Перстень из Кума

Сначала я прочитал эту историю у Хорхе Луиса Борхеса.
Потом она произошла со мной.
Так литература стала реальностью, а жизнь словно изнемогшее искусство наполнилась вдруг новыми,
раннее неведомыми космогоническими суррогатами, сумбурными символами и сомнительными видениями.
Ирония здесь в том, что так всегда происходит с теми, кто становится частью чужого сюжета.
Подчиняясь законам жанра, они начинают жить чужими иллюзиями, меняя одну фантазию на другую.
Случилось это несколько месяцев назад во время моего последнего путешествия в Персию.
Если бы не привитая мне с раннего детства любовь к чтению, если бы не Борхес, не мое почтение к мелочам, пустякам и безделицам,
я бы не придал этой истории никакого значения, и наверняка забыл её по прошествии часов или минут.
И тогда, возможно, вступив в сделку с жизнью,
я так и не извлек бы из нее никакой пользы для себя.

Но пустяки – самое важное в мире.

Борхес назвал свой рассказ «Заир».
Если кто запамятовал о чем он, напоминаю.
Сюжет рассказа связан с неким предметом, повстречав который,
 человек уже никогда не способен его забыть.
Он мечтает обладать им, болеет этим предметом, теряет сон, аппетит,
 гармонию и покой, и, если не находит его, то погибает.
Борхес назвал эту вещь Заир.
Заиром может стать все что угодно – монетка, чайная чашка с трещинкой на светлой эмали,
 человек, кольцо, словом, любой пустяк, любой объект или даже событие…
Так Махаммуд Аль-Йемени утверждал что Заиром был пророк из Хорасана,
 который носил покров, расшитый камнями, и золотую маску.[6] И еще он сказал, что Бог непостижим.

Вот что по этому поводу говорит сам писатель:
«В Буэнос-Айресе Заир — обычная монета достоинством в двадцать сентаво; на той монете навахой или перочинным ножом были подчеркнуты буквы N и Т и цифра 2; год 1929-й
выгравирован на аверсе. (В Гуджарате в конце XVIII века Захиром звали тигра; на Яве —
слепого из мечети в Суракарте, которого верующие побивали камнями; в Персии Захиром называлась астролябия, которую Надир-шах велел забросить в морские глубины; в тюрьмах
Махди году в 1892-м это был маленький, запеленутый в складки тюрбана компас, к которому
прикасался Рудольф Карл фон Слатин; в кордовской мечети, согласно Зотенбергу, это была
жилка в мраморе одной из тысячи двухсот колонн; в еврейском квартале Тетуана — дно колодца.)»
………………………………………

Всё началось в мае месяце этого года, когда я понял, что мир, такой прекрасный и такой
зыбкий исчезает буквально у нас на глазах.
Многое говорило за то, что на Ближнем Востоке в Иране скоро начнется новая война и
поэтому я заторопился.
Моя некомпетентность не позволяла мне высказываться по этому вопросу чересчур
категорично. Я просто позвонил трем своим приятелям и деликатно предложил составить мне
кампанию для двухнедельного путешествия в Персию.
Кирилл отказался, сославшись на съемки.
Никита и Дима согласились..
К тому же Никита уже бывал со мной в Иране год назад.
И уже целый год мечтал снова вернуться туда.
Ради этой поездки он прилетел из Непала. Три или четыре дня Никита перебирал рюкзак,
 досаждая мне странной бесконечной историей о десятидневном поносе, который свалил его в Катманду
Ему было невдомек, что меня мучали угрызения совести - а вдруг я не успею насладиться
неразберихой и красотой Персии до её исчезновения

Ведь народы внушают мне гораздо более противоречивые чувства, чем отдельные люди..

Возможно это оптический обман или тоска по недостижимому.
Возможно мне не пристало оспаривать добродетели нашего двойного рабства, признавая,
однако, что чрезмерная скромность доводит нас до чрезмерных крайностей.
Возможно, что худшие из людей - это венгры, хохлы и англичане - поскольку именно они
интересуют меня меньше всего.
Возможно я завидую, просто завидую благородной надменности персов - наших древних
соседей по разуму, покоряясь их пластике и чарам их языка, предназначенному для молитв и плача.

Иран состоит из песен, изнашивающих наши инстинкты и изысканной меланхолии, к
оторую я замечал раньше только у зырян и гуннов.
Я всегда думал о нем как о чуде, объясняя этот феномен моею слабостью к непостижимому.
Теперь же, взвесив все запасы своего цынизма, я понимаю,
что в показном мире печалей еще есть место истинному блеску и естественному гламуру,
 по которому так тоскует моя требовательная душа...

