Романтические этюды

ЭТЮД 1
Одна из судеб

 Тысячу коротких, как самое быстрое мгновение, лет я живу на этой земле. И все эти годы я делаю только одно: собираю цветы… Белые и черные… Больше здесь не цветут никакие. Куда подевались все краски, я не знаю. Я не знаю, были ли они вообще. Я точно знаю, что я прожил тысячу лет и всю жизнь собирал только белые и черные цветы. И мой отец, который прожил две тысячи лет, и мой дед, который прожил три тысячи лет, и мой прадед, который прожил многие тысячи лет, -- все они собирали бело-черные, черно-белые и просто – черные и белые цветы. Больше здесь не было никаких. Вот и я продолжаю семейное дело: собираю цветы. Но прошли те времена, когда были черно-белые и бело-черные цветы. Остались одни черные и одни белые. Да и то, чем дольше я живу, тем больше попадается мне черных цветов. Они чернее самой черной кошки, чернее самой черной ночи, чернее самой черной жизни...
Когда я был молод, когда-то и я был молод: прошло несколько сот мгновений, которые назад уже не прокрутишь, я срывал только белые цветы. Даже самый белый снег не шел в сравнение с их белизной. Я плел из них венки, и моя возлюбленная носила их на голове. Но цветов не было видно: так ослепительно бела была ее кожа… Моей возлюбленной давно нет. В далекой стране, где цветы разноцветны, ее внуки играют ее костями… И мне жаль, что это не мои внуки, и что они играют не моими костями…
На мою долю остались черные цветы. Я, как и тогда, в далекие счастливые годы, плету из них венки. Я ношу их сам. И их тоже не видно на моей голове: так черно мое лицо…
Юность далеко и близко. Годы летят быстро, но память держит все мелочи. Я помню… Мы бегали по поляне… Я срывал белые цветы и осыпал ими ее… Она устала и села. Я поднес ей букет красивейших белых лилий.
 «Как надоели эти мертвые цветы», - она оттолкнула их.
Я очень обиделся, сердце сжалось, но я продолжал улыбаться.
 «Чего ты хочешь?» – спросил я у нее.
«Я хочу голубых, красных, желтых цветов. Хочу синего неба, а не белого, зеленого леса, а не черного. Хочу…»
Я перебил ее: «Откуда ты знаешь про это? Наши отцы и деды всю жизнь видели только черное и белое… И ничего другого…»
 «Я видела… видела сон. Красивый красочный сон. Даль… И там, далеко-далеко - море пестрых цветов».
Больше мы не говорили об этом. А потом… потом она ушла. В ту приснившуюся ей даль, где обилие красок не режет глаза, а радует их… Она звала меня с собой, но я отказался… Что-то остановило меня… Что? Что-то очень важное. Никак не могу вспомнить…
Я остался. И стал собирать цветы: белые и черные. Белые я кладу в одну корзину, а черные – в другую, чтобы они не смешивались…
Уже тысячу лет, долгих, как самая долгая ночь, я собираю цветы. Белые и черные… И тысячу лет я надеюсь, что среди однообразия вдруг мелькнет голубой цветок… Или хотя бы черно-белый…


ЭТЮД 2
Сон

Сон. Опять этот волнующий страшный сон. Море… Буря… Корабль… И я на нем один, совершенно один, если не считать ненормальной кошки, которая бегает за мной и жалобно ноет: просит сбросить ее за борт… А я мечтаю, чтобы кто-нибудь меня бросил за борт, так как сам не решаюсь прыгнуть в манящее море. Корабль несется по волнам, старается куда-то убежать, но волны его хватают и бросают туда, куда хочется им… И я болтаюсь вместе с кораблем, вместе с проклятой, истошно вопящей кошкой…
Я встаю, иду на работу, перекладываю с места на место бумаги, а из головы не идет сон. Тут еще кошка в отделе завелась. Черная, с желтыми глазами. Ходит за мной и смотрит во все свои кошачьи глаза. Просит, что ли, чего-то? Чего она хочет? «Уберите эту дрянь!» - кричу. Кто-то выбрасывает ее за дверь. Я, наконец-то, успокаиваюсь. Но с потолка начинает капать вода. «Дождь, наверное, на улице. Крыша потекла». Воды больше нет. На грязном полу остались желтоватые лужи. Поднимаются в воздух мои бумаги и вылетают в окно. Пусть летят… Я иду с работы… За мной бежит надоедливая черная кошка. Может, я все еще сплю? – и просыпаюсь.
Я встаю, иду на работу. В отделе, конечно же, нет никакой кошки, и вода не течет с потолка, и бумаги не улетают в окно. Я подхожу к секретарше и целую ей руку. У нее нежная мягкая рука. На пальцах острые коготки, которые удлиняются и впиваются мне в ладонь. Я удивленно смотрю на нее. Секретарша улыбается и подмигивает желтым кошачьим глазом…
Ночью опять тот же сон… Море… Буря… Корабль… И чертова кошка с бешеными желтыми глазами, которая просит бросить ее за борт… Я беру ее на руки… И мы летим в кипящее желтое море…


ЭТЮД 3
Человек оживает к вечеру

На дороге, в глубокой колее, пробитой грузовиками, нежатся в горячей пыли три разномастные собаки, высунув от жары розовые языки, которые свисают безжизненными лоскутами до самой земли. Немного правее, у полуразвалившегося забора, на такой же допотопной лавочке, как и он сам, сидит старик в большой соломенной шляпе, наблюдая из-под прищуренных век за лежащими собаками. Отсутствие волос на голове, красноватое сморщенное личико и отрешенный взгляд делают его похожим на увеличенную копию младенца. Старость – это младенчество разума, детство на исходе. Старость и младенчество – близнецы. Даже в том, что старики имеют такое же болезненное пристрастие к головным уборам: шляпам, панамам, кепкам. Наверное, потому, что хотят уберечь свое голое беззащитное темечко.
Старик отрешенно смотрит на собак. Собаки же никакого внимания на старика не обращают. Он безразличен им в полдневную жару. Вот вечером, когда старик встанет и, шаркая рваными калошами, уйдет в избу, откуда вынесет им немного холодного молока и черствого хлеба, они побегут к нему с радостным повизгиванием на всем пути и будут крутиться у его ног, отчаянно размахивая хвостами и выпрашивая добавки. Потом возьмут прялки, сядут под окном и будут прясть пряжу из своей же шерсти, напевая при этом тихими голосами до тех пор, пока сон не сомкнет им глаза.

