Баба Варя я и Берия

Загайлин Вилен Лазаревич 3739  слов
Улица Студенческая дом № 28 корпус 2
Город Москва
8(495)2494118
Vil23@ya.ru
БАБА ВАРЯ, Я И БЕРИЯ
Загайлин
Вилен
 
Февраль пятьдесят третьего!
Мой путь на улицу всегда начинался за толстой филёнчатой дверью нашей квартиры состоявшей из трёх крошечных комнат и тёмной прихожей с печкой  «голландкой»,  которую моя бабушка Роза, почему то называла ещё и «Грубкой».
В прихожей было темно, стоял умывальник с соском, который надо было подбрасывать вверх, и только тогда в ладони текла холодная вода. Каждое утро, папа, шумно фыркая, плескал себе в лицо воду, умываясь, перед работой.  Но сегодня он не фыркал.  В доме стояла густая как чернильное повидло