза, - Тридцать лет всем нужна была! Педикулёз солдатам, геморрой генералам лечила, раны мерзавцам перевязывала, по кускам, как Франкенштейн сшивала, замуж выйти не успела, а сейчас... – она пнула ногой подвернувшегося тощего полосатого кота, - даже этот мерзавец каждый день на улицу сбежать норовит!!!
Самая страшная болезнь века! Одиночество... И лекарства от неё нет... только:
• Переезжайте в Иерусалим! В клиниках часто просто рабочих рук не хватает, а с вашим опытом...
• Но там же всё время взрывают, стреляют!
• А Вы выстрелов боитесь!?!
• Я!!! – Бейла задохнулась от возмущения, загремела, -  Я вообще ничего не боюсь!!! – задумалась, - Только за старого мерзавца. Семь братьев у меня было, он один остался...

Они ехали домой автобусом, усевшись на свободные места в конце салона. Пока Майя думала об одиноких людях, до которых во всём мире никому нет дела, Нохум осторожно положил руку на спинку соседнего сидения, застыл, ожидая нотации о недостойном поведении в общественном транспорте, и когда таковая не последовала, медленно продвинул руку, обнимая Майю за плечи, с опаской посмотрел на неё. Опять ни окрика, ни попытки отстраниться.
Задумалась, и вдруг даже покраснела от пришедшей в голову мысли: Долгий жаркий день. Здесь в Израиле даже самый разрекламированный дезодорант двенадцать часов не выдерживает. Пока они с Бейлой говорили, Нохум по магазинам набегался, продукты, минеральную воду для тётки на неделю заготовил. Он поднял руку, и... терпкий, мужской запах пота... - Майя ненавидела, когда от мужчин, от Николая пахло потом, старалась отойти, морщила нос, а сейчас... Не смогла отказать себе в удовольствии, прижалась головой к услужливо подставленной груди. Это его запах, и лучше, роднее...
Чуть жужжащую тихими разговорами усталую тишину в автобусе, моментально, всего тремя словами:
• Целых два сантиметра! – разорвала женщина в соломенной шляпке, и все пассажиры громко заговорили, оборачиваясь к соседям, повторяя короткую фразу.
Вода в озере Кинерет поднялась на два сантиметра, значит там, над водоёмом, снабжающим питьевой водой весь север Израиля идёт дождь, и будет вода, которую все так экономят, и которой так не хватает в стране.
И сейчас автобус подойдёт к следующей остановке, и войдёт ещё один пассажир, мужчина, женщина или подросток, и обязательно скажет:
• Люди! Ещё два сантиметра! – все опять обрадуются, как будто впервые услышав эту весть, и никому в этой суматохе не будет дела до двоих счастливых, которые слились губами, поздравляя друг друга с повышением уровня воды в озере Кинерет. 

В пятницу они должны ехать на Средиземное море. У одного из друзей Нохума день рождения.
Майя не хотела ехать. Ей всё время казалось, что девчонки медсёстры в больнице смотрят на неё осуждающе, но у Нохума сильный союзник.
Сын, давя голосом фальшивые слёзы, просительно заглядывал её в глаза, в десятый раз сообщая:
• Мамочка, я никогда, никогда не видел Средиземное море!!! – и она, понимая, что проиграла, всё-таки выдвинула последний аргумент:
• Борька ещё не совсем оправился от операции...
• Глупости! Он здоров как бык! - Нохум подставил руки и мальчик, ухватившись, несколько раз, отжался на них, как на турнике, - Хирургу, в первую очередь нужны сильные руки!
• Может быть Борька будет лётчиком? – Майя вспомнила, как сын, играя, любит изображать самолёт:
• Нет! – жёстко, уверенно произнёс Нохум, - Мой сын обязательно будет врачом!!!
Майя заметила, как заблестели от радости Борькины глаза, и быстро переменила тему:
• Ты уже купил подарок?
• В четверг после работы купим, - понимая, что победил, беззаботно засмеялся Нохум.

В большом универмаге полно народа. Борька ехать с ними отказался, процитировав Нохума, заявил, что ни один нормальный мужчина без крайней необходимости по магазинам ходить не будет.
Мальчик остался дома с Ципорой, а они уже час блуждали по этажам, и ни как не могли выбрать.
Нохум всё время вопросительно смотрел на Майю, и она не выдержала:
• Это же твой друг! Я и тебе не знаю, что подарить на день рождения…
• Мне? – Нохум делая вид, что задумался, наморщил лоб, целуя её в ухо, горячо зашептал, - Подари мне маленькую, совсем крохотную рыженькую девочку, с такими, как у тебя зелёными глазами.
• Ты невозможный тип! – Майя старалась сказать это спокойным взрослым голосом, но услышала, что просто нежно воркует от удовольствия, ударила его по руке, - Всё пошли искать подарок!!!

Они купались в тёплом, прозрачном море, жарили мясо на открытом огне, расставленных кем-то для общего пользования прямо на берегу жаровен, пили восхитительное кисло-сладкое вино из винограда с горы Кармель.
Вечером собрались прогуляться по набережной, и Майя удивилась, что все друзья Нохума, как по команде, надели не нарядную обувь, не модные кроссовки, сабо или сандалии без задников.
На ограниченной с одной стороны пляжем аллее люди гуляли, сидели на скамейках и на ещё тёплом, нагретом жарким светилом асфальте. Нохум смотрел на неё, перешёптывался с Борькой и загадочно улыбался.
Солнце ещё не утонуло в море, покрывая небо стыдливым румянцем, когда Майя услышала музыку, обернувшись, увидела седого мужчину. Он поставил магнитофон на землю и потянул к себе молоденькую девушку, разговаривавшую с друзьями. Девушка, сопротивляясь, ухватилась за подругу, та за высокого парня. Какое безобразие! - успела подумать Майя, но мужчина уже танцевал, и молодёжь повторяла его движения.
Они плыли по набережной, чётко отбивая босыми пятками, ритм и люди, сбрасывая обувь, ждали пока и к ним протянется рука, вовлекая в круг. Сотни незнакомых людей, положив руки, друг другу на плечи, с удовольствием, старательно выполняли несложные па, убыстряя темп.
Майя танцевала со всеми, чувствуя плечом любимую тяжёлую руку, сжимая другой рукой хрупкое плечико сына. Она растворялась в этой всеобщей радости, ощущая, что она частичка этого битого - перебитого, выжившего народа, сумевшего сохранить себя в веках…
Всю ночь они сидели на берегу под чёрным шатром неба, украшенным яркими, пульсирующими точками звёзд, под гитару пели песни о молодости, о любви, о сказочно прекрасной стране, в которой есть всё: моря и озёра, горы и пустыня, цветущие сады, пальмы и смоковницы, красивые города и красивые люди...
О сказочно прекрасной стране,  в которой есть всё, всё кроме мира…

Злата
Выжила девочка. Попробуй не выжить, если на тебя весь посёлок, весь огромный оборонный завод, весь Советский цирк смотрит, кажется, каждый в каждой новой сформированной «Союзгосцирком» на сезон труппе при встрече:
• Ага! Золотая девочка! - сказать, обязанным себя считает.
Злата и родилась в опилках, и детство рядом с матерью на арене провела, а цирковой не стала...
На репетиции ни лошадей, ни высоты не боялась. Кто же из цирковых цирковой работы боится? Только когда на арену выходила, ряды улыбающихся лиц, мелькание хлопающих рук, сливались, в странную круговерть, от которой кружилась голова, где-то внутри что-то неприятно дёргалось, ныло.
И кобыла Ласточка осенью пятьдесят третьего жеребячью болезнь мыт подхватила, даже любимый овёс есть отказывалась, температура поднялась, потом немного упала и по ещё вчера гладкой, блестящей, за два дня вымокшей, потускневшей шкуре, как рябь на море, лихорадочные волны озноба пробегали. Пока до места назначения доехали, ветеринара пригласили, у Ласточки уже гной изо рта капал. В общем, не уберегли кобылу, которая с ними в войну на Дальнем Востоке жила, в старом, часто изнутри покрытом корочкой льда шапито, выступала, и Злата решил, что не дрессировать лечить зверей будет.
Несмотря на постоянные переезды, она почти экстерном почти с отличием окончила школу. Серебряную медаль ей в цирк принесли, директору под роспись оставили. Злата демонстративно эту медаль получать на выпускном вечере отказалась, обиделась, что ей несправедливо по истории родной коммунистической партии отметку четыре с плюсом поставили.
На факультете животноводства сельхозинститута она сразу, безоговорочно, навсегда в студента из Китая влюбилась.
Народная мудрость гласит: «Любопытство не порок, а большое свинство!» - только это для кого, как! Злата всегда считавшая, что имя «Кормчего китайской революции» Мао, спросить постеснялась, вслух демократичности лидера удивилась, целую лекцию от высокого симпатичного соученика Ли с неподдельным интересом выслушала, десяток вопросов задала.
Оказалось, что китайцы сначала фамилию пишут, минимум три имени в жизни меняют. Детское имя – родители дают, учителя второе имя предлагают, а человек, повзрослев, третье, иногда четвёртое имя для себя выбирает.
Нового друга в детстве Сяо-Линь – маленьким драконом называли, потом Чунь-Гуан – весенний свет, став взрослым, он выбрал имя Чжэн-Хун – красная политика, и это идеологически выдержанное, коммунистическое имя сразу понравилось комсомолке Злате. 
В школе он научился вполне сносно говорить по-русски, она учила его литературным оборотам, помогала писать сочинения, а Чжен называл её чжилань – орхидея, делал странные комплементы:
• Ты изящная, как дракон в полёте! - полушёпотом по-детски чуть пришепётывая, читал ей прекрасные стихи:
• Ты, как пыль дороги полевой. Я, как ил, что в глубине речной.
Ты вверху, а я на дне потока. Встретимся ль когда-нибудь с тобой?
Южным ветром я желаю стать. Полечу, прильну к тебе опять.
Если ты объятий не откроешь. На кого тогда мне уповать?
И она верила, что это он, о них, для неё эти строки сочинил.
Значительно позже, когда это уже не имело значения, узнала, что эти стихи во втором веке написал великий китайский поэт Цао Чжи, а любимый даже самостоятельно перевести не удосужился, из пособия «Русский язык для студентов из Китая» предложенный перевод Л.Е. Черкасского на оценку наизусть выучил.
Из посольства КНР месяца через три плотная мелованная бумага, покрытая мелкими рисунками – иероглифами, пришла. Юная любовь беспечна, ей документы не нужны! Злата не поняла разрешение или свидетельство о браке, но Джен стал называть длинно красиво «Моя орхидея - жена».
А в Красноярском отделении ЗАГС сказали, что нужно подождать, Москву запросили. Секретный, всем известный циркуляр, запрещавший советским солдатам жениться на иностранках, кажется давно, с возвращением армии на Родину утратил своё значение. Только дочь родилась, уже с фотографий на стене женского общежития: и традиционно устроившимся на одеяле малышом ню с чуть отросшим ёжиком чёрных волос; и улыбчивой Алёнкой в мамином ярком платочке, просто копией с упаковки популярной шоколадки; и важной царицей Тамарой, восседающей на высоком деревянном стульчике со скипетром - ложкой и державой - большим яблоком - раскосыми глазами смотрела, - а разрешение на брак с иностранцем из высоких инстанций так и не пришло.
Тома в детский сад пошла, когда «братья навек» «большой горшок дружбы» на маленькие куски расколотили, Ли Чжэн-Хуну на последнем курсе доучиться не дали, вместе с другими китайскими студентами из СССР выпроводили.
Злата года три письма в ЦК КПСС: «Лично товарищу генеральному секретарю...» - написала, на приёмы во всякие инстанции бегала, а потом узнала, что её муж движение хунвейбинов в городе в родной провинции возглавляет, в один миг информацией СМИ о событиях в Китае интересоваться перестала.
Отправляя Томку в первый класс, достала свидетельство о рождении дочери, прочла: «Тамара Степановна  Ройтбурд. В графе отец - прочерк» - решила, - Китайская фамилия Ли и еврейская Ройтбурд у широкого круга узколобых  граждан почти одинаковую негативную реакцию вызывают, но дедовское отчество Степановна явно предпочтительней полученного от имени Чжэн-Хун с добавлением по-русски окончания «овна» или «евна»... В любом случае просто кошмар!!!
На письмо, в котором был только стих того же Цао Чжи:
Клей да лак крепки, пока  сухие, а размочишь, станут мягче ваты.
Белый шелк, подвластен всякой краске, как узнать, что белым был когда-то?
Я не сам жену свою оставил, власть твоя, в разлуке виновата!»  - не ответила.