Как всегда я прилетел в Тегеран поздней ночью.
Под океаном звезд, над морем огней.
Как всегда, пролетая над бесконечным городом, глядя на зеленые маковки шиитских
минаретов я ставлю в айподе песню Кипелова «Вавилон».
Еще я слушаю её, когда приезжаю в Дамаск.
Признаюсь: я никогда не был в Тегеране.
Большом и многолюдном.
Всегда объезжал его стороной.
Вот и тогда, ранним утром мы взяли такси и сразу поехали в Кум.
До Кума 150 километров, 500 рублей, полтора часа.

Кум – исламский Ватикан.
Странный город в откуда есть и пошла Исламская революция.
По сути он состоит из двух городов.
Первый – это Кум профитированный, обыденный, цивилизованный, с магазинами, рынком,
 парками, фонтанами, торговцами, трудовыми и пришлыми людьми.
Другой - Кум сакральный – закрытый город, город, куда ты можешь попасть только по
приглашению, секретный подлинный город в котором живут священники, студенты медресе,
учителя мудрости, философы.
Чтобы оказаться в нем, надо пройти единственные ворота, соединяющие его с остальным
миром, своеобразную сакральную таможню, где рослый привратник обязательно
поинтересуется: к кому вы направляетесь. А потом позвонит человеку, пригласившему вас и
спросит, правда ли что эти странные шурави едут именно туда, куда сказали.

Сакральный Кум это необычный урбанистический пейзаж, напоминающий города из ранних
фильмов Антониони. Улочки без зелени, множество детей занятых своими детскими делами,
стандартные домики для жилья – для всех одинаковые. И для великого учителя и для
простого студента исламского ПеТеУ.
4 комнаты по периметру, крохотный внутренний дворик с розовым кустом, клеткой для птиц
и миниатюрным фонтаном.
В одном из таких домов, меня ждал мой друг, исламский философ и ученый Ифтихар.

Несколькими часами позже он помог нам там же в Куме арендовать автомобиль с водителем
примерно за 1300 рублей в день на весь намеченный мною двухнедельный маршрут.
Оговорюсь – в Тегеране это обошлось бы нам в два с лишним раза дороже.
Детали нашей встречи с Ифтихаром опускаю. Это другая история и другой рассказ.
Рассказ имеющий свое продолжение и ещё не оконченный.
Поздней ночью договорились, что водитель заедет за нами в гостиницу в 10 утра.

Утром я проснулся пораньше. Пошел побродить по городу, который полюбил еще во время
своего первого иранского путешествия.
На главной площади неподалеку от усыпальницы непорочной Фатимы у фонтана и в аллеях
в это неурочное время собираются обычно торговцы серебром, которым так славен Кум.

Старика в сиреневой чалме я заприметил сразу.
Он сидел на траве в тени под деревом и маленькими глотками пил чай из пластикового
стаканчика.
Все его пальцы были унизаны неземной красоты серебряными перстнями.
В правой руке он держал большую проволочную чалку, на которой как вобла болталось еще пара дюжин колец.
Рука со стаканом плавно двигалась вверх вниз и я, присев рядом на корточки, как
завороженный наблюдал тусклое мерцание серебра и камней в светлом утреннем воздухе
 священного города.
На большом пальце старика красовался слишком простой для персов – массивный,
неуклюжий перстень с крупным, овальным, небесного цвета камнем.
Заметив мое внимание, старик коротко сказал: «Фируза».
«Бирюза» - понимающе кивнул я.
Он снял перстень с пальца и протянул мне.
Практически никаких украшений или узоров. Только незатейливая, неровная косичка мелких
засечек у основания камня, несколько неглубоких царапин справа, следы ювелирного
молотка, отсутствие всякой полировки и затейливая арабская вязь внизу – старинное
клеймо. «Фарид» - прочитал я.
Перстень, как я и ожидал, был тяжелым и неизысканным.
Я примерил его на безымянный палец. Тусклый металл оказался неожиданно теплым.
Он не давил, легко снимался и опять одевался, но не соскальзывал и не торопился
вернуться к своему хозяину.
- Сколько, - Спросил я.
- Двадцать пять туманов, - Ответил старик.