У зори-то, у зореньки
Много ясных звезд,
А у темной-то ноченьки
Им и счету нет.

Видимо, старик о чем-то думает. Глаза его, прикрытые голыми опухшими веками, иногда меняют выражение. Появляется в них и грусть, и тоска одиночества, и страх, и что-то еще такое, что даже сам старик не сможет назвать определенно, хотя все это обычные животные чувства, далекие от запутанности надуманных городских чувств.
Пролетела муха, черная и казавшаяся просто великанско огромной в раскаленном застывшем воздухе. Позвенела слюдяными крыльями над ухом старика, не решаясь сесть на него, и улетела, обиженная равнодушным приемом.
Широкая ладонь старика, с разъеденными и скрюченными от ревматизма пальцами, медленно, как при замедленном прокручивании пленки, почти незаметно передвигается по отлакированной за долгие годы сидения на ней, лавке. Вены, скрученными жгутами расползшиеся по рукам, кажутся чем-то инородным, не стариковским. Будто некий искусный мастер свил из тонких, темно-синих, почти черных, нитей кривые канаты и наклеил их на руки старика, а заодно и разбросал по всему телу бумажные кружочки коричневых пигментных пятен.
И в итоге: лысая голова, прикрытая соломенная шляпой, голые опухшие веки, скрюченные пальцы, отекшие ноги в рваных калошах. Нечто, застывшее в полуденную жару на полированной скамейке у завалившегося забора.
Прилетела еще одна муха. Такая же большая и черная, как и прежняя. Возможно, родственница. А, может, просто – посторонняя муха. Покружилась. Позвенела крыльями. В звенящей тишине ее пение казалось особенно назойливым. Одна из собак – лохматая ушастая Михална, стряхнув дремоту, нехотя щелкнула пастью, где и пропала надоедливая певунья. Больше уже ничто не нарушает гармонии.
Собаки дремлют. Старик наблюдает за ними из-под прищуренных век. Солнце нещадно палит. Все ждут вечера.
У зори-то, у зореньки…
А у темной-то ноченьки…

Тамбов, 1993 г.


ЭТЮД 4
С поправкой на три минуты

Настенные часы пробили дважды. Механическая кукушка, высунув глупую мордашку, кокетливо пропела: «Ку-ку! Ку-ку!» и сразу же, резко дернувшись, исчезла за дверцей, которая чуть не прищемила ей голову.
Одеяло зашевелилось, и из-под него высунулась вначале одна голая волосатая нога с грязной пяткой, затем другая – такая же голая и волосатая, но с пяткой почище. Потом появились руки, почти одновременно. Ничем непримечательные. Затем – голова, еще менее примечательная, чем руки, с испуганными глазами и растрепанными волосами. Руки отбросили одеяло в сторону, ноги спустились на коврик возле кровати, голова оторвалась от подушки, и над кроватью вознесся хозяин, обладатель всех этих рук, ног и голов. Он почесал дико заросшую рыжим волосом грудь, подтянул сбившиеся на бок трусы, поправил вздымавший ткань трусов член и, сладко потягиваясь, зевнул во всю ширину необъятного рта так, что можно было бы не торопясь пересчитать все его больные и здоровые зубы, если не темнота в комнате.
Подойдя к окну, он отдернул плотную штору. Яркий свет фонаря на противоположной стороне улицы ударил по глазам, заставив зажмуриться и задернуть штору. В туалет пришлось пробираться в темноте, рискуя наткнуться на разбросанные по всей квартире стулья и шкафы. У двери, нащупав выключатель и пощелкав им, он задержался, не соображая, почему не загорается свет. Оставив свои бесплодные попытки выжать хоть каплю электричества, он рванул дверь и вошел туда, куда так долго стремился.
Струя, вырвавшись на свободу, радостно зашумела, разбиваясь в мелкие брызги о фаянсовую упругость унитаза, принося с уменьшением потока все больше спокойствия и облегчения. Вытрясая последние капли, он мысленно поблагодарил того гения, который придумал часы с кукушкой.
Через три минуты он уже спал. Глупая кукушка высунулась из своего гнезда, что-то хотела сказать, но передумала и исчезла, зло хлопнув дверцей.

Тамбов, 1993 г.


