Восемнадцать часов

- Я буду все равно тебя ждать здесь. Приходи сюда…- Валентина смущенно, почти безнадежно пожала плечами и заплакала. Ветер и мраморный моросящий дождь рябили пожарище. Противная и унылая гарь тянула низом, но горело не здание, а куча кислого компоста или сбитого дождем вороха ботвы и листьев.
- Тебе сейчас есть куда пойти? – спросил Игорь. Она кивнула.
Наверное, его голос был механическим и чужим. Она опустила глаза. Игорь раздражался от гнетущего чувства, что опаздывают все – и он, и казачок, с которым вчера познакомился в этом женском общежитии, и Валентина с Ольгой.
Казачок волочил ногу. Он, кажется, и вчера немного прихрамывал, а сегодня, когда прыгал с третьего этажа, разбил ногу, и теперь скорее тащил ее за собой, чем она держала его.
Незнакомый пожилой подполковник, опухший от бессонной ночи, наверно, из-за простуженных почек, устало ходил от группы к группе и, сипло гудел.
- Уходите. Уходите все.… Как куда? Хоть куда! Вот туда!... Сейчас здесь такое будет. Сейчас здесь будет…
Этот офицер маленького военкомата на далекой окраине громадной Империи и сам не мог знать, что через сорок минут истечет кровью в водосточной канаве. Помочь будет некому. Он будет так же хрипло ругаться и зажимать ладонями густо кровоточащие раны. А потом тихо уткнется лицом в рыжие прошлогодние лопухи. Так же будет стелиться гарь и так же суматошно будут метаться по улице люди.
- Уходи, Валя… Я тебя обязательно найду. Везде найду. Уходи.
Под черными каштанами улица пряталась внизу и виляла поворотами среди деревянных и каменных заборов. Там уже был слышен рокот моторов, а еще недавно далекая стрельба становилась все ближе и ближе.
В другую сторону эта же улица шла на подъем и своей графической открытостью делала убегающих людей безнадежно беззащитными.
Валентина уходила последней. Ольга дергала, дергала ее за рукав, но когда близко, почти над головой начал резать крупнокалиберный пулемет, люди закричали и рассеялись. Ольга оставила подругу и шмыгнула за какой-то каменный заборчик. Он казался ей надежным и крепким.
Орал не своим голосом хромой казак. Два бойца, оттуда, «снизу», выволокли человека в коричневых одеждах, набрякших кровью. «Мужики! Его в город…». Они побежали обратно на рокот моторов и близкого боя. Казак ковылял за ними.
Само утро – дождливое и зябкое, взорванное ранним боем, казалось, пришло оттуда – с запада. И сейчас на восток, к близким городским могилам, оторванного клочка русской земли – пропахшего тротилом Приднестровья, уходили те, кто мог и хотел драться за эту маленькую родину.
Игорь оглянулся на убегающую вверх дорогу. Валентина стояла, прижав руки к груди, как это делали влюбленные девушки в старом сентиментальном кино. «Холодно. А она раздетая, платье, да жилет…» - ему вдруг стало так жалко и так обидно за эту девушку, что он на мгновение удивился яркости и необычности своего чувства.
Обидно за то, что у нее сильно проявлялся молдавский акцент и она «лёкала» как ребенок. Обидно, что ее брат, гаденыш такой, воюет на той стороне, и, может быть, это его пулемет рубит ветки каштанов и тополей.
Обидно, что это одинокое существо ни черта в своей жизни не видело, кроме птичника в школе-интернате, швейной фабрики и этой ненормальной любви, родившейся от беды, от страха, и, наверное, от инстинктивного первобытного желания любить воина. Воин мог защитить.
«Я буду ждать здесь…». А где тебе еще ждать? И кого еще ждать? Зацепит шальная пуля и похоронят, как неизвестную. Документы сгорели в общаге, вместе с косметичкой и последними колготками.
… Под шелковицей в десяти шагах от дороги лежал белокурый лейтенант с пробитой головой. Игорь забрал лифчик с полными рожками, автомат и гранаты. Как ему казалось, он крался и пробирался короткими перебежками туда, где гвардия пыталась удержать линию обороны. А потом он выскочил на двух раненых и безумных от боя и боли мужиков. Они были без оружия, но рядом с ними лежали бутылки с зажигательной смесью. Штук тридцать, наверное…
- Два БМП… - хрипел один из них. Они, будто здесь сидели и ждали именно Игоря – Два БМП. Ребята их не удержат. Отсекай пехоту.…
Потом горели оба БМП, подожженные зажигалками классически правильно, как в учебном фильме. Потом Игорь бежал со всеми и отвернулся, когда один из «зажигательных» мужиков застрелил раненого волонтера. Потом сам Игорь добил выстрелом в голову корову в узком дворике, с которого был уже виден берег Днестра. Корове какой-то герой распорол брюхо автоматной очередью. Она сучила ногами по гравию, хрипела и булькала розовой слюной.
Из дворика, в узком пространстве между сараями и гаражом, был виден клочок берега. Там мелькали люди, пришедшие с той стороны. Они приходили и стреляли. Они будто забыли, что несколько веков подряд говорили на одном языке, пели Богу общие молитвы и даже изменили Ему тоже вместе. Может быть, именно за измену два берега расстреливали друг друга, как будто свинцом можно переложить вину или огнем обрести искупление. Здесь и в этот час скорее лопнули бы небеса, чем кто-то из них сказал бы другому: «Прости, брат!».
И небеса лопнули….