Цирковые евреи наперечёт, у каждого свой номер, нет повода для антисемитизма, и в цирке каждый дедушку знает сам Алибек Кантемиров родоначальник династии наездников, аксакал советского конного цирка при встрече:
• Деда не забывай! Я и сам в пятнадцатом полные залы собирал! Джигит!!! Но Стёпа... настоящий цирковой с большой буквы!!! Правда, сначала к Аннушке своей приревновал, красивая была, и смелая, ловкая, ты на неё похожа. Чуть не подрались... потом...  осетин на коне рождается, только все эти цирковые штучки-дрючки... а он конкурента не побоялся, испанский шаг, пиаффе, салют мне показал...
И в школе, которую, ассистируя маме в номере, между гастролями посещала, Злата, даже в мыслях четыре с плюсом по истории партии с национальностью не связала, не сообразила, что, видимо от десяти пятерок полученных в выпускном классе, «пятую графу – национальность» отняв, выставили, и в Красноярском сельхозинституте бытового антисемитизма не ощущала.
По окончании института в разваливающийся колхоз на Украину по распределению приехала:
• Вы эти свои жидовские штучки бросьте! Все жиды хитрые! – с вариациями, и простенько без изысков - Жидовская морда!!! - по отношению к себе и к ещё троим, работающим в хозяйстве евреям по полной программе выслушала.
Златокудрый синеглазый русский богатырь дед в компании трёх своих разновозрастных копий - сынов, улыбавшийся со старой афиши, которую мама пуще глаза берегла, в каждой новой гримёрке на стену вешала, и курносый, весёлый папа Ванечка на фотографии в медальоне. Мама в первую военную осень все украшения, платья, туфли на хлеб и картошку сменяла, лишь эту маленькую золотую коробочку на тоненькой цепочке, подарок любимого, оставила, дочери пожелтевшее фото показывала, всегда на груди носит, по сто раз в день целует.
С раннего детства Злата знала, как в непреложную истину: «Мы русский народ - интернационалист, победивший коричневую чуму национал социализма» - верила, а тут напомнили.
Не понравилось председателю колхоза и его прихлебателям, что молодой ветеринар воровать мешает, акты на списание, не просто так, с районным начальством под водочку съеденных поросят, не подписывает.
Цирковые народ особенный: кочевой цыганский образ жизни, постоянный риск, общение с дикими животными к мягкотелости не располагает. Такую революцию им там устроила!!! В каталажку на пятнадцать суток один раз за рукоприкладство угодила. Досконально в обстановке разобралась, на партийных собраниях выступала, письма в высокие инстанции писала, председателя вора и пьяницу переизбрать заставила.
Зауважали? Испугались? Кто знает. Задевать перестали.
А дружить сама ни с кем не захотела, запомнила, как колхозники по углам сплетничали, открыто поддержать «борца за общее дело» побоялись. Лишь библиотекарь клуба помогала, акты списания новых книг, перекочевавших в домашние библиотеки того самого районного начальства, выдала, заявление в прокуратуру: «О хищении народного добра» - подписала.
София Олеговна - литературовед, известный в Киеве критик, обвинённая по доносу собственного мужа в том, что ведёт свой род от графов Разумовских, от того самого рода реестровых украинских казаков, что и морганатический супруг императрицы Российской Елизаветы Петровны, генерал-фельдмаршал Алексей Григорьевич, скрывает своё аристократическое происхождение, в 1948 году была привлечена к ответственности. Благодаря счастливой случайности, соученик её по филфаку в следователи подался, не на Колыму на «сто первый километр» в колхоз  в одну комнату в общежитии из городской квартиры угодила, библиотекарем в сельский клуб работать устроилась. Получив справку о реабилитации, в Киев возвращаться, с подонком – бывшим супругом судиться, не захотела.
Соседке Софье Олеговне, если бы не разница в возрасте подругами бы стали, Злата смущаясь, о вдруг возникшем интересе к неизвестным корням рассказала. А приятельница в прошлой литературоведческой практике материалы о «жизни замечательных людей» нередко в архивах искала, подсказала, запросы в «Союзгосцирк», потом в отделы ЗАГС по месту рождения мамы, бабушки и дедушки написать помогла.
С дедом всё ясно – найдёныш, а вот бабушка не Анной, Ханой оказалась.
Из архива бюрократическая отписка на типографском бланке:
«Справка выдаётся по запросу следственных органов и близким родственникам разыскиваемого лица.
Для доказательства родства...» - дальше перечень документов на целый лист. Хорошо, что мама старое свидетельство о рождении сохранила, нотариально заверенную копию по почте прислала.
В общем, нужно ехать! В Одессу. В архив.

Странная вещь бумага! Человека давно уже нет, но пожелтевшие кое-где истлевшие, оборванные листы старых книг, закопанные перед отступлением наших войск, подмокшие, вытащенные на свет, спасённым их гетто партизанами, возвратившимся на пепелище синагоги старым шамесом - служкой, поныне хранят, и долго ещё будут хранить, кажется, никому не нужную информацию, ждать своего часа, когда придёт потомок:
• Кем были? Где жили? – спросит.

В областном архиве, Злата час листала регистрационные книги сгоревшей синагоги, уже отчаялась разобраться в непохожих ни на  кириллицу, ни на латиницу письменах. Приметив хитрый блеск в глазах старика архивариуса, сунула, в услужливо подставленную ладонь, красненькую десятку с портретом Ильича, и он, покопавшись в полу истлевших фолиантах, выдал ей сведения не только о бабушке, ещё о  трёх коленах более далёких предков.
Она уже собралась уходить, когда старичок, в лучших традициях  одесского языка, поинтересовался:
• А не покойники Вам так таки да ни к чему?

Массовая репатриация в Израиль ещё не началась. В ставшем районным центром Одесской области местечке почти три десятка Ройтбурдов проживало.
Родственники!!! Троюродные, и другие четырёх, пяти... не разберёшь... Какая разница? Всегда одна у мамы была, а тут братья... братья(!) и мальчишки-племянники в основном рыжие подрастают. Как родные встретили.
И один из примерно трёх десятков – мамин двоюродный брат, переживший две Мировые войны, февральскую и октябрьскую революции, черносотенские погромы, раскулачивание, фашистский плен и сталинские лагеря, выжил.
Постоянно потирая свои, морщинистые, обтянутые жёлтой тонкой, как пергамент, кожей натруженные руки, старый Мордух всё время спрашивал:
• Ты кто? – но прекрасно помнил, всколыхнувшую местечко весть о том, что  Хана, приходившаяся ему теткой, с циркачом сбежала.
Как во время погрома с младшим братишкой в подполе сидел, и о том, что тридцать человек тогда убили, отказавшегося коней отдать, запершегося со своими лошадьми в конюшне хозяина извоза старого прадеда Зеева заживо сожгли.
И сказки, не сказки о прошлой жизни, которые ему его бабушка Голда в детстве рассказывала, не забыл.
О свахе Ципоре:
• Ведьмой была! – сказал, - Сто лет прожила! Лет пять в доме своём лежала, никого не узнавала, племянница за нею ухаживала, а когда час её пришёл, долго отойти не могла, непонятно, страшно, как будто в бреду кричала, одни и те же слова сто раз повторяла. Мужики крышу над её домом разобрали, чтобы душа взлетела...
Услышав о ведьме, внук Мордуха, названный папой, известным в райцентре адвокатом, красивым латинским именем Виталий в честь еврейского предка Хаима, потому что Хаим – это жизнь на языке идиш, а Вита по-латыни, засмеялся, таинственно сообщив:
• Обряд семьи Масгрейвов! – захватанную сотнями рук бумажку притащил, - Прочтите! Может быть Вы, как Шерлок Холмс клад найдёте! – с присущей юности бесшабашностью, захохотал, - Поделимся!!!
Через время доярка, батюшку местной церквушки привела. Охромел, нарыв, на пятке, едва затянувшись, снова начинал гноиться. Киевские врачи ничего сделать не сумели, а Злата его конской мазью выходила. Рецепт этого зелья из настоя лекарственных трав смешанных с нутряным жиром мама в старой шкатулке вместе с письмами от папы Ванечки и от бабушки хранила. Мать рассказывала, что дедушку Стёпу научил готовить мазь дядя Захар, который ему не дядей, крёстным отцом был, в пелёнках в одесском парке нашёл, воспитал, цирковым, наездником сделал.
Естественно в ходе лечения разговаривали, спорили. Воспитанная в духе атеизма Злата, говорила, что душу, как реальную субстанцию не признаёт, всё хорошее и плохое на разум валит, каждому, кто в исторический материализм не верит, глотку перегрызёт. Отец Викентий о вере, о добре и зле, о сохранившейся в веках книге совсем не по коммунистически рассуждал.
В споре рождается истина? Истина, не истина, но... При перечислении священником персоналий Ветхого завета у Златы возникла масса вопросов о гонимом народе. За неимением другой литературы Ветхий завет и Настольную книгу атеиста прочла. Библейский исход из египетского плена, с, набравшей в семидесятые годы силу, алиёй – восхождением евреев из СССР на Землю обетованную, на Родину предков, связала. Какое всё это к ней самой, к  дочке Тамаре отношение имеет, не поняла. Знание по крупицам собирала, в Киев в синагогу поехала, а там одни старики, руками на неё замахали, о том, что за привлечение молодёжи к религии КГБ и их разгонит, молиться не даст, зашептали...
Не очень то много и узнала, лишь, что идеолог, по тем временам первого реформистского религиозного течения, в распятии которого евреев обвиняют, сам был евреем, в синагогу ходил, с торговцами жертвенным серебром в иудейском храме спорил...
И главный, самый острый, болезненный, вопрос: Почему народ, первым узнавший ЕДИНОГО ИСТИННОГО БоГА, не предавший, полученную от отцов Веру, уже две тысячи лет расплачивается за это жизнями своих детей? – без ответа остался.

Сорок лет! Мама на своём Дальнем Востоке осталась, уже не выступает, молодёжь учит. Телеграмму поздравительную прислала.
Томка звонила, по телефону поздравила:
• Андрюша к диплому готовиться! Майечка вчера улыбнулась! - сообщила, очень загадочно о посылке, которая по почте придёт, говорила.
В позапрошлом году дочь в институт поступила. Переволновались, но получилась. На зимние каникулы с сокурсниками в Одессу поехала, возвратилась, слова не сказала, а весной длинного нескладного парнишку  в деревню привезла:
• Это Андрюшка! – представила.
Парень поздоровался вежливо, и сразу к делу:
• Мы решили пожениться! Вы нас... – запнулся, и затараторил, - Я через год Одесский институт инженеров морского флота заканчиваю! Папа экономистом работает! Мама бухгалтер! Тамара ждёт ребёнка! Академический отпуск оформила! К нам жить переедет! Заявление в ЗАГС подали! Вас на свадьбу приглашаем!
Софью Олеговну вспомнили, в Москву на конференцию литературоведческую пригласили.   
В день рождения совсем одна...
Злата, наверное, в сотый раз перечитала кем-то неизвестным переведенное с языка идиш на русский язык, когда-то давно записанное, переданное ей родственниками, старое  пророчество или проклятие свахи Ципоры, загибая пальцы, шептала: 
• В той земле не взойдёт пшеница,
В поле будет, ячмень колосится! – Хаим и Двора;

Семена ячменя, колоски дадут,
Из их  семян ячмени пойдут! – Зеев и Бруха;

Коли первая пшеница  ничего не убоится,
В их поле придёт, одно семя возьмёт,
От неё пойдёт, в старом новый род.
 Разные семена, а земля одна! – Фишел и Голда;

От неё случиться, родится пшеница!
Коль с чужим уйдёт, первый шаг пройдёт! -  дедушка Стёпа и бабушка Аня;
Её ячмень сгорит в один день! – дядя Мара, дядя Влад, дядя Виля;
Её пшеница одна сохранится!