ЭТЮД 5
Глинобитные таблички Средней Азии

Мария сидела на краю балкона, болтала ногами и напевала: «Куда, куда вы удалились?»
И вдруг ее осенило: а, действительно, куда они удалились? Она столько раз уже пела эту строчку, что сроднилась с ней и даже не задавалась вопросом: куда они могли удалиться? Куда? Куда? Она разрабатывала версию за версией, но ни одна из них не казалась ей убедительной. Куда же?..
Еще вчера она беззаботно перепархивала с цветка на цветок, как заправская балерина била ножкой о ножку, совершенно не беспокоясь о завтрашнем дне. Она легко влюблялась, отдавалась любви вся без остатка, но как только чувствовала, что любовь умерла, так же легко забывала о ней и летела дальше. Как невесомый мотылек, ночью летящий на любой источник света, так и она, закрывая глаза, заранее предчувствуя поражения и победы, стремилась быть любимой всеми мужчинами. Она, обманываемая и обманывающая себя и других, нисколько не переживала из-за своих и чьих-то измен. Это, да еще мелкие житейские проблемы и бытовые неурядицы, было вне ее жизни. То ли она так старательно обходила эти мели в фарватере своего бытия, то ли их вообще для нее не существовало. Впрочем, она и сама не смогла бы ответить на этот вопрос.
Все это было вчера, в прежней жизни. А уже сегодня, с самого утра, надоедливой мухой кружит у головы один и тот же вопрос: куда, куда вы удалились?..
Вчера. Ах, это сладкое слово – вчера… Вчера она была легкой, изящной, только что вылупившейся из мохнатого кокона детства бабочкой. Ее любили, ею восхищались. Ей дарили цветы и посвящали стихи и песни… Ее переполняла любовь… Все эти важные шмели, солидные, в черных фраках короеды, беззаботные, как и она сама, комары, все надеялись и жаждали ее любви. И она с радостью делилась ею со всеми. «У меня много любви, хватит на всех», говорила она смеясь и дарила себя, и упивалась своим великодушием и щедростью. Так проходили дни и ночи вчера. Но… Так всегда бывает в жизни: обязательно где-то встретится глупое «но», которое перевернет все вверх ногами… Но уже ближе к сегодня, она стала замечать, что блеск ее позолоты померк, крылья перестали поднимать с прежней легкостью, а глухой шум в сердце стал забивать прежнее нежное любовное дрожание… Ну, куда, куда вы все подевались?.. – навязчивая мысль стала мучить, изводить ее. Она не давала Марии спать и заставляла среди ночи искать ответа в пьяном угаре. Куда? – плакало в ней все. Куда? – сальной слезой стекало с огарка свечи бессонными ночами. Куда? куда? куда? – отбивали такт часы. И даже ревущий, укрощенный трубами поток воды, издеваясь над ней, стонал: ку-у-да? ку-у-да?..
 «Последний вылет. Я обязательно выясню, что произошло», - срывая платья в стенном шкафу, мысленно кричала она…
Город, загнанный дневной людской суетой и шарканьем машин, беспокойно спал, изредка вскрикивая гудками заводов и перекличкой одиноких памятников на старых площадях. Цоканье острых каблучков разбудило и даже напугало его, и он, утомленный и опечаленный, тихо зашелестел листвой вековых дубов. «Кто ты?» спросил город, но каблучки не ответили ему и продолжили цоканье по его полопавшейся больной спине. Город обиженно притих и сделал вид, что заснул.
Каблучки остановились у подъезда, разодетого в мягкий седеющий плющ. Многоглазый дом подсматривал за ними желтым светящимся оком. Видимо, им и был нужен этот глаз, если они быстро, изредка сбиваясь с такта, застучали по ступеням.
Звонок разорвал тишину, и удивление разлилось по квартире. «Кто ты?» – немой вопрос повис в воздухе. От напряжения каблучки задрожали: откроют или нет? С тяжелым вздохом дверь отворилась, и на едином дыхании – вопрос-восклицание: «Мария-ты-почему-так-поздно?» И долгие объятья, и страстный поцелуй, и плеск спадающей одежды…
…Говорят, что давным-давно, когда не было на земле печальных городов и умирающих рек и не было бумаги и чернил, и люди, скучая друг без друга, писали письма на глиняных дощечках, жил где-то в Средней Азии человек, который первым задал себе вопрос: куда все уходят? И этот вопрос, впервые записанный острой палочкой на мягкой глине, видоизменяясь, живет в каждом из нас. И мы, просыпаясь среди ночи, горькими слезами выплескиваем его в пух подушки: куда, куда вы удалились?.. И ищем ответа… И не находим его…
Мария вышла. Так же звонко простучали по стертым ступеням острые каблучки, так же тяжело хлопнула входная (теперь уже выходная) дверь, отсекая от прошлого… Все было так же… И все той же назойливой мухой надоедал вопрос – неразрешимая школьная задача из потрепанного учебника, которую надо решить самой, а уже ни сил, ни желания не осталось. А до подсказки старого и строгого учителя еще целая ночь… Куда?..