II

По берегу бегали люди. Они сгружали с катера зеленые ящики. В открытом пространстве между домами, гаражами и сараями Игорь видел их. «Метров шестьсот-семьсот», - отметил он про себя. Там люди суетились, как-то по-рабочему, будто приближающийся бой их не касался.
Короткая очередь нашла цель. Человек упал. Было видно даже, как боец чуть съюзил по склону берега, и бушлат сизым армейским воротником завернулся ему на голову. Игорь выстрелил еще и еще раз. Его сразу засекли. Дождливое пространство ударило с берега свинцом. Прицельно стрелять в ответ было уже почти невозможно.
Оттуда же, с берега, надсадно заныли минометы, и визг мин скрутил нервы, как визг злой и перегретой стоматологической машины. Парень рухнул и влип в землю. В голову больно ударил гравий, разбросанный близким разрывом.
- Ховайся, хлопец! Туда! Туда! – из ямы под гаражами позади Игоря высунулась тетка. С неприбранными волосами, косматая, она от происходящего выпучила и без того громадные черные глаза и махала рукой, показывая на склон берега прямо за двором. Но склон и весь берег простреливался сейчас на полкилометра вдоль, поперек и сверху вниз. «Она сдурела», - подумал Игорь. А через секунду его сердце оледенело, стало большим, как ведро, и остановилось. В ста шагах от него, раздавив крольчатник, забор, подмяв вязь виноградника, выскочил из-под берега танк….. Полуразвернутая его башня, как берет на пьяном мужике, взглянула дулом в лицо. «Все. Сейчас меня убьют…».
Взгляд танка был туп и упрям. Как железная смерть.

