Торжество

  Мурманское побережье встречало весну, которая громко возвестила о своём приходе грязным талым снегом, остатками прошлогодней травы на появившихся прогалинах, яркостью низкого полярного солнца и синевой Печенгского залива, избавившегося от льдин. Блестели на солнце оконные стёкла домов, с моря вернулись жадные до помоечных деликатесов, дико орущие серебристые чайки, ветер нёс слабое, но такое приятное тепло, от которого людям хотелось дышать полной грудью - в воздухе пахло радостью и надеждой, пахло весной,  – она приближалась медленно, но уверенно.
Стали видны «подснежники» - ржавеющие во дворах всю зиму  недвижимые автомобили с выбитыми стёклами,  низкорослые деревья, с любовью посаженные жильцами домов, асфальт тротуаров, особенно в местах, где под ним проходят теплотрассы – всё это было первыми весточками наступающей весны.
Но весна в Печенге приносит и множество неудобств: непролазная «каша» мокрого снега на дорогах, сырость, промокшая обувь. Пока доберёшься до работы или в магазин – как будто Печенгскую Губу по отливу вброд перешёл – по колено мокрый. Снимать тёплую одежду вроде бы рано – не располагает ещё погодка, но в зимней уже жарко - потеют люди, маются. Вспотеешь, промочил ноги, зазевался - а ветра с моря постоянно, – получи простуду, кашляй до лета. И температуры нет - на больничный не пойдёшь, а состояние неприятное.
Так вот и заболел Василий Гаврилович, вспотев, когда расчищал снег около своего дома на весеннем ветре. Ему как бы и проще – на работу не идти – пенсионер. Деньги на сберкнижку перечисляют, с голоду не умрёшь, а всё равно обидно – далеко на улицу лишний раз не выберешься, а значит, с людьми не поговоришь - не пообщаешься, новостей не узнаешь.
 Гаврилыч с бабкой своей жил на отшибе, в «Шанхае» городском, - куча деревянных домов щитовой сборки середины пятидесятых годов, - до центра не всегда легко доберёшься, бывало, что продукты просил закупать кого-нибудь из добрых соседей, кто помоложе. Чёртова простуда, очень из-за неё расстроился Василий Гаврилович, тем более, что поговорить с людьми был большой любитель. А теперь у деда один маршрут – кровать, телевизор старенький, кухня,- чаю стакан налить,- и снова кровать. Да ещё на пути бабка с советами и ворчанием. Неужели всю жизнь так жили, ворча друг на друга?
  Гаврилыч прищурил глаз на экран телевизора, вспоминая. Нет, не так. Точно не сказал бы как именно, но не так – это верно. Говорили о многом, было о чём говорить, тем для разговора хватило на пятьдесят лет, а вот в последние годы одни ворчания, да упрёки: то не так сделал, это не этак. Неужели и он в ответ бабку только ругает?
Честно признаться, есть такой грех.
В душе пенсионер прекрасно понимал, что все домашние пререкания с женой – лишь видимость, игра, которую они придумали сами для того, чтобы заполнить образовавшуюся с приходом старости огромную брешь в общении, отвлечь друг друга от тяжелых ненужных мыслей и тоски. Прекрасно понимал старый Гаврилыч, что из всех миллиардов людей на планете лишь бабке небезразлично его существование, как и бабкино – ему одному. Их ворчание и язвительные замечания в адрес друг друга добавляли слабые порции адреналина в кровь, заставляя сердца биться чуть-чуть быстрее.
Ругань прекращалась, когда в гости приезжали сын и внуки. Это бывало не так часто, как им обоим хотелось бы, но и не так редко, как у многих местных стариков. Серёжа был заботливым и любящим сыном, хоть и жил далеко, но про родителей не забывал – звонил, интересовался их делами (хотя какие у старого человека могут быть дела?), спрашивал про здоровье. Давно предлагал переехать на постоянное место жительство к нему в город, обещал купить для них квартиру, но старики упирались: умирать будем там, где прожили жизнь.
  Гаврилыч любил сына и, вспоминая его, всегда испытывал чувство гордости – вот какой вырос, выучился, институтом командует! Только слишком быстро вырос Серёжка, давно ли его маленького, в тёплой шубе похожего на медвежонка, в валенках и шапке-ушанке, катал по двору на санках Василий Гаврилович, давно ли сынишка пытался не уснуть в новогоднюю ночь, чтобы подсмотреть приход Деда Мороза с подарками. И всегда сон одолевал мальчика, а когда утром он просыпался и подходил к ёлке, под ней уже аккуратно лежали бесхитростные подарки: шахматы, лобзик для выпиливания,  а когда Серёжка немного подрос, Дед мороз принёс и электрический выжигатель. Гаврилыч тогда удачно успел «выхватить» этот выжигатель в день завоза товаров в магазине Военторга и, идя домой с покупкой, воочию представлял восторг на лице сына, когда тот возьмёт в руки чудесный инструмент и начнёт выводить раскалённой иглой картинки на кусочке фанеры. Гаврилыч всегда был Серёжкиным Дедом Морозом, и, повзрослев, сын оценил и это. Не прошли даром их совместные походы в лес, многочасовые просиживания с «закидушками» на берегу залива, не забылись интересные вечерние истории на кухне за чаем около жарко натопленной печки, под треск пылающих в ней берёзовых поленьев и под вой ветра за окном. Крепко дружили Василий и его единственный любимый сынишка.
  Сейчас Серёжка уже вырос. Сейчас он командует институтом.
Василий Гаврилович прошёл на кухню, шаркая тапками по бабкиным половикам и специально собирая их в «гармошки», чтобы дать старухе повод лишний раз поворчать,  включил чайник. Прищурясь, выглянул в окно: с крыши дома, прямо перед глазами, свисала огромная сосулька, истекая водой и переливаясь на солнце. Во дворе весело трепал свою старую подстилку лохматый Буран, пёс Гаврилыча.
  «Сколько же Бурану лет?» - дед попробовал прикинуть в уме, но так и не вспомнил год, в котором принёс в дом маленького коренастого щенка с умными глазами.