ЭТЮД 6
Сумасшедшая

По утрам Нина прямо с кровати подбегала к окну: не показался ли на горизонте принц, ее принц, которого она ждала вот уже долгие годы. До боли в глазах глядела она на далекий синеющий лес, пытаясь представить, как скачет ее возлюбленный на белом коне среди старых косматых елей, как стряхивает он с лица липкую паутину, и как с минуты на минуту появится он черной точкой у самой кромки леса. И однажды Нина действительно увидела крохотную черную точку вдали. Нина ужасно разволновалась. Она заметалась по комнате, собирая разбросанные по стульям вещи, надела самое нарядное платье, наскоро причесалась и села у окна дожидаться принца. Но его все не было и не было. Незаметно и черное пятнышко куда-то подевалось: то ли растворилось в бесконечной серой равнине, то ли и вовсе не существовало, и больным от долгого глядения глазам лишь померещилось то, что давно хотели они видеть. Нина не отчаивалась и даже не переживала сильно. Она верила, что не сегодня – так завтра, а не завтра – так через какое-то время, но принц – мужчина ее мечты – обязательно приедет… Нина в деталях представляла, как это произойдет… Будет солнечный день. Она еще издали заметит своего принца и выбежит встречать. Он грациозно подъедет к ней на белом коне, легко соскочит с него, припадет к ее ногам и поцелует руку. А Нина поднимет его с колен и осторожно коснется губами его губ… А потом вдвоем через весь грязный, неопрятный город они промчатся на белоснежном коне, разбрызгивая осеннюю грязь в испуганных прохожих. И пусть они кричат и машут кулаками вслед, Нина только улыбнется и крепче прижмется к своему принцу… Еще одно она знала наверняка: принц увезет ее на край света, где цветут необыкновенные цветы, порхают большие, как птицы, бабочки и маленькие, как бабочки, птицы, и где заживут они, Нина и ее принц, вдвоем счастливо и красиво. От этих мыслей у Нины начинала кружиться голова, и она обрывала свои мечтания….
На заводе, где Нина работала уборщицей, все знали о ее мечте. Как-то в порыве откровенности она рассказала о своей сказочной надежде дождаться принца одной из сослуживиц, которая считалась ее подругой, и та не замедлила передать забавную, с ее точки зрения, историю слово в слово другим. Что ее тайна раскрыта, Нина поняла, когда вечером у проходной ее прижал к обшарпанной заводской стене какой-то мужик (кто это был, она так и не поняла в темноте) и начал тискать, зло шепча ей прямо в лицо: «Все принца ждешь?! Чистенького хочешь?! А что, с простым-то мужиком брезгуешь?!» И Нина потерялась под этим злым напором, обмякла от грубости и поддалась насилию…
Ей казалось, что прохожие показывают на нее пальцем и усмехаются вслед. Даже домашние вещи и те, так она думала, нахмурились и сурово покачивали головами: как это, дескать, ты, Нина, не устояла? не позвала на помощь? а как же принц? И Нина ушла в себя, плотно прикрыв дверцу, через которую неохотно, но связывалась с внешним миром. Она перестала разговаривать на работе, и, когда мужчины пытались приставать к ней, она съеживалась, садилась на пол и от тоски, отчаянья и оскорбленной мечты начинала потихоньку поскуливать. «Сумасшедшая», -  окрестили ее…
Теперь она с неохотой поднималась по утрам и иногда забывала выглянуть в окно. Да и сама мечта о прекрасном далеком принце стала как старое поношенное платье, которое пора бы уже выбросить, но все еще жаль: так оно дорого... Порой Нина забывала о своем падении, и тогда с прежним упрямством сидела она у окна, устремив взгляд далеко за горизонт до тех пор, пока земля не сливалась с небом... А принца все не было и не было...
С каждым днем что-то угасало в Нининой душе. Взгляд ее, бывший некогда живым и веселым, потускнел, волнение ожидания исчезло, и его место заняла не то скука, не то тоска…
На похороны Нины собрался весь цех. Пришел и ее губитель. Она сразу узнала по голосу. Нина удивлялась тому, как много хороших слов сказали о ней. И больше всех говорил именно он. И когда он, как показалось Нине, злорадно сказал: «Не дождалась она своего принца», Нина не выдержала, подскочила к нему и что было сил ударила по лицу. «Дураки! Дураки вы все!» – на прощание прокричала она и в белом саване бросилась бежать через город.
«Я найду… Я обязательно найду своего принца», думала она…
… За ее окном дымилась городская свалка…


ЭТЮД 7
Метаморфозы

- Ты пей, пей, красавица! – жарко шептал ей на ухо коричневый человек.    
Она, улыбаясь всем ртом, отмахивалась головой и отталкивала его руку.
- Я не могу больше.
- Ты?! И не можешь?! Такая красавица! – подносил он к ее губам хрустальный фужер, до краев наполненный красным густым, похожим на кровь вином.
Он подсел к ней ближе и из своих рук стал поить ее. У нее уже не было сил проглатывать терпкую жидкость. Вино змейками извивалось от уголков рта и, стекая по груди, терялось под вырезом платья.
Он жадными губами обхватил ее липкие от вина губы и стал слизывать капли.
Она отстранилась от него.
- Не надо. Я прошу тебя – не надо…
Коричневый человек молчал. Он встал, погасил свечу. Комната стала черной, и вместе с ней черным стал коричневый человек.
Он склонился над ней, взял ее руки и стал целовать их. Она не отняла рук. Он воспринял это как согласие.
- Пойдем, - сказал он, приподнимая ее.
Она глупо засмеялась, откинув голову.
- Куда ты меня тянешь? Я никуда не хочу.
Он подхватил ее и понес в комнату. Она попыталась отбиться, но голова кружилась, в глазах все плыло, и было так легко, что ей снова стало смешно от своей невесомости.
- Милый, ты меня любишь? – она обхватила его голову, пытаясь посмотреть в глаза.
Было темно, и она не увидела на черном лице черных глаз. Но ей показалось, что она видит устремленный на нее влюбленный взгляд.
- Да, - ответил он наконец.
- А как ты меня любишь? – ероша его волосы, смеялась она.
Он молчал.
- Нет, ты не молчи. Ты скажи, как ты меня любишь? – нараспев говорила она. – Не молчи.
Он положил ее на кровать, сбросил с себя рубашку.
- А зачем ты раздеваешься? – приподнимаясь, спросила она.
- Не будь такой наивной.
Раздевшись, он бросился на нее.
- Вот теперь я люблю тебя…

…Видимо, наступало утро: в комнате заметно посветлело. Она проснулась, озябнув, набросила на себя одеяло и увидела рядом с собой серого человека, но не удивилась и заснула опять.
Темнота отступала. Когда первый луч солнца пробился сквозь плотно задернутые шторы и наполнил комнату теплым желтым светом, она проснулась уже окончательно и увидела, что рядом спит белый человек…


ЭТЮД 8
Винная ягода инжир
посвящается М.А. и Н.А.

