В темноте

 
-Вы, наверное, писатель, - как то полуутвердительно-полувопросительно спросил подсаживающийся рядом со мной субъект.
В черном квадрате окна пролетали невидимые пейзажи, там, куда я ехал, было также темно и мне совсем не хотелось вступать ни в какие разговоры с темными личностями.
Я пожал плечами и пододвинул к себе поближе сумку, позволяя ему вольготно расположиться.
– Я вот сразу посмотрел на вас, – продолжал попутчик, – и понял.
– Что?
– Что писатель.
– Да нет, я никакой не писатель. – сказал я серьезно, пытаясь миролюбиво и в то же время решительно оборвать назревавшую идиотскую беседу.
– Я то сразу вижу писателя. – многозначительно заявил собеседник, - меня не обманешь.
Вида он был совершенно отмороженного, таких персонажей можно встретить только в пригородных электропоездах и на картинах Босха. Жизнь его видимо была полна событий и проходила от одного бессмысленного происшествия к другому - это было видно по его покрытой шрамами голове и бесформенному носу.  Телосложением и цветом лица он был похож на сушеную рыбу и только поблескивание зловещих огоньков в глубоких впадинах глазниц отличало его от заправской воблы.
– Вот, например, волосы у вас, – продолжал пришелец, – они длинны и, я бы даже сказал, всклокочены, что, несомненно, выдает в вас творческую личность.
Сам он не имел волос в продолжение своего обозначенного выше сходства, и это навело меня на мысль, что в голове у него прокрутилось что-то вроде: «Раз у меня нет волос и я не писатель, то путем нехитрых логических умозаключений можно прийти к выводу, что писатель – он!» 
– Ну это абсурд… – усмехнулся я, – с этими своими волосами я могу оказаться и художником и композитором или режиссером, да в принципе, вообще кем угодно…
Лысый улыбнулся нехорошей беззубой улыбкой:
– Ну какой же вы композитор? Или художник? Нет, это не про вас. А режиссер? Я много повидал вашего брата и, слава богу, могу отличить одного от другого.
– Где же это если не секрет вы повидали нашего брата? – поинтересовался я.
Знаток творческих личностей немного смутился и огляделся по сторонам: не услышал ли кто моего вопроса и не уловил ли в нем оттенка сомнения в его компетенции.
– Я получал образование, – с достоинством ответил он, - и надо вам сказать, что не самое плохое в мире…
– И что же вы, культуролог?
Я не сразу понял, какое образование он имел в виду и по наивности полагал, что для того чтобы судить  по внешнему виду собеседника о роде его профессиональной деятельности нужно какое-то специальное образование. Определенно, для этого достаточно было курса советской средней школы, причем, даже в неполной версии.
– Вот, например, что вы скажете Лев Толстой похож, скажем на Репина? – он проигнорировал мой вопрос и неожиданно перешел к примерам и фактам.
– Или Некрасов на Мусоргского?
– Горький на Эйзенштэйна. – как-то машинально продолжил я, хотя никогда не видел портретов Эйзенштэйна.
Тут я смекнул, что, несмотря на привлекательность его игры в сравнительный анализ, в ней есть существенный недостаток – как быть с теми, кто одновременно проявлялся в нескольких творческих ипостасях?
– А как быть с Шукшиным? – спросил я тогда.
– А что с Шукшиным? Что вас не устраивает в Шукшине? Если выходец из народа, простой деревенский парень, так, по-вашему, с ним обязательно должна быть какая-то неувязка? – искусствовед заводился на глазах.
– Я вижу, вы клоните к тому, что  у народа не может быть своих писателей и художников, – продолжал он зло и решительно, – что если и выбьется какой-нибудь, так ему и места нет среди вас, и ни в какие закономерности он не вписывается.
Я мысленно проклял себя за то, что все-таки ввязался с ним в беседу.
– Почему Шукшин, а не Жан Кокто, например, – выдал вдруг он.
Я честно говоря не особо был в курсе кто такой Жан Кокто, и хотел уже было переспросить его нелепо: «кто-кто?»
– Простите?
Собеседника вдруг как-то перекосило всего, и он сплюнул.
- Жан Кокто вот, например, командор ордена почетного легиона. Художник, писатель, фильмы снимал и все такое… Только это ничего не доказывает. Потому что это для вас он и художник и писатель, а для меня это к искусству не имеет никакого отношения. Пидорство одно. – добавил он.
Ну пожалуй пидорство то одно, в смысле само по себе, и вправду к искусству отношения не имеет, хотя и широко в нем представлено.
Что же он такого сделал то ему этот Кокто? И вообще что написал, нарисовал, поставил. Все-таки ограничен мой кругозор, даже как-то стало неловко перед собеседником.
– Вернемся же к настоящему искусству. – сказал он помолчав.
Видимо после Жана Кокто это было не так просто, и повисла пауза. Вообще мне польстило, что в его типологическую концепцию, по которой он определял мой, так сказать, творческий профиль,  вписываются только те деятели, которые причастны к «настоящему» искусству.