III

Полдень пришел изнурительно и повинно, как измученный и промокший бродячий пес. Возле высокого крыльца с черного хода Дома культуры толпились люди (в основном почему-то пожилые мужчины). Отсюда две недели назад уходила большая похоронная процессия. Хоронили восьмерых мужиков, погибших под Кочиерами. Тогда снайперы обстреляли гробы (будто хотели убить дважды) и людей, идущих за машинами.
Тогда так же шел дождь. Тогда Ольга носила в эмалированной кастрюле кутью, и Валя ругнула незнакомого парня, уронившего крошки в грязь. Это был Игорь. Он потом подошел к ней, извинился, что нечаянно рассыпал эту поминальную кашу и спросил:
«Вы, наверное, верующая? Или отчего-то злая?» А она неожиданно для себя начала объяснять, что рассыпанная кутья – это очень нехорошая примета.
- Очень нехорошая. Но вы не бойтесь, буду молиться за вас…
На «ты» они перешли вечером, когда оказалось, что их дежурства по кухне совпали. Перед тем, как в три часа ночи улеглись вздремнуть на скамейках гулкой рабочей столовки, она, помнится, рассказывала ему о гибели своей напарницы со швейной фабрики, попавшей под обстрел возле Ташлыка. «Очень добрая была женщина. Улыбчивая. Всего-то ей было то ли тридцать четыре, то ли тридцать шесть…».
- А как же так получилось, что вы с братом по разные стороны оказались? – спрашивал тогда Игорь.
- Да вот так. Сама не знаю. Дружки его убедили, наверное…Он в гараже работал, автослесарем…
- Вот встретитесь вы после войны…
- Уже встречались. Я в Кочиеры бегала к подруге. Как раз перед этим боем.…Ну, вот этим, когда много людей побило. Виделись. Пьяный. С кулаками накинулся. Подруга еле заступилась. А я молчала.
Все тогда было необычным. От знакомства на похоронах до того момента, когда Валентина уснула на лавке, а Игорь, поднявшись закурить, смотрел-смотрел на ее лицо, а потом наклонился и поцеловал в висок. Она вздрогнула и открыла глаза.
- Милая ты, - усмехнувшись, сказал Игорь.
- Господи, - вздохнула она. – Милая…...Ты тоже милый.
И уже снова засыпая, буркнула: «Надо же…».
Это было две недели назад. Две недели назад и одну ночь в комнате общежития, которое загорелось сегодня от прямых попаданий.
Теперь возле Дома культуры урчали машины, было много белого – бинты, санитары. Кричали раненые.
Валентина увидела казака и почему-то сразу узнала его, хотя узнать Мишу сейчас было просто невозможно. Серый, как пепел, он бормотал что-то, но его никто не слушал, а если и слушал, то все равно не разобрал бы. Миша так и умер, что-то пробубнив и дергая карман своих казачьих штанов с лампасами. Когда он прыгал с Игорем и девчонками из общежития, он сильно подвернул ногу. Сейчас вместо ног было что-то пухлое и ужасное.
Высокий шустрый офицер с острым подбородком погнал Валентину от страшного склада еще не мертвых и уже мертвых. «К ... матери! Кудрявцев! Кудрявцев! Убери все бабье отсюдова! А то у меня будет истерика. У меня, б…, я говорю, будут нервы щас…».
Игоря нигде не было. Ни у подвала горсовета, где кучковались милиционеры в бронежилетах, ни у милиции, ни у «Днестровского сада» - двухэтажной городской гостиницы, где кубанцы встречали новых добровольцев. Даже знакомая Валентины – теща друга у Игоря (кажется, ее звали Мария Николаевна), проскочившая мимо нее с кипой байковых одеял, бросила на ходу:
- Валя, нема, дочка, их обоих. Нема.… Ну, ты погодь плакать-то. Еще вон что на плотине творится, и с завода еще людей не было. Погодь, погодь…
Апрельский день от дыма и лохмотьев человеческих нервов был больше похож на глубокий вечер. Звучали команды, плакали бабы навзрыд. За городом гремел, урчал и ухал, как тяжелый большой зверь, теперь уже чужой правый берег.
Она возле почты присела на придорожный камень. Тяжелая усталость сменилась на озноб и было странное ощущение, будто она, не съевшая сегодня ни крошки и лишь однажды днем выпившая стакан компота, вдруг стала пьянеть. Валентина сказала сама себе вслух: «Я плакать не буду». И разрыдалась.

...Патруль ее не прогнал. Она с двумя бойцами постучала в двери почтамта. Открыл какой-то сумасшедший дед с ножом в руках. Бойцы наорали на него: «Кипяток есть? А какого черта девку не пускаете. Видите же…».
- Мне командир сказал никого не пущать, - дед пытался ходить перед патрулем стройно, как на параде, но у него это получалось плохо. Он честно нес службу у дверей одного здания.
- Где твой командир?
- На крыше…
- Гвардейцы?
- Да.
Патрульные, рыжий дядька и молодой прыщавый длинный парень переглянулись. «Почта у третьей роты?». «Нет. Она вчера дежурила». «Значит, у первой. Там Коломиец».
- Да-да. Коломиец… - дед кивал головой.
- Ну вот. Передай ему, что девчонку оставил Ефремов из второй роты…
Валентина, в каморке деда-вахтера взглянула на себя в зеркало и в свете свечи ругнулась на ту, которая была отражением: «Как бичиха какая-то. Ё-моё. Родня не узнает…». Пока в литровой алюминиевой кружке дед кипятил воду, Валя сбегала в туалет. Но воду уже отключили по всему городу. Она умылась водой из питьевого бака в коридоре и уже расчесываясь, расспрашивала деда.
- Как вы думаете, сегодня сменят людей на заводе? А на плотине? Они же там, наверное, после такой драки совсем без ничего остались..
Дед засыпал в кипяток скупую пригоршню чая с какими-то добавками. Летний домашний запах наполнил комнату.
- Тебя как зовут, детка? Валя… Валя, значит. Меня Антон Федорович. Я тебе, детка, скажу. Хоть сменят, хоть не сменят, ты до утра все равно никуда не пойдешь. Поэтому попей-ка чаечку, согрейся. У меня вот кусочек сала есть, луковица, вино есть.
В окна порыв ветра бросил капли дождя. Где-то на плотине с интервалом в полторы-две минуты татакал пулемет, иногда стрельба пулеметов и автоматов сливалась в один рокот, похожий на такой, когда дождь превращается в град.
Девушка уснула прямо за столом. Антон Федорович накинул ей на плечи свою телогрейку. Он раскурил короткий бычок сигареты и что-то про себя шептал. Будто спорил  и объяснял серьезные вещи невидимому, непонятливому и жестокому человеку.