Упомнишь разве всё?
Вдалеке, за сараями, стоял какой-то мужчина, вглядываясь в синеву залива и попыхивая сигареткой, но Василию Гавриловичу не было видно лица человека,- тот стоял к нему спиной,- различалась только фигура, в которой было что-то очень знакомое. Что-то слишком затерянное в многолетнем хламе стариковской памяти, чтобы вспомнить сразу. И шляпа, – заношенная шляпа с широкими обвисшими от старости полями, - вызвала в душе Василия неясное чувство тревоги и ничем необъяснимого страха.
«Тьфу,- плюнул Гаврилыч и отвернулся от окна, - всякая чертовщина со мной творится! Вот старость пришла какая…»
  Какая пришла старость – не смог сходу подобрать достойного прилагательного, махнул рукой и, взяв чай, двинулся в обратный путь – к дивану.
Василий Гаврилович был весь в ожидании, он не мог дождаться вечера, который сулил привнести в стариковское существование приятное разнообразие. Хотя бы сегодня.

  В прошлом году Гаврилыч перенёс инфаркт. Сердце и до того периодически пошаливало, давало сбои, но к врачам не обращался, хоть и работал всю жизнь среди них в военном госпитале слесарем. Уже и на пенсию давно вышел дед, а всё равно иногда Командир или его заместитель по тылу подъезжали прямо к крыльцу на армейском «УАЗике» с просьбой помочь по его профилю - опыт-то у Гаврилыча был знатный, а молодёжь не слишком рвалась занять его место с более чем скромной зарплатой. В госпитале все его знали, любили и уважали, в проблемах со здоровьем разобрались бы. Но натура у нас, русских людей такая – пока жареный петух в одно место не клюнет – о здоровье не вспоминаем, всё надеемся, что само пройдёт. Не прошло у Гаврилыча, и в апреле прошлого года «загремел» он в районную больницу, прихватило-таки старика.
  «Пить надо было меньше!» - потом как-то высказала ему бабка. Вот уж завёл он себе в доме вредное животное, чёрт попутал в молодости! «Пить меньше!» - будто Гаврилыч только и делал, что водку хлестал! Ну, пару раз в месяц пропускал стаканчик-другой, может, и чаще иногда, если по субботам в баню заходил. А после бани грех не выпить с друзьями-пенсионерами, поговорить о жизни.
Жену послушать – так не просыхал от пенсии до пенсии, любят эти бабы из мухи слона раздуть, небылиц придумать! Сами врут и сами верят, бестии!
  Как бы то ни было, а после больницы Гаврилыч пересмотрел свои взгляды на жизнь, в том числе и на выпивку – забыл, как пахнет спиртное. Перестал раздражаться по пустякам, берёг нервную и сердечно-сосудистую систему. Даже прекратил вечерние просмотры новостей по телевизору, потому что обычно при этом начинал психовать и орать на весь дом, ругая правительства всех стран, каждого президента в отдельности, любых экономистов, юристов, депутатов и военных, доводя свои нервы до «белого каления».
Теперь всё это осталось в прошлом.
Гаврилыча после больницы трудно было узнать: невозмутимый, всегда трезвый, спокойно и без эмоций реагирующий на внешние раздражители, передвигающийся по посёлку неторопливой и важной походкой –  это было абсолютно непохоже на него. Даже со старухой он стал ругаться лишь по привычке, не давая воли чувствам.
  Шли месяцы, и постепенно все привыкли к новому имиджу деда, стало казаться, что он всегда был таким.
Но старик скучал по былым посиделкам со старыми друзьями за бутылочкой, по жарким спорам обо всём на свете, скучал, но понимал: противопоказано!

  Накинув на плечи полушубок, Василий Гаврилович выскочил на крыльцо проверить почту - почтальон в это время уже приносил то, что полагалось старикам. Писем им ждать было неоткуда – все друзья жили рядом,  родной сын бумаге и конвертам предпочитал телефон, а вот на некоторые газеты Гаврилыч оформлял подписку ежегодно и ревностно следил за своевременностью их доставки. Вынув из металлического зелёного ящика аккуратно свёрнутые печатные листы, поёживаясь на морском ветерке, старик собрался вернуться в дом, как вдруг услышал тихий детский голос за своей спиной:
  - Дяденька…
Гаврилыч повернулся: во дворе стояла маленькая девочка лет семи в красном пальто, чёрной вязаной шапочке, валенках. Лицо её было бледным настолько, что Василий Гаврилович испугался: случилось что-то с ребёнком, что ли? Валенки на ногах тоже показались старику странным явлением – в такую весеннюю погоду, при таком количестве талой воды на дорогах, малышка, наверное, уже промочила ноги насквозь, ей бы скорее домой бежать, а не по улицам шляться!
  - Дяденька, - повторила девочка. – Вы здесь маму мою не видели случайно?
  - Нет, заюшка, не видел никого,- ответил старик.- А ты почему в такую погоду в валенках бегаешь? Мокрая уже вся, небось? Ну-ка, беги домой греться да валенки сушить, а то заболеешь!
  Но девчонка отрицательно покрутила головой и продолжала стоять неподвижно, глядя на Гаврилыча. Тут старик заметил её глаза, и оттого стало ему не по себе: глаза были чудные – без зрачков, прозрачные, словно наполненные мутной сероватой водой. Дед зажмурился, потряс головой, а когда снова посмотрел – девочки и след простыл. Наверное, шмыгнула за дом.
Пенсионер, зная особенности своей ослабевшей с годами памяти, не стал гадать, чья это могла быть дочка или внучка, - много детворы бегает по Печенге, всех не упомнишь, - махнул рукой и вернулся в тепло своего дома.
  Сегодня утром заехал к нему домой зампотыл Володька и вручил пригласительную открытку на праздничное торжество по поводу Дня образования гаврилычева госпиталя. Событие знаменательное, люди все будут знакомые, общество во всех отношениях приятное, да ещё и намекнул на прощание зампотыл: мол, приходи вечером, дед, обязательно – сюрприз тебя ждёт! Приболел, старче? Машину пришлём!