Третью пшеницу в мгновение ока,
Ветры закинут далёко, далёко...
Трава - одолень, ей цвести один день,
Память хранить, одной век прожить! – мама и папа Ванечка;

Четвёртой пшенице в день страшный родиться!
Семя любви взойдёт на крови!
Коли вынесет теченье, выполнит предназначенье,
Сорок вёрст пройдёт, что ищет, найдёт! – я!

Пятой пшенице всё покорится!
Зло подтолкнёт, добром обратится!
Коль противиться станет, всё сто раз повториться!
Её колено для исхода из плена! – Томка?

Шестой случится, за всех расплатится!
Коль судьбу испытает, своё племя познает,
Ячмень свой спасёт, от зла увезёт,
Десяти не убоится, заклятье прекратится!

От первой седьмая станет коренная!
Не погибнет род, в своей земле расцветёт! - удивляясь, как всё в прошлом сошлось, не подкопаешься, даже старые сказки о предках: «О Хаиме и Дворе, о лошадке Птичке и ведьме Ципоре»; «О злом торговце лошадьми Зееве и его мудрой невестке Голде»; как аксиому приняла. А будущее, как всегда непонятно... Что за сорок вёрст? Какой плен? Какой исход? Мир! И никто на наш Советский Союз руку поднять больше не посмеет!!! Даже американцы нас боятся!!!
Налила в бокал шампанское, пояснив себе вслух:
• И шампанское из хрустального фужера одной пить противно! – пригубила, отломила квадратик от большой плитки любимого шоколада «Алёнка», но до губ донести не успела.
Позвонили и, решив, что это почтальон с посылкой, она распахнула дверь.
Он совсем не изменился. Такой же высокий, красивый, как и двадцать лет назад, только седина на висках, и что-то, кажется, тень страданий в самой глубине чёрных раскосых глаз, а я... Сорок лет...
Растерялась, голос пропал, приняв правой рукой небольшой, тяжёлый свёрток, Злата повела свободной рукой, приглашая войти.
Ли Чжэн-Хун скинул на стул пальто, потёр руками озябшие щёки, и она вспомнила этот жест, точно так же он тёр щёки, прибегая с занятий в маленькую, но свою отдельную, потому что Тамарочка родилась, комнатку женского общежития, улыбаясь, говорил:
• Здлавствуй моя олхидея зена! – и от его голоса, от этого слова «жена» замирало сердце, голова, как арена цирка кружилась от счастья.
Вспомнила, как будто в молодость возвратилась. Развернула слои газеты, чуть слышно ахнула, и застыла, засмотрелась на три белых, как декабрьский снег во дворе, цветка орхидеи на зелёном стебле, вздрогнула, когда он, прерывая неловкое молчание, спросил:
• Как живёшь? – ответила, что пришло в голову:
• Хорошо! Работаю, коров, свиней, домашних собак и кошек лечу, в свободное от основной работы время из недоношенного жеребёнка, про которого председатель сказал:
• Не жилец! И на мясокомбинат не примут – кожа да кости! – жеребца-производителя выходила. Чуть живой был, еле на тоненьких ножках держался, сразу свой нрав показал, видимо понял, что председатель приказал его сварить и свиньям скормить, никого к себе не подпускает, только меня слушается! - затравленно огляделась, не хотела тишины, не могла сообразить, о чём с этим уже давно чужим человеком говорить, и он подсказал:
• Тома?
• Замуж вышла! Девочку родила. Заочно на артистку учится.
Приподняв красиво очерченную бровь, Джен обеспокоено поинтересовался: 
• Муж русский? – удовлетворённо кивнул, принимая:
• Украинец!
• Хорошо! Значит, не вышлют! – улыбнулся, - Фамилия у тебя сложная, буквы перепутал. Думал, что дочка Ли... Весь Красноярский край перерыл... Дурак! Сразу в институт обратиться, там спросить не догадался! Я тебя столько лет искал! Письма писал, а они назад возвращались... – пожаловался, когда Злата ехидно бросила:
• Стихи у Цао Чжи списывал! – засмеялся:
• И это знаешь! Всё ты обо мне знаешь... а я о тебе только, что замуж не вышла, - процитировал:
• Несут ей свахи ткани и нефрит. 
Но кто умом и честью знаменит?
Достойных встретить трудно, к сожаленью.
И зря молва стоустая шумит.
Поймет ли кто ее души стремленье?
Она одна... - самодовольно усмехнувшись, не спросил,  проинформировал, - Меня ждала!
Возмущённо сверкнув глазами, Злата уже открыла рот: Только как этому красивому, в один миг ставшему желанным мужчине, о котором так старалась забыть,  каждую минуту, каждую прожитую за эти долгие годы, без него секунду помнила, что не то, что замуж выйти, изменить ему с кем-нибудь мысли никогда не возникло, скажешь?
Сглотнула, мучительно проталкивая обратно в горло, рвущиеся наружу слова, тут же застрявшие где-то в выемке между грудями комом из боли и несмелой девчоночьей радости, потому что он, нежно улыбаясь, прошептал:
• В те дни одеялом мы укрывались одним.
И на постели подушка была одна.
"Песню о сливе" тихо шептали мы.
Гусли и цитра точно одна струна!
Не зря стихи великого китайского поэта, просматривая в библиотеке старые периода дружбы журналы «Огонёк» искала, в тетрадку переписывала. Злата сразу заметила, что Джен «Плачь покинутой жены», подправил, не сумела сдержаться, внеся свои коррективы, продолжила:
• Перцем душистым тянет и тянет с полей.
Много прекрасных в тихом саду орхидей.
Новой любовью, бывает, сердца полны.
Но ей не сравниться с нежностью первой жены.

Натопленная ещё вечером, чтобы чем-то занять себя, прогнать тоску одиночества печь давно обогрела две небольшие комнаты и совсем маленькую кухоньку, все помещения старого, перешедшего Злате в наследство от вышедшего  на пенсию, уехавшего в Киев к детям агронома служебного дома. Совсем не от холода она стыдливо прикрывалась, двумя руками вцепившись в плед.
Джен усыпляя её бдительность стихами:
• Свежо сверкает пламя красоты!
Как лотос из зеленой тени вод,
где вся прохлада мира притаилась! – поцеловал глаза, медленно по сантиметрам стягивая с неё одеяло, гладил, целовал ещё горячую от утолённой страсти, чуть подрагивающую от его ласки кожу, шептал:
• Как выточены плечи красоты!
Как тонко талия округлена!
Стан - сверток шелка белого точь-в-точь... – заблудившись ногой в покрывавшем чуть покалывающую шерсть пододеяльнике, дернулся, и Злата пришла в себя, возвращая броню на прежнюю позицию, пробурчала:
• Я о тебе ничего не знаю! – когда он недовольный, что отвлекла от дела, бросил:
• Что говорить? Работаю в селе! Семейный подряд! Рис выращиваем! -  подумала, - Какая глупость! В постели с чужим человеком... – выплёскивая старую боль, прошипела:
• У тебя жена, дети! – уверяя себя, что хочет, чтобы он встал и ушёл, ушёл из её жизни навсегда, прошипела:  - Хунвейбин!
Он не ушёл, откинулся на подушку, подложив руки под голову, закрыл глаза, нараспев прочёл:
• Варят бобы. Стебли горят под котлом.
Плачут бобы: «Связаны мы родством!
Корень один! Можно ли мучить родню?
Не торопись меня предавать огню! – и она узнала «Стихи за семь шагов», отметив горькие складки в уголках его губ, вспомнила, что Цао Чжи сочинил эти строки, пройдя всего семь шагов. Так приказал император, который тоже слагал вирши, завидовал дару младшего брата, а Джен спокойно сказал:
• Молодой, глупый был, с хунвейбинами связался! Через год прозрел, домой в деревню уехал. Всякое бывало! И голодали. И за неурожай недоученного агронома по башке били! Не то, что о русской жене, вообще слово сказать боялись! Ден Сяопин новую экономическую политику повёл, с братьями семейный подряд взяли. Нас четверо: Чуньлинь - весенний лес, Чуньгуан - весенний свет, Чуньшу - весеннее дерево, Чуньси - весенняя радость. У них давно жёны, дети – большая семья! Только я один! Имя старое вспомнил, чтобы о старом грехе забыть, а о тебе не забыл. Книги Толстого, Пушкина, Островского «Как закалялась сталь», которые ты мне подарила, до дыр зачитал. Набегался! Отношения между странами так и не наладили, но старое свидетельство о браке, сохранил, через родственника друга знакомых, который в Министерстве иностранных дел работает, визы оформил! За женой приехал! – поднял голову, посмотрел ей в глаза, - А ты: «жена, дети»!
Злата нежно прошептала:
• Чуньгуан! – но муж  обиженно отвернулся, уставился в стену, пробурчал:
• Сам министр вышел на меня посмотреть. Он в Москве учился. Не поверил, что я за двадцать лет тебя не забыл!
Подозрительно спросив:
• И что ты ему сказал? - она услышала совсем без акцента, чётко, без напряжения, по-русски:
• Как ты учила: «Шла Саша по шоссе и сосала сушку» - засмеялась сквозь слёзы, поняла, что не права. И тогда давно, обижаясь на любимого, что он чужими словами, говорит, была не права, потому что Цао Чжи в своём втором веке писал о ней, о них, об их любви, подправив, чтобы стихи звучали от женского лица, покаянно призналась:
• Последние силы готова отдать.
Изнемогла от печали и муки.
К чему о грядущем полна я забот?
Не видеть мне счастья с любимым в разлуке!



Завтра была война… Усатый маразматик, не дрогнувшей рукой, посылал ракеты, стремясь стереть с лица Земли маленький гордый народ, много лет противостоявший его многочисленным братьям.
Через неделю Нохум пришёл в больницу в новенькой форме, в высоких коричневых ботинках. Потрясающе красивый воин, глядя на которого забываешь все страхи и сомнения, точно знаешь: Врёшь! Не возьмёшь! Мы победим!!! - не только у Майи, кажется, у всех женщин от восторга дух захватило, улыбался коллегам, пожимал протянутые руки, что-то говорил знакомым пациентам, только попрощавшись со всеми, подошёл к Майе, прошептал:
• Я договорился! Пошли!!!
Ципора, увидев Нохума в форме, увела Борьку к своим друзьям:
• У них тоже есть мальчик. Я тебя с ним познакомлю.
Они были одни в доме и Майя, наконец, заплакала, обняла, прижимая к себе его голову. Она целовала чёрные глаза в рамках длинных ресниц, горбинку носа, чуть впалые щёки и чёткие скулы, сладкие, пахнущие яблоками, губы, крепкую мускулистую шею и поросшую чёрными волосками грудь, старалась запомнить на вкус, на запах каждую клеточку, каждую частичку любимого тела. Нохум застонал, оторвав её рот от своей груди, приник к её губам. Этот такой долгий, такой страстный, чарующе нежный поцелуй, высушил слёзы, заставляя трепетать самые глубинные, самые потаённые уголки её тела. Она вся пылала и плавилась, как свеча от ласкающих прикосновений его сведенных страстью губ, его нежных, сильных рук. Её тело беззвучно молило: Сжалься… я больше не могу… Ей казалось, что она кричит об этом на всю улицу, на всю страну, на весь огромный мир, но с губ срывались только хриплые стоны восторга и страстное, тихое:
• Нохум! Нохум! Нохум!
Он, как всегда остановился на самой грани, у последней, почти невидимой черты, долго сидел сгорбясь, изо всех сил сжимая кулаки…
Потом они пили кофе на кухне, и Нохум давал последние указания, как старик, для памяти, загибая пальцы:
• Отдай Борьку на плаванье и на какой-нибудь силовой вид спорта, а не то он без меня распустится;
Не забывай класть воду в сумочку;
Не ходи по улице без кепи;
Проверяй, как этот ленивец готовит уроки;
Он загнул уже восемь пальцев, но Майя ничего не слышала. Она смотрела на красивое, сосредоточенное лицо, на чётко очерченные губы, на длинные гибкие пальцы, и молила ВсЕВЫШНЕГО о милости: Пусть я никогда больше не увижу его, не услышу его голос, не почувствую его губы, его руки, под своими губами, только бы знать, что он вернётся домой, что он жив, что с ним ничего не случилось…

Нохум звонил каждый день, но Майя, услышав вой «Скорой помощи», первой выбегала из больницы, чтобы увидеть, что его нет среди этих изувеченных людей, мирно живших возле пылающих ненавистью территорий, раненых мальчишек в военной форме с пробитыми камнями головами, с изуродованными лицами, со страшными ранами. 

