Диалог с Достоевским - 18а

ВООБРАЖАЕМЫЙ ДИАЛОГ С Ф.М.ДОСТОЕВСКИМ

О национальном самосознании
и межнациональных отношениях,
о вере и неверии, мире и войне
[1978 -1979]

Часть восемнадцатая (заключительная). Письмо с голубиной почтой:
Замкнутость и открытость. – Не пристань, а путь. – Наследие предков. – Новый берег. – Живая память. – Блуждающие звёзды.

Милостивый Государь Федор Михайлович!

Покидая пределы Вашего гостеприимного царства, Вашего мира грез и духовных дерзаний, шлю Вам с голубиной почтой мой низкий поклон за многотерпенье, явленное Вами в ответ на все мои дерзости и сумбурные объясненья. Только теперь, с невероятной скоростью перемещаясь из яви минувшего, девятнадцатого столетья к видениям настоящего, тоже уходящего, двадцатого века, возвращаясь из театра теней в мир солнечных и магниевых вспышек и бликов, – я начинаю, наконец, различать более общие очертанья той темы, что так привлекла наше внимание и так взбудоражила наши страсти. Хочу сказать на прощанье несколько слов о НАЦИИ ВООБЩЕ – как я это понимаю.

Понятие нации относительно и условно. Нация не есть нечто кристаллическое, выделенное в чистом виде. Это не константа, не вечное и незыблемое. Это – исторически преходящее. Общеизвестно: не сразу на Земле с зарожденьем людских сообществ возникли нации; значит – не всегда они и будут сопутствовать человечеству, тем более в неизменной, застывшей, раз навсегда отлитой форме.

До сих пор происходит образованье и формированье новых наций, причем, как правило, уже на качественно иной основе – не берусь судить, худшей или лучшей, во всяком случае иной. Характерный пример – «американцы»: совсем не традиционная, необычная национальная общность, плод уникальной метаморфозы, трансформации и воссоединенья отпрысков целого ряда старых, в том числе и поныне здравствующих наций. С теченьем времени во всех частях света будут происходить среди наций дальнейшие, постоянные, более или менее кардинальные перемены, обновленья, сдвиги.

Нация претерпевает двоякое воздействие – с одной стороны, ЦЕНТРОСТРЕМИТЕЛЬНОЙ силы, консервативного начала, и, с другой, силы обновленья, ЦЕНТРОБЕЖНО устремленной. Спрашивается: каково соотношенье этих сил? Всегда ли национализм – символ инертной замкнутости, а меж[интер]национализм – символ динамичной открытости?

На первый взгляд, должно обстоять именно так. Но нет, на деле не всегда и не совсем так. Наоборот, национализм и крайняя его фаза – шовинизм – скорей и чаще бывает склонен к «общению»: к захватническим поползновеньям, к подчинению себе других наций, что, впрочем, не мешает ему оставаться более чем замкнутой системой. И всё же, какой бы замкнутой ни была эта система, она изнутри неизбежно подвержена действию эксцентризма и экстремизма.

В жизни каждого народа наступает пора, когда он, будучи уже вполне зрелым, но еще полным созидательных сил, замечает вдруг за собой, что теряет свою неповторимую самобытность, что стираются его традиции и обычаи, уходит в забвенье вековечный быт и уклад, выцветает и блекнет народная речь, так и переливавшаяся прежде сияньем и блестками поэтических образов, причудливых оборотов, присказок и прибауток – всего того, что было свидетельством свежего и прямого восприятия жизни.

Самый дух и аромат народного слова вырождается в некий регулярный, «правильный» строй, от которого веет холодом, отчужденьем, рационализмом. Был народ-творец: не только созидал жилища и утварь, не только прокладывал дороги, пахал землю и изощрялся в ремеслах и промыслах, но и слагал золотые задушевные песни, былины, острословья, волшебные сказки, много-много всего. И вдруг, глядишь, остаются только анекдоты да песенки-однодневки!