И Гаврилыч заволновался. Какой такой сюрприз? Да что одеть, что там, в шкафу, приличного есть? Давно не приходилось костюмы-то надевать - может, уже и из шкафа достать стыдно? И ещё эта простуда…
Да наплевать на неё, в конце-то концов, тут раз в сто лет такое событие, стоит ли думать о мелочах?
  И начал дед подготовку к празднику.
Выволок из гардероба всё имевшееся в наличии имущество, приступил к осмотру и подборке вечернего наряда. Бабка смотрела на все его действия с усмешкой и плохо скрываемой ревностью – её не приглашали отдельно, а Гаврилыч из вредности пойти с ним не предложил: «Дома надоела, так ещё и там любуйся…».
Натянул на себя самую приличную белую рубаху, кое-как, с третьей попытки, вспомнил и завязал узел галстука. Стал натягивать брюки, как вдруг…
- Вася, трусы-то лопнули! – насмешливо объявила наблюдающая за ним супруга.
Гаврилыч и сам понял это по звуку и ощущениям свежести в определённых местах. Он молча достал из шкафа новые и начал, кряхтя и чертыхаясь, переодеваться.
- Ишь ты! – опять подала голос от дверей комнаты жена.- Как на гулянку идти, так и трусы чистые сам переодевает, без напоминаний! Никак молодуху себе там поискать собрался, поразить её труселями цветастыми?
- А если и собрался – тебе какое дело? – огрызнулся дед. – Молодуха – она ведь, сама понимаешь, лучше, чем старуха…
Пожалел о сказанном, но поздно…
- Вот наглец!- взвилась супруга. - Я тебе что – соседка, что ли? Я тебе дам молодуху, старый пенёк! Совсем стыд потерял, такое жене говорит, бесстыдник!
- Ладно, не трепыхайся, - пытаясь успокоить супругу, Гаврилыч заговорил неестественно ласковым голосом.- Это ж я так, для вида тебя поддел. Кто мне нужен-то, кроме тебя, старая?
Трюк удался: от такого забытого проявления нежности бабка притихла и даже не нашлась что ответить. Махнула рукой и ушла в кухню, а дед с облегчением вздохнул и продолжил свои сборы.
Через полчаса он уже крутился перед большим старым зеркалом, удовлетворённо покрякивая и весело подмигивая отражению. Засунув руки в карманы широких брюк, прошёлся по комнате, насвистывая «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля…», но жена из кухни заорала:
- Прекрати свистеть в доме! Денег не будет!
Сеанс художественного свиста пришлось прервать, хоть дед и не разделял бабкиных суеверий. «Денег из-за свиста не будет!». Можно подумать, что Билл Гейтс или Рома Абрамович потому миллиардеры, что никогда не свистели в домах! За свою долгую и трудную жизнь Гаврилыч убедился: хоть молчи, хоть соловьём с утра до ночи заливайся, а всё равно перед получкой занимать приходится.
Время в ожидании праздника тянулось медленно, Гаврилыч изнемогал в тоскливом бездействии, бесцельно слоняясь по дому в костюме и при галстуке, периодически попадая под огонь ядовитых бабкиных насмешек, попивая чай и иногда посматривая в окно.
«Болтай, болтай языком-то, дура, - думал он в ответ.- Потом увидим, кому веселее будет!»
Незнакомца в старой шляпе больше за окном не было видно, и Гаврилыч решил позже, при случае, разузнать: кто же из местных стал носить в это время года такой необычный для Печенги головной убор.
Долгожданный звук мотора командирского «УАЗика» прозвучал для него музыкой – Василий Гаврилович трусцой выбежал из дома и мгновение спустя уже находился на пассажирском сидении в кабине машины.
- Ну, сынок, - решительно сказал он командирскому водителю,- дави на газ! Золушка едет на бал!
Водитель, молодой паренёк, служащий в армии по контракту, удивлённо посмотрел на не первой свежести «Золушку», и, давясь от прорывающегося наружу смеха, включил передачу. Машина с рычанием ползла по весенней каше талого снега, Гаврилыч крутил головой, радуясь, как маленький ребёнок, предстоящему событию, а темпераментный Буран, весело гавкая, некоторое время бежал за ними следом.
Спустя десять минут дед уже входил в светлое и шумное от прибывших гостей фойе гарнизонного Дома офицеров. У гардеробной стойки его окликнули знакомые молодые ребята-врачи – он улыбнулся и поздоровался с ними кивком головы. Много, много было вокруг знакомых лиц, молодых и не очень, тех, с кем Гаврилыч крепко дружил и с кем был просто в хороших приятельских отношениях. Не было лишь врагов – не сумел дед за всю жизнь нажить себе ни одного недруга, как-то не получалось у него. Беспокойный зампотыл, пробегая, хлопнул его по плечу: молодец, Гаврилыч, не забыл нас! Начальник терапевтического отделения поздоровался, поинтересовался состоянием после инфаркта, поговорили о  методах лечения. В конце разговора подошёл хирург Ваня, пригласил заглядывать к нему при случае, не забывать: обращайся, мол, по знакомству, если нужно будет отрезать что-нибудь лишнее. «Типун тебе на язык!» - испуганно замахал руками Гаврилыч.
- Василий Гаврилович! Здорово, дорогой ты наш старичок! – к пенсионеру подходил собственной персоной начальник госпиталя, коренастый молодой мужчина с погонами подполковника на плечах своего парадного кителя и с боевым орденом на груди. По мнению Гаврилыча, в последние годы «звёзды» на погоны раздавали как попало и кому попало – бегают по частям тридцатилетние подполковники, сопли детские на щеках сохнут, - но к Командиру это не относилось. Будучи хирургом, Алексей Сергеевич спас не одну солдатскую жизнь  во время Чеченских войн, и отправлялся он туда всегда без долгих споров и сборов, чем заслужил уважение Гаврилыча и командования. Старик даже был расстроен, что «Алёшку» представили только к одному ордену, считал, что обошли его любимца штабные крысы, обидели пацана.