Он был на этих проклятых территориях и Майя, обезболивая, промывая, бинтуя,  старательно растягивала губы в улыбку:
• Ничего страшного! – но зелёные глаза оживали только на короткие мгновенья, когда в мобильном телефоне звучал такой родной, такой любимый бас:
• У меня всё в порядке! Как вы там? Я люблю тебя!!!
Она сильно похудела, и доктор Ицхак уже несколько раз молча гладил её по бледной щеке, а старый доктор Хаим ободряюще смотрел в глаза:
• Все будет хорошо Джинджер!
Врачи, девчонки медсёстры, о которых она плохо думала, даже пациенты, снисходя к ещё не привыкшей новой репатриантке, ободряя, улыбаются, пожимают руку:
• Успокойся. Все будет хорошо!
Они все железные люди. Таких, как израильтяне, точно нигде в мире нет. Их дети, и мальчики, и девочки уходят на войну, просто едут в автобусе в школу, как вся молодёжь в мире танцуют на дискотеках, и везде, на войне, в школе, в автобусе, на танцах, просто на улице, все они... - Майя поправила себя - все мы на войне, потому что везде рядом может оказаться смертник-террорист, обвешанный взрывчаткой, в любой момент на головы мирных людей может упасть ракета. Сын, дочь, муж, брат, сестра сегодня там, где идёт бой. В Иерусалиме бой везде, на базаре, на автобусной остановке, в кафе и в магазине, но все, кажется, спокойны и только тревожный перезвон мобильных телефонов, когда по радио сообщают о новом взрыве.
Доктор Кейла говорит одновременно по двум  маленьким аппаратам, судорожно разыскивая в карманах третий:
• Муж? Дочь? Родители? – улыбнулась, значит, повезло, все живы. Значит в её семье сегодня всё хорошо!

«Скорая» привезла худенького мальчика солдата. Лоб и глаза, всё, что осталось от лица. Переломанный в нескольких местах нос, висящие лоскуты кожи левой щеки и подбородка. Он не стонал только воздух из кислородного баллона мучительно выходил через кровавое месиво губ. Нет, это не бомба, не снаряд, просто большой острый камень, пущенный умелой рукой.
Майя промывала то, что осталось от лица, а мальчик смотрел в потолок косыми прищуренными сильно близорукими глазами. И она вдруг вспомнила, что в той стране, где она родилась, постоянно много говорили о любви к Родине, о патриотизме, о чувстве долга, но её одноклассники готовы были на всё, чтобы «откосить» от армии. Николай и его друзья, таскали коньяк и деньги продажному военкому, лебезили перед ним, только бы не оказаться, всего на две недели, в палатке военных сборов. А этот почти слепой мальчик, наверное, ещё бегал по начальникам, доказывая своё право, потому что в Израиле, как сказал герой Василия Ланового Ванечка Варава в советском фильме «Офицеры»: «Военный это не профессия!» - и не обязанность по Конституции, - это просто Родину защищать!!!

Начались каникулы, и Майя отвезла, вдруг повзрослевшего, серьёзного сына к бабушке и дедушке.
Они долго обедали, пили чай на кухне, потом она собралась уложить сына, почитать ему перед сном, привезенную в подарок сказку, но родители запротестовали, в один голос заявили, что она устала с дороги, и Майя, сообразив, что они ещё просто не наигрались, не натешились с внуком, уступила.
Она давно уже прочла рассказы бабушки Златы, несколько раз просматривала, перечитывала, но в последнее время у неё возникло странное ощущение, как будто ищешь что-то в знакомой книжке, точно знаешь, что читала именно здесь, а точно вспомнить, найти не можешь. Устроившись у стола, открыла тетрадь, но прочесть ничего не успела. 
Возвратилась мама, доложив, что Боренька сделал зарядку, искупался, и папа повёл его спать, сообщила:
• Любочке звонила...
Сколько Майя себя помнила, тётя Люба – актриса, лучшая подруга мамы, всегда была своим человеком в их доме, и с её сыном Сашей она с самого детства дружила, пока Николай не рассорил. Саша когда-то дёргал её за косички, потом они вместе ходили в кино, обменивались книгами, и как-то так само собой получалось, что те фильмы и произведения, которые нравились Майе, были интересны и её другу. Они много спорили, потому что она очень любила театр, по несколько раз ходила на один спектакль, радовалась, подмечая небольшие изменения, новые интонации актёров, иногда полностью меняющие смысл сцены. Саша был болен кино, говорил, что записанное на плёнку представление будет жить вечно, но им было хорошо, весело вместе. 
Занятая своими мыслями, дочь из вежливости  спросила:
• Как дела у тёти Любы? – кивнула, принимая информацию:
• У них всё по старому... Саша оператором на телевидении работает, Любаша иногда в каких-то постановках, корпоратив называется, участвует, комических старух играет, больше дома сидит... – не среагировала, когда мама, сделав театральную паузу, с придыханием, сообщила, - Она видела Николая... Он очень тобой интересовался... – только после того, как мать обиженно сказала, - Ты меня не слушаешь! - снова кивнула:
• Я знаю.
Красиво выщипанные брови матери удивлённо поползли вверх:
• Откуда? – и уже жалея, что проговорилась, Майя безразлично бросила:
• Он ко мне в Иерусалим приезжал... хотел, чтобы мы с Борькой вернулись...
• И что?
Не желая вдаваться в подробности, дочь пробурчала:
• Борьке и здесь хорошо... – согласившись, что внуку здесь хорошо, мама заметила:
• Вы с Колей так дружно жили! Люба говорит, что у него и костюм, и машина... - и, понимая, что сейчас начнётся воспитательная работа, Майя перебила:
• И душа и мысли! - попросила, - Давай больше не будем о нём говорить! Он этого не стоит! - отвечая на иронический взгляд, на брошенную реплику:
• Всего десять лет назад ты была совсем другого мнения! – пояснила:
• Молодая, глупая была... так любить, быть любимой хотела... Потом, что мы не пара, что это не любовь, поняла... но поздно было! – когда мать нахмурилась, раздражённо бросила: 
• Он свой, одессит! А этот мальчишка... – снова перебила, так нестерпимо обидно за Нохума стало, никогда снобизмом не страдала, а тут запальчиво уточнила:
• Николай из Петроверовки! И Одессу не любил, боялся. Пятнадцать лет в городе прожил, шуток не понимал, не дослушав анекдот, начинал смеяться... - вспомнила старые обиды, прошептала, - И всегда умел напомнить, что он красавец на ни чем не примечательной девчонке женился! - Майя открыла тетрадь, но читать не стала, подражая великим трагическим актрисам, полушёпотом, который должны услышать даже те, кто билеты на галёрку купил, произнесла, - А любовь как цдока! Если ты её от всей души даёшь, получишь сторицей, а если каждый раз от души отрываешь... 
Подозрительно разглядывая, вещающую как Пифия, дочь, мама приказала:
• Хватит баловаться! – но Майе и самой было не до шуток, не сдержалась, крикнула:
• Кто придумал этот дурацкий закон, что женщина должна быть моложе? Почему для всех эти проклятые десять лет, как кость в горле!?! – борясь с уже капающими на футболку слезами, прошептала, - Я люблю его! - вытерла руками глаза, - А Николай... - хотела ещё что-то добавить, забыла...
Заспанный Борька от двери, как взрослый отметил:
• Бабушка ты не права!!! Он злой! Заморышем меня называл! А Нохум сказал, что я его сын!!! Когда он вернётся, - Борька засмущался, прижался к Майе, как маленький, спрятал лицо на её груди, - мы пойдём за него замуж, он мне сам сказал...
От этого: «Когда он вернётся», - стало так больно, и так сладко от этого: «мы пойдём за него замуж»...
Подошедший сзади папа осторожно потянул из её трясущихся пальцев тетрадь в ледериновой обложке, открыв посередине, перевернул несколько страниц, прочёл:
• И будет победа! Сладкая, потому что наступит мир, а это значит, что будет жизнь и надежда, дарящая чудо продолжения жизни... – поцеловал дочь в макушку, достал из кармана письмо, приказал жене:
• Читай вслух!
Мама надела очки, отец указал нужную строчку, и вздохнув:
• Твой Алик в своём репертуаре! – она помолчала, как будто сделала паузу, во время которой зрители должны понять, что не появившийся на сцене, введённый автором в действие, под именем Адресант, папин друг Алик, с которым они в одном дворе выросли, в одном классе в школе учились, персонаж отрицательный.
Окончив Медицинский институт по специальности: акушерство и гинекология, дядя Алик работает в роддоме, принимал Майю и Борьку, так и не женился, бобылём жил, папа иногда:
• Алька опять влюбился! – сообщал, мама иронически щурилась:
• Надолго ли? - когда он приходил к ним в гости, смущённо опускала глаза, после его ухода обязательно, вздыхая, говорила, что он грубый, невоспитанный и она считает, что акушерство и гинекология не мужская специальность.
И сейчас вздохнула, стала читать:
• Полгода назад, Николай первый раз привёз в наш центр свою жену. Мы тогда в коридоре встретились, и он сделал вид, что меня не знает, даже не поздоровался.
Доктор Галкина, Тамара её должна помнить, миленькая такая толстушка, она у нас в роддоме ещё при царе Горохе работала, роженицу детально обследовала, сразу на сохранение положила. Я ещё удивился: Почти пять месяцев до родов. Девчонка девятнадцать лет, здоровенькая - кровь с молоком. Что ей будет? – но спрашивать не стал. Зачем к чужим пациентам лезть? А через неделю у девочки был выкидыш. Николай тогда чуть пошумел, плачущую жену обнял, к машине своей повёл.
А в этом году снова приехал, как ни в чём не бывало, ко мне в кабинет ввалился:
• Мне Вас рекомендовали! Я в долгу не останусь...
Оборудование у нас лучшее в городе и персонал подобран. Обследовали. Сразу ясно стало, что плод нежизнеспособный. Час все, включая старшего акушера, ему втолковывали.
Разозлился, на меня по знакомству разгневался:
• Я к главврачу пойду! Расскажу, что Вы мне за дочь своего дружка мстите!!! Таких врачей поганой метлой с работы гнать нужно!!! – орал.
Одного не учёл, что у нас сейчас капитализм, и главврач у нас по совместительству хозяин. Он не Красное знамя «Лучший роддом в городе», денежки свои, если кто-нибудь докажет, что у него непрофессионалы работают, потеряет, каждого из нас, чтобы престиж сохранить, как родного, защищает.
Я тебе уже, кажется, писал, шеф наш профессор Петренко, в Медине преподавал, может быть в прикладной гинекологии не силён, но психолог и экономист, что надо. Сразу понял, что клиент богатый и проблемный, не роженицу, её мужа к себе в кабинет увёл. Пока Николай краткий курс: «О причинах самопроизвольного патологического прерывания беременности» - слушал, у его жены в коридоре сильнейшее кровотечение началось. Забегали, засуетились, хозяин на шум выглянул, указания:
• В палату сорок семь! Элементы эмбриона на анализ! – дал, в кабинет возвратился, лекцию свою продолжил.
Палата номер сорок семь у нас элитная, «с ванной, гостиной, балконом и садом» или как там В.В. Маяковский написал, огромных денег стоит. И эмбрион никто бы на исследование в этой суматохе взять не догадался.
Деньги отработать нужно. В палате всю ночь врач дежурил.
Я с утра пациентке давление измерил. Рентген, анализы, и т.д. и т.п. Только собрался ей, что у неё патологий нет, нужно мужа исследовать, сообщить, Николай пришёл. Что он ей в присутствии врача и двух медсестёр кричал! Даже я повторить не могу!
Прокомментировав: 
• Если уж Алик, который не в силу профессии из-за дефектов воспитания, всё своими именами называет, повторить не может! Я себе представляю!!! – мама перевернула страницу, стала читать дальше:
• Самое приличное, что он её в глухом селе на улице подобрал, одел, обул, в дом привёл для того, чтобы она детей рожала, потому что мозгов у неё нет, и она больше ни на что негодна. Я его пристыдить попытался, даже разок «вмативировал» и он посоветовал мне убираться в Израиль к своему дружку. Уже открыл рот, чтобы ему не стесняясь, по полной программе объяснить, что я такой же гражданин Украины, как и он, но появился хозяин.
Точно весь разговор из-за двери слышал, а шеф, когда хочет, умеет быть очень неинтеллигентно-вежливым.
Пожал Николаю руку, с видом радушного хозяина, улыбаясь, на кресло указал:
• Фрагменты эмбриона исследовали! Нежизнеспособен! Все необходимые анализы Вашей жене проделали! Никаких патологий! А что это значит? – послушав тишину, сообщил, - А это значит, что проблемы, скорее всего, у Вас батенька! – когда муж пациентки заорал:
• У меня всё в порядке!!! - кивнул головой:
• Знаю! Знаю! И эякуляция и оргазм! Вполне возможно... вполне возможно...    Например, Аспермия, нарушение проходимости семявыводящих путей. Обычно при этом заболевании никаких внешних изменений, а в эякуляте сперматозоиды и клетки сперматогенеза отсутствуют! - приметив, что его хотят перебить, пояснил, - Нужно исследоваться! - зачастил, - Энцефалит! Менингит! Вульгарная свинка в тяжелой форме! Травмы головы и половых органов! Воспаления! Инфекции! Генетические нарушения! Недостаточность функций гипоталамуса! Причин бесплодия у мужчин достаточно!
Николай побагровел, схватившись за сердце, крикнул:
• Я не бесплоден!!! У меня есть сын от первого брака!!! – второй акт оперы (это я интеллигентно для домашнего чтения) о безродной, дурной сучке, которую он на помойке нашёл, «отмыл добела», а она целыми днями сладко жрёт, мягко спит, самым простым отблагодарить – сына, наследника родить, неспособна, исполнил. 
На жену  его посмотрел, женщину от распоясавшего хама защитить хотел, а она, как будто её этот спектакль развлекает, лежит, во весь рот улыбается. Когда Николай к ней повернулся:
• Чего!?! Чего тебе дрянь не хватает!?! – взвизгнул, не выдержала, захохотала:
• Ты ещё больше болван, чем я думала! Мне ещё в первый раз, когда анализы делали, что это у тебя проблемы объяснили. Тебе не сказала, обрадовалась. Я от тебя рожать не собиралась! Хотела ещё дачку прикупить, только сил нет, старого маразматика терпеть. Нам с Максимкой и так на всю жизнь хватит!
Как он ревел:
• Максимка!!! Максимка!!! Змею на груди пригрел!!! И мать её... старая сводница: «Визьмить крестника на работу. Воны ж як брат та сэстрычка...» - говорила!!!
Я его даже пожалел, потом подумал: «Яке ихав, такэ й сдыбав» «По делам и честь!»
В общем, плохо ему стало, сердце прихватило. У меня в кабинете, после укола два часа сидел, ни о Майе, ни о Борьке слова не сказал. Фотографию увидел (сейчас это модно семью на столе в кабинете выставлять, я и вашу фотку, которую ты мне в письме прислал в рамочку взял, поставил), о тёще, о Тамаре твоей расспрашивал. Не тяжело ли ей после театра в общинном центре с детьми спектакли ставить. Не опасно ли в Йерухаме.
Под конец спросил:
• Не надоел ей ещё Андрюшка? – как-то очень странно на меня посмотрел. Я даже подумал...