*******

Игоря фотографировал пожилой фотокорреспондент. «Он из «Останкино». Фотограф», - пояснили Игорю.
- А меня-то зачем фотографировать? Да еще и в белых перчатках… - об этих перчатках уже ходили анекдоты. Дескать, воюет тут один с чистыми руками и в белых перчатках. Они, конечно, давно уже перестали быть белыми. Их даже серыми назвать было трудно. Но на фото они ж все равно выйдут светлыми.
- Да ты не бойся. Это не в газету. Он какой-то фотохудожник. Ему типы нужны.
- А я, значит, тип?
- Тип. Типчик натуральный…
Фотохудожник, человек с печальными-печальными глазами и бородой седой острой, как у кардинала Ришелье, извиняющимся тоном просил:
- Мужчина, я вас ни о чем не прошу и мучить вас не буду. Единственная просьба – все, что вы делаете, делайте, пожалуйста, медленно. Чтобы я успевал поймать свет…
Игорю, как впрочем, и всем остальным, было не понятно – что значит «поймать свет». По большому счету, в данный момент им было наплевать на «свет», на то, куда их фотографируют, и вообще, они  водку закусывали луком и яблоками. И она не жгла горло.
Они сдавали оружие. Четверо вернувшихся из Коржево сдали тридцать шесть автоматов, несколько бронежилетов и документы. В том числе документы неизвестных людей…
Фотограф, кажется, все понимал. У него было такое лицо, будто он фотографировал не живых людей, а каких-то уродов, на которых нужно смотреть из приличия. Но смотреть им в глаза  он не мог.
- На Тирасполь много людей отправили? – сипло спросил Игорь. – И вообще, много сегодня?
- Много. – Дежурный не поднимал лица. – Много. Но на Тирасполь мало.… Там на Кошнице сегодня тоже было жарко. И на Ташлыке что творится, пока тоже не знаю.… Выехали на Красные Окна...

...Орудие танка выстрелило, казалось, прямо в лицо. Игорь упал, а когда пополз, то два подряд взрыва снова ударили в голову речной галькой. Он ничего не слышал и не знал, куда ползет. Кажется, он стрелял вдоль улицы в сторону подъема от реки, кажется, стрелял и по людям, выскакивающим из-под подожженного казаками танка. Приходить в себя он начал тогда, когда в шагах пятидесяти от него в саду подорвался на мине парень. Он страшно кричал и бился об землю, как брошенная радиоуправляемая игрушка.
За садом, на небольшом подъеме в гору, казались близкими и спасительными бетонные стены завода. Но и это небольшое пространство кипело, простреливаемое и с флангов, и в спину. Игорь, за которого думал уже не он сам, а каждая клетка его тела. Свои действия он не объяснил бы никогда и ни за что. Он слушал. Он только слушал и спешил услышать пространство, в котором кое-где остались капельки жизни. Все остальное пространство умерло.
Во дворе Игорь закинул автомат за спину и достал гранаты. Патронов больше не было.
-А-а-а-а, - орал кто-то впереди.
- А-а-а-а, - орали сзади.