- Ну, дай наглядеться на тебя, красавец! – обнял дед Алексея, с удовольствием разглядывая его в новой парадной форме.- Ишь ты, вырядился как на свадьбу! Все девки сегодня твои будут!
- У меня своих девок дома хватает, Гаврилыч! – отшучивался Командир.- Жена и две дочки, – шутка ли дело, – а ты мне ещё сватаешь! Кстати, почему не заглядываешь к нам? – продолжил он уже серьёзным «врачебным»  тоном.- После инфаркта нужно держать здоровье на контроле. Понимаю, что в районную больницу ты не каждый раз можешь выбраться, и возраст не тот, чтобы на «попутках» мотаться в даль светлую, но мы-то у тебя под боком, дед! Пришёл бы, сделали бы кардиограмму, проверили, как полагается!.. Ну, почему ты такой разгильдяй, Гаврилыч?
- Сам знаешь, Лёша: пока не болит – внимания не обращаешь.
- Вот-вот! Когда заболит – тогда поздно будет! В понедельник, в 9.00 стоишь у меня в кабинете по стойке «смирно»! Понял? Проверим работу твоего двигателя. Подрегулируем, что потребуется.
- Хорошо, Командир. Буду, как штык!
- Ты, кстати, Василий Гаврилович, правила строго соблюдаешь? Как с водочкой?
- Ну, что ты, Алёша! Хоть и старый, а пожить-то ещё хочется!
- Вот и молодец. Ну, пойдём в зал, дед. Пора начинать мероприятие.

Зал был украшен, столы накрыты, негромко играла музыка. Мужчины в военной форме и штатских костюмах, женщины в очаровательных нарядах – давно не бывал Василий Гаврилович на таких вечеринках! Последний раз довелось погулять лет пять назад, аккурат перед Новым годом, но убыть домой тогда пришлось в самом разгаре веселья, потому что, расплясавшись в приятном подпитии, во время очередного фуэте защемил дед какой-то спинной нерв. Еле добрался до стула, отдышался чуть-чуть – на том праздник для него и закончился, домой его доставляли «однополчане» на заднем сиденье машины, в положении полулёжа, и потом лечили всем невропатологическим отделением.
«Ничего,- подумал старик.- Сегодня наверстаем!»
Но внезапно осознал, что наверстать не получится из-за перенесённого инфаркта и связанных с ним мер предосторожности, и оттого загрустил. Эх, долюшка тяжкая стариковская!
Зампотыл пригласил всех занять места за столами, громкость музыки убавили. Алексей, собираясь обратиться к присутствующим с речью, попросил внимания.. Гаврилыч, пристроившийся в малозаметном углу, разглядывал собравшихся гостей.
Вот Танька из терапии. Давно ли явилась в госпиталь после медучилища сопля-соплёй, ноги как спички, голосок писклявый, тощая вся, как смерть - взглянуть страшно! На ночных дежурствах постоянно засыпала, головой о стол стукалась. Смотри-ка на неё теперь – двое ребятишек имеются, муж, а сама такая ядрёная бабища стала – загляденье одно! И голос какой – захохочет, как гром по залу прокатился! Красавица, одно слово…
А Володя – зампотыл? Тоже ведь пришёл совсем мальчишкой, не знал, с какого конца за дело браться, вечно трясся и нервничал по малейшему поводу да от начальства по шее получал. А сейчас уверенным в себе стал, деловым - орёл! Всё у него отлажено, везде порядок, крутится машина тылового обеспечения, как часы. И сам из худощавого лейтенантика с нелепо торчащим из-под фуражки белёсым чубом превратился в крепкого и представительного майора, правда, почти лысого.
Алексей поздравил всех с праздником, зачитал поздравительные телеграммы от вышестоящего командования и соседних частей, передал слово гостям: какому-то толстому майору-связисту, а за ним интеллигентного вида пехотному подполковнику в очках, который, уверенно начав поздравительную речь, тем не менее сразу споткнулся и не мог связно сказать и двух слов.  Было заметно, что эти слова он обычно привык связывать при помощи мата, а тут, в мало-мальски приличном обществе, растерялся.
В конце официальной части вечера, Командир встал, таинственно кивнул Володьке-зампотылу,  тот метнулся в тёмный угол и вернулся к столу, неся в руках  коробку весьма интригующего вида.
- А сейчас самая приятная, на мой взгляд, часть нашего вечера, - сказал Алексей. – Сейчас я, от лица всех работников нашего госпиталя, от имени всех, кто работает, и работал в нашем коллективе, выражу благодарность за многолетний и честный труд человеку, которого все вы знаете, которого все любите и уважаете. Я с уверенностью говорю эти слова, потому что вряд ли кто не знает, не любит и не уважает нашего Василия Гавриловича! Иди сюда, дорогой ты наш, получи этот скромный подарок за всё хорошее, что ты сделал за время своей работы! Тяжёлой работы, замечу!
Все смеялись и с энтузиазмом аплодировали, пока смущенный от такого внимания к своей персоне  и растерявшийся от неожиданности Гаврилыч пробирался к Командиру.
«Вот тебе и раз!» – думал он, хоть и был предупреждён о предстоящем сюрпризе.
Таинственная коробка скрывала внутри себя хороший DVD-плейер. Алексей Сергеевич вручил его деду и выразил надежду, что теперь пенсионеру будет чем убить время долгих вечеров на заслуженном отдыхе.
«Точно,- хитро улыбаясь, подтвердил Володька-зампотыл и положил поверх коробки две упаковки с какими-то фильмами.- Будет чем убить время, дед! Это тебе лично от меня!»
Растроганный Василий Гаврилович, всё больше смущаясь под многочисленными взглядами, поблагодарил собравшихся и направился с коробкой и фильмами обратно, на своё место за столом.
- Что дед, теперь будешь «порнуху» втихаря от бабки смотреть? – поинтересовался, хитро улыбаясь, расположившийся рядом начальник аптеки капитан Безмолов.
- Вот мне нужна твоя порнуха!- пробурчал Гаврилыч.- Чего-нибудь интереснее посмотреть не найду, что ли?