Приказав читать вслух, папа увёл Борьку спать, а сейчас возвратился, простонал:
• Хватит! – пока мама, отложив письмо, сняла очки, долго тщательно протирала, укладывала в футляр, сообщил, - Это я во всём виноват! Видел! Знал! Сам себя, что этого не может быть, уговаривал! Дочь пожалел!!! В Израиль тебя от него увёз!
Отец не кричал, только голос чуть зазвенел от обиды и, подсчитав, что мама и Николай почти ровесники, четыре года это не десять, Майя вспомнила, как предупредителен, заботлив был всегда с тёщей зять, как восторженно читал хвалебные статьи в местной газете, заглядывая в глаза, целовал ей руку после очередной премьеры. Она вспомнила, какой ласковой, даже нежной всегда была с Николаем мама, подумала, что ей и папе никогда не доставалось от обоих столько комплиментов, столько хвалебных речей, закусила губу, когда папа прохрипел:
• Томка! Ты же всегда умная, весёлая, было! Что же он с тобой сделал!?! - встала, но отец всё ещё стоял в дверях, не обойдёшь...
Мама прошептала:
• Это я тебя от твоей Катюши увезла...
Папа иронически хмыкнул:   
• Ну-ка! Ну-ка! Так что там моя Катюша!?! – и от его непривычно-язвительного тона, оттого, что мама прошипела:
• Не юродствуй!!! – отец зловеще повторил:
• Так что там Катюша!?!
У Майи мгновенно разболелась голова, даже о своих проблемах забыла.

Тамара
Только научившись ходить, Томка узнала, что она нестандартная, не такая как все. Оно и понятно. Мама рыжая, рыжая, как солнечный свет. Бабушка белая, седая, но на большой чёрно-белой фотографии сделанной со старой афиши тоже светловолосая. Там на этой афише бабушка совсем девочка, и ещё три мальчика, женщина, очень на Томину маму похожая и мужчина большой сильный: весёлые, красивые, счастливые, светловолосые. А Томка чернушка: волосы – воронье перо, глаза длинные, как крыло ласточки, к вискам сужаются, и кожа даже зимой загорелая – совсем на родственников не похожа. И в детском саду, и в школе ни на кого не похожа.
Древние греки: «Характер человека – судьба его» - говорили, а откуда характер, что на него и внешность, и семья влияют, не уточнили.
Семья у них маленькая, только Томка и мама. Это конечно не большая радость, что отец подружки Нинки водку пьёт, дебоширит, тётю Люду Нинкину маму с двумя детьми и летом и зимой в мороз из дома выгоняет, но у них ещё бабушка и дедушка, дядя Славик  с женой и их  совсем непохожие друг на друга двойняшки: Севка и Мишка с удовольствием откликающиеся на мультяшные клички:  Лёлик и Болик   в том же доме живут. Всегда есть, кому помочь, заступиться.
И у других одноклассников полный дом родни. И у друга Лёшки Спивакова папа регулярно раз в месяц приезжает, Алёшу к себе в город в новую семью на выходные забирает.
В общем, война давно кончилась, у всех детей папы есть, а у Томки давно нет.
Не то чтобы её это сильно задевало, она помнила доброго, ласкового, всегда улыбающегося папу, и большая фотография, на которой он улыбался, маму и Томку обнимал, у них в общежитии сельхозинститута, и года два в другом общежитии на Украине на стане висела.
Мама тогда:
• Он скоро приедет! – говорила, потом фотографию убрала, на вопрос отвечать перестала, только один раз странное слово очень похожее на те, которым колхозники ругались:
• Хунвейбин! - горько прошептала.
Дочь тогда удивилась. Мама ветеринар, колхозная интеллигенция, никогда такие слова не употребляет, с возрастом узнала, что это плохое слово по-китайски, и ещё заметила, что мать болезненно морщится, если дочь, например, об отце  подружки Катьки:
• Катин папа в Киев ездил. Всем подарки привёз! – рассказывает, как будто воспоминаний боится, вину свою чувствует, дочери:
• Нет! Нельзя! – сказать не может.
Сделав выводы, Томка, как кот из сказки Киплинга гуляла сама по себе. С первого класса с уроков на речку сбегала, единицы в дневнике ещё неумело на четвёрки исправляла. Дралась, с мальчишками в колхозном саду яблоки воровала, в ледостав с Колькой Огеенко на рыбалку пошла, в воду провалилась, еле выловили, в десять лет колхозному парикмахеру Груне соврала, что мама разрешила, косички остригла.  Всё ей с рук сходило. Поплачет мама, к себе прижмёт, в лоб поцелует, вот и всё наказание.
В пятый класс только благодаря хорошей памяти и маминому авторитету в колхозе с одной четвёркой по поведению, остальные тройки переползла, а летом мать на руках из конюшни малюсенького тощенького жеребёночка притащила, в сарае для него стойло устроила, все вечера возле этого заморыша проводить стала.
Мама ветеринаром в колхозе работает, целый день со всякой скотиной возится, но вечером обязана: обед приготовить, подать, посуду помыть; дочке порванную одежду зашить – залатать; грязное бельё постирать – выгладить; с девочкой своей, чтобы на улицу хулиганить не сбежала в игры какие-нибудь поиграть, на ночь книжку Томке вслух почитать. Обязана!!! Всегда так было! И вдруг Томкина личного пользования Золушка не к принцу, к какому-то полудохлому лошаку переметнулась.
Потеряв служанку, ей теперь приходилось самой суп себе наливать, к форменному платью белый воротничок пришивать. Дочь ветеринара больше всего на свете возненавидела этого кусачего, лягающегося жеребёнка и подходить к нему близко боялась, когда матери дома не было, от дверей сарая несчастную животинку черенком от грабель стукнуть старалась.
Год прошёл. Жеребчик подрос, и Томка уже привыкла сама себе пионерский галстук гладить, книжки читать, первый раз огурец для себя в огороде сорвала, поняла, что не трудно, овощи на салат собирать стала, а тут маму в Киев, в командировку послали.
Днём вокруг друзья, люди, а к ночи слова сказать не с кем. По дому походила, со скуки в сарай заглянула. Черныш к, оставленному, в яслях ещё с утра сену даже не прикоснулся, голову повесил, в уголке большого чёрного глаза слезинка повисла. От природы Томка человечек свободный, хулиганистый, но совсем не злой, пожалела жеребчика, краюшку белого хлеба сахаром посыпала, ему принесла, а он съел, поставив высоко шею, изогнул ее, опустил голову и пошёл по просторному сараю, отчеканивая каждую диагональ. В городе в цирке были, там лошадь точь-в-точь так ходила, мама сказала, что у цирковых это «пассажем» называется.
Две недели Томка, как собачку, на верёвке Черныша гулять на травы к реке водила, купала, чистила. Потом не удержалась по-деревенски, как мальчишка, без седла и шенкелей за гриву уцепившись, по селу поскакала. Не спрашивая всадницу, конёк прямо у сельсовета на площади, где вечером народ отдохнуть, посудачить на скамейках собирается, с кавалерийского галопа на цирковой испанский шаг перешёл, попеременно ритмически поднимая и вытягивая передние ноги, широко вынося их вперед и забирая пространство, вокруг гордости селян маленького фонтана, прошёлся.
В детстве Томка мечтала космонавтом, как Валентина Терешкова стать, в третьем классе вместе с мальчишками на колокольню забралась, посмотрела вниз и передумала, решила: Чего раньше срока об обузе мечтать, когда время твоё ещё  не подошло? Взрослые с работы усталые приходят, о проблемах говорят. А пока никаких забот, гуляй, пой,  жизни радуйся.
Только детство с хулиганскими выходками, драками, набегами на чужие сады кончилось! После выступления у фонтана, ни на какие забавы времени не хватало. За нею целыми днями не только дети, взрослые ходили, показать цирк просили.
Высокий, даже для  полукровки с примесью орловских кровей вороной жеребец с белой звездой на лбу не возражал. К весне курбет и пируэт, заученные с Томиной мамой, вспомнившей цирковое детство,  на улице послушно исполнял.
Была на всю деревню «Томка хулиганка», в школе за раскосые глаза «Томка китаянка» в миг для всех и для себя самой «Тамарой артисткой» стала,  решила, что у неё просто не осталось выбора: Если судьба сама подсказывает, грех сопротивляться!
Она даже одно время о цирке думала, но...
В восьмом классе они изучали поэму Пушкина «Евгений Онегин», по настоянию учительницы литературы целые куски наизусть заучивали, вслух читали.
Анна Львовна каждое слово, медленно ведя пальцем по строчкам в учебнике, сверяла, перед зимними каникулами сообщила, что будет ставить спектакль.
Автор сценария по произведению классика, входящего в школьную программу по литературе и главный режиссёр спектакля сначала не увидела никакого таланта у девочки, выделявшейся среди одноклассников слишком смуглой для представительницы европейской расы кожей и несколько раскосыми миндалевидными глазами.
Невысокая, полнеющая старая дева, видимо подчиняясь своим мечтам о красоте и изяществе, выдела героиню пьесы обязательно высокой и тонкой, героя сильным и широкоплечим. Всем остальным, и Тамаре, в том числе, достались небольшие роли, но...

