Горбушка

     В раннем детстве я, как, наверное, и большинство детей, хлеб не любил, считал его совершенно ненужным в жизни предметом и абсолютно необязательным продуктом питания. Непонятный вкус, иссушающая рот мякоть, крошки и обязанность есть его, как минимум, три раза в день навевали тоску и желание забросить проклятый кусок куда подальше. Сидя за  столом, я старался всеми правдами и неправдами избавиться от нелюбимого кушанья, подолгу мусолил его, ждал, когда родители отвернутся, чтобы куда-нибудь засунуть, спрятать в карман или незаметно зашвырнуть в мусорное ведро, но мать бдительно следила за тем, чтобы мой организм получал в полной мере необходимые питательные вещества и калории, поэтому хитрости, как правило, не удавались. А за ловкий бросок не раз мне крепко доставалось по шее.
     И вдруг однажды все переменилось. Случилось это в Германии, куда я вместе со своими родителями попал на целых шесть лет. Ни с того, ни с сего, мне вдруг понравился ржаной хлеб. Конечно, не всякий, а только свежий. В городок привозили хлеб из немецкой пекарни, он был овальным, плоским, плотным, приготовленным по местному рецепту и пропеченным с германской тщательностью. Булка издавала еле различимый, чуть горьковатый аромат и была покрыта изумительной, сухой темно-коричневой, чуть присыпанной сероватой мукой, корочкой. И вот эта корочка просто сводила меня с ума. За свежую горбушку, отрезанную матерью, меня можно было уговорить сделать по дому почти все, что угодно. Я не любил ходить в магазин, но когда знал, что нужно купить хлеб, никогда не отказывался. Педали моего велосипеда крутились необыкновенно легко, а шины гудели по ровной брусчатке особенно весело от сознания, что в висящей на руле и позвякивающей молочными бутылками авоське лежал заветный свежий батон. Подрулив к дому, я бросал велосипед у ближней сосны, забегал на кухню, отдавал матери авоську, сдачу алюминиевых монет, и запыхавшимся голосом шептал,- «Мама, горбушку!». Мать, зная о моей слабости, тут же отправляла меня мыть вечно грязные руки, и, уже выскочив из ванной, я, наконец, получал самое драгоценное для меня кушанье.
     Горбушка, казалось, еще сохраняла остаток печного жара и отдавала в ладони еле ощутимое тепло, мучная присыпка чуть пачкала пальцы, а корочка так возбуждающе и аппетитно хрустела, что моему блаженству не было предела. Но всякому удовольствию быстро приходит конец, заканчивалась и горбушка. Поскольку у батона горбушек было две, я всегда подходил к матери с дежурным намеком на вторую, но всегда получал категорический отказ, поскольку она считала, что, лишившись второй горбушки, батон быстро зачерствеет. Черствел он, конечно, и так, и когда его размеры уменьшались до размеров оставшейся горбушки, ее предлагали мне, но она, потерявшая все важнейшие, на мой взгляд, вкусовые качества, уже не имела для меня никакой ценности. Именно этот хлеб я считал самым лучшим, и был не прав.
     В третьем классе меня на время ожидания прибавления в семействе отправили к бабушке в деревню. Бабушка жила настоящей крестьянской жизнью, да другой она, как мне кажется, и не знала. Небогатая, крытая камышом саманная ее хата с побеленными стенами и чисто выметенным, земляным, покрытым тонкой клеенкой полом стояла посреди небольшого сада. Всю живность в хозяйстве составляли десяток кур с драчливым петухом и кудлатый, беспородный и вечно голодный сердитый Шарик. Южнороссийское село было большим, с колхозом-миллионером, садами, бескрайними полями, раскинувшимися по равнинам и покатым склонам балок, чуть слышным рокотом комбайнов, утренним и вечерним прогоном по улицам стад коров и овец и неповторимым ансамблем горланящих во всю мощь луженых глоток ранних петухов. Бабушка всю свою жизнь проработала в этом колхозе и вырастила пятерых детей, заслужив от государства медаль «Мать героиня» и пенсию в двенадцать рублей.
