промокшая ваза

..вспомнить бы – как я это делала в детстве..

всхлипывая на одной тягучей ноте, без возможности понять детскими недоразвитыми мозгами – в  чём корень моей обиды ли, страха…
забираясь на кровать, сматывая в калач дрожащее тельце, укрываясь одеялом почти с головой, наружу только кончик носа и глаза, упёршиеся в коврик на стене - кусок фабричного гобелена с изображением сцены из сказки «Алёнушка и братец Иванушка», чей размер моя кровать давно переросла…
гладя взглядом каждое копытце несчастного братца, ощупывая шёлк белого завитка у одного из пары упрямых рожек, ловя сумрачные тени, брошенные улицей в окно, и дорисовывая в воображении крючконосую колдунью с её нечистой свитой, спрятавшихся в почти чёрных кронах кривых сосен..
сочувствуя и не имея сил помочь сестрице Алёнушке, всем своим существом разделяя её несчастье как своё,
я наконец забывалась тревожным сном.

вспомнить бы – как это происходило в детстве…
утро всегда наступало, и было солнечным. а коврик на стене -  просто ковриком. и не было никаких живых существ – ни в траве с лужицей в отпечатке копыта, ни в вытканном нитками лесу.
и обнаруживалось, что на душе легко, словно все печали только приснились. словно я их придумала, как тех тёмных существ, которые прячутся в кронах сосен с изуродованными ветками.   

..вспомнить бы - как мы это делали в школе..

учитель решительным широким жестом сметал всё со своего стола, включая классный журнал – предмет не первой необходимости на уроках рисования, и торжественно извлекал на поверхность откуда-то из пыльных закромов две гипсовые фигуры: большой тетраэдр и шар - поменьше. С тщательностью, не очень нам понятной и абсолютной отрешённостью от нас, зубоскалящих – дай только повод; выставлял их, пробуя варианты освещённости и соотношения тел (!) друг с другом. На это, к всеобщей нашей радости, уходила добрая треть урока. Когда на его взгляд всё было как надо, поворачивался наконец, к нам лицом и начиналось действо, оценить которое я способна лишь теперь.

Он был удивительным – наш учитель рисования. Мы звали его между собой, посмеиваясь, Циркулем. Подозреваю, что авторство прозвища этого принадлежало не нашему поколению, а было дано кем-то из более ранних и более талантливых. Из нас же – талантов не вышло. Как так вышло??? Как звёзды в ясную погоду, споря красотою и яркостью, вспыхивали имена ДО нас. Самородками из толщи земли рождаются таланты ТЕПЕРЬ – первые предвестники; вот-вот отыщется сама кимберлитовая трубка. Мы же были… хотела заменить слово «были» на «стали», но не буду. Всё верно - б ы л и (раз  ни кем не стали) той самой серой массой, которая сокрывает все красоты до поры. Теми недрами, в глубине которых и набирают силу, зреют самородки. Наверное, так надо. У каждого своя миссия. И назначается она без твоего согласия. Понять её – твоё право. Вынести и реализовать – святая обязанность.

Циркуль. Ни одно другое прозвище (и не кривитесь сейчас, пожалуйста, изображая из себя святош – или вы сами не навешивали учителям ярлыки?) ему не подошло бы больше.  Так «выстрелить словом», попав одновременно и в предмет преподавания – «Рисование и черчение», когда на каждой парте лежит готовальня, где циркуль - король среди других инструментов; и метко изобразить – одним выдохом, но полно - всю фигуру целиком; даже не фигуру – характер! - нужен поистине талант. На следующий год исполнится ровно тридцать лет, как я закончила школу. Мы изредка встречаемся с одноклассниками. Глядя кое на кого из них, я не сразу могу сообразить-сопоставить фамилии, всплывающей из памяти, стоящий передо мной «портрет». А «Циркуль» отпечаталось с пожизненной гарантией.

