Трамвай

Трамвай принесли ровно в тот момент, когда часы показывали не время, а номер маршрута, и положили на операционный стол. Положили на боковую часть, где у него располагались колёса. Полоски рельсов лейкопластырем прилипли к колёсам, трамвай не шевелился, возможно, потому что боялся, возможно, потому что был тяжело болен.
Врач, выписывая коньками по льду характеристику и карту болезни, допустил, что скорее всего это людовый завал и нужна срочная операция. Клизмы, как известно, трамваям не ставят.
- ты объелся людей, шептал доктор. Шепот доносился электричеством через усики-антенны. Мы разрежем тебя так же, как своими колёсам ты режешь повороты, так же как ты режешь своим лицом встречный свет. Мы будем препарировать тебя медленно, словно тебя кто-то вспотев и встревожившись ждёт на остановке, или бежит за тобой вытирая платком объеденные ветром масляные глаза, а ты всё не едешь, или уезжаешь уже, закрывая двери перед выпученными вперёд руками, эту неизбежность событий ты должен чувствовать, как чувствуют её твои внутренности, которые молюссками из стулок пытаются вырваться из твоего чрева или ворваться в него птицами садящимися в гнёзда - продолжал шептать доктор, сверкая своими грязно-серыми наэлектризованными ногтями.

Трамвай лежал молча на своей боковой части, казалось он всхлипывал, ведь так не хотелось ему этой неизбежности. Он думал о происходящем и всё больше прирастал к пластырю рельсов. Следы его печали завтра утром смоют поливальные машины, и мазутные капельки упадут в сточные канавы. Пойдут по их дну, чёрными кроссовками, оставляя тут же рассеивающиеся отпечатки.

Скоро в операционную был подан нож, и доктор начал резать, слегка ухмыляясь и глядя на себя в зеркало. Он играл своими серебристыми мускулами, переливал свет от мышцы к мышце, обмазывался трамвайной кровью, пробовал её на вкус, наклонялся и снова о чём-то шептал уже обморочному трамваю, наматывал его нервы на уши случайным прохожим, иногда сдергивал пластырь и видя судороги, улыбался опять и подмигивал себе в зеркало. Какое-то странное чувство власти наполняло его пальцы, шарящие в холодном металлическом теле. Он дотрагивался до кресел, словно до болевых точек, вытаскивая всех тех, кто не успел приехать на работу, кто не вернулся домой, тех кто дождался трамвая, или же тех кто не должен был бежать за ним. Врач шарил у них по карманам и, отыскивая билеты, выбрасывал пассажиров под заборы и фонари, и те застывали подсолнухами, иногда крапивой, а иногда лопухами, иногда кошками, а иногда воспаряли фотонами и садились на провисшие от старости провода, иногда банкоматами, и ещё реже свежей закуской к холодной водке. Безбилетников же он набирал в шприц и вводил себе нужную дозу. По его телу пробегала ножками ёжиков, бывало копытцами поросят, ярость и угрюмость, беспокойство и ниточки которые сплетались в канатики тоскливого молчания и взгляда в пол.
Доктор всё играл своими мускулами и смотрел как заусеницы его рук летят вверх и разгораются, выстилая небесное полотно.
В раскрытых отверстиях возились его пальцы, и он держал их там до тех пор пока не онемевали. Засовывал туда вместе со своим любопытством разговоры окрестностей, сосредоточенность пустых улиц, жалобы иссохших деревьев. Доктор натирал эти отверстия будто керосиновые лампы, и ждал пока из-под ногтей не пойдёт жидкий пар.
Скоро его руки нащупали переливающиеся теплом сердце и более не могли остановится. Доктор достал его и всмотрелся: это был помидор, огромный помидор, источающий косточки, номиналом десять, двадцать пять и пятьдесят копеек. Он сжал его пальцами и маринадный сок пробился через маленькие ранки выплевывая скопившеюся мелочь.
Доктор выписал счёт, сгрёб в карман мелочь, выключил трамваю фары, потом зажег свет в операционной, и навсегда запер двери.