Своеобразие уходит неотвратимо, народ обретает всё более сходства с другими народами, ведь цивилизация, прогресс, наука не признают национальных границ, оставляя лишь кое-где чуть заметные щели, куда может просочиться кое-что от национального колорита. Народ остается как будто прежним – и внешний облик тот же, и говорит на своем родном языке, и ходит по той же самой земле родимой, но – всё уж не то.

И сами люди, и их разговор, и одежда, и дома, и орудия труда, и образ мысли – всё это становится всё менее национальным и всё более общечеловеческим, неизбежно теряя при этом изумительную, трогательную прелесть, первозданную одухотворенность и выразительность.
 
Это уже и не народ вовсе – в том смысле и значении, какое мы привыкли вкладывать в это слово. Теперь лишь по инерции и традиции он будет называть себя по-прежнему – «французский народ», «русский народ», «еврейский народ». Точней будет просто: «французы», «русские», «евреи». Горечью и скорбью сжимается сердце, ищет подчас «виноватых», вымещает на них свою жестокую обиду, невосполнимую утрату.

Но – ничего не вернешь. Виноватых-то нет. Повинно только течение времени. Такова судьба человека, таков удел всех народов. И по внутренним своим законам развития, и по мере того, как возникают точки соприкосновенья, сближенья с себе подобными, – народы теряют свои отличительные свойства, черты. Процесс болезненный, зачастую более чем драматичный. Другого пути нет.

Изоляция и консервация – не выход, не спасенье. Как бы ни было соблазнительно это средство, оно чересчур искусственно, ненатурально, а главное – недолговечно, ненадежно и даже опасно. В ходе десятилетий и столетий какие-то национальные грани незаметно размываются, зато возникают и проступают новые черты и особенности – подобно тому как теченье реки изменяет постепенно очертанья берегов, а подчас река даже меняет на каком-то изгибе свое русло. Невозможно выложить берега камнем и гранитом на всем протяжении реки, да если б и можно – вряд ли это кончилось бы добром, во всяком случае это не залог наилучшего саморазвития.

Как бы ни были долгоживучи нации, все-таки надо признать: нация – это не конечная пристань людских сообществ, это – стадия, это – путь. Нация появляется и – проходит. Пусть нам печально и прискорбно быть свидетелями или провозвестниками этого – надо признать необоримость, неизбежность этого.

Как же обойтись нам с нашей неизбывной скорбью по родной старине, по милым, дорогим сердцу приметам, ушедшим и уходящим в небытие? Когда ты на чужбине, тебя тешит надежда когда-нибудь вернуться – самому или в детях, внуках твоих – вернуться на Родину; но как быть с той ностальгией, когда ты живешь у себя на Родине, а она ТАЕТ, растворяясь во времени, оплывая илом прогресса?

Плюнуть, махнуть на всё рукой? Многие, конечно, так и поступают. Но есть настоящий, достойный выход. Народам мира он становится всё более очевидным.

Во-первых, надо выявить, выправить и беречь то, что еще уцелело – как наследие национальной истории, сознания, культуры. Только не превращать это ни в предмет расхожего дешевого слюнтяйства, ни в балаган и торжище, ни в объект поклонения и культа. Это должна быть – не более и не менее – зримая, увековеченная ДУХОВНАЯ ПАМЯТЬ, бесценный дар предков.

Во-вторых, оберегая всё то национальное, кровно-близкое, что еще осталось вокруг нас и в нас самих, мы, однако ж, призваны найти в себе силу духа, чтоб не цепляться, как за соломинку, за всё то, что безвозвратно уходит от нас, – уходит не внимая нашим мольбам, не снисходя к нашему отчаянью. Нам остается, как в семейной шкатулке, собирать и хранить в душе самоцветные камни очередных утрат, а самим – плыть к новому берегу.

Что это за новый берег? Неужели там нет и уже никогда не будет ничего исконного, неповторимо чарующего, невыразимо близкого? Неужели свое, родное, будет теперь ограничено только кругом семьи? Да ведь и семья-то начинает, кажется, трещать по швам…

[Окончание Письма с голубиной почтой следует]