- Не знаю, не знаю… Может, и найдёшь, конечно. Только пока я вижу, что тебя именно на неё, родимую, потянуло…
Поражённый страшной догадкой, Гаврилыч схватил в руки DVD-диски - так и есть! Володька, негодяй и зубоскал проклятый, снова подшутил, как это не раз бывало и раньше – всучил под шумок деду фильмы, мягко говоря, эротического содержания: уже на обложке голые девки и мужики что-то там вытворяли на кроватях и совали друг другу во все места что ни попадя.
- Тьфу, чёрт! – выругался старик и, повернувшись к хихикающему Безмолову, строгим тоном сказал:
- Ты-то чего ржёшь, как конь? Тоже в этой затее участие принимал? Ведь оба вы с Вовкой - взрослые мужики,  волосы на задницах – и те седые уже, а ерундой занимаетесь, как малые дети! Всё бы вам хиханьки да хаханьки!
Безмолов в ответ на дедовы слова ещё сильнее заржал, и Василий Гаврилович махнул рукой – пусть хохочет, дитя неразумное. Но на душе стало веселее, помог Вовка со своей порнографией.
«А что?- думал Василий Гаврилович.- Ещё и дома, когда приду, включу эти фильмы поганые перед бабкой:  вот, мол, интересуюсь, а ты мне, бабушка, не мешай на девок смотреть спокойно! То-то запрыгает перед телевизором, кошёлка старая!»
И дед блаженно жмурился и улыбался, предвкушая эффект, который произведёт на супругу такое непредсказуемое поведение.
Командир тем временем вручил грамоты и подарки всем, кому они полагались, и началась неофициальная часть вечера. Были откупорены бутылки со спиртным, прозвучал первый тост, застучали вилки по фарфору тарелок, чьи-то руки передавали блюда, кто-то снова наливал в рюмки и бокалы с присказкой «между первой и второй…». Василий Гаврилович внезапно почувствовал себя оторванным от коллектива, очень одиноким и безнадёжно старым. Те, с кем он много лет работал бок о бок, кого знал с младых ногтей, кого, можно сказать, вырастил на своих руках – выпивают, веселятся, танцевать скоро повыскакивают, а он, старая развалина, не может даже отдохнуть без оглядки на здоровье, на сердце своё трухлявое. Обидно-то как!
Чем больше думал о своей горькой участи дед, тем больше злился на себя, на свою старость и на свою болезнь. А, злясь, Василий Гаврилович становился вредным и упрямым, как балованный таджикский ослик и начинал действовать вопреки запретам и правилам.
- Рома, друг ты мой сердешный, - обратился он к раскрасневшемуся начальнику отделения терапии, с аппетитом обгладывающему куриную ножку. – А скажи, пожалуйста, повредит мне рюмочка водки в этот праздник после инфаркта? Только честно скажи, без своего докторского выпендрёжа!
Рома был в хорошем настроении, в этот миг он любил всех вокруг, а Гаврилыч так умильно заглядывал в глаза…
- Дед, я тебе не враг, сам знаешь,- начал он, но Василий Гаврилович настойчиво перебил:
- Без выпендрёжа! – и многозначительно поднял вверх указательный палец. – Ну-ка, по-честному говори.
Терапевт вздохнул и, внутренне борясь с самим собой, ответил:
- Можно рюмочку-другую, конечно… Но я ведь знаю тебя, дед: ты двумя не отделаешься!
- Плохо ты обо мне думаешь, Ромочка, как я погляжу!
- Я не думаю - я тебя знаю. Ох, подведёшь ты меня под монастырь, не дай Бог чего случится – я же век себе не прощу, старый!
- Ты зря не волнуйся, Рома! – дед заметно повеселел и расправил плечи. Он снова возвращался в компанию. – Ничего со мной не будет, вот увидишь. И выпью только пару рюмок, обещаю.
- Смотри. Я клятву Гиппократа давал…
- Да что вы со своим Гиппопотамом вечно! Чуть что – так сразу на него валите. Ты давай, Рома, не отвлекайся – пей, ешь, веселись, о плохом не думай. И спасибо тебе, милый, за консультацию.
Врач укоризненно покачал головой и вздохнул, сожалея о своей минутной слабости, о данной старику поблажке.
- Ты слышь, дед! – окликнул он Гаврилыча вдогонку. – Ты это… Лучше, чтобы никто не видел. Выпей стопарик – и стоп! Понял меня?
- Конечно, чего не понять? Это ты верно подсказал – лучше втихую, а то начнут приставать и совестить из-за здоровья…Ох уж эти мне специалисты!..
Развеселившийся Василий Гаврилович уселся на своё место и, воровски оглянувшись, быстро наполнил водкой до половины стоящий перед ним бокал для сока. Оглянулся вторично, - никто не смотрел в его сторону,- залпом влил в себя содержимое и тихо, конспирируясь под кашель, крякнул в кулак. Закусил малосольным огурчиком, затем взял с блюда и, уже не спеша,  принялся жевать бутерброд с колбасой. Забытое ощущение теплоты распространилось по пищеводу и желудку, алкоголь понемногу ударял в голову.
«Ого! – подумал наблюдающий за своими ощущениями дед. -Сильненько ударяет с непривычки-то! С продолжением стоит подождать чуток!»
 На душе стало спокойно, радостно, отступили куда-то ставшие привычными думки о смерти, исчезло волнение за свой изношенный организм, забылись все ссоры с женой – даже о ней вспоминал сейчас Гаврилыч с теплотой и чем-то, похожим на любовь, внутри воцарилось крайне редкое для него состояние устойчивого душевного равновесия.
Всё было замечательно, всё было хорошо.
