Любовь?

     Говорят, что время всё лечит, всё со временем затихает и забывается. Уверен, я буду не единственным, кто посмеет с этим не согласится.
     Лет тридцать назад, когда я был молод, но уже достаточно успешен, имея своё небольшое дело, со мной произошла история, длившаяся, наверное, не больше трёх-четырёх месяцев, но запомнившаяся мне на всю жизнь. Мне тогда было лет двадцать пять, жены и детей у меня не было, хотя я, может быть, тогда  мечтал о них. В то время, годами двумя раньше я был помолвлен с какой-то девушкой, с которой толком-то и не виделся. Не могу сказать, что именно меня тогда в ней не устроило, так как она была, насколько мне помнится, довольно красива и даже, может быть, умна, но что-то в ней было не так, не знаю что именно, но это «что-то» не давало мне покоя и, в конце концов, я отказался на ней женится и больше после того случая с ней не виделся. Так вот. Мне тогда было двадцать пять или около того и у меня был свой небольшой магазинчик. Торговал книгами. Несмотря на то, что изначально казалось, что у меня ничего путного не выйдет и магазинчик прогорит из-за недостатка покупателей, но я всё-таки не оказался обделенным их вниманием, так как даже у нас, в пригороде, находились умельцы, которые могли позволить себе разбавить ими (книгами) свою монотонную и однообразную жизнь. Моя, в принципе, мало чем отличалась от будней остальных, пока, однажды, осенью, в последних днях сентября ко мне в магазинчик не зашла одна молодая девушка, которая выглядела довольно взросло, но не потому, что у неё был вид тридцатилетней женщины, а лишь потому, что она держалась как-то по-взрослому, не наиграно, как это обычно делают подростки, чтобы взрослые считали их равными себе, естественно, будто за свою недолгую жизнь успела пережить больше, чем люди проживают, дожив до глубокой старости. На самом же деле ей было чуть больше пятнадцати. У неё были красивые, длинные локоны, милое, хотя и грубоватое лицо с какими-то томными, измученными, но невероятно глубокими и прекрасными глазами и небольшие, пухлые губки цвета разбавленной крови и длинные красивые пальцы. Не могу сказать, что у неё была точёная фигурка, но фигурка была довольно неплохая. Как я узнал позже, она приехала ещё зимой с семьёй и в то время жила у своей тётки на съемной квартире, хорошо училась, играла на фортепиано, но была какая-то чересчур молчаливая, неразговорчивая и вечно задумчивая до такой степени, что, порой, казалось, что решение бытия земли было взвалено на неё одну и требовало незамедлительного решения. Она вошла тихо, пробегая по стеллажам быстрым взглядом, который ни за что ни цеплялся, потом с каким-то странно улыбающимся лицом повернулась и, уверенно подойдя ко мне и мило со мной поздоровавшись, спросила у меня какую-то книгу какого-то не только неизвестного, но даже режущего мой слух автора и, получив отрицательный ответ, попрощалась и ушла. Такие случаи происходили не однократно и со временем я стал ловить себя на мысли, что ей доставляло большое удовольствие таким образом дразнить меня, судя по озорному огоньку в её глазах и нахальной улыбке, которая, признаюсь, не могла не радовать меня. Откровенно говоря, красавцем я не был никогда и себя таковым не считал, но мне почему-то казалось, что по отношению ко мне она была не равнодушна, что и подтвердилось позже. К концу октября её визиты в мой магазинчик стали чаще и с каждым днём всё приятнее для меня, так как она позволяла себе некую вольность в общении и мы с ней, бывало, долго о чем-то спорили и говорили. Мне нравилось слушать её размышления и спорить с ней. Она оказалась на редкость довольно умным и опытным для своих лет собеседником, сдержанной в своих выражениях несогласия либо недовольства по отношению к тому, что ей в противовес говорил я. Бывало, что мы вместе гуляли по вечерам после того, как я закрывал магазин, по небольшое аллейке, проходящей вокруг дома или же, если было прохладно, сидели внутри, среди стеллажей, сгибавшихся под тяжестью книг. Нам было хорошо вдвоём, но мы оба придерживались дистанции, не допуская друг друга ближе ни на слово, ни на взгляд.
