Фальстарт Глава 2

Ярополк лежал, постанывал, с неестественно выставленной рукой, в рваном, окровавленном маскхалате. Я с трудом притормозила у тела гранатометчика, помялась в нерешительности, соображая, что же дальше. Была бы здесь Танька... Я стянула промокшую шапку, положила ему под голову, провела ладонью по щеке боевика, стирая кровь. На голове рана, прилипшие ко лбу пряди волос, губы синие, как у утопленника, бледно-желтая кожа блестела мелкими капельками пота. Сжимая дрожащими пальцами фляжку, я как смогла промыла рану, на рыхлый, влажный снег потекла, окрасившаяся в красный вода. Вытащив из личной аптечки самый широкий бинт, кое-как наложила повязку.
Гранатометчик пришел в себя, веки его дрогнули, он произнес невнятный звук, глубоко вздохнул, дыхание оборвалось, он закашлялся, черные зрачки, обрамленные светло-карей радужкой туманно бегали по кронам.
- Ярый, - прошептала я, положив ладонь на предплечье Младича. Боевик вздрогнул, и я отдернула руку, как от раскаленной сковородки. - Ярый, тебе больно?
    Он снова зашелся в кашле, харкнул в сторону кровянистой слюной, огрызнулся сипло:
- Щекотно... Больно, - признался Ярополк, - что у меня с рукой?
- Не знаю. Сильно болит?
Гранатометчик кивнул.
- Попытайся поднять руку, - попросила я.
- Не могу... Пошевелить могу, а поднять нет, не могу.
Я  спросила:
- Что это значит?
- По-моему, ключица сломана. Пощупай там...
     Я рванула за маскхалат, белая ткань с треском разъехалась, не один «Ваниш» не помог бы, расстегнула камуфляжную куртку, слегка надавила на область перелома, под пальцами проступили концы обломков.
- Ну что? – спросил Ярый.
- Прощупывается что-то, остренькое такое.
Ярик обреченно закрыл глаза, проговорил:
- Перелом ключицы и ребер.
Я легко потрясла гранатометчика за бедро, тот не ответил. Испугавшись, поднесла палец к ноздрям боевика, почувствовала слабое движение воздуха, приятно щекотавшее кожу.
- Яры-ый, - протянула я, - Ярый, ты же умеешь лечить. Ты фельдшер, ну скажи мне, что делать. Ярый?
Гранатометчик открыл глаза:
- А все равно... подохну. Ты ценней, тебе детей рожать.
- Что вот ты херню несешь? Говори, слышишь меня?!
- Не поможет это, Ладушка. А у тебя кровь…
- А у тебя мозгов нет!!.
Гранатометчик повернул голову, на его лице появилась слабая вымученная улыбка, здоровая рука поднялась, он пощупал голову, спросил:
- Там серьезно?
- Череп  пробит, но до мозга не достало, и угадай почему?
- Так что?
- Царапинка. Ты везунчик.
Ярополк пошевелил здоровым плечом, процедил:
- Промедол вколи, изверг. Сейчас будешь слушать мои вопли.
- Вопли?!
- Косточки соединять будешь.
Жидкость из шприца медленно вливалась в кровь. Несмотря на обезболивающие, Ярый дергался и стонал, когда я пыталась вправить обломки ключицы.
- На ребра – давящую – прошептал гранатометчик.
- Так? – спросила я, сделав, как он сказал.
Ярополк кивнул.
- Я тебя не утащу, - сказала я ему.
Ярый пожал здоровым плечом, словно это его не касалось. Я схватила автомат, взбежала по склону, над ухом просвистело, я упала, дала очередью, из ног молодого коммандос брызнула кровь показавшееся необычно вязкой, словно сгущенное молоко. Морпех упал, попытался отползти, отталкиваясь простреленными ногами. В его глазах я читала лютый ужас, ибо в лице бледной девушки, сжимающей непомерно большой и тяжелый автомат, на него смотрела сама смерть, он чувствовал ее мертвенное дыхание, он видел холод в ее полных ненависти глазах, жуткий могильный холод...
     Из ствола коротко полыхнул огонь, автомат дернулся, в бок ударило отдачей, тело американца задергалось, пули рвали плоть. Дробили кости...
- Воислав! – крикнула я, увидев за деревьями фигуру командира, спокойно идущего среди трупов морпехов, холоднокровно добивающего  раненых выстрелами из «стечкина».
Серб обернулся, на лице его засияла улыбка:
- Ладушка! Жива! Я знал, что ты живучая, - он посмотрел на застреленного мною коммандос. – А как ты его лихо!
- Товарищ командир, там Яр, внизу!!. Он ранен!..
