11

Павел. Четверг.

Его звали Павлом. Он свыкся с именем, хотя оно и не нравилось. Людей, которые называли его по имени, можно было сосчитать на пальцах, поэтому имя не особо раздражало. Скорее, вызывало томление по чему-то потерянному, вернее, не найденному. Имя было для него, как неудобная обувь или одежда не по размеру. Носить можно, но неудобно, мешает и беспокоит. Несильно, но дискомфорт чувствуется. Раньше он примерял для себя другие имена, но все были чужими, нескладными, и он бросил это занятие, смирившись.
Он знал, что его называют апостолом. Когда-то он знал, почему. А сейчас забыл. Странно знать и не помнить. Он очень плохо помнил детство, только некоторые штрихи, и то, скорее, на эмоциональном уровне, а не события. Всплывали пейзажи – густая тень от яблонь летним утром, верёвочные качели на ветке, запах скошенной травы. Вязкий серый туман, сквозь который проступали причудливые силуэты, лента дороги теряла свои очертания и растворялась в мареве, а колокольня тонула в упавшем небе. Зимний закат, окрашивающий снег в сиренево-розовые оттенки, берёзы в белой пелене инея, осевшего на тонких ветках. Аромат травяного чая, прикосновение к полированному дереву, прохлада земли под босыми ногами, ворчание голубей на чердаке. Фрагменты далёкой и почти чужой жизни. Захватывающие дух и несущие чувство утраты. Мир никогда больше не будет таким ярким, таким новым и необычным. Никогда листва не будет такой зелёной, а узор на крыльях бабочки не вызовет удивления своей красотой и геометрической гармонией. Больше ничто никогда не будет новым.
Павел не любил воспоминаний. Помимо этих бесполезных тревожащих чувств к нему возвращалось чувство вины, и страха, и ненависти. Далёкие, неясные, беспокоящие чувства, непонятно откуда берущиеся. Если бы Павел мог вспомнить своё детство, ему бы было легче побороть эту хандру. А так, иногда он просто плакал, забившись в угол дивана, иногда делал кукол. Образы возникали сами по себе, до боли знакомые, всплывали из того же прошлого. И Павел брался за ножницы и иглу. Неистово, без остановки кроил, намётывал, шил, клеил, пока кукла не будет готова. И всегда она требовала последнего акта, она жаждала смерти, умоляла Павла о казни, о боли, о принесении в жертву. Всегда. Павел не считал, сколько изувеченных кукол сложено в чулане. Иногда он показывал их Астафию. Тот брал их в руки, трогал пальцем набивку, выпирающую из разорванной ткани, заглядывал в пуговичные глаза. И никогда ни о чём не спрашивал. Просто говорил – молодец, здорово у тебя получается. О том, сколько их ещё свалено в пыльной темноте, он тоже не подозревал.
Только все, кроме кошки, появлялись из далека, они были старыми друзьями, забытыми, из прошлой жизни. А кошка пришла не прошенной гостьей, такая живая, без налёта нафталина и ностальгии. И поэтому её было особенно жалко.
Павел долго ещё лежал, уставившись в потолок, рассматривая причудливые тени. День погас, жара спала, и в открытое окно потянуло приятной прохладой. Где-то залаяла собака, слышались голоса, женский смех. Павел встал, включил ночник, хлебнул недопитый чай, взял конверт, оставленный монахом, вынул оттуда несколько купюр.
Нужно купить продуктов на неделю. Не забыть мёд и орехи для лепёшек. До ближайшего супермаркета двадцать минут ходьбы. Он пошёл, поглядывая на жёлтый серп луны, сквозь аромат черёмухи, мимо светящихся окон, не замечая стоящих возле ларька мужиков, старушек, сидящих на скамейке в поиске объектов для обсуждения и осуждения. Они, конечно, будут говорить о нём, только ему всё равно.