«Высок. Всегда в светлом костюме и накрахмаленной сорочке. Опрятен и приятен на лицо», – что дадут вам, не видевшим (если только меж читателей не окажется моего однокашника, что вряд ли..) человека, о котором идёт речь, эти описания? Ничего. Таких – пруд пруди. Тем более, что костюмчики в ту пору были сплошь «на одно лицо». Клянусь мамой, я однажды сдала в химчистку папин пиджак, а принесла домой точно такой же – серовато-бежевый в коричневую клетку, два накладных кармана на пОлах и один прорезной на груди, пуговицы в рябчик – по три штучки на лацканах рукавов, и так далее вплоть до нашивки с фабричной маркой, - но на два размера меньше. Приёмщица перепутала, а я на глаз не определила, что пиджак чужой; отец одел – рукава по локоть.
Вот же! – «рукава по локоть»! – ключевой момент!

Представьте циркуль.
Любой.

Примитивную одноножку с гильзой под карандашный стручок, какие обычно используют в начальной школе, когда не так важна точность, точности таким не добьёшься.
Или обычный угловатый парень из школьной пластиковой готовальни, купленной мамой наспех на «школьном базаре» под самое первое сентября - с толстой иглой, оставляющей на бумаге дыру размером с зерно пшенки; с плоским блином тугого колеса, плохо прижимающим огрызок грифеля, так и норовящего выскочить каждый раз из  гнезда, грубо и неровно обжатого.
Или шикарный циркуль из отцовской готовальни, торжественно-сдержано врученной отцом лично, лишь за ту заслугу, что ты (незаметно так) вырос. Готовальни, выстеленной внутри нежнейшим эпителием бархата, налитого  цветом первородного греха, и носящей в своём чреве, как ребёнка – циркуль тончайшей «кости».

Возьмите любой циркуль.
Первое, что бросается в глаза, глядя на этот предмет – короткие рукава. Хотя, если речь о циркуле, то это скорее короткие штанины, ведь о конечностях циркуля принято почему-то говорить «ножки». Искусный же он мастер, коли ногами чёткие круги чертит!
И всё-таки, мне легче думать, что чертит он руками. Всё великое на Земле творится руками. Мыслью – да! Но потом - руками. Руки – проводники человеческой мысли из мира грёз в реальность.

Итак – циркуль. Закатал рукава, словно фокусник – дабы публика убедилась, что в рукавах ничто не спрятано. Выпростал голые запястья, распахнул руки вширь, словно волшебник, готовясь совершить чудо. И… начал творить – одними кончиками пальцев. Именно таким и был наш Циркуль – аристократичным до изящества - инструментом тончайшей кости. Эти длинные руки, чуткие пальцы, этот жест – поддёргивание повыше рукавов, --- неизменность, с которой всё и начиналось. 

Задача стояла перед нами простая: изобразить на шершавом альбомном листе две фигуры, два геометрических тела, игру теней и света на их алебастровых боках, - без изысков и декораций. Только свет из окна, только тени, отбрасываемые телами, только зона их перекрытия друг другом. Только бумага и простой карандаш. Белое и чёрное. И неподсчитанное число оттенков серого – вот мерило мастерства: создать из двух цветов – чудо, из двух болванок – волшебство.

И была ещё одна хитрость. Она заключалась в том, что фигуры существовали в трёхмерном (?) пространстве, были объёмными, а этот лист, что лежал передо мной – плоским как тонкий срез живой материи с изучаемого образца, помещённый на предметное стекло и расплющенный вторым стеклом. Попробуй тут сохранить объём.

Теорию Циркуль давал кратко, обращаясь к классу обеими руками с карандашом, которым манипулировал как дирижёр палочкой, держа его  самый краешек неструганного конца.

Тетраэдр давался легче – грани чётко разделены, какая-то освещена полностью, другая в тени, - практически всё.  С шаром дело обстояло хуже – уловить переход света в тень, когда бок бессовестно кругл и счастливо лыс (не зацепишься даже взглядом); плюс – зона перекрытия с тетраэдром, стоящим на полшага позади, пожалуй, самое трудное.

Циркуль ходил между рядами парт, оглядывал работу с высоты своих ног и опыта;  хвалил, подбадривал. Никогда не говорил, если видел, что плохо. Останавливался, тихо клал свою руку поверх детской и начинал водить карандашом вместе с учеником.