Воислав молниеносно сбежал по склону, я, поскальзываясь и падая, сбежала вслед за ним. Серб, сунув «стечкин» в кобуру,  легко пошлепал гранатометчика по щекам, челюсть боевика отвисла, открывая белые неровные зубы.
- Ярый! – испугалась я, но сильная рука Воислава задержала, потрепала по плечу.
- Успокойся, от этого не умирают. Подумаешь, ушиб и перелом...
Младич открыл глаза:
- Товарищ командир...  сержант Русова?..
Воислав оглянулся, поднял винтовку, передал мне, взвалил на плечо тушу гранатометчика, тот застонал, скорчился от боли, сплюнул кровью. Командир сделал несколько  шагов. За  спиной хлопали разрывы, выстрелов не было слышно.
- Помоги, - попросил командир, я поддержала Ярого с другой стороны. Мы пошли, изредка оборачиваясь по сторонам, спотыкаясь о трупы американцев, и бандитов УЧК, армии освобождения Приштины, Медведкова и Буяновцы.
Медленно подтягивались остатки нашего отряда, потерь меньше, чем я думала, некоторые ранены. Паша и Виктор вели, грубо одергивая и подталкивая, женщину в рваном камуфляже с лычками младшего сержанта.
-Всё, парни! – крикнул Виктор, толкнув женщину вперед, - смотрите, мужики, во повеселимся! А чо, мы имеем право! Мы, знаете… - резким и ломанным он снял шапку,  - Игорь, Танька, Славик...
Нервы дрогнули. Я вскинула  «калаш»:
-Да я эту сволочь сейчас... – слова сорвались на крик.
Я двинулась вперед, натолкнулась на непреодолимую бетонную преграду, и лишь спустя мгновение поняла, что это рука Воислава, юркнула под нее, с размаху ударила американку прикладом, замахнулась снова, на девушку посыпался град ударов. Ее голова беспомощно моталась из стороны в сторону, губы лопнули, на истоптанный снег капали темно-багровые капли крови. Командир грубо отпихнул назад, я уставилась на него непонимающе:
-Товарищ ком... – начала было я, но громкий голос Воислава перебил:
-Сержант Русова, держи себя в руках. Мы что, звери? Мы не должны отыгрываться на других...
Я смотрела по сторонам, везде встречая сочувствующие взгляды боевиков. Мы не должны отыгрываться на других людях... Это кто люди? Разве могут люди убивать детей, женщин, стариков, сжигать напалмом целые деревни... Люди не будут размещать «зушки» на территории своих же деревень, и бить, прикрываясь женами и  детьми! Это нелюди, и их надо уничтожать! Когда-то я терпеть не могла это слово… Уничтожить – это от слова «ничто», обратить в ничто, это страшное слово, но теперь я убеждена: нелюдей можно только уничтожать!
За спиной слышался грохот приближающихся разрывов. Бомбы шлейфом ложились буквально по пятам, подгоняли, заставляли идти с опережением, хотя каждый шаг давался с трудом, словно к ногам были привязаны пудовые кандалы. Я шла на остатках воли, чувствуя, как  ноют все мышцы, как каждая клетка тела просит долгожданного отдыха.
Блиндаж, сырой и холодный, защищенный от смертоносных бомб лишь двумя накатами прогнивших бревен. Я сидела, упершись спиной в холодную стену, сжимая ладонями армейскую кружку с растворенным снегом, смешанным со сгущенным молоком. Рядом Збигнев нервно постукивал пальцами по прикладу своего автомата. Боевик наклонился ко мне, прошептал:
-Лад... Я тебя понимаю, ребят жалко, а стерву эту я бы собственными руками придушил, но командир не даст. Пашу не понимаю: зачем привел? Пристрелил бы сразу, проблем бы было меньше. Командира никак не пойму, зачем взял обузу, когда самим ни еды, ни медикаментов не хватает. Не собрался же он ее в лагерь вести.
-Там двое морпехов-заложников...
Збигнев кивнул.
-Ну? – спросила я.
-Что? – не понял боевик.
-Не рассказывал же ты мне все это просто так?
Збигнев приятно улыбнулся:
-Ты посмотри на нее...
Я взглянула на американку. Та сидела в углу. Подальше от этих грязных, вонючих славянских боевиков. С удовлетворением я увидела следы приложения приклада своего автомата к ее роже – сломанный в двух местах нос, рассеченные брови, скулы, размазанные на пол-лица губы, заплывшие щелочки-глаза. Недоумевающе и недоверчиво она заглядывала в кружку, стараясь понять, что там, и как это можно есть. Конечно, она привыкла, что на базе им каждый день дают деликатесы, обогащенные минеральными добавками, два вида мороженного, молоко повышенной жирности...
-Понимаешь, - сказал Збигнев, - мы с тобой еле справляемся с таким темпом. Еще чуть-чуть она сама свалится, тогда других вариантов не будет, как пристрелить обузу.