Глядя на танцующих людей, старик внезапно вспомнил, как отмечались праздники во времена его молодости, когда Шанхай ещё не был Шанхаем, а являлся центром Печенги, когда там было многолюдно, шумно и весело. Когда все знали друг друга, ходили в гости к соседям, собирались за одним столом для того, чтобы увидеться и поговорить, а не для официальной отметки какого-то события. Да, это вам, ребята не нынешние гулянки! Бывало, соберёмся, столы на улицу вынесем (если погода позволяла), мужики в белых рубахах, сапоги начищены – аж глаза слепнут от блеска, бабы в разноцветных платьях, самими же на машинках шитых! На стол кто что несёт: кто картошку варёную, кто солёных огурцов, кто грибов домашних маринованных, кто консервов каких-нибудь, кто самогонки или водки бутылку. А нет у тебя ничего – и так хорош,- только чур! – должен следить, чтобы компания не заскучала! Выпьем, бывало, поговорим, посмеёмся, потом вместе песен хором попоём.  А после Тимофей выносил свою гармонь и как пройдёт пальцами по рядам – так ноги сами в пляс шли! Эх, гуляли же…
Тимофей…
Едва не подскочил на своём стуле Василий Гаврилович, вспомнив о старом и давно ушедшем друге. Воспоминание о нём соединилось с виденным сегодня человеком в шляпе на окраине Шанхая, и больное сердце Гаврилыча застучало в груди непозволительно быстро – фигура незнакомца была точной копией покойного Тимофея! Такого, конечно, быть не могло, но дед почему-то не сомневался, что видел именно Тимоху. И шляпа, вне всяких сомнений, была его шляпой – её ли не помнить Гаврилычу, больше десяти лет перед глазами каждый день мелькала до самой последней их встречи тем апрельским вечером. Апрельским…
Жизнь Тимофея закончилась именно в апреле, а Гаврилыч и позабыл! Позабыл дату смерти друга, позабыл помянуть, да вообще: когда вспоминал-то о товарище в последний раз? Вот и привиделся приятель, напоминает о себе. А может, с собой зовёт?
Василий Гаврилович вздрогнул и напрягся. Бабы болтают, что, мол, как увидишь воочию знакомого человека, который умер давно – значит, жди смерти скорой – за тобой пришёл! Эх, незадача, умирать-то как неохота! Он беспокойно завертел головой, словно ища помощи откуда-нибудь извне, но помощи от других людей в таких делах ждать не стоит –  Смерть с каждым говорит один на один.
И уже показалось старику, что сердце его потихоньку сдавливает когтистая лапа боли, что само сердце бьётся с перебоями, уже и дышать стало вроде бы тяжелее. И чьё-то холодное и страшное присутствие за своей спиной почуял дед, присутствие того, кого лучше не видеть, но на кого так и подмывает посмотреть, оглянувшись…
На улицу, скорее на воздух, подальше от этого ужаса!
Сорвался Василий Гаврилович с места, пробежал, похрюкивая от волнения, через зал, через фойе и, протаранив плечом двери, вывалился в теплый весенний вечер.
Небо заволокли приползшие с моря облака, ветер, довольно сильный днём, к вечеру утих, наступала впервые по-настоящему тёплая, апрельская ночь. Вдалеке, у моста, звенел колокол Трифонова Печенгского монастыря –  там начиналась служба.
«К батюшке! – вспыхнула в мозгу мысль.- Срочно в храм, спрошу у отца Сергия, что это всё значит, да пусть помолится за здравие моё, грешного! Он поможет!»
И Гаврилыч поспешил на звук колокола. Пробираясь по раскисшей дороге, он несколько раз сбился с тропинки, промочив ноги насквозь, и пару раз, поскользнувшись на ледяных участках, чуть не упал плашмя в большие лужи. В конце концов, весь вымокший и запыхавшийся,  добрался бедняга до крыльца храма, в окнах которого виднелись отблески горящих свечей.
Лихорадочно трижды перекрестившись на крест в тёмном небе, на ходу прошептав несуразное «помилуй мя грешного дурака», Гаврилыч, стараясь соблюдать приличия, ворвался в церковь. Двое монастырских послушников и настоятель храма отец Сергий, в прошлом – пехотный майор, прервали приготовления к предстоящей вечерней службе, повернулись на звук распахнувшейся двери и выжидающе смотрели на вошедшего.
- Здравствуйте! – выпалил Василий Гаврилович и тут же спохватился: «Пардон!», трижды быстро поклонился и осенил себя крестным знамением. После чего, стесняясь и по-дурацки не к месту подмигивая попу, начал:
- Я к вам, батюшка. По делу одному серьёзному. Поговорить бы с глазу на глаз, а?
Отец Сергий отдал одному из послушников книгу, что держал в руках, по-военному чётко перекрестился на лик Христа, подошёл к Гаврилычу, взял его под руку и вывел из храма.
- Ну, выкладывай, Гаврилыч, что за дело у тебя такое серьёзное, что ты ни с того ни с сего в храм Божий врываешься, словно в кафе «Три таракана», и…- батюшка покрутил носом, принюхиваясь, - и в придачу глаза свои бесстыжие водкой заливши?
Но Василий Гаврилович не смутился. Он начал сбивчиво рассказывать о Тимофее с гармонью, о Шанхае, о смерти, о своём инфаркте и о том, что шляпа за сараями…
- Ты прости меня, Василий Гаврилович, но я ничего не понял из сказанного тобой! – печально вздохнул отец Сергий.- Как-то сумбурно ты всё вывалил. Ты можешь коротко и ясно отрапортовать: в чём проблема у тебя?
Дед покрутил головой, уставился в небо, словно надеясь прочитать там те слова, что помогли бы поведать батюшке творящееся в стариковской душе, не прочитал ничего, и выпалил:
- Смерти я боюсь, отец Сергий, вот чего!
- Ну, брат, удивил! Её все боятся, кто грешил в своей жизни много.
- А кто не грешил – не боится совсем?
- Да. Но таких людей мало очень, а в основном – все мы грешны. И все боимся. Так что не одинок ты в своих страхах, Гаврилыч. Молись, дед, искупать грехи старайся. Соответствующие инструкции на такой случай – в книгах церковных.
- Времени мало остаётся, а грехов за жизнь накопилось много.
- А чего же поздно отелился? Думал: вечно жить будешь? Смерть, старина – она как дембель – неизбежна!