Оговорюсь, что единственная валюта в Иране- эториалы. Риалы вы получаете в банке,
риалами платите, таксистам, рыночным торговцам, музейным работникам, владельцам отелей.
Но все, подчеркиваю, все без исключения расчеты в Иране ведутся в туманах . На самом
деле никаких туманов не существует. Однако, все цены на ценниках, счетчики такси, прайсы
уличных торговцев – все обозначается в несуществующих туманах. Сначала это напрягает.
Потом привыкаешь и пересчитываешь виртуальные туманы в действующие риалы уже
автоматически, не задавая дурацких вопросов типа: - Это в туманах?
Или: - А сколько это будет в риалах?
И тут я совершил первый глупый поступок.
Я решил поторговаться.
- Двадцать, улыбнулся я и, сняв перстень, положил его на ладонь.
Синяя слеза в горсти.
Старик молча протянул руку, взял перстень, вернул его на место,
на большой палец своей правой руки.
- Двадцать один, Сказал я, снова улыбнулся, только улыбка вышла уже какая-то жалкая и
заискивающая, и показал ему пачку риалов.
Старик презрительным жестом перечеркнул утро и отвернулся.
Я понял, что неинтересен ему, испытал унизительное банкротство и обиделся.
Глупый непонятливый шурави.

Сегодня одиннадцатое октября – день, когда я пишу эти строки,
а двадцать третьего мая я встретил старика в сиреневой чалме.
Он сидел на траве в тени дерева на площади, неподалеку от усыпальницы непорочной Фатимы. Он дал мне Заир.
Борхес пишет, что получил Заир на сдачу.
Это была монета. Когда писатель держал ее в руках он вспомнил монету, которой
расплачиваются с Хароном; обол, который просил Велисарий; тридцать сребреников Иуды;
драхмы куртизанки Лаис; старинные монеты, предложенные спящим из Эфеса, светлые
заколдованные монетки из «1001 ночи», которые потом стали бумажными кружочками;
неизбывный динарий Исаака Лакедема; шестьдесят тысяч монет — по одной за каждый стих
эпопеи, — которые Фирдоуси вернул царю, потому что они были серебряными, а не золотыми;
золотую унцию, которую Ахав велел прибить на мачте; невозвратимый флорин Леопольда
Блума; луидор, который близ Варенна выдал беглеца Людовика XVI, поскольку именно он был
отчеканен на этом луидоре

Я не вспомнил ничего.

Спустя час не больше я вернулся в отель. Перстень я все таки купил. Но другой,
с никчемным изысканным орнаментом по кругу и выпуклым красным камнем.
Он удачно пристроился на безымянном пальце, после чего я успешно забыл о его
существовании и возможно сейчас он уже потерялся навсегда.
Ровно в десять машина стояла у входа. Мы загрузили рюкзаки, расселись, поехали. .
Водителя звали Умеди.
Он не говорил ни на каком языке кроме фарси и поэтому все две недели молчал в тряпочку.
 Видите – и здесь нам тоже повезло.
.
Мы двинулись на юго-запад, в Луристан, зеленую и прекрасную землю древней Вавилонии.
Первая остановка - город Хураммабад. Ворота Луристана.

Вечером в Хураммабаде я сидел с друзьями под аркой моста эпохи Сасанидов на берегу
несуществующей реки, курил и развлекал себя сладостями и чаем, пытаясь залить внутренний
жар, который поднялся у меня тем утром и не отпускал ни на минуту.

В конце мая в Иране странным образом высохли все реки. Мосты висели над пустыми
каменистыми долинами, вызывая в душе апокалиптическое беспокойство и тревогу.
Я пытался занять себя разговорами, но мысли упорно возвращались в Кум. Занятия чепухой
не могли отвлечь меня от перстня.
- Во, ****ь, мудила из Нижнего Тагила! - Сделал я горький вывод и отправился спать.
Перед сном открыв наугад книгу Эриха Шредера «Народ Мухаммеда» я наткнулся на абзац,
который привел меня в изумление. Вот, привожу его целиком: «Слово «Захир» по-арабски
 значит «заметный», «видимый»; и в этом значении оно является одним из девяноста девяти
имен Бога; простой народ в мусульманских землях относит Заир к числу «существ или вещей,
 наделенных ужасным свойством не забываться, изображение которое, в конце концов сводит
человека с ума». Первое неоспоримое свидетельство принадлежит персу Лутф Али Азуру.
В подробной и обширной биографической энциклопедии, озаглавленной «Храм Огня», этот
полиграф и дервиш рассказывает, что в одном из учебных заведений Шираза была медная
астролябия, «сделанная таким образом, что стоило кому-нибудь увидеть ее хоть раз,
и он больше не мог думать ни о чем другом, и потому царь повелел забросить ее в глубины
 морские, дабы люди не забывали о Вселенной».