********************

В подвал заходили и заходили люди.
- Кто сдал оружие, уматывайте отсюда. Че расселись? Вон в милиции можете перекусить и геть в свои расположения.
На выходе Игорь столкнулся с казачьим есаулом.
- Слушай, брат, у вас такой лохматый казак был, то ли хромой.…В общем, у него с ногой…
- Убит. Вчера брата его убили, сегодня его самого. Вместе, как приехали, так, блин, щас домой и поедут. Там на улице его подружка стоит…
«Ольга!» - Игорь выскочил из подвала и увидел ее сразу. Она стояла с женщинами, те говорили что-то, а Ольга молчала. Под дождем, на ветру, фигура этой толстушки веселой, добродушной девки выглядела старчески изможденной и поникшей.
- Оля! – позвал ее Игорь. Она обернулась, узнала его, что-то коротко сказала женщинам и подошла.
- Живой? А Мишку убили.
- Я уже знаю, - Игорь теперь вспомнил: казака звали Мишкой.
В пятом часу утра, когда два гаубичных снаряда попали в общежитие, и они полураздетые выпрыгивали в окна на козырек подъезда, хромой Мишка, помнится, чертыхался. Он забыл в комнате свой тесак.
- Как убило? Где? – Игорь спросил не от любопытства. Наверное, это язык делал жалкую попытку оторваться от дикого хаоса уходящего дня.
- Точно не знаю, - пожала Ольга плечами. Она смотрела на Игоря так, будто извинялась за то, что она не знает, за то, что она вообще была с Мишкой, а теперь  не знает, как быть, и, что делать с этой страницей своей жизни.

*******

…Не спала…Я, кажется, сплю, сплю…Нет, я жду своего короля.., который вчера так часто выпадал в карты. Бред какой-то. Валя вздрогнула и проснулась. Не поднимая головы, она еще секунду приходила в себя и не могла отделить сон от яви и каморку деда-сторожа от мысли, что у нее уже нет ничего своего. Ничего, кроме Игоря. А Игорь будто из сна вынырнул.
- Игорь! – Он стоял позади нее, протянув руку, чтобы тронуть за плечо.
Она встала прямо перед ним. Руки быстро побежали – плечи, щеки, оторванный клапан куртки…Глаза. «Игорь!» - она прильнула так, будто хотела ворваться в его грудь через спрятанный где-то там, под одеждой, нательный серебряный крестик.
Она целовала этот крестик прошлой ночью и просила у Бога прощенья за то, что гадала, за все грехи трефового короля, за ненормальную ночь и за свое бесстыдство, которое она не хотела знать как бесстыдство. «Он, как призрак. А до призрака можно докричаться только ненормальными словами и совсем-совсем непривычными для себя поступками. «Дура, я, Господи. Не слушай меня. Пожалуйста, не слушай. Пусть только он будет, Господи!».
Игорь обнял худенькие дрожащие плечи и, кажется, только сейчас понял, что это маленькое солнце, проснувшееся под его рукой, уже живет в сердце. И было бы убито вместе с ним, а он мог даже не знать этого.
Они оставили вахтера, патрульных и ушли. Валя точно знала, куда теперь им надо идти. Она знала, что только в доме у малознакомой тещи дружка Игоря они смогут сегодня скрыться от дождя, от войны, от кошмарных снов и не менее кошмарного татаканья пулеметов на плотине. «Дук-дук-дук…Дук-дук-дук»  - пулемет, как хронометр, резал ночь интервалами очередей. Далекий пулеметчик в пограничном состоянии психики расстреливал ночь. Это было какое-то монотонное суточное безумие. «Дук-дук-дук…Дук-дук-дук».
Под это «дудуканье» они целовались.
- Ты горький. Ты дикий…Игорь, мы все сошли с ума. Мы отменяем жизнь. Свою, нашу, общую жизнь.…И после каждого выстрела уже нельзя жить, как жил до этого. Мы, как игроки и игрушки одновременно, – она задыхалась и от поцелуев, и от слез.
- Молчи. Ничего не говори, - Игорь вздрогнул. Взгляд его ушел сквозь Валентину. Он горел. Он задыхался от поднявшейся температуры и дикой жажды. Навязчиво мелькал в голове подорвавшийся на мине боец. Там, в сознании ломало, как радиоуправляемую игрушку, бойца и ломало сам ум, уставший под адскими дозами адреналина.
- Ты не думай, - Валя осеклась, - ты сейчас ни о чем не думай. Прости меня. Пойдем…Пойдем….Как зовут тещу твоего дружка? Того, усатого…Она даст вина. Ты хочешь вина?
Мария Николаевна отворила дверь сразу, как только они постучали. Раздетая, растрепанная, она прижимала к себе худенькую белесую девчонку лет шести. Она сейчас совсем была не похожа на лихую тетку, которую еще вечером видела Валентина. По лицу Марии Николаевны они прочитали, что и здесь в этом доме, тоже что-то произошло.
- Генка живой. Кума его убило. Гена поехал забирать с Кошницы, - Мария Николаевна покачала головой. – День какой страшный. Столько людей побило.…Куда не прийду - везде бабы кричат…
Мария Николаевна, женщина, в общем-то, дерзкая, с ехидцей, сейчас стояла уставшая и прямая. Синие ее глаза, посеревшие от усталости и горя, которые как дождь и мрак висят на улицах города, смотрела на парня и девушку без осуждения. Хотя и она, и Валентина знали, что две недели назад такое вот ночное шараханье с парнем вызвало бы в их провинциальном городке пересуды и ярлыки на всю оставшуюся жизнь.
Война все спишет? Ничего она не спишет. Она просто предъявляет такой счет, от которого задыхается нормальное человеческое сердце. Но сердце жаждет и верит любви.