     Но, не будем отвлекаться. Попав в крестьянское хозяйство, я сразу был определен к выполнению определенных обязанностей, одной из которых была – доставка хлеба из магазина. Магазин находился в дальнем конце улицы за углом, из всего, что там продавалось, мне запомнились белые конические сахарные «головы» на кружевных бумажных салфетках, липкие конфеты-подушечки и лежащий на прилавке огромный, начатый с одного угла, покрытый потемневшей корочкой, куб бесподобной на вкус подсолнечной халвы. И, конечно, хлеб. Хлеб доставлялся в магазин из колхозной пекарни на запряженной пятнистой лошадью телеге. На телеге была смонтирована будка с дверками, открыв которые, возничий ловко доставал длинным крюком деревянные лотки с плотно уложенными буханками и заносил их за прилавок. И этот хлеб был совершенно не похож на тот немецкий, который я опрометчиво посчитал лучшим. Для того чтобы понять разницу, совсем не нужно было сравнивать их внешне, отличие начинало чувствоваться как минимум за квартал от магазина. Свежеиспеченный, пшеничный,- а другого не было,- хлеб источал божественный, неземной аромат, распространявшийся по улице во все стороны, будивший воображение и зверский аппетит. Воздушно-упругая пышная буханка была угловатой, желто-кремовой, с матово блестящей полукруглой, изумительной, коричневой корочкой. Купленный за пятнадцать копеек, хлеб был всегда горячим, я клал дышащую живым теплом буханку в матерчатую кошелку и со всех ног несся, пыля сандалями по горячей от солнца, черноземной деревенской дороге, к своему двору. Влетев в калитку, я отдавал кошелку бабушке и, несколько раз грюкнув для приличия носком рукомойника, подбегал за положенной данью. И бабушка, конечно, никогда не медлила с оплатой моих трудов. Темнокоричневые от нескончаемой работы руки с узловатыми, искривленными пальцами бережно брали еще теплую буханку, осторожно клали ее на чистое вышитое по краю полотенце, после чего острый нож, аппетитно скрипя, отрезал требуемую мне часть. Но на этом священнодействие не заканчивалось. Бабушка натирала горбушку свежим чесноком, чуть присаливала, и только после этого бесподобное и неповторимое лакомство, наконец, попадало в руки захлебывающегося от вожделения слюной хлопца со всеми вытекающими последствиями. И, конечно, важным и неоспоримым преимуществом родного хлеба перед заграничным было наличие четырех горбушек против двух. Как и с моей матерью, горбушки на противоположном конце буханки были для меня недосягаемы, но две принадлежали мне по праву. Справившись с одной, через некоторое время я подходил за второй и получал ее, чуть политую пахучим, деревенским, подсолнечным маслом и подсоленную.
     Как водится, центральной и главной частью хаты была настоящая большая русская печь, всегда чисто выбеленная, с огромной пастью устья, прямоугольным отверстием шестка, просторной лежанкой и таинственным темным запечком – законным местом обитания неугомонного сверчка. Полноправной и безраздельной хозяйкой этого сказочного устройства была, конечно, бабушка. Когда из-за непогоды хлеб почему-то не привозили, или до магазина невозможно было добрести из-за налипающего на ноги с каждым шагом и в геометрической прогрессии раскисшего чернозема, бабушка растапливала печь и пекла хлеб сама. И я с удивлением следил, как она замешивает тесто, как оно, подходя, постепенно и неудержимо начинает вылезать из чугунка, как бабушка, отважно сражаясь, запихивает его обратно. Потом, вымесив руками, она деревянной лопаткой отправляла округлые толстые лепешки теста в устье разогретой, распространяющей на весь дом живительное тепло, печи. Проходило немного времени, открывалась заслонка, и вместо лепешек на белый свет являлись огромные, пышащие жаром караваи, которые тут же раскладывались на расстеленном на столе чистом рушнике и заботливо укрывались вторым, чтобы хлеб «не простыл и дошел».  Окончания процесса я ждал с великим нетерпением, потому что горбушка от бабушкиного каравая была не только неповторимо вкусна, но и, по сравнению с магазинными, просто огромна.