Губы были готовы проглотить нежные тонкие пальцы с длинными острыми коготками вместе с переполненной соком ягодой, изнывающей от истомы. Пальцы чуть сдавили ее, и по мельчайшим трещинкам в багровой кожице сок выплеснулся наружу и красными ручейками зазмеился по розовой коже ладони. Губы прикоснулись к пальцам, и язык заскользил по ним, повторяя витиеватый путь вишневых змеек. Но вскоре ручейки иссякли, а губы продолжали свой путь по обнаженной руке. «Н-а-д-ю-ш-а», - выцеловывали они среди мягкости и нежности легких женских волосков. Она отняла его голову от своей руки и, внимательно посмотрев в глаза, прижалась к его губам… 

У них еще не было скучных супружеских ночей, не удовлетворяющих своей однообразностью и серостью. Их любовь была первой, а потому чистой и нежной. Нет, у них были встречи, но больше случайные, не приносящие успокоения душе и оставляющие на сердце смутное чувство тревоги. Встретив друг друга, они забыли о том, что было прежде, до их встречи. Жизнь будто началась с нуля, с чистого листа.
- Надюша, я буду любить тебя всегда, - говорил он ей, отнимая свои губы от ее.
Она только улыбалась в ответ. Она знала, что слова – ложь, что ничего нет в этой жизни вечного. Но ей хотелось верить его словам. Они были красивы и напоминали старинные напыщенные романы о любви.
Он ловил ее лукавый взгляд и, видя, что она мало верит его словам, горячился и бросал к ее ногам целые охапки пахучих полевых трав и цветов, от которых кружилась голова и хотелось бежать сломя голову за горизонт. И она брала его за руку и бежала с ним до тех пор, пока их сердца не вырывались из груди и, взмыв в небо, не прижимались друг к другу, орошая путь горячими каплями любви.
Это были дни, переполненные нетерпеливым ожиданием и предчувствием новых, неизведанных ощущений. Это были ночи, полностью оправдывавшие их ожидания, приносящие им небывалую радость и слезы, переносящие их из реальности в сказку звуков, запахов, полутонов и полуоттенков.

И все же она была права: слова – ложь, ничего нет в этой жизни вечного. Он забыл фантастические дни, он забыл сказочные ночи. Даже самая интересная история, читаемая в который раз, в конце концов надоедает. Он вспомнил прежнюю жизнь, где у него было так много женщин, которые отнимали не так много времени. Он забыл свои слова и обещания. Жизнь с белого листа не получилась. Слишком много записей было сделано прежде… И он ушел… Она не сразу поняла, что он уходит совсем. Был день. И была ночь. И настало утро. И она проснулась в его объятиях. Но это был уже не он. Он, прежний он, каким его знала она, остался там, вчера, среди пахучих полевых трав и цветов. Сегодня рядом с ней был он позавчерашний, из старой жизни, которую они хотели забыть. Она не знала, что подсказало ей, что он изменился. Все вроде бы оставалось по-прежнему: и горячие объятия, и нежные ласки, и долгие поцелуи, и судороги любви, но что-то, неуловимое что-то, предвещавшее скорую разлуку, иногда мелькало в его зеленых глазах и настораживало ее. Однажды так и случилось: он ушел…
Она испуганной птицей металась по комнате, пытаясь найти предлог, чтобы вернуть его.
- Я умру, - кричала она ему в телефонную трубку, но трубка отвечала странной усмешкой и непонятным молчанием. 
- Я убью тебя, я убью ее, я… я…, - слова тяжелыми камнями падали на пол и разбивались вдребезги, и слезы смывали пыль разбившихся слов.
Что делать? Как вернуть его?
Опьяненная горем, она бродила по улицам мертвого города, пытаясь среди встречных людей найти хорошо знакомые и горячо любимые черты. Иногда ей казалось, что вот он тот, кого она так долго ищет, но всякий раз ошибалась и ни с чем возвращалась домой, который вдруг стал холодным, чужим и враждебным. Потолок давил на нее, стены ударяли углами, а пол извивался под ногами. Она падала от бессилия у порога и даже не было слез – выплакаться…
 
А он, увлеченный погоней за женским телом, совершенно забыл о той, чье имя выцеловывал на некогда любимых руках. Так коротка память, и так мало значат слова...

Она полюбила ночь, потому что тогда люди не видели ее страданий, и она могла спокойно предаваться своему горю. Звезды и луна, молчаливые и грустные, как и она, стали ее друзьями, но они не в силах были помочь ей вернуть его. В черном плаще до пят, смиренная, словно монахиня, изо дня в день, а точнее – из ночи в ночь, совершала она свой обряд возвращения любви, обходя сонный город от края до края. И богиня любви, к которой она тщетно все это время взывала, приняла жертву. Афродита, Венера, Астарта, Иштар, Исида… К кому из вас, полузабытых и вспоминаемых только мифологическими словарями богинь любви, обращалась она в своих ночных молитвах? Наверное, ни к кому… Но вы услышали ее, поняли и приняли ее страдание…
 
- Винная ягода инжир, - услышала она в ночной тишине слова, принесенные теплым ветром.
- Винная ягода инжир, - повторила листва.
Ветер раскачал слова, и они мелодичным позваниванием золотых монеток озвучили тишину и упали к ее ногам.
- Инжир… Инжир… Настой ягод… Ему… выпить… Твой он…, - донес ветер остатки фразы.
- Он мой. Мой! - закричала она, прижимая к груди драгоценные слова.

…
- Я не буду тебя упрекать. Только приди.
У нее был такой жалкий голос, что он согласился.