     В ноябре мои дела стали совсем плохи и я решил собраться и уехать в город. Она знала об этом, хотя я и не говорил ей. Тридцатого я должен был заехать в магазин в последний раз, чтобы закончить со сборами и передать ключи от помещения его новому хозяину. Тогда, накануне, я получил письмо, как оказалось, от неё, которое я, разумеется, сохранил, но предпочитаю опустить подробности его содержания и передать вам лишь саму суть, о которой вы, скорее всего, уже догадались. Да, в том письме она призналась мне в своих чувствах, сказав, что любит меня, но я испугался. Я ответил ей в тот же вечер, но, как только передал письмо в руки посыльного и видел, как тот его уносит, тут же пожалел о сделанном, хотя о том, чтобы вернуть его у меня не было даже мысли. Я сказал ей, что она, «скорее всего, ошиблась, так как ещё молода и неопытна в таких делах», что «такое в её возрасте случается часто» и много тому подобной чуши. О, как же это было глупо и жестоко! Я чувствовал себя извергом, животным, ворочался и не спал всю ночь. Но какого было моё удивление, когда на следующий день она пришла, как она сказала «помочь мне с книгами». Всё было как всегда, и если бы я тогда не получил её письма, мне бы и в голову не пришло, что она могла написать его, хотя, возможно, в душе, я бы искренне желал этого. Она вела себя так, будто не было ни писем, ни того, что было в них написано, по крайней мере, для других. Она, как и в первые дни нашего знакомства, почти не разговаривала, молча снимая остатки книг с полок  и лишь иногда поднимала на меня свои большие глаза, когда я к ней обращался, что для меня, признаюсь, было тяжело. Мне ненужно было слов, ни одного, всё было и так ясно в одном лишь её взгляде. Через полчаса со всем было кончено, и мы, попрощавшись, расстались, как мне тогда казалось, навсегда. Я видел, как она стояла на крыльце и молча смотрела мне вслед, всё такая же красивая и, как осень, унылая и молчаливая.
     Мы встретились с ней через два месяца, в середине января. Она написала мне ещё одно письмо, в котором коротко просила о встрече, без каких либо отступлений. Я, разумеется, не смог отказаться ещё раз увидеться с ней. Она уезжала обратно в Россию и хотела со мной попрощаться. Как я узнал позже от наших общих знакомых (понятия не имею, откуда они у нас) она лично настаивала на отъезде, говорила, что там ей будет лучше с учёбой. Мы простояли вместе минут десять, так и не сказав друг другу ничего из того, что следовало бы сказать или, хотя бы, что обычно говорят, когда прощаются надолго, тем более навсегда. Должен отдать ей должное, сказав, что она держалась довольно невозмутимо  и холодно, без излишних проявлений слабости сердца либо характера. Мы распрощались, теперь уже навсегда, пожелав друг другу удачи, и больше я её не видел. Раза - два я ещё получал от неё письма, но они были истинно дружеские, без излишеств и каких-либо намёков или скрытых надежд. Но через год не стало и их, и я стал увядать ещё сильнее и медленнее, чем прежде, лишённый теперь всякой надежды.
     Последнее письмо я получил от неё лет семь назад, в котором она прощалась со мной и благодарила за что-то. Она так и не вышла замуж, хотя, несомненно, поклонников вокруг неё было достаточно. Работала где-то в какой-то академии, где и подхватила чахотку, от которой, впоследствии и слегла. Это всё, что я смог о ней узнать после нашего расставания, а кроме пяти писем и какой-то книги, которую она мне когда-то давала почитать, от неё у меня ничего больше не было. Любил ли я её? Не знаю, но учитывая то, что после неё (да и до неё) в своей жизни я так и не встретил никого, кто бы хоть чем-то был немного на неё похож, я могу уверенно сказать, что то, то я к ней испытывал на протяжении тридцати лет,  было больше всего похоже на любовь, которую я сам прогнал в угоду каким-то придуманным кем-то убеждениям и законам. Но как бы там ни было, будь у меня возможность пережить тот год снова, я бы поступил точно так же, как и тридцать лет назад. Назовёте меня глупцом? Не смею не согласится с вами ибо это самое малое, чем можно было бы меня оправдать.