Гаврилыч помолчал и со вздохом ответил священнику:
- Не то, чтобы вечно… Сказать по правде: совсем не задумывался. Думать стал, когда сердце прихватило - ну, инфаркт мой… Слышал о нём, небось?
- Слышал. Так всегда: пока гром не грянет… Что от меня-то требуется?
Подумал старик немного, покачал головой и спросил:
- Скажи мне, вот если человека давно умершего увидишь наяву, ну… вот как тебя, то что? К чему это?
- Я тут, Василий Гаврилович не для того поставлен, чтобы приметы разъяснять, - строго сказал отец Сергий. И помолчав, спросил:
- А человек-то этот, видящийся, кто? Знакомый какой-нибудь старый? Не Тимоха Синицын, случаем?
- Точно. Он самый.
- Понятно. Плохо умер человек, грех совершил страшный. Молиться за спасение его души нужно долго и много, а кто молится за него? – вдруг с вызовом спросил батюшка. – Ты-то, Василий Гаврилович, друг его лучший, хоть раз молился?
Не молился Гаврилович за друга Тимофея. Последние годы даже вспоминал редко, хоть с ранней молодости друзьями были закадычными, казалось: водой не разольёшь, а вот раскидало время – одного в могилу, а другого – на пенсию в Шанхай.
За полгода до того печального апреля, в начале октября, умерла у Тимохи жена любимая. От рака умерла, страшно и мучительно. Перед тем возил её Тимофей по врачам, по больницам, но не всё в руках людей, не всё они могут исправить – хуже и хуже становилось Любе, в сентябре уже с кровати вовсе не вставала. В Печенге толковали, что долго протянула ещё, промучилась - с этаким диагнозом к концу лета должна была бы преставиться.
Схоронил Тимофей Синицын свою Любовь на кладбище за рекой и запил. Запил крепко и надолго. Пил и плакал один в своём доме, запершись на замок и никого не впуская, разговаривая по ночам с женой своей умершей, называя её ласково и прося прощения за все обиды, что причинил за время супружеской жизни. Признавался во всех изменах, которые совершил, во всех мыслях поганых, что о ней иногда думал, каялся в гулянках с друзьями – товарищами, во время которых он совсем забывал, что дома жена его ждёт-волнуется. Признавался, каялся и плакал, понимая, что запоздало это признание-покаяние, ничего изменить нельзя и не подойдёт сзади Любаша, не положит руки на плечи и не скажет: «Да Бог с тобой, Тимка, всё ведь в прошлом, не обижаюсь я на тебя, любимый ты мой недотёпа!»
Ревел Тимоха белугой, пил, но водка не брала.
К запою Тимофея люди относились с пониманием и сочувствием, как обычно водится среди настоящих русских. Несколько раз в день кто-нибудь из соседей, и Гаврилыч в том числе, подходили к окошку, стучали в него. Тимофей, опухший от водки и слёз, выглядывал. Здоровался кивком головы, и жестами через стекло показывал – всё нормально, мол. Хотя какое там нормально? Люди так же, жестами, интересовались: ел что-нибудь, может, принести? Он махал рукой: ел, всё в порядке. Но все понимали, что врёт – не ел ничего, но что скажешь человеку в такой ситуации? Выломаешь дверь и насильно есть заставишь? Вздыхали соседи и шли обратно, по пути показывая остальным: живой, но ещё в печали - пьёт.
К концу третьей недели Тимохиного запоя, вышел как-то вечером Василий Гаврилович на крыльцо, посмотрел: а у Тимофея входная дверь отворена! Подошёл, постучал, окликнул. Хозяин вышел к нему, поздоровались, обменялись ничего не значащими фразами, а Гаврилыч с радостью отметил, что Тимофей Синицын, хоть и не бодрый, но и не опохмелённый, а значит – конец запоя. Не понравились в тот миг Василию глаза соседа – погасли глаза, страшные и неживые стали, заметно это было очень,- но не придал он тому значения, всё-таки жену похоронил человек, что ещё можно увидеть в его глазах – веселье и огни радостные?
Вот только не зажглись эти глаза больше, не вернулась в них жизнь. Умер Тимоха уже тогда, в дни своего запоя, а на крыльцо к Гаврилычу вышел его труп холодный. А всё, что потом приключилось – было лишь естественным ходом событий, приведением вещей в надлежащий порядок.

- Ступай, Василий Гаврилович, отдохни… Простудишься ещё, по улицам раздетый бегая, - вывел деда из раздумий отец Сергий. – Подумай о том, что тревожит, да приходи. Сам знаешь - не выгоню, выслушаю и помогу, чем смогу, прикрою…Да и помолюсь. – Поп как-то обречённо вздохнул. - Ступай домой.
- До свиданья, отец Сергий.
- До свиданья Гаврилыч!

 Обратно шёл Гаврилыч медленно. Воспоминания пришли из прошлого неожиданно и необыкновенно ярко, с точными и красочными подробностями, словно события произошли не далее, чем вчера, как будто и не минуло уже более двадцати пяти лет. Вспомнился последний вечер, когда Тимофей зашёл к нему в гости, и их последний в этой жизни разговор.
Погода в тот день была похожа на сегодняшнюю: так же тепло и безветренно, такая же мокрая каша на улице. Тимофей постучался, и когда Василий отворил дверь, тихо шепнул ему, сунув в руки поллитровку:
- Спрячь по-быстрому, чтобы твоя не углядела…
А вслух театрально громко, снимая свою заношенную шляпу с полями, произнёс:
- Привет, соседи! А я гляжу - свет горит! Дай-ка, думаю, зайду-проведаю!
Клавка Гаврилычева, - тогда ещё в соку баба была!- подозрительно оглядела гостя, «здравствуй» сказала, и, не заметив ничего противоречащего её понятиям о приличной встрече друзей, опять вернулась в кухню – стряпала там что-то. Василий с Тимофеем затаились во второй, «маленькой» комнате, где у Гаврилыча имелись припрятанные рюмки. Тимофей достал из-за пазухи кусок чёрного хлеба и банку тушёнки.