Он был холоден и далек. Она жутко волновалась и старалась перед ним оправдаться.
- Понимаешь, у меня праздник. Только не спрашивай – какой. Давай лучше выпьем.
И она принесла золотистый напиток из винных ягод. Он выпил залпом. Она продолжала держать рюмку у рта, не решаясь отпить и наблюдая за ним.
- Я люблю тебя, - прошептал он, протягивая к ней руки. – Иди ко мне.
 «Он снова мой», - думала она, ероша его волосы, разглаживая морщины у глаз, оправляя усы и бороду. «И будет моим, только моим».
Он опять целовал ее руки, выцеловывая среди шелковистых волосков буквы Н, А, Д, Ю, Ш, А, впивался в ее губы, покалывая щеки и подбородок колючими усами и бородой. И она смеялась от счастья, не замечая, как мутен его взгляд, как неестественно автоматически его ласки. Он рядом – ей хватало этого.
Действие напитка оказалось недолгим. Она поняла это по тому, как резко он вздрогнул и отстранился от нее.
- Выпей еще, - протянула она свою рюмку.
Но он, не вполне еще поняв, что с ним произошло, выбил рюмку из ее рук, и янтарный напиток, шипя и пенясь, растекся по полу. Под ботинком тонко ойкнули осколки хрусталя, и вслед за этим хлопнула дверь…

Тут же раздался выстрел, и бутыль с напитком – зеленое с желтым – расплескалась по двери. Золотые струйки заскользили по изгибам дерева, сбегая к ковру и исчезая в его ворсинках. Она села у двери и губами стала жадно снимать капли напитка с шероховатой поверхности…


ЭТЮД 9
Гримерша

Я знаю каждую пору на твоем лице, каждую шероховатость кожи, каждую родинку на теле, даже на самых интимных частях его. Я знаю все о тебе. Твои глаза всегда полны печали. Когда ты улыбаешься, твои глаза плачут. Я не выдумываю.
Утром на кухню ты выходишь сердитый. Ты опять видел плохой сон. Плохие сны в последнее время преследуют тебя. Ты садишься на табурет, почти на край его. Тебе неудобно, конечно, но ты терпишь и молчишь. Молчишь долго. Я уже знаю: в этот момент тебя нельзя ни о чем спрашивать. Иначе ты взорвешься. Как часовая мина. И долго будешь разбрасывать по комнате осколки своего недовольства.
Когда утренняя злость прогорит, ты удобнее усаживаешься на табурете и придвигаешь к себе тарелку с завтраком. Быстро съедаешь горячую, еще дымящуюся яичницу, и только тогда рассказываешь сон, мучивший тебя этой ночью.
Тебе снилось, как ты маленьким мальчиком залезаешь в соседский сад и обрываешь яблони, увешанные до самых нижних ветвей сочными крупными плодами. Под их тяжестью ветви прогнулись почти до земли, и потому тебе не составляет особого труда осторожно срывать яблоки и складывать их за пазуху. Ты делаешь все не торопясь, зная, что соседи давно спят, хотя и не ночь еще, и на улице довольно-таки светло. Но неожиданно загорается ярчайший свет, и ты видишь, как прямо с неба прыгает в сад вся соседская семья: толстый отец, худая и плоская, как доска, мать и две их малолетние дочери, громко визжащие. Ты пытаешься убежать, тело стремится это сделать, но ты не можешь. Ноги не слушаются тебя. Они словно вросли в землю. И ты вынужден, залившись по маковку краской, выслушивать нравоучения соседа, терпеть дерганье за уши и мучиться от резкого визга пигалиц-сестер.
Ночью я слышала, как тяжело ты дышал. Я разбудила, и ты перевернулся на другой бок. Но утром ты не помнишь этого и почему-то именно меня склонен винить в тех кошмарах, которые приходят к тебе ночами. Я терплю. Я вытерплю все, милый. Потому что есть чувство, позволяющее мне стойко выдерживать все твои нападки.
Я провожаю тебя до двери, целую в колючую щеку (ты не успеваешь бриться по утрам) и, только когда за тобой захлопнется дверь, начинаю потихоньку собираться сама. Я не тороплюсь. Моя работа не требует спешки. Я работаю гримершей на киностудии. Рабочий день не нормированный, но обычно он растягивается во второй своей половине, так что в первой я выбираю максимально удобное время для выхода из дома. Обычно – около одиннадцати. Я спокойно еду в трамвае, не расталкиваю никого локтями при выходе, и так же спокойно иду в павильон, где еще тихо, и я могу в тишине выпить чашку кофе и выкурить сигарету. Приходя так на работу, я начинаю уважать себя. И день тогда складывается удачно. Не так, как сегодня.
- Что это вы по второму разу грим мне накладываете? – почти кричит он на меня.               
Мне отчего-то становится грустно, и я не ищу объяснений. Я говорю ему:
- Я знаю каждую пору на твоем лице, каждую шероховатость кожи, каждую…            
Но вовремя обрываю себя…