– Вот к примеру, Лев Толстой… По нему сразу видно, что этому человеку есть, что сказать… Что он знает, что ты низкий, подлый жалкий человечишка. Видно, что не боится Лев Николаевич выложить тебе это все в лицо. Поэтому он и писатель, не мог такой человек не писать.
Тут было нельзя не согласиться. Даже легко представились моему воображению сами обстоятельства получения собеседником такого представления о писателе. Увидел я маленького прыщавого подростка, предававшегося на перемене безудержному онанизму и беспокойно ерзающего потом за партой на уроке литературы под суровым взглядом нависшего над головой портрета классика. «Нечистый, мальчишка, вот я тебя!» - грозил Толстой, готовя обличительный рассказ.
Тут я решил добавить, припоминая еще один с детства знакомый портрет:
¬– Или Мусоргский… Вот ему уж точно нечего сказать… Что он расскажет? Как вчера пил с друзьями и цыганами? Нет уж лучше музыку…
Собеседник посмотрел неодобрительно.
– Мусоргский Модест Петрович, – сказал он, – великий русский композитор.
– Ну а как определить то по лицу его, что композитор? – разозлился я.
– Очень просто… Видно по лицу, что человек тонкий, ранимый, что проще ему все, что тревожит его мятущуюся душу передать не избитыми, потерявшими смысл словами, а музыкой.
«Он звуками умел нарисовать
И дня рассвет, и мчащиеся тучи,
И ропот волн, и колокол могучий,
И гром войны, и мира благодать…»
Внутри меня все затряслось от смеха. Я хотел расхохотаться вслух, но собеседник был совершенно непредсказуем и я сдержался.
– Ну хорошо, сказал я чтобы скрыть свое состояние, – давайте еще кого-нибудь.
– Маяковский! – торжественно провозгласил Лысый и мне показалось, что действительно Владимир Владимирович зашел в вагон у меня за спиной и вперил мне в затылок свой тяжелый взгляд, – титаническая фигура русского искусства.
Эх, твою мать, сильно сказано.
– Вот уж кто воистину поэт, так это он. А если смотреть на портрет… Что видим?
– Ну тут уж ничего поэтического в лице, скорей на грузчика похож.
¬– Место поэта – в рабочем строю! – парировал собеседник, перефразируя автора. Он наморщил лоб и произнес:
Зачем поэту широкие плечи?
И руки могучие тоже зачем
Отвечу, затем чтоб нести было легче
С народом его миллионы проблем!
– Стих мой. – сказал он скромно.
Дальше последовал рассказ про Шишкина, стремившегося поделиться с окружающими тем, что не ускользнуло от его внимательного глубокого взгляда. Это было несколько плосковатое объяснение, по крайней мере, в Шишкине я лично с детства узнавал художника по буйной растительности на лице, позволявшей ему сойти за своего утром в сосновом лесу и организовать медведей на коллективное позирование.
Потом было еще много про кого рассказано и всегда у меня появлялась молниеносно какая-нибудь скороспелая версия, которую я уже и стеснялся высказать. Что и говорить моим версиям не хватало веса, поэтому они не казались убедительными, а, в данном случае, еще и интересными, и жизнь их была коротка. Собеседник же наоборот был последователен, вворачивал к месту цитаты, свободно оперировал датами, названиями работ, именами жен и детей.
Постепенно к возможности моего собеседника отличать по лицу писателей, художников и прочую творческую камарилью я уже потерял львиную долю скептицизма. Поэтому я как то уже примирился внутренне с тем, что я писатель и мне придется в этом, в конце концов, признаться.
– Ну а что же такого в моем лице, что выдает во мне писателя? – спросил я.
– Это трудно сказать в двух словах, – ответил знаток, – а мне уже скоро выходить. Родина уж недалече.
С этими словами он извлек из рукава нож. Что-то подобное я ожидал с самого начала, но последние разговоры как-то меня успокоили и я расслабился. Поэтому нож стал неожиданностью.
– Ну как говорится, перо то иногда посильнее ножа, – усмехнулся попутчик, так что я думаю, мы с вами, по крайней мере, в равных условиях, и вы уж не обессудьте. Выворачивай карманы, господин писатель!
Мужичонка он был тщедушный, и по прошествии какого-то времени, я не раз думал, что обезоружить его мне не составило бы особого труда, да к тому же на соседней лавке сидела еще пара пассажиров, и вряд ли бы он пустил нож в ход, однако, в тот момент я действовал как-то неосознанно и покорно  выгреб из кармана деньги.
- Что-то маловато, - усмехнулся грабитель, перекладывая их к себе, - еще не получили всемирного признания? Ну да ладно, до скорого свидания!
Он выходил на какой-то станции с единственным фонарем, освещавшим завалившийся на бок сарай и с заливавшимися истошным лаем собаками. На выходе обернулся и продекламировал:
«мы - каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъязвили проказу, -
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу!»
Пассажиры улыбались мне пьяными улыбками, как будто ничего не произошло, поезд тронулся, и мы поехали дальше в непроглядную бесконечную черноту.


 12 октября 2009 г.