IV.

Ели молча, пили тоже молча. Говорила Мария Николаевна.
- Дочка-то у Валеры, у кума, маленькая. Жена такая интеллигентная, - мягкое южнорусское «гэ» в слове «интеллигентная» как-то приближало ту незнакомую женщину, у которой сегодня убили мужа, и которая, наверное, сейчас сидит над постелью девочки и ждет, когда привезут молодого отца. И, наверное, она боится увидеть его тело, потому что сегодня дубоссарские женщины насмотрелись на тела, которые выносят из боя черные, уставшие до смерти мужчины, как они просят пить, курить и зачем-то произносят загадочные слова: « если можно, запомни мое имя…. запомни на всякий случай…»
Свет от керосиновой лампы плясал по лицам и жутковато дергал тени на стенах. Эти тени раздваивались, расстраивались, словно за столом сидело много людей. Игорь медленно-медленно курил. Раздетая, босая, в чужой большой ночнушке, Валентина пришлепала на кухню. Обняла Игоря крепко, прижалась к продымленной и вонючей от пота тельняшке.
- Грязный, как поросенок, - она гладила полосатый живот. – Поцелуй меня, а? Только не больно поцелуй…
Он целовал ее так тихо, будто боялся проснуться. «Где я? Зачем я? Зачем меня любит этот человек?»
Он целовал ее горячо и горько. Эта горечь не оттаивала, а лишь держалась, как бес, как черное пламя в сердце, и не давала вернуться из остервеневшего состояния.
«Мы сдурели…» Он понял, что не уснет, что будет, как филин, сидеть, смотреть на пламя керосинки и дергаться от того, что память безжалостно разматывает картинки дня. Лента длиною в восемнадцать часов была слишком неподъемной. Это было какая-то чужая параллельная жизнь. Опухшие и разбитые  колени расчертили болью тело – здесь ноги, чтобы они никуда не ходили, а здесь голова, чтобы она ни о чем не думала. Щелкнул невидимый запал неразорвавшегося сердца, будто именно оно – это сердце молодого мужчины, там, в бою, на береговом косогоре, за счет своего тайного резерва выбросило полосу пространства, на котором можно было выжить и теперь мучительно вглядывается бессонной ночью в перевернутое представление о себе, своей стране и непонятно для чего оставшегося отрезка жизни. Он, этот отрезок, может быть, для того и оставлен, чтобы решать вопросы, которых не было и не могло быть еще совсем недавно. А теперь они есть. А зачем они есть? Зачем они появились, вопросы не от ума, от разорвавшегося сердца?
Маленькая женщина, притихшая на груди, слушала монометр сердца. Женщина хотела сквозь шум весеннего дождя и татаканья пулеметов услышать в глухих ударах сквозь пропахшую потом тельняшку звуки того сердца, в котором еще в прошлую ночь жили звуки радости и отчаяния. Она верила, что эти звуки вот-вот пробьются. Через восемнадцать часов. Через войну – эту «сестру печали» и «дочерь человеческого греха». Они должны пробиться, потому что…ничего не произошло. Просто мир был одним сумасшедшим, а стал сумасшедшим другим. И нас также любит Бог. Но он ведь для чего-то оставил нас. Скажи, Бог, для чего? Зачем ты так провел нас от ночи до ночи? Или мы дети тьмы?