Прикрыв поплотнее дверь, они превратили старую табуретку в подобие стола, разложив на ней всё угощение. Налили по первой, выпили, торопясь и нервно прислушиваясь к звукам, доносящимся из кухни. Задвинули табурет подальше от глаз, за угол большого шкафа.
- Как жизнь-то, Тимофей? – спросил Василий друга после небольшой паузы.- Полегче-то стало?
Тимоха усмехнулся, оторвал от буханки кусок хлебного мякиша и начал катать шарик. Дурная у него привычка была – хлеб мять, когда за столом разговаривал. Василия Гаврилыча в детстве отец не раз ремнём исхлёстывал за такое, чтобы не смел хлебом играть, и получилось у отца отучить безмозглого Ваську. А вот Синицына, видать, никто ремнём не учил.
 - Полегче? – переспросил Тимофей. – Нет, Васёк, не становится мне легче. Всё жду-жду, думаю: ну должно же когда-нибудь отпустить, у людей ведь отпускает, проходит, забывается! А у меня всё без изменений. Такие дела, брат… Может, времени мало прошло?
- Наверное, мало. Такое не скоро заживает…
Тимоха грустно вздохнул и закинул в рот хлебный шарик:
- Наливай, что ли, по второй!
Они проговорили допоздна, распив всю бутылку. Как ни странно, но за весь вечер Клавдия не предприняла ни одной попытки вторжения в комнату, хотя, надо полагать, и чувствовала, что разговор друзей идёт не «всухую». Говорил больше Тимофей, он вслух вспоминал эпизоды из прожитых ими в Печенге лет. Только одна странность была в поведении соседа – самые весёлые случаи рассказывались им с оттенком грусти, как-то обречённо он их рассказывал.
Когда выпили по последней, друг, уже собираясь уходить, сказал:
- Жаль, что детей у нас Любашей не было, не дал Бог. С ними-то мне легче было бы пережить всё это, как ты думаешь?
Василий Гаврилович согласно кивнул. С детьми, спора нет, Тимохе было бы легче, таким ненужным и забытым он бы себя не чувствовал.
В прихожей Тимофей надел свою старую затёртую шляпу, накинул на плечи такое же видавшее виды пальтишко и, уже шагнув за порог, вдруг повернулся и спросил:
- А ты, Васёк, в загробную жизнь веришь?
- Да чёрт знает…- растерялся Гаврилыч. – Не знаю даже что сказать тебе. Но я так считаю: родился человек, рос, умнел. Учился, что-то новое всё время узнавал, к старости многому научился. А зачем всё это, если жизнь после старости обрывается? Ты следишь, куда я клоню, Тима? Если бы жизнь со смертью заканчивалась, то все годы, что мы росли, учились, делали что-то – были бы напрасной тратой времени и сил!
Синицын сжал кулак и рубанул им воздух:
- Правильно, Васька! И я так думаю, что после смерти не всё кончается! Кажется мне, что мы здесь вроде гусениц в коконах – развиваемся, растём и только готовимся для настоящей жизни, которая наступит потом, когда из этих коконов вылупимся и полетим. Как бабочки. Вот мы разговариваем с тобой, а они, уже вылупившиеся, вокруг нас с тобой кружатся, волнуются за нас с тобой, дураков, улыбаются нам. Просто гусеницы бабочек не видят – глаза у них не для того предназначены, им бы жратву углядеть, да … Да ладно, так мы с тобой до утра болтать языками будем! Бывай, сосед, спокойной ночи! До свиданья, Клавдия! – крикнул Тимофей в кухню.
- До свиданья, Тимофей! – ответила Клава, и Синицын вышел на улицу. Василий Гаврилович подошёл к окну в комнате и смотрел как Тимоха, засунув руки в карманы брюк, прыгая через лужи и снежные бугры, пробирается в потёмках к своему дому. Вот он уже допрыгал до крыльца, остановился и повернулся в сторону устья реки, на другом берегу которой находилось кладбище. Долго так стоял Тимофей, попыхивая папироской, так долго, что Василий Гаврилович отвернулся от окна и пошёл укладываться спать, подумав, что Синицын не скоро ещё вернётся в нормальную жизнь, не скоро заживёт рана в душе товарища, связанная со смертью Любы.
Только не догадывался Гаврилыч, что и не собирался Тимофей Синицын возвращаться в жизнь. Не знал он, что друг, докурив свой «Беломор» и войдя в дом, взял в руки заранее приготовленную капроновую верёвку, сделал петлю, а другой её конец перекинул через деревянную балку перекрытия и крепко завязал хорошим надёжным узлом. Потом спокойно и деловито поставил табурет, встал на него, хотел надеть петлю на шею, но помешала забытая на голове шляпа. Тимофей усмехнулся, снял её и повесил на крючок, прибитый неподалёку. Затем затянул петлю на шее потуже, и подпрыгнул, одновременно оттолкнув табуретку ногами. Петля захлестнула горло, прекращая доступ воздуха в лёгкие и крови в мозг, тело некоторое время выгибалось в воздухе, инстинктивно протестуя против принудительного ухода из жизни, но вот прошли по нему последние судороги, оно мучительно выгнулось последний раз, и всё закончилось. Не стало Тимофея Синицына, лучшего гармониста в Печенге, старого друга Василия Гаврилыча – пустая тряпичная кукла качалась на верёвке в прихожей его дома, а сам Тимофей покинул своё ставшее ненужным тело и взглянул на мир другим взглядом и из совершенно иного места.
Печенга спала, не догадываясь о произошедшем, и лишь какая-то бродячая собака, почуяв неладное своим собачьим чутьём, подняла голову  и тоскливо завыла в небо, нарушая ночную тишину.
На крючке в прихожей дома Тимофея Синицына, осталась висеть старая поношенная шляпа с обвисшими полями.
А рядом, на крепком капроновом шнуре, висел и сам Тимофей, мёртвый хозяин этой шляпы.

Полную версию рассказа "Торжество"можно прочитать в сборнике рассказов "Островитяне" http://kniz.ru/book29199.html