Мне до чёртиков, до поросячьего визга, до разноцветных кругов под веками зажмуренных глаз хотелось научиться рисовать. Медведь ли куда наступил, или какое другое животное припечатало одну из хромосом – не знаю; понимаю лишь, что дар рисовать погиб во мне, так и не родившись. И Циркуль, конечно же, не мог этого исправить. Но пытался. Наклонялся надо мной чаще, чем над другими. Или мне так казалось? – не знаю.

Я ужасно смущалась и каменела, входила в ступор, леденея конечностями и горя всем лицом до самых корней волос, вместе с вершинками ушей, - от его прикосновения.
Мне бы расслабить руку, почувствовать ЕГО движения, запомнить их, чтобы потом попытаться  воспроизвести, - глядишь и приноровилась бы…
Вместо этого я зажималась и деревенела, забывала дышать даже, - ведь воздух тоже касался меня - ЕГО запахом, немного пугающим и почему-то волнующим.

Урок заканчивался. В моём альбоме оставался рисунок. Я смотрела на него и понимала – не мной нарисовано. И вспоминала всё: тепло большой руки поверх моей – сжавшейся, безвольной и бесполезной (верно, я только  мешала), запах - смесь табака и одеколона, свою оторопь…
Кто-нибудь другой, недолго думая, положил бы перед собой этот «урок», взял бы чистый лист, и сам - своим почерком – сначала просто копируя, потом уже чувствуя карандаш и регулируя нажим; ещё один лист, и ещё – уже сливаясь воедино душой-рукой-грифелем, --  добился бы результата. И это была бы настоящая работа – не просто объёмная, а четырёхмерная. Именно в четвёртом измерении (времени, не потраченном зря) и кроется смысл. Без четвертой координаты, лист всё равно будет плоским.

Я же – всегда - углубляюсь в переживания тех моментов, когда мне стыдно за себя. Окутываю себя воспоминаниями жестов, запахов и подкожного тока… Забываюсь в них до той степени, когда взгляд не фокусируется, кипяток льётся мимо кружки, а рядом (вдруг) оказывается муж, сатанеющий от того, что его вопрос остался без ответа.
Глупо.
Оглядываться мыслями, как будто можно что-то исправить… Нет. Мы не в силах вернуть назад, даже и только что капнувшую из крана секунду. Так устроено. Так специально устроено кем-то мудрым. Рядом с ним, мы – дети, сколь не гордились бы своими знаниями и опытом...

Урок проходил за уроком, геометрические тела сменялись вазами и даже бюстами, а я так и не научилась расслаблять руку.

…вспомнить бы с чего это началось – внезапное желание опять положить перед собой лист ватмана и взять в руки красиво заточенный карандаш…

Циркуль и заточку карандашей превращал в волшебство – всё так же выхаживая между рядами, без устали и с удовольствием точил нам карандаши. Стружки - синие, жёлтые, красные – лоскутки гламурного белья на заголённых кусочках дерева – тоже разных цветов – от девственно светлого и мягкого, до плотного в бронзовом загаре, - осыпались прямо на пол, а он только улыбался: «Пусть. Так художественнее».

Заточенные Циркулем карандаши превращались в сказочных персонажей: франтоватых гусаров в красном, нежных барышень в белом, девчонок-хохотушек – в розовом.
Как захотелось сейчас взять в руки красиво оточенный карандаш! Но я даже точить карандаши не научилась. Пользуюсь обычной механической точилкой – стопка из яркого пластика с завинчивающейся крышкой; в крышку, собственно, и впаяна сама точилка, маде ин "конечно китай".

..с чего же это вдруг, я ощутила такую жажду по карандашу и ватману…

вчера? – когда из окна автобуса увидела парковую лужайку: золотое от осени деревце и покрытая золотом же трава под ним. я свернула шею вслед...