     Конечно, у меня была и другая бабушка, жившая в станице недалеко от Краснодара. Она была такой же малообразованной, но бесконечно душевной, доброй, отзывчивой и неутомимой как первая. Их роднила не только крестьянская суть и образ жизни, но и количество поднятых на ноги и выпущенных в мир детей и размер государственной благодарности, определенной им за тягостные колхозные труды. В станице у меня было много родни - двоюродных и троюродных братьев разного возраста, мы все дружили, ежедневно сбивались в ватагу и отправлялись на Кубань, где веселью нашему не было предела. И вот, когда наша компания, накупавшись до одури и крупных мурашек и нанырявшись до вылезания глаз из орбит, брела по дороге в сторону дома, двоюродный брат Сашка предлагал зайти на работу к матери. Мать Сашки, тетя Валя, работала на станичной пекарне пекарем, заглянуть хоть одним глазком в неизведанный мир промышленного рождения хлеба было всегда заманчиво, поэтому, несмотря на усталость, мы соглашались и сворачивали в переулок. Пекарня стояла на возвышении, из высокой черной трубы вился дымок, внутри что-то загадочно шумело, а само здание, казалось, было пропитано неповторимым и в то же время знакомым каждому запахом. Уже на подходе чувствовалось, как проголодавшийся желудок начинал настойчиво требовать свое, и когда, наконец, распахивалась дверь, и с волной волшебного аромата на пороге появлялась краснощекая тетя Валя в белом халате и косынке, мысли о знакомстве с пекарным производством бесследно улетучивались. «Ну шо, робятки мои, накупалися?»- весело глядя в наши лихорадочно блестящие глаза, певуче спрашивала тетя Валя, -«Никак исты хочете, ну, зараз вынесу вам гостинца». Она скрывалась на минуту за дверью и выносила буханку свежеиспеченного, только что из печи, хлеба. Ее натренированные ладони не чувствовали жара, зато Сашка, зная об опасности, в руки хлеб не брал, а сразу заворачивал его в снятую с шоколадного тела майку. Когда тетя Валя, чмокнув сына в вихрастую макушку, уходила, мы усаживались на пыльную придорожную траву, и Сашка, как старший, приступал к дележу добычи. Развернув майку и расстелив ее на земле, он, дуя на пальцы и всхлипывая от прикосновений к горячему, разламывал буханку и раздавал всем по рангу. Верхняя самая вкусная корка доставалась старшим, младшим - боковые и нижняя части. Получив свои порции, мы, обжигаясь, но с великим удовольствием съедали их и, подкрепившись, разбегались по домам, дикими криками распугивая купающихся в пыли кур и заставляя степенных гусей с угрожающим шипением вытягивать шеи и занимать оборону.
     Нечасто с того времени мне удавалось попробовать по-настоящему вкусного хлеба. Все-таки машинное производство нивелирует искусство пекаря, а ведь в истинном каравае или буханке душа мастера занимает, наверное, не меньше места, чем остальные ингредиенты. Через много лет, на краю земли русской в маленьком дальневосточном поселке мне довелось опять испытать истинное и неповторимое удовольствие от общения с настоящим хлебом. В поселке хлеб пекли и продавали на маленьком заводике, похожем, скорее на какой-то сарайчик с чадящей трубой. Печь топилась углем, приготовлением хлеба занимались три женщины, и они, как мне кажется, вкладывали в это нехитрое на первый взгляд дело свою душу, потому что теперь уже моя дочь, не любившая в раннем детстве, как, наверное, и большинство детей, хлеб, при появлении в доме свежей пышной ароматной буханки, немедленно бежала на кухню за горбушкой. Через час от волшебной буханки оставалась в лучшем случае половина, потому что и я, чего греха таить, не мог удержаться. А вот это и является, по моему убеждению, признаком высшего мастерства пекарей. Сейчас, к сожалению, нет уже ни того поселка, ни заводика, и хлебных искусниц жизнь разбросала по свету, но вкус хлеба, испеченного ими, остался в памяти у всех, хоть единожды попробовавших его.
     Человек очень несовершенен и потому жесток, алчен, крайне самолюбив, бесконечно разрушителен, но в тоже время ему нельзя отказать в изобретательности. Пожалуй, все, что окружает нас сейчас и все, что происходит с нами – это результат изобретений. И, наверное, единственным изобретением, не использованным человеком во вред себе и другим, является хлеб. Где он появился, кто и в каком уголке бездонной пропасти времен его создал, к сожалению, неизвестно, но этим воистину величайшим и чудеснейшим изобретением пользуются все. Наверное, за это можно было бы присвоить Нобелевскую или какую-нибудь другую премию, но есть ли на свете такая премия, и хватит ли золотых запасов у всех государств планеты, чтобы оплатить беспримерную заслугу перед человечеством никому неизвестного пекаря, впервые замесившего и забродившего тесто, поставившего его в печь, вынувшего, может, чуть подгоревший каравай и c аппетитным скрипом отрезавшего от него кремневым ножом Первую в Истории хрустящую Горбушку.