Я перечитал его дважды. После чего решил изменить маршрут путешествия.

На следующий день мы пересекли плодородные долины Луристана,
и к вечеру спустились в пустынные области Персии.
Пятидесятиградусный зной.
Маленький Шуш. Известный более всех как Сузы – город упомянутый в Библии 23 раза. Гробница пророка Даниила.
Зиккурат Чога Зомбиль.
Потом крохотный городок Шуштар словно нарисованный Питером Брейгелем.

Потом новый перевал, за которым в прохладе парков, среди дворцов и оазисов как мираж
возник знаменитый Шираз, упомянутый Шредером и Борхесом.

В Ширазе я отыскал медресе, где хранилась упомянутая ими астролябия.

В пустынных горах близ Язда я разбил лагерь на одной из террас главного зороастрийского
святилища Пир-е Сабз в урочище Чак Чак, Святилище вырублено в толще горы. В храме горит
огонь, растет священное дерево, возраст которого насчитывает около тысячи лет, и бьёт
священный источник.
Перед рассветом меня заебали злые зороастрийские мухи. Поднявшись на хребет я смотрел
как над пустыней поднимается большое солнце.

Иногда я забывал о перстне.
А однажды ночью в Песеполисе у меня возникла уверенность, что смогу заставить себя не
думать о нем или не вспоминать никогда.
Глупый непонятливый шурави.

Работа духа приостановилась, а рефлексия вместе с сопровождающей её логикой растерянности не могла справится с наплывом ностальгических эмоций.
Иногда мне казалось, что я пытаюсь обворовать Бога, похитить его атрибуты,
примерить их на себя.
Но чаще всего я сидел на заднем сидении нашего скромного автомобиля.
Поглаживая и разминая пальцы я размышлял о медной астролябии,
о монете Борхеса, о перстне, о пророке в золотой маске из Хорасана,
о заимствованных абсолютах, предназначенных для простофиль и слабаков.
Спустя неделю или больше мы наконец прибыли в город Керман, столицу одноименной
провинции. Неподалеку от границы с Пакистаном
Позади было несколько тысяч километров пути, сотни пейзажи наполненных светом, города,
 люди, цивилизации.
Керман – город дервишей. Безалаберный наивный, инфантильный.
Здесь можно встретить чтецов, декламирующих Коран. Они аккомпанируют себе, ударяя в
бубен увесистыми связками монет.
Здесь лица людей напоминают скульптурные портреты пятитысячелетней давности.

Здесь продавцы хлопка взвешивают свой товар на цепных весах, доставшихся им в наследство от канувших в Лету тысячелетий.

Здесь у гробницы дервиша Моштак Али Хана цветут и благоухают самые большие розы
из виденных мною и красные карпы плавают в бассейне под сенью огромных южных сосен.
 "Аллах в качестве притчи приводит прекрасное слово, подобное прекрасному дереву,
корни которого прочны, а ветви тянутся к небесам" (Коран: 14:24 ).
Так я достиг конечной цели моего нового путешествия.

Моштак Али Шах был другом дервиша Нематуллы Шаха, основателя суфийского ордена
Ниматуллахийа.
Сам Моштак был знаменитым поэтом, музыкантом и непревзойденным чтецом Священного Корана.
Читая нараспев эту величайшую книгу, он аккомпанировал себе на сетаре - своем любимом
инструменте, трехструнной иранской лютне. Он носил на голове остроконечную шапку, такую
же как и у магов и звездочетов Марокко, халат запахнутый на правую сторону и кашкуль из
разрезанного напополам кокосового ореха.

Был он безбород, а русые волосы опускались волнами ниже плеч. Толпы людей следовали за
ним везде, в надежде услышать чарующую игру на лютне.
Однажды недоброжелатели воспользовались тем, что его манера исполнения справедливо
казалась еретичной, напали на Моштак Али Шаха в центральной мечети и убили его. Дервиша
 похоронили в гробнице бывшего керманского правителя Мир Хусейн Хана, умершего в эпоху
Занд. Позже здесь нашли последний покой еще несколько людей, известных святой жизнью.

Я сидел, почти лежал, на изразцовом полу мечети в углу, слева от входа и разглядывал
 белый купол украшенный резьбой и орнаментом, смотрел на изысканное надгробие святого, когда в зал вошла эта девочка. Ей было наверное четырнадцать лет, вряд ли больше.
 Красоту её лица подчеркивал правильно повязанный светлый хеджаб. Мы оказались вдвоем у
могилы Моштака и тут она произнесла фразу, которая вывела меня из оцепенения последних дней.