Жаркое весеннее Солнце, отражаясь в стёклах распахнутых настежь окон, призывно разбрасывало по выкрашенным в немаркий серый цвет стенам актового зала школы, своих солнечных зайчиков, манило на воздух, к реке.
Через неделю каникулы!!! Только до полной свободы ещё так далеко! 
Они репетировали уже часа три, и общепризнанной приме Лере Субботиной никак не удавалось внятно произнести:
• Я Вас люблю! К чему лукавить?
Лерка краснела, опускала свои прекрасные синие глаза долу, не смея взглянуть на своего партнёра, нервно дёргала, украшенной каштановыми локонами, головой, и всем артистам, занятым в прочих ролях было давно понятно, что Лерка по уши втюрилась в Ромку и из-за этого стесняется играть любовь.
Усевшись на прохладные, благодаря пустоте под сценой, доски, ребята изнывали от скуки, но учительница, привычно реагируя на зевки и вздохи жаждущих наплевать на искусство, чтобы окунуться в уже тёплую речную волну, одной фразой:
• Театральный коллектив должен быть сплочён для выполнения общей задачи! - заставляла свою любимицу раз за разом повторять:
• Я Вас люблю! К чему лукавить?
И никто бы не возражал: Пусть себе повторяет! -  если бы Анна Львовна отпустила всех не занятых в этой сцене, то есть всех кроме Лерки и Ромки.
Очередной раз, прослушав сентенцию о сплочённости, Тома произнесла про себя: И в горе и в радости, пока смерть не разлучит нас! – и встала. Мысль ещё не сформировалась в слова, но слова поэта-бунтаря даже в сцене любви, в которой женщина семнадцатого века, ещё не зная о феминистках и равноправии, заявляет о том, что никому не дано решать за неё, уже лились, складываясь в поэтические строки:
• Но я другому отдана! И буду век ему верна!
Завершая монолог, Тома приметила грозно приподнятую бровь учительницы, довольные улыбки, растянувшие рты мальчишек и девчонок, на мгновение самолюбиво прикусила губу. Скорее всего, ребята смеялись не над нею, но проснувшийся маленький бесёнок по кличке «Томка хулиганка» уже подсказывал, как превратить драму в комедию.
Развернувшись к, всё это время, стоявшему рядом Ромке, с мольбой протянула к нему руки, улыбаясь, скопировала артиста Михаила Водяного в фильме «Свадьба в Малиновке»:
• Я в тебя такой влюблённый! – ожидая, что её прогонят с репетиции, и она ещё успеет добежать до клуба, где через двадцать минут начнёт работу хоровой кружок, сделала реверанс, но её не прогнали...
Труппа, недолюбливавшая воображалу Леру, стала орать:
• Браво!
Лерка зарыдала:
• Ноги моей в этом вонючем театре больше не будет!!!
За нею, бросив:
• Вот в клубе!!! – убежал Рома.
Анна Львовна, уверенная в том, что её покинули гениальные артисты, ринулась за ними, но, услышав эпитеты, которыми, удаляясь, награждала её и её театр влюблённая пара, обвела растерянным взглядом веселящуюся труппу, выбрав жертвы, Тому и особенно громко ржавшего Алёшку Спивакова, пригласила на сцену.
И ничего страшного. Очень миленько получилось. Начитавшись Лермонтова, Алёшка тогда изображал разочарованного в женщинах господина Печорина. Тамара была влюблена в очередного артиста кино. И, не смешивая личного с общественным, они быстро довели эту репетицию, а потом и спектакль «Евгений Онегин» до конца, заработали аплодисменты от благодарных зрителей, и хвалебную заметку в школьной стенгазете, на зависть Лерке и Ромке, играющим в, пахнущем розами, театре клуба роли: «Кушать подано». 
За оставшиеся до окончания школы два года Тамара сыграла Раневскую в грустной комедии А.П. Чехова «Вишнёвый сад» и Панночку в гоголевском «Вие», решила, что не цирк, театр. К поступлению в Киевский институт театра и кино имени Карпенка-Карого готовиться стала.
Она учила стихи, пела в хоре клуба, в школьном ансамбле «Гопак» отплясывала, Аттестат об окончании школы без троек получила, но в графе «национальность матери – еврейка, в графе отец - прочерк». И секретный процент на приём в Вузы лиц, как тогда интеллигентно выражались «не основной национальности республики», который толи сверху спустили, толи на местах антисемиты постарались, установили, никто не отменял. Под этот ничтожный процент те, кто мог взятку дать, и те за кого могли слово замолвить, учиться поступали. Если повезёт ещё один, такой как Алёшка Спиваков, у которого в табеле по математике пять только потому, что отметку двадцать пять – Районо поставить не позволит, на мехмат. На механико-математическом факультете уже третий год ноль целых, семь десятых  человека на место. И учится тяжело, и выход с потока: один член корреспондент лет этак через пятьдесят, пять инженеров-конструкторов, из которых один, если повезёт, таки конструктор, четверо точно всю жизнь будут новые формы ручки чайника изобретать, остальные в учителя – школярам «Что болит у Архимеда, после сытного обеда» - объяснять.
Тамара ничего против Архимеда не имела, понимала, что даже другу Вовке, никуда не поступавшему, после окончания десятилетки сразу на трактор севшему без суммы квадратов катетов никак не обойтись, но она хотела быть артисткой, и придумала, как мечту свою осуществить.
Черныш не возражал, смилостивился, один раз в помещении выступить согласился, в ответ на длинный Тамарин монолог, головой кивнул, понял, что судьба, мечта подружки от этого выступления зависит. Председатель колхоза был против, покричав, мать расписку об ответственности за имущество хозяйства подписать заставил.

Им просто повезло! Выставку японской бытовой техники в тот день в городе открыли. Всю милицию для поддержания порядка согнали к павильонам из стекла и пластика, в которые любопытствующий народ ещё задолго до открытия прорывался. Кто-то слух по городу распустил, что японцы свою технику обратно не повезут, всем желающим дарить будут. Смешно, но поверили, в толпе первым, кто войдёт, или последним, выходящим отдавать станут, обсуждали. Старики, сомневаясь, головами качали. Молодёжь места для ночёвки, чтобы своё счастье не пропустить, завтра: первыми войти, последними перед закрытием выйти, подбирала.
Японцы  об этом не знали. Подарки для посетителей: буклеты, маленькие календари с улыбающейся девушкой, сжимающей в руке миксер, значки, на которых в зависимости от угла зрения то, дымящаяся гора Фудзияма, то символ выставки цветок с пятью разноцветными, как олимпийские кольца лепестками, символизирующими, что их бытовая техника все пять континентов покорила, на прилавки выкладывали.
Где уж тут на какую-то лошадь по кромочке тротуара дисциплинированно идущую внимание обращать?
Большой актовый зал, выбранный для вступительных экзаменов на первом этаже, никаких лесенок... и когда девушка секретарь удивлённо подняв бровь, громко произнесла:
• Тамара Ройтбурд! - мама махнула рукой, и пристроившаяся у входной двери абитуриентка вскочила на Черныша.
Нетрудно представить какие глаза были у членов приёмной комиссии, когда небольшая девчонка в Будёновке и красных революционных шароварах, одолженных в клубе колхоза, с песней:
• Мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ! - на огромном коне рысью въехала в помещение, пустив животное по кругу испанским шагом вдоль расставленных у стены стульев, довела свою песнь до конца, соскочив с лошади, нараспев прочла Михаила Светлова:
• Мы ехали шагом, мы мчались в боях! И «Яблочко» песню держали в зубах! – и конь послушно вскидывал голову, повинуясь удару маленькой ладошки, притопывал всеми четырьмя копытами, когда хозяйка, «а капелла» исполняя «Яблочко», пустилась в пляс.
Ей поставили «пять»: Приняли!!! - а Черныша режиссёр, который в приёмной комиссии был, приезжал для фильма покупать, но не купил, слишком грозно конь зубы скалил, пугал от карьеры в кино отказался...

Ведущий курс старый, заслуженный артист сразу со студентами стал спектакли ставить, но нестандартная Тамарина внешность и ему не глянулась. Полгода она без всякого удовольствия играла вторую девушку без слов и официантку, вся роль которой заключалась в одной фразе:
• У нас не телефонная станция! – а весной...
Новый министр культуры, скорее всего для того, чтобы интеллектом блеснуть, цитату из «Поднятой целины» в докладе ввернул.
Кто-то заметил, кому-то:
• Новый-то наш Шолохова любит! – намекнул, а тут как раз дата, пятьдесят лет со дня завершения второго тома эпопеи «Тихий Дон». Чем не повод мероприятие организовывать?
По всей стране, Шолоховские чтения в библиотеках и клубах устроили.
Предприятия плавки металла и выпуск тракторов, колхозы сбор урожая на неделю раньше чем в прошлом году событию посвящали.

Эта избитая фраза: «на неделю раньше...» - за годы советской власти истрёпалась от употребления на радио и телевидении, в отчётах и докладах. И никто не удосужился подсчитать, что если каждый год урожай «на неделю раньше чем в прошлом году» собирать, то каждые шестнадцать лет зерновые должны поспевать к Первомаю, а раз в тридцать два года в январе на Новый год.

И в институте к распределению ролей приступили, высокое начальство из Райкома комсомола прибыло. Только из пионерских пелёнок вылез, но видать чей-то сынок или внучок, таких «сопливеньких» просто так на должности не назначают.
Там у себя в райкоме мальчик секретарём под номером три числился, видимо его не очень всерьёз принимали, а здесь такой повод оторваться. Орёт, указания даёт, даже бригадиру уборщиц института тёте Дусе понятно, что он на театре, в постановке ничего не понимает.
Ректор «Валидол» не по одной таблетке, всю упаковку вместе с фольгой за щеку засовывает. У народных и заслуженных руководителей курсов морщины на лбу в гармонь собрались, венчики вокруг лысин с затылка на макушку перебрались, дыбом встали.
И студенты все на нервах, все кроме Тамары, у неё никогда комплекса чинопочитания не было:
• Давайте присядем, спокойно во всём разберёмся! – сказала.
Товарищ начальник так удивился, кричать перестал. В кабинете с представителем советской молодёжи уединился, вспомнил, что прислали выяснить, нет  ли в Вузе, готовящем, самую неблагонадёжную прослойку общества –деятелей культуры хиппи.

Зачинатели движения хиппи, называемые на их сленге пионерами (вполне советское слово) –- протестовали против пуританской морали церквей, призывали вернуться к природной чистоте через любовь и пацифизм. Один из их наиболее популярных лозунгов гласил: «Make love, not war!» - что в переводе на русский язык звучит примерно так: «Распространяйте любовь вместо войны!».
Несмотря на то, что идеология хиппи перекликалась с советскими лозунгами: «Религия – опиум для народа!»  «Береги природу – мать твою!» и «Миру мир!» в общем-то, вполне безобидное молодёжное движение считалось в СССР враждебным, поскольку пришло из США.

Удобно устроившись на ректорском диване, молодой человек почти открыто, но чтобы не напугать осведомителя, в завуалированной форме компромат на сокурсников у Тамары выуживать стал.
• Ну, ты меня понимаешь: Гёрла! Пипл! – он таинственно произнёс, - Вписка! - когда девчонка опустила глаза, кажется даже покраснела, подумал, что она глуховата, повысил голос, потёр запястье в том месте, где у хиппарей браслетик из ниток располагается, с надеждой спросил, - Фенечки? - и поморщился.
Закатив глаза, она закивала, радостно сообщила:
• Степанов! Он Лёньку Косенко к едрени фенечки... – задумалась, - Нет! К едрени фени послал! -  и он решил к проблеме с другой стороны подойти:
• А заморочки? Когда она голосом заговорщицы,  прошипела:
• Петренко! Так голову Ивану Африкановичу заморочил!!! Тот так и сказал: «Достали меня твои заморочки!» -  понял, что тут ему ничего не светит, придурковатая девчонка, как Иван Сусанин, трещит и трещит, от дороги вглубь леса ведёт, и всё время глазки строит, решив: «С паршивой овцы, хоть шерсти клок» - руки распустил.
Тамара вывернулась:
• Я не такая!!! – наморщила лоб, бурную мозговую деятельность изобразила,  к уху начальника склонилась, - Даже не знаю, как Вам сказать... У меня тут поклонник лейтенантик образовался... И по городу слухи ползут, что офицеры «Кодекс чести» вспомнили, чуть, что сразу к барьеру. Стреляться!!! Если ему кто настучит, что мы тут с Вами уже час... Как бы чего... – от желания недалёкого зарвавшегося мальчишку «развести» голос от смеха слезой задрожал, процитировала, - Не каждая птица долетит до середины Днепра!  Колосник к ногам и концы в воду...
У комсомольского вожака колени откровенно задрожали, сидя стопой и зубами «Танец с саблями» из оперы «Гаяне» почти до половины исполнил, тут же попрощался, руку не подал, вовремя сбежал.
Актриса со временем научиться смеяться и плакать на сцене, но первокурснице сдержаться, не захохотать в голос, когда тебе всего восемнадцать и очень, очень смешно, очень сложно.