ЭТЮД 10
Слепая Вера

Вера была очень старой женщиной. Очень. От старости она поседела, уменьшилась и ослепла. Она любила рассказывать соседкам, которые вечерами собирались под ее окнами, какой в молодости она была высокой и красивой. Соседки, хотя и были намного моложе Веры, верили ей. Они и сами были когда-то высокими и красивыми, но годы уже брали свое, и с каждым новым годом они замечали, как по сантиметру уходит от них рост, и по капле выходит былая красота. Они верили Вере. Как ей было не верить: она же говорила правду. За это ее и не любили. И, бывало, стоило Вере опуститься на старенькую скамеечку и завести разговор о своей давно ушедшей юности, как соседки вставали и пересаживались на другую. Вера оставалась одна, но продолжала свой рассказ. Она же не видела, что все оставили ее.
Однажды Вера поняла, что ее жизнь, оставшаяся в памяти в виде отдельных мозаичных кусков, никого не интересует, кроме нее самой, и она перестала делиться воспоминаниями с соседками. Она завела себе кошку и часто, просиживая в темноте длинные зимние вечера, брала ее на колени и кошке рассказывала о себе. Кошка была хорошей слушательницей. Свернувшись клубком на теплых старушечьих коленях, она умиротворенно подремывала под монотонное бормотание Веры. Кошке Вера доверяла самые сокровенные свои тайны. Она долго не решалась поделиться с кошкой самой страшной своей тайной, но потом, поняв, что кошка-то в любом случае ее не выдаст, решилась. А тайна Веры, жуткая тайна, которую она берегла долгие-долгие годы, заключалась в том, что давным-давно, когда Вера только-только вышла замуж, она изменила мужу. За Василия ее выдали насильно. Он был богатый жених, а родители Веры больше всего ценили в людях их состояние, и как только Василий посватался, мать сказала Вере, чтобы та и не думала перечить. Вера перечить не стала, но в церкви, когда поп спросил: согласна ли она стать женой Василия, Вера ничего не ответила. Ее молчание расценили как согласие, и брак состоялся.
Дом мужа стал для Веры тюрьмой, но самой жестокой пыткой для нее были те моменты, когда она оставалась с мужем одна. Она не могла подыскать нужных слов, чтобы поддержать разговор, и потому старалась больше молчать. От ласк мужа Вера каменела и пыталась по возможности уйти, спрятаться от его рук и огромного тела, которое давило ее. Все свои невысказанные и невыплаканные страдания Вера переносила в рукоделие. Она была большой рукодельницей: шила, вязала, вышивала и старалась заниматься этим как можно больше, лишь бы не оставаться с мужем наедине. Часто, засиживаясь допоздна, она не замечала, как засыпала прямо за столом. И стол казался ей намного уютней мягкой супружеской постели. Василий ругал ее за долгие ночные сидения, даже побил сгоряча однажды, но она восприняла это спокойно, без слез, как должное, успокаивая себя тем, что на том свете зачтутся все ее страдания.
По субботам Вера ходила в соседнюю деревню на базар. Там собирались торговцы изо всех окрестных деревень и чем только не торговали. Вера приносила свои рукоделия. Она становилась в  самом конце базарных рядов, куда меньше всего заходило народу, и зачастую из-за этого возвращалась домой с не распроданными вещами. Именно на базаре и пришла к ней первая настоящая любовь.
Это был статный чернобровый кузнец из соседней деревни. Даже себе самой не смогла бы Вера объяснить, за что полюбился он ей. Не разговаривая, не смотря в ее сторону, он так присушил сердце Веры, что она только тяжко вздыхала да повторяла про себя его имя. Вера не стремилась привлечь к себе внимание кузнеца: она в одиночестве наслаждалась своей любовью. Заняв с раннего утра обычное свое место, Вера начинала пристально вглядываться вдаль, и заметив кузнеца, вдруг смущалась и старалась не попасться ему на глаза. Она чувствовала, что малейшее расположение кузнеца приведет ее к погибели. И она, как могла, берегла себя. Кузнец долго не замечал ее. Было серое промозглое утро, Вера хорошо это запомнила, когда кузнец наконец-то подошел к ней и спросил: сама ли она плетет кружева? Вера от охватившего ее волнения не знала что и ответить. Она что-то промычала и развела руками. Кузнец, решив, что она глухонемая, прошептал: «Бедняжка» - и ушел. Вера не расслышала его слов, но поняла, что он ее пожалел. Жалость была для Веры столь непривычна, что она расплакалась, собрала весь товар и убежала с базара.
На вопрос мужа, почему она вернулась так рано, Вера ответила, что расхворалась. Ей и вправду становилось не по себе. Она хотела заняться вязанием, но спицы валились из рук. К вечеру у нее начался жар. Она бредила, звала какого-то кузнеца и просила обнять ее. Василий просидел с ней всю ночь. К утру Вера затихла, было видно, что к ней возвращается сознание. Но к вечеру ее опять залихорадило, и она снова стала звать кузнеца. Знахарка, пришедшая поглядеть больную, сказала, что Вера долго не протянет, но оставила на всякий случай кореньев и трав. Василий делал из них настои и отпаивал жену. И то ли от настоев, то ли оттого, что организм ее был молод и крепок, Вера стала поправляться. Свою болезнь она восприняла как наказание Господа за греховные мысли и, отболев, просила Бога только об одном: простить ее грех. На базар она больше не ходила и кузнеца никогда не видела… Но мысли о кузнеце нет-нет, да забредали ей в голову.
Долгое время, особенно после смерти мужа, Вера надеялась, что кузнец обязательно найдет ее. Но с каждым прожитым годом надежда становилась все более призрачной, пока не растаяла вовсе, оставив где-то в глубине души еле тлеющие угли. Только теперь, когда погасла последняя искра, Вера решилась открыть свою страшную тайну, доверив ее кошке. Кошка выслушала веру со всегдашней невозмутимостью - эка невидаль! – сладко потянулась и спрыгнула с колен. Вера отворила ей дверь и вдруг застыла, словно в одно мгновенье окаменев: в дверях стоял ее кузнец, все тот же, из далекой полузабытой юности. Казалось, он ни капли не изменился за долгие-долгие годы. Та же иссиня-черная борода, те же карие, с живым огоньком глаза, тот же неповторимый аромат молодого и здорового мужского тела. Кузнец протянул Вере руку. Она протянула ему свою – старческую и дрожащую. И он, будто не замечая сморщенной усохшей кожи и убогости старушечьего тельца, крепко обнял ее и поцеловал. Взявшись за руки, они побежали по зеленому лугу, уходящему далеко за горизонт. Вере было необычайно легко бежать. Она знала, что перестала быть старухой. Она видела свое отражение в глазах кузнеца: молодая, высокая, красивая женщина летела рядом с ним. Боком Вера прижималась к кузнецу и чувствовала, как под его кожей перекатываются налитые молодой силой мышцы, и ей хотелось, чтобы он еще раз крепко-крепко обнял ее, да так, чтобы с веселым треском захрустели кости, и их тела, нашедшие друг друга в круговерти жизни, слились в единое целое и никогда уже не расставались…

Вечером следующего дня заскучавшие соседки решили проведать Веру. Она лежала у самого порога, крепко обхватив себя руками. Дверь была раскрыта настежь. По дому бродила измученная кошка и жалобно мяукала. Женщины заголосили было, но увидев, что Вера по-прежнему мило и кротко улыбается им, успокоились…