- Боже, неужели такую красоту могли сделать люди? Спросила она Бога.
И Бог как всегда промолчал.
Я вышел в сад окружающий строения: величественную мечеть небольшой высоты с тремя
куполами. Орнамент на большом голубом своде в виде своеобразных звезд, составленных из
геометрических фигур, так характерный для храмов Кермана и простая розовая глина на
соседних куполах.

Я подумал, что эта сверкающая голубизна на одном куполе и скромная неукрашенная глина на
 других – свидетельство одновременной смиренности и духовного великолепия похороненных
под сводами мечети дервишей. И еще я подумал, что не бывает трепета идентичного другому
трепету, его невозможно пережить заново, а за одним и тем же словом кроется множество
переживаний.
Я вышел из ворот и снова оказался в городе.
Неподалеку располагался местный базар. Как и все базары на Ближнем Востоке керманский
 рынок представляет собой сложный многофункциональный комплекс созданный одним из
наместников Кермана эпохи Сефевидов. Создателя звали Гандж Али Ханом.

Огромный базар, караван-сараи, мечети, медресе, монетный двор и хамамы – вот неполный
 перечень крытых построек в центре города. У центрального входа в комплекс разбит
традиционный парк с фонтанами, тенистыми деревьями и газонами.

Оговорюсь еще раз: Персия страна паломническая. И поэтому все парки, сады, скверы и
аллеи устроены так, что любой человек может с удобствами для себя и своих спутников
разбит палатку или просто расположится на траве в любом из указанных мест – и это не
считая мечетей или отелей. Все парки и скверы оборудованы туалетами, чистыми и удобными,
 проточной водой для омовений и даже комплексами очень забавных тренажеров. И никогда,
понимаете, никогда к вам не подойдет местный полицейский, для того чтобы проверить
документы в плебейской манере наших блюстителей закона. Ирану полиция нужна для того,
 чтобы следить за порядком. Но хулиганов мало – ведь пьяных людей в Иране не бывает и
поэтому полицейских тоже мало и они в основном скучают.
Я подошел к фонтану умыться и передохнуть в где-нибудь тени.

И тут я снова увидел этого старика. У него была сиреневая чалма.
Он неторопливо пил чай. Рука со стаканом плавно двигалась вверх вниз и я, словно
завороженный уставился на него. Старик сидел неподалеку, и на большом пальце его правой
 руки мерцала синяя слеза, оправленная в тусклое серебро.
Нужно представить себе Эриана Кортеса посреди невиданных земель, чтобы понять мои
чувства. На четвереньках, прячась в тени как гиена, овладевшая иными формами
пространства, я покорял расстояние, разделявшее нас, словно единственную на свете
фикцию, которая стоила такого труда.
- Фируза? Кивнул я, глядя на его руку.
-Фируза. Утвердительно ответил старик.
Я протянул руки. Он снял перстень и бережно положил его в них. Овальный глоток неба в
 моих ладонях
Я подумал, что неудобно видеть вещи такими, какие они есть и оставлять их в нетронутом
виде. И еще я подумал, что мы приложили немало усилий, чтобы извратить их.

Я примерил перстень на безымянный палец. Тусклый металл оказался неожиданно теплым.
Он не давил, легко снимался и опять одевался, но не соскальзывал и не торопился вернуться к своему хозяину.
Практически никаких украшений или узоров.
Только незатейливая, неровная косичка мелких засечек у основания камня, несколько
неглубоких царапин справа, следы ювелирного молотка, отсутствие всякой полировки и
затейливая арабская вязь внизу – старинное клеймо. «Фарид» - прочитал я.

Сколько спросил я, и затаил дыхание.
- Ду Пянчь. – Двадцать пять. - Произнес старик пристально глядя мне в глаза и улыбнулся.
Я протянул ему пачку реалов.

Сегодня одиннадцатое октября, когда я Авель Хладик пишу эти строки.
Уже вечер и в моем
кабинете горит свет. Сейчас я слушаю концертный альбом Livin’Blues, иногда делаю глоток
вина, иногда задумавшись, меланхолично поглаживаю массивный синий камень,
украшающий средний палец моей правой руки.
Четвертого июня на базарной площади в Кермане, неподалеку от пакистанской границы я
встретил старика в сиреневой чалме.
Он продал мне перстень с фирузой.


Перстень, как я и ожидал, был тяжелым и неизысканным.



Посвящается моему учителю отдыха Сергею Браиловскому и Али Резе - другу и посреднику.