Весь день руководитель курса и студенты подозрительно смотрели на Тамару, не решаясь спросить, на кого и что настучала, даже декан факультета заскочил, с преподавателем пошептался, и тот с перепуга её на роль Аксиньи назначил, а комсомольский секретарь точно по начальству или родственнику отзвонил, посоветовался, выяснил, что над ним посмеялись.
Возвратился, искрами из глаз чуть очаг культуры на поджог:
• Где Вы русскую казачку с таким... - на педагога заорал.
Осёкся, раздумывая к чему придраться. Видимо сообразил, что уже сказал «с таким», и, если теперь продолжить: «лбом» или «ртом» не поймут, а с таким  глазом или зубом будет по-русски неправильно.
На лице самую выступающую, выдающуюся часть выбрал, прошипел:
• Где Вы русскую казачку с таким носом видели!?! Это же, по меньшей мере, смешно!!!
У старика очки от рассматривания Тамариного, подозрительного носа запотели, все студенты замерли, разглядывая. Нос, как нос, ничего крамольного небольшой, прямой с маленькими ноздрями. Такие носы и раньше половина населения Евразии без проблем носило, а сейчас, когда, как оказалось, фокус с Вавилонской башней не удался, не языки, расы смешались...
Потрогав свой провинившийся перед начальником нос, Тамара собралась просто засмеяться, но противный бесёнок «Томка хулиганка», своими остренькими рожками в язык уколол.
Она всегда от скуки слова рифмовала, неоднократно от учителей за то, что, не выучив урок, на вопрос:
• Что такое биссектриса?
• Биссектриса это крыса! – отвечала, для школьной стенгазеты вирши, которые мама рифмоплётством называла:
• Алла проспала, на урок опоздала! - или – Петраков Лёня урок проказёнил! Ответа не знал, получил один балл! – писала.
Тамара вспомнила, как в колхоз пионеры помогать урожай собирать приехали.
Ей один беленький в красном галстуке, который на всех кричал, командовал, сам ничего не делал, не пионером, вожатым оказался, очень понравился.
Третьеклассница тогда от избытка чувств, стихи сочинила. Долго рифму подобрать к слову «бой» не могла. Утром, на торжественной линейке, когда пионеров в город провожали, пока особо отличившимся книги вручали, председатель колхоза речь говорил, думала, искала.
Завуч городской школы уже рот, чтобы крикнуть: «По машинам!» - открыл, Томка вдруг сообразила: мама вчера с работы пришла, что удои у колхозных коров повысились, похвасталась, - вперёд вышла, громко продекламировала:
• Пионер – всем пример! К нам приехал пионер!
Он в учёбе успевает! Урожай нам собирает!
Он всегда готовый в бой! И влияет на удой!
Пионеры, вожатые, учителя визжали от восторга. Завуча еле водой отпоили, навзрыд хохотал.
Томка из хулиганки на две недели поэтом стала, потом вместе с Алёшкой Спиваковым, чтобы проверить силу воды огромным тазом, в котором Лёшкина мама бельё стирала, маленький фонтан у правления накрыли. Вот грохоту было!!! И всё вернулось на круги своя... 
Напряглась, нерусские фамилии советских артистов в уме перечислила, головой горестно повела:
• Мкртчана нос и нос Басилашвили!
Что с русским мы искусством натворили?
Поверить сложно, и поймёшь едва ли!
Казачку русскую в кино еврейки две сыграли!
Сличенко, Вайкуле, Ротару, Эсембаев,
Лиепа, Банионис, Магомаев... 
Гнать всех? Возможно! Только задаюсь вопросом:
А не останется ль без них искусство с носом?
Пробурчав, что его не так поняли, что он совсем не это имел в виду, гость совсем иначе, подозрительно посмотрел на выдавшую стих девчонку, она опять на бис,  состроила «лицо имбецила» даже слюнка из уголка губ потекла, покрутившись в институте полчаса, слинял и всё вреде стало на свои места, лишь: Кажется, мелочь! - венчик вокруг лысины руководителя курса так на место и не возвратился.
Старик две недели с собой боролся, на перемене к Тамаре подошёл:
• Извини! Постарайся меня понять... у меня ведь тоже с носом свои проблемы...

Забившись в самый дальний угол кухни, в просвет между пеналом и подоконником, дочь переводила глаза с застывшего в дверном проёме папы на опустившую голову на руки, покачивающуюся в такт своим мыслям маму, как во сне слышала, долетавшие издалека фразы:
• Николай Вы такой внимательный!
• Бухгалтера взял! Хорошенькая, как кукла!!!
• Любочка говорит, что Коля очень обаятельный!
• Екатерина умница, за три дня враждебную технику – компьютер освоила!
• Он не то, что ты, обязательный! Пообещал, сделал!!!
• Катюша во всех отношениях идеал! И лицо! И работа! И душа!!!
• Коленька просто замечательный! – понимала, что даже если заткнуть уши, оглохнуть, эти воспоминания будут мучить её всю жизнь, потому что единственным, что всегда было незыблемо, что поддерживало её в трудные минуты, была семья.
Майя с детства была уверена, гордилась тем, что её мама и папа любят друг друга, немного свысока жалела Сашу, у которого папа ушёл от его мамы к другой женщине, соседку Иришку, потому что её родители постоянно ругались так, что весь двор слышал, одноклассников из неполных семей.
Странно, совсем не ребёнок, замужняя женщина и в Одессе и, приехав в Израиль, ничего не замечала, а сейчас поняла, что у родителей уже давно не всё гладко. От этого нового знания, оттого, что мама и папа, в её присутствии «грязное бельё» полощут, забыв о дочери, боль, обиду свою друг на друга выплёскивают, ей стало неловко, как будто это её «поймали на горячем» за недостойной выходкой.
Майе стало совсем плохо, вздрогнула, когда мать, наконец, закричала, зачастила:
• Ты! Ты!!! Ты с нею вечера в конторе проводил!!! Её из твоего кабинета Скорая помощь забрала!!! Ты её в гинекологию к своему Алику устраивал!!! Грехи свои, прикрывая, как барин за холопа за идиота какого-то замуж порченую девку отдал!!! Десять тысяч ей на свадьбу дал! А свадьбы не было! – мама, ёрничая, спросила, - Постеснялись!?! – папа засмеялся, и от этого горького смеха, оттого, что неестественное истеричное «ха-ха-ха» резко оборвалось, дочке стало страшно.
А отец, констатировал:
• Каков мерзавец! Ни слова лжи! Всё, правда! Только видать под это блюдо из правды, крутой соус из лжи заварил... - помолчав, стал рассказывать, - Детдомовская Екатерина! Быстрая, толковая, настырная. Арон Львович всю бухгалтерию по старинке вёл, папочки, скрепки – ведомости. А когда он вдруг срочно в Америку с детьми укатил, Николаю кто-то её порекомендовал. Я ещё подумал, что он просто хорошенькую девчонку привёл, решил: Не подойдёт, уволю! – а она за месяц полный порядок навела: карточки на оборудование, склад, снабжение, сбыт, - нигде копаться, искать не нужно. Если она в банке, сам по дате посмотрел, на место положил! – улыбнулся, - Как она Николая гоняла за то, что к порядку не приучен, куда попало, кладёт!
Первый компьютер чудо-машину купили. Парень серьёзный с фирмы подключил, монитор, принтер подсоединил:
• Здесь нажимайте! Здесь не нажимайте, всю информацию вытрете!» - сказал, и ушёл.
Инструкция, как учебник по высшей математике – ничего не понятно! Три дня к машине подойти боялись, а Катюша книжку «Компьютер для чайников» купила, после работы осталась, во всём разобралась, инженеров с высшим образованием враждебной техникой пользоваться учила!
Мы с ней как раз азы: «сохранить», «распечатать» - проходили. Побледнела, вскочила, и упала, сознание потеряла.
Доктор из Неотложки:
• Маточное кровотечение! – констатировал, я Альку попросил, чтобы её посмотрел. К главврачу роддома ходил, просил, чтобы, в порядке исключения, девочку у них обследовали.
Ребята проведать её пошли. Алик им открытым текстом:
• Диагноз самый страшный, но не запушено. Если сейчас операцию сделать, детей не будет, но... – сказал.
Только Советский Союз уже кончился: услуги хирурга, лекарства, капельницы, тампоны, питание... за всё больной платит.
У Катюши ни денег, ни родни нет, на работу вышла. Все знают, все жалеют, но молчат. Тут разговорами не поможешь, а деньги Катя не возьмёт. Гордая!
Идем мы с ней, - папа, осуждая, посмотрел на маму, - и твой Николай тоже, по стапелю, готовую яхту осматриваем. На палубу поднялись, там рабочие последние штрихи: подкрасить, подмазать, затереть, - доводят.
Бригадир Коля Васнецов, между прочим, совсем не идиот, руки, где нужно растут(!), подошёл. Я думал, что с докладом, а он на колени плюхнулся:
• Я люблю тебя! Выходи за меня замуж! – ей сказал.
Видели все, что он на неё посматривает, подойти стесняется, потом они в обед разговаривали, вместе с работы шли... Но в такой ситуации!?! Просто остолбенели.
Когда Катюша:
• Зачем я тебе такая нужна? – спросила, работяги прослезились.
Месяца два Коля её уговаривал. Уговорил!
Учётчица тётя Маня сказала:
• Такой повод! Свадьба! – в зарплату деньги на подарок собирать стала.
Даже старик Петрович, у которого зимой снега не выпросишь, тысячу гривень принёс.
Папа спросил:
• А я, что беднее других? – сказал, - И свадьбы никакой не было! Все деньги на операцию ушли... – когда мама прошептала:
• Так почему же ты... – перебил:
• Потому что он тебя уже накрутил! По телевизору фильм Озерова «Великая Отечественная» показывали, когда боевые машины реактивной артиллерии на экране появились, залп дали, ты на меня так смотрела, как будто это я их «Катюшами» назвал!
На мгновение, выбежав из кухни, отец принёс ещё одно письмо, прочёл:
• Здравствуйте Андрей Фёдорович!
Долго, не решался Вам написать. Наверное, зря. Знаю, что Вы бы за нас порадовались. У нас всё хорошо, работаем, новый начальник не обижает, сыну уже четыре года.
Я в роддоме в окошке, что сын родился, узнал, Катюше: «Назовём Андреем!» - написал, передать хотел, сестричка из родильного отделения выскочила:
• Кто Васнецов? – спросила.
Развернул бумажку, а там: «Андрюшка соня! Весь в тебя, только глазки мои, голубые!». Не сговариваясь, в честь Вас назвали. И это правильно, потому что Вы всегда для рабочих «папой Андреем» были, и Катеньку по-отцовски поддерживали, с чудо доктором познакомили.
Мы сначала очень испугались, к Александру Абрамовичу побежали, а он, как всегда, засмеялся:
• Операцию делал, на свой страх и риск, где мог непоражённые кусочки оставил. Я стреляный воробей! Сразу сообразил, что вы не просто так «погулять вышли», что вам ребёночек понадобится!
Я бы и сейчас написать постеснялся, но... В воскресенье с Андрюшкой по Приморскому бульвару гуляли, возле ресторана гостиницы «Лондонская» авто шикарное остановилось, Николай Иванович руку жене подал, выйти из машины помог. И Майя Андреевна красиво одета, накрашена, только глаза потухли. Я уж точно знаю, какие глаза у счастливой женщины!
Заберите дочь от этого человека Андрей Фёдорович! Он подлец! Рабочих всё время лбами сталкивал, друг против друга настраивал. К Катюше приставал, а когда она его погнала, стал о том, что у Вас с нею роман трепаться. Не думайте! Ему сразу никто не поверил! А уж потом... Доктор Александр Абрамович нам с Катюшей перед операцией первую брачную ночь по полной программе прописал... 
Как только Вы уехали, Николай Иванович Катюшу все карточки переписать заставил, все документы сам просмотрел, те, на которых Ваша подпись была, вечером во дворе сжёг.
Добыв из конверта, папа положил на стол фотографию, и Майя, как жираф, вытянув шею из своего укрытия, увидела симпатичного молодого мужчину, обнимающего жену и сына, отпрянула, потому что отец сказал:
• Когда Майя позвонила, я уже всё знал! Сам хотел её звонить, к нам звать! – решила, что родители, наконец, вспомнят о дочери, но мама возмущённо отметив:
• Подлый интриган! –спросила, - А зачем? – кивнула, соглашаясь с папиной догадкой:
• Разделяй и властвуй! – отвечая на его вопрос:
• Это он тебе посоветовал меня в Израиль вывезти? – подтвердила:
• Да! – подумала, - Ну, да! Ты же ему там мешал!!! – улыбнулась, - Ну, и хорошо! – и засмеялась, потому что отец согласился:
• Хорошо! Хотя оказалось, что у меня здесь с носом свои проблемы... - стала исповедоваться:
• Он меня с работы забирал, по дороге в машине, - Андрей Фёдорович бухгалтера на работу взял. Писаная красавица! – рассказывал. Дальше, больше! -  Андрей Фёдорович в ней души не чает! Катя и Андрей Фёдорович... Он её Катюшей называет!
Помнишь фильм «Театр» с Вией Артмане по телевизору показывали, на следующий день: Вы такая красивая, а он... - сказал, спектакль для одного зрителя сыграть, предложил... – с интересом посмотрела на папу, поинтересовалась, - Ты меня к нему ревновал?
Пробурчав:
• Нет! – отец грозно проревел, - Да!!!
Мама всхлипнула:
• И я ему верила! Ревновала! Какая же я дура! – улыбнулась, кивнула, принимая извинения:
• Это я дурак! Заработался в своём кооперативе! Меньше внимания тебе уделять стал, а он, аки змий с яблоком: «Позвольте помочь! Примите в знак дружбы!» - подтвердила:
• Вот! Вот! Как ты мог подумать, что я тебя... – папа перебил:
• Как ты могла подумать!
Привычно чуть командный тон мамы, с головой выдающий женщину, уверенную, что она любима, присущая папе ирония сильного мужчины, снисходящего к слабости любимой женщины... Это были её с детства знакомые, родные люди, её любимые родители. И совсем не постарели! Мама невысокая, хрупкая, в пятьдесят два - девочка! И папа здесь от физического труда похудел, как мальчишка целоваться полез...
В тему вспомнила. Николай к ним в гости уже месяца три ходил. Майя тогда на него внимания не обращала, первый семестр в училище, сделав домашние задания, книги по специальности, взятые в библиотеке, просматривала. И мама, когда в спектакле занята, не была, уделив гостю положенное по этикету внимание, своими делами занималась, какой он замечательный ещё не рассмотрела.
Соседка и одноклассница Линка зашла.
С первого класса Эвелина на всю школу не отметками, вызывающе дорогими нарядами гремела, ещё в пятом классе истории о богатом поклоннике, капитане дальнего плавания девчонкам рассказывала. Школьную форму «святая святых» советский школы не нарушала, только почти каждый месяц в новом с рюшами, хлястиками и накладными карманчиками коричневом платьице, в новом чёрном фартучке с крылышками, кружевами и бантами приходила, десятиклассницы от зависти визжали.
Папа у Лины матросом на сухогрузе работал, по три месяца дома не бывал, мама официанткой в ресторане, там как раз в то время, когда родительские собрания начинаются, клиент идёт.
Придя в школу по настоятельной просьбе директора, услышав историю о капитане, Линкина мама от смеха прослезилась:
• Бабушка у нас в магазине «Лоскуты» работает, остатки мелкие, списанные приносит, а дочь кусочки эти в красных и синих чернилах красит, комбинирует, сама себе давно уже всё шьёт.
И никто не удивился, что окончив восемь классов английской школы, Лина в ПТУ поступила, в первые дни перестройки мастерскую по пошиву женский одежды в своей квартире «из ничего, на голом энтузиазме» открыла.
Войдя в квартиру Линка:
• Как кооператор с кооператором с папой твоим посоветоваться хочу! –сообщила.
Что она у отца спрашивала, Майя не слушала, учебник по травматологии читала, только когда папа: 
• Хочешь, я твоего Вовку к себе в цех работать возьму? –спросил, удивилась.
Все во дворе знали, что Линкин муж Вовочка отпетый тунеядец.
Соседка горестно головой повела:
• Ну, его! – раздражённо бросила, - Что придумал!!! Родителям моим всё время:
• Она курит! – докладывает. А мама и папа, наслушавшись по телевизору, что курить вредно, как будто бы сейчас есть, пить, дышать полезно, (всё уже отравили!) на его стороне. Слова худого о любимом зяте, который их дочке добра желает, сказать не дают! Хоть повесься!!!
Николай, игравший с папой в шахматы, в разговоре участия не принимал, только когда соседка ушла, восхищённо захохотал,
• Вот это мужик-голова! Нужно взять на вооружение! – и все подумали, что он шутит.
Даже когда он стал активно поддерживать маму, уговаривающую Майю бросить медицину, сменить профессию почему-то этот разговор не вспомнила, сейчас о том, что он тогда, набиваясь, в союзники к её матери просто очки набирал, подумала, отмахнулась от мысли о бывшем муже, как от докучливой мухи.
Сообразив, что она на кухне «третий лишний» стала тихо пробираться к двери, протянула руку к столу, собираясь забрать тетрадь, но отец уже отпустил маму, приказал дочери:
• Оставь! - повернулся к жене, -  Эту тетрадку тёща в Китай, уезжая, тебе оставила! Я прочёл! Майка, похоже, наизусть выучила! Ты прочесть не удосужилась, а зря. В ней  и про тебя много интересного написано!
Обиженно бросив:
• Я просмотрела! Бабушка сказки для внучки оставила, а я ей прочесть забыла... – мама полистала страницы, помолчала, что-то перечитывая, пробормотав себе под нос, - А может и не сказки... - внимательно посмотрела на дочь, встревожено спросила, - Ты не беременна? – когда Майя отрицательно повела головой, хорошо поставленным, артистическим голосом продекламировала:
Шестой случится, за всех расплатится!
Коль судьбу испытает, своё племя познает,
Ячмень свой спасёт, от зла увезёт,
Десяти не убоится, заклятье прекратится!