ЭТЮД 11
Черная собачка перебежала мне дорогу

Черная собачка перебежала мне дорогу. Худая, злая, с оскаленными зубами. Я-то думал, она улыбается мне, а выяснилось, что собаки не умеют улыбаться, даже самые маленькие и худенькие из них. Впрочем, я недолго был в неведении. Черная собачка перебежала мне дорогу и сзади, пока я думал, что она, приветствуя, улыбается, своими острыми зубками ухватилась за мою ногу, словно хотела проверить крепость кожи. Кожа оказалась некрепкой, легко поддалась собачкиным зубам, которые с непостижимой легкостью проникли внутрь меня. Больно не было. Было немного гадковато: я так надеялся, я даже поверил, что собачка, худая и черная, добрая собачка. Собачка, умеющая улыбаться, разве может укусить?! Оказалось, может. И еще как! Неужели она не понимает, как это подло с ее стороны: осторожно подкрадываться, мило улыбаться, а потом, безо всякого предупреждения, сзади, потихоньку, вонзить свои остренькие зубки в мою нежную ногу? Неужели она не понимает, что это особенно больно? Неужели она не могла после своего улыбчивого полупоклона хотя бы негромко тявкнуть, а уж потом кусать, чтобы укус не был для меня чересчур неожиданным?
Видимо, не могла. На то она и собачка. Маленькая черная собачка, перебежавшая мне дорогу. Довольная собачка. С улыбкой на лице.
Жаль, у меня не оказалось с собой куска колбасы. Такие собачки редко едят колбасу, а потому весьма охотно покупаются на нее. После того, как колбаса проваливается внутрь собачкиного тельца, ее хвост начинает совершать произвольные движения влево-вправо. Но как только заканчивается процесс усвоения колбасы, а он почему-то заканчивается стремительно, хвост принимает свое привычное поджатое положение, и тогда опять не понимаешь хитрой собачкиной улыбки. Чего она хочет? Снова колбасы? Или снова укусить?


ЭТЮД 12
Я вернусь

Я бреду по темной улице. Вообще-то, я уже так долго иду, что «бреду» сюда мало подходит. Я скорее тащусь по темной улице, утопая по колено в жидкой осенней грязи, которая норовит засосать мои сапоги. Пока мне удается вырывать их из пасти хищницы, но еще мгновение, и они останутся в ее чреве навечно вместе со мной. Хотел сказать, что мне тоскливо. Но это не так. Чувств не осталось никаких. Раньше я размышлял о том, как приду, представлял, как меня встретят, даже напевал иногда. А сейчас в голове только одно: шаг, шаг, шаг… Как бы не упасть… Как в «Докторе Айболите»: «Ах, только бы мне не упасть, ах, только бы мне не пропасть…» Я повторяю почти то же самое…
Когда я уходил, он сказал мне: «Дурак, ты ничего не добьешься. Не ходи». И больно сжал мою руку. Но я пошел. Во многом назло ему. Он был моим другом… Нет, у меня не было друзей. Он был просто приятным собеседником. Иногда я рассказывал ему выдуманные тут же тайны, а он с важным видом клялся, что никому не выдаст их. Глупый! Если бы даже он их кому-то и передал, ему все равно не поверили бы. Его вообще не любили. Он был какой-то чересчур правильный. Говорил, что жить нужно честно, и ведь сам, действительно, никогда не врал. С ним никто не общался. Что, разве мы не честно живем? Как получается, так и живем. Что с того? В общем, его не любили. И я тоже. Из-за того и сошелся с ним, что не любил. С нелюбимыми проще расставаться. И уже потом я понял, что он умный и интересный…
Там, вдалеке, светит фонарь. Наконец-то, свет. Может, там и есть то, что я ищу, за чем я так долго иду?.. Осталось шагов сто, я думаю. Было бы грязи еще поменьше, а так все хорошо. Не люблю осень за грязь. Весной грязь радует. Скоро тепло, лето. А осенью гнетет. Зима. А зимой – холод, который я ненавижу. Куда бы уехать из этих жутких мест?..
Что еще говорил он, когда я уходил? Что-то про разлуку, что он ко мне привык, что боится расставания. Какой же он смешной! Что же его бояться?! Я же вернусь… Вернусь?..       

ЭТЮД 13
Снова

Если обрезать пуповину, даже очень аккуратно, след все равно останется. На всю жизнь. Маленькая такая выемка. Как напоминание, что ты был связан и останешься связанным всегда. Вроде бы малость. Вот только и дело, что – вроде бы.

…Старый тополь в три детских обхвата засыпал желтой листвой все в округе. Играет музыка. Тара-тара-та-та-тара. И снова то же: тара-тара-та-та-тара. Весело. Пробежаться по листве. Может быть, даже упасть в нее, пока она еще сухая и горячая от последнего солнца. Может быть, упасть. Лицом к земле. А потом перевернуться и смотреть, как падают, медленно-медленно, желтые листья, касаются лица, рук и неспешно скользят к земле. Смешно. Листья падают, но ни один из них не попадает в ритм музыки. Тара-тара-та-та-тара.

…Бесконечные поля уходят куда-то вдаль и все равно чернеют у самого горизонта. Ни одной новой краски: сплошное черное. До самого горизонта.

…Говорят, Земля вертится. Где-то в Космосе. Но на земле этого не чувствуешь. Стоишь, а вокруг – неподвижность. И только желтые листья тополя падают тебе на лицо. И только надсадно орет прямо в уши назойливая радиоточка: тара-тара-та-та-тара.

…Придешь ли, уйдешь ли отсюда – все то же. Тополь в три детских обхвата, желтая листва, черная пашня до горизонта и бесконечная песенка: тара-тара-та-та-тара. И так без конца. Целую вечность.

…Только сожмется где-то в груди маленькое сердце и отзовется болью в животе, на котором до сих пор не заживет давняя рана, связавшая тебя с тем, что было. Навсегда.

Югорск, 5 мая 1999 года