Скажете: картинка как картинка – для осени не удивительна? Ан, нет. Трава-то эта ярко зелёная! Точно знаю – проезжаю мимо два раза в день, глаза некуда девать, вот и пялюсь.
Весь фокус в освещении: садящееся солнце – низко, горизонтально – словно из ведра плеснуло прямо на траву, не скупясь, долгой широкой дорожкой – сусального золота.
Теперь ещё раз, прорисовывая более тщательно: ярко жёлтое от осени деревце – вертикальным силуэтом – изгиб ствола и ветвей отчёркнуты разорванной чёрной ломанной, листья облетели с одной стороны, перемешались с разлитым по траве - горизонталь брошенного на землю кашне - растушёванная и уходящая в засвеченный горизонт, - золотом. Вот так уже лучше.
что вокруг и дальше – не вижу, не смотрю , - только дерево, шевелящее оставшимися листами в сторону солнца - тем же мазком, что и солнечное кашне на траве; полотно, выполненное почти в одном цвете… как же тут побороть желание РИСОВАТЬ?!

..или это желание возникло раньше?

вернулись с Побережья – поздний отпуск, последние тёплые деньки. с погодой повезло, не подвела погода  - я загорела почти как бронзовая статуэтка, что само по себе нонсенс для моей-то белой кожи, и вдоволь наласкалась с волной. мама присматривала за кошкой, пока нас не было, цветы поливала; по саду дела успевала. Я, только войдя, затискала кошку, счАстливую нашим возвращением (вот брехня, когда говорят, что кошка к дому, а не к людям привыкает!) и прошла с ней в кухню. на подоконнике осенний букет. просто – без претензий, целлофана и бантов – трёхлитровая банка, до половины наполненная водой, с десяток разноцветных астр и ветка калины – простая и щедрая как русская душа, - с зарумяненными кое-где листьями и алыми кляксами ягод. Я люблю тебя, мама!

..или оно возникло только сейчас и вызвано вовсе не визуальным рядом, а запахом?

..запах сырой глины..
да! – вот исток. вот - начало.
запах, возвращающий в прошлое. совсем не моё прошлое – никогда не работала с глиной, даже хату в деревне, как это принято у нас на Дону, не мазала. может это первобытная память вернулась? память поколений – первые, неумело изготовленные, без обжига ещё – горшки… может быть…

откуда этот запах?
Ваза же! Ваза, подаренная мне на День Рождения Ленкой, милой  Ленкой.   Простой деревенской девчонкой, приехавшей в наш большой город. Маленькой, но сильной Ленкой. Стискивающей зубы, чуть что не по её. Добивающейся всего, что наметила. Я только один раз видела… нет, не слёзы, - влагу в её глазах…
Ленкой, которой я восхищаюсь, и на которую я никогда не смогу походить, потому что… много этих потому что...

Глиняная ваза, подаренная Ленкой. Восхитительная сочетанием простоты материала, грубого (на первый взгляд) исполнения и теплоты человеческих рук, которая от неё исходит. Завораживающая взгляд гибкостью линий контура, резкостью глубоких полос, процарапанных ещё по сырому и застывших навсегда.
Умиляющая глиняными же помпонами, привязанными на бантик из колючего джута.
Скромность и изящество – одновременно.

Ваза так и стояла у меня на работе, домой увезти не удосужилась. Сегодня утром забежала на рынок купить глоток осеннего запаха – букетик крепких дубочков (так у нас называют мелкие хризантемы). Можно было поставить в вазочку поменьше, из стекла. Захотелось в эту. Дёрнул же чёрт!


Пахло не дубочками, а сырой глиной. Я оторвала взгляд от монитора и ахнула – обозначив чётко уровень налитой воды, ваза промокла!

Я с опаской оторвала её от крышки стола (вдруг, развалится у меня в руке?), так и есть – на столе остался мокрый круг. Надо встать, переставить цветы в другую вазу, из этой воду вылить и запомнить – она ДЕКОРАТИВНАЯ! - годится разве что для сухостоя.

Надо.

Но я, окутанная запахом сырой глины, окаменела. Сижу неподвижно как соляной столб и вспоминаю картинки детства и краски осени.  Забылась до такой степени, что взгляд, упёршийся в вазу, растёкся по столу розовой глиной, вода выплеснулась и подбирается уже к моим пальцам, букет
развалился, обнажив – не срезы – переломы веток.
Глупо.
Оглядываться.
Как будто мыслями можно что-то исправить.