Я молчала.
-Впрочем, - задумчиво продолжил боевик, - даже если и не свалится. А только отстанет, нет гарантии, что ей не помогут… Вариантов хоть попой кушай…
Я поправила винтовку и вышли из блиндажа, в глаза ударил яркий солнечный свет, словно напротив выхода установили прожектор. Предстоял спуск в долину. Мы прошли метров сто, глухая канонада разрывов стала настолько привычной, что на нее уже не обращали внимания. Инстинкт самосохранения давно махнул на нас рукой.  Не успели отойти от блиндажа, как сзади громыхнуло так, что заложило перепонки. Мы обернулись. Блиндаж разнесло в пыль, над огромной воронкой оседали комья грязи и снега.
-Мать твою! – прошептал кто-то.
Боевики смотрели на воронку как кобра на дудочку заклинателя. В такие минуты становится по-настоящему страшно. Когда понимаешь, что вышли бы на минуту позже... то уже вообще бы не вышли. И кто-то получил бы медали, денежные премии, повышения, а мы… «Скиф» никогда больше не вышел бы на связь с лагерем…
-Ну, чо уставились, - гаркнул командир, пытаясь скрыть шок и недоумение, - воронки ни разу не видели?!
Вполголоса обсуждая случившееся, мы спустились в долину. Предстояло неопределенное количество маршбросков по весьма небезопасной местности. Мы вошли в жиденький лесок. Снег сошел, температура скакнула вверх, ртутный столбик термометра гордо возвышался над отметкой в пять градусов. Карабкаясь по горным склонам, преодолевая бурные потоки, отряд уходил от утихающей бомбежки. Не в силах перепрыгивать через ручьи, пару раз падала в ледяную воду. Выжимая отяжелевший камуфляж я увидела, как упала на колени, а потом, не найдя сил подняться, завалилась на спину американка. Я отряхнула от воды униформу, та гадко прилипала к телу, тянула вниз, и с безразличным видом прошла мимо. Над головами боевиков пронесся ропот недовольства. Кто-то сразу предложил убрать балласт. Донеслись щелчки затворов.
-Джессика, не бойтесь, вас защищает конвенция и мое слово, - заявил командир по-английски.
Мы прошли еще с километр. Впереди глухо громыхнуло, взвизгнули осколки, понеслись комья земли, в лицо ударило взрывной волной, пыль забивала глаза, ноздри. Я отчетливо услышала шлепок, затем еще один, потише. Когда завеса из пыли осела, я увидела, что на мине подорвался впередиидущий, он лежал, пытаясь поднять голову и посмотреть перед собой, молчал. И лишь когда начался болевой шок и сигнал дошел до мозга, парень закричал. Я слышала его вопли и просьбы о помощи, я смотрела на барахтающегося в луже крови боевика, видела, как пытается дотянуть рукой до ноги, которой уже нет, как из толстой дергающейся артерии во все стороны хлещет кровь, брызгает на землю, сворачивается в лужицы...
Командир бросился на помощь,  сухой хлопок противопехотной мины, слезы на глазах ребят…
Жиденький лесок уступил место непроходимым дебрям. Отряд втянулся в чащу. В следующий блиндаж пришли разбитые, потерянные, с новым командиром – Милорадом. С холоднокровным спокойствием ушли от шедшего по следу штатовского десанта.
Малообщительный, вечно погруженный в свои мысли Милорад, в отличие от весельчака Воислава, мало кого о чем-либо спрашивал, ни с кем ни советовался, но не смотря на это оказался хорошим командиром. Этот человек, не смотря на свои сорок пять лет, посеченным глубокими морщинами лицом, воевал в Испанском иностранном легионе, командовал разведгруппой, но когда узнал, что на его Родине началась война, порвал контракт и наплевал деньги... И если прошлого командира называли Фарадей, наверное, за любовь к физике, то Милорада за молчаливость и  трезвый ум – Барклаем. Сейчас он сидел за рацией, сосредоточенно вслушиваясь в эфир. «Та сторона» переговаривалась друг с другом, иногда проскакивали позывные наших полевых командиров.
-«Светик»... «Светик»... это «скиф»... как слышите... «Светик», - едва ли не впервые за последнее время услышала я гулкий низкий голос Милорада.
-Прием... прием... – пробились сквозь хрип эфира невнятные слова, - это «Светик»... Слышу вас хорошо...
-«Светик», иду к вам. У нас командир погиб, Воислав, я исполняю его обязанности, я Милорад Йованович.
-Идите в первый базовый лагерь.
-У нас много раненных, идти совсем невозможно.
-Что у вас произошло?
-Мы встретили американо-албанский отряд, у нас пленная. У меня погибших много  и раненные.
-Идите, как сможете. Вас встретят. Конец связи.