От первой седьмая станет коренная!
Не погибнет род, в своей земле расцветёт! – и засмеялась, - Ну, чего насупилась? Всё сходится!!! Вернётся твой Нохум... Вернётся!  Дочь у вас родится! – как девчонка, игриво подмигнула папе, - Мы пшеницы из рода Ройтбурдов, если уж полюбим, то на всю жизнь!!!
Усыпая, Майя, как молитву повторила: От первой седьмая станет коренная! Не погибнет род, в своей земле расцветёт! – Во сне, почувствовала сладковатый, пьянящий вкус крепких, как зелёное яблоко губ, снова пережила освобождающий от всего земного, такой короткий, такой долгий полёт.
Они больше не говорили на эту тему, только прощаясь, Борька показывая новый, подаренный Нохумом мобильный телефон, попросил:
• Когда он будет звонить, пожалуйста, не забывай перезвонить мне…



День шестой, по-русски пятница, короткий день. Не жарко, очень жарко, хамсин  несёт в город мелкий, зависающий в воздухе песок, и невыплаканные испарения облаков, которые не успели превратиться в дождь, пропитали всё триллионами незаметных, но ощутимых микронов Н;О. 
Запоздавшие хозяйки ещё закупают на рынке фрукты и овощи, отчаянно торгуясь с последними продавцами, оставшимися на шуке - Иерусалимском базаре.
Задержавшиеся на работе мужья, сжимая в руке «список-заявку», выданную с утра супругой, загружают в машины ящики минеральной воды и соков.
Молодёжь и в первых рядах «русские» - евреи, когда-то владевшие «серпастым и молоткастым» советским паспортом, на своих авто, рейсовыми автобусами и автостопом уже направились в сторону моря к белым, раскалённым песчаным пляжам и прохладным (по местным меркам) прозрачным, зелёным водам.
Женщины из религиозных кварталов приготовили всё для еженедельного праздника, надели нарядные платья, сидя на скамеечках возле домов ожидают своих мужей, чтобы всей семьёй идти в синагогу, зажечь свечи по одной за каждого из детей, за мужа, за своих и его родителей и уж потом в конце за себя. 
Ещё час-два и даже самые предприимчивые хозяева закроют свои лавки и магазины до утра, до утра дня первого, потому что день седьмой Шаббат, как и сто, тысячу, три тысячи лет назад для евреев праздник!

Майя бесцельно слонялась по пустому дому. Ципора с утра уехала к сестре в Ашкелон, и Нохум сегодня ещё не звонил. Она включила и выключила телевизор. Начала готовить себе ужин и бросила. Вышла в сад и прислонилась к старой смоковнице. Ей всегда казалось, что дерево хранит тепло его тела.
Мобильный запел «Калинку» и Майя, вытащив его из кармана телефон, нажала кнопку:
• У меня всё хорошо! - пророкотал любимый бас, скрипнула калитка, - Я люблю тебя!!!
Нохум стоял рядом, и она прошептала:
• Я люблю тебя!!! - уронила маленький аппарат, и прижалась к любимому, обвила его шею руками.
Они, целуясь, шли по коротенькой, ну просто два шага дорожке от смоковницы до дома и эта дорожка была очень долгой, потому что их пересохшие от жажды губы жадно приникали и приникали друг к другу, наливаясь живительной силой.
Прямо на пороге, только прикрыв дверь, Нохум со стоном рванул тонкую ткань халата, припал к её груди, нежно захватывая губами твёрдый сосок, но Майя  так измучилась за эти долгие два месяца, бессильно прислонилась к косяку, отдавая его ласкам своё тело, только когда он подхватил её на руки, прошептала:
• В отпуск?
• Навсегда... - и она ожила, быстро целуя любимое лицо.
Её руки зарывались в чёрные волосы, нежно ползли по шее, рвали пуговицы форменной рубахи, пробираясь к мощным плечам, к широкой волосатой груди, а губы неистово миллиметр за миллиметром целовали, целовали, целовали каждую выпуклость и впадинку, каждую жилочку, попадавшуюся на их пути.
Он поставил её на пол, трясущимися руками освобождая от одежды, она рванула ремень, маленькую змейку, прижалась, чувствуя всем телом железную мощь его желания, услышав два глухих удара, испуганно вздрогнула, обнимая, защищая, прикрывая его от этого страшного и прекрасного мира и нервно хохотнув:
• Это ботинки... - он увлёк её на кровать, лаская и покрывая собой.
Она просила о чем-то тихо, нежно и он сильно, властно отвечал, щедро отдавая и жадно принимая её покорность. Страсть метрономом стучала в крови, во всех соках тел, сотрясая, набирая темп, соединяя два бурлящих потока в одну полноводную реку.
Потом они замерли, прижавшись, пытаясь сохранить уносимый влагой огонь, и Майя, вспомнив, срывающимся голосом зашептала:
• Ты голоден с дороги... Я даже не покормила тебя.
• Ты морила меня голодом полтора года, - хрипло рассмеялся Нохум, - а сейчас, угостив по-царски, говоришь о еде...
• Я хотела... я так просила, когда ты уезжал, - почти с обидой шептала она, и он отстранился, мягко толкнул её на спину, посмотрел в глаза:
• Я слышал...  но я не мог, не имел права оставить тебя одну с двумя детьми!
Его рука, лаская кругами, заскользила по атласной коже живота. Забыв обо всём, она недоуменно смотрела в любимые чёрные глаза, видела снова пробуждающийся в них голод… а он  засмеялся, он всегда умел владеть собой:
• У меня скоро день рождения. У тебя всего десять месяцев Джинджер… - и она вспомнила, потянулась к нему, а он прижался головой к её напряженному животу, прислушался, поцеловал:
• Мне кажется... я почти уверен, что она уже там Джинджер, но давай... для верности... ещё раз...