-Отбой.
Эфир замолк. При таком раскладе числу к четырнадцатому мы доберемся до лагеря, а там отдых, еда, там Эмир... Я провела рукой по прикладу винтовки, ощущая под пальцами приятную шершавость зарубок. Каждая зарубка – убитый морпех или боец УЧК. Не знаю точно, сколько их; когда считала, их число перевалило за сотню, я перестала считать. Говорят, теперь собираются ставить памятники погибшим УЧКистам и бандитам из «Армии освобождения Приштины, Медведково и Буяновец». Их, конечно, уже заносят в разряд архитектурных ценностей... А наши православные церкви, разрушенные и оскверненные албанцами, в этот реестр занесут? Приштина, Медведково, Буяновец, Сребреница... это же наши названия! Славянские! Албанцы тщательно пытаются это скрыть, переименовывают Медведково в Медведжи, собираются их освобождать, приветствуют ввод войск США и НАТО...
Я вышла из блиндажа, увидела прикованную к дереву американку. Добрая смена караула отдала ей немного тушенки.
- У нас раненых полно, жрать нечего, а вы всякую дрянь тушенкой кормите, - возмутилась я.
- Не-е! – Збигнев поднял вверх указательный палец, - она заслужила.
- Чо, минет тебе сделала. Или всему отряду?
- Не, станцевала. Что ты такая озлобленная?
- Душевный кризис.
- А-а-а, - понял боевик, - вот, смотри, у Пашки уже было такое...
Я бросила на американку пристальный взгляд. Поверх моих ударов на ее лице появились свежие ссадины и кровоподтеки.
     Збигнев извлек из рюкзака пистолет, подошел к Джессике впритык, держа ПМ на вытянутой руке, начал вхолостую нажимать на курок.                Американка зарыдала, боевик бросил:
- Ты думаешь, зачем? А я тренируюсь! Через несколько дней я тебя расстреляю…
     Я недовольно поморщилась. Дурень, расстрелял бы и все. Ну, избил бы. А вот так, с красивой речевкой издеваться над человеком – дикость, зверство, увидел бы Воислав – дал бы поляку в рожу, а авторитета нового командира не хватает, не смотря на то, что Милорад  обещал, что при нем ее никто не тронет.
- А я знаю, что ты сейчас хочешь, - не унимался Збигнев, - Сказать?! Хочешь оказаться на моем месте!
Я  встала с земли, и спустилась в блиндаж.
Сейчас, наконец-то, я спокойно могу оценивать ситуацию. Истеричка! Как я ее тогда, прикладом... Воислав прав был, тысячу раз прав, думаете, ему людей не жалко, да он, может, больше меня переживал! Но он держал себя в руках, а я сорвалась, как сейчас Збигнев, зато теперь корю поляка за несдержанность.
Немного поколебавшись, села рядом  с Ярополком. Перебинтованный как мумия, боевик левой здоровой рукой рисовал что-то в блокноте, коряво, но очень старательно. Внимательный взгляд мягких светло-карих глаз задумчиво упирался в листок бумаги, мысли явно не о нем, а где-то в глубинных отделах мозга, а может уходят не дальше выпивки, отдыха и бабы...
- Ярый, что это? – спросила я шутливо. Промелькнула мысль положить руку ему на плечо, но осеклась и только подсела поближе.
- Да так, - отмахнулся гранатометчик, - постмодернизм.
- Не выражайся в присутствии женщины.
- Что там снаружи?
- Збигнев издевается над американкой.
- Наплевал на конвенцию? Ну и прекрасно! Они тоже харкают. Надо применить опыт демократических стран. А чо, на конвенцию давно все насрали, может и нам пора. Эмир соблюдает, как и Воислав и Горан, даже Милорад пытается, - Ярый усмехнулся, - а он в Легионе, такого насмотрелся, в какой-нибудь Африканской стране. Кстати, Эмир в конце восьмидесятых тоже воевал в какой-то банановой республике, он там кантузию получил, пытаясь гранату из окопа выбросить… Таким людям, как он, наверное очень сложно жить…
Ярополк закашлялся, я пожала плечами:
- А задумываются ли они об этом? Думал ли Гевара, отправляясь в Боливию о том, тяжело это или легко? Они просто не могут жить иначе! Мог бы Эмир променять блиндажи, сухой костра, холод ночевок, придающие уверенности автоматы на особняк со всеми удобствами? Я думаю, нет.
- А я променял бы, - просто ответил гранатометчик, - хотя бы просто на обычную квартирку...
- Так что мешает?
Ярый взглянул удивленно:
- Война.
  Я почувствовала себя полной дуррой. Как будто сама не знаю... Черт, да я бы никогда не вылезла из-за Урала, не покинула маленький сибирский городок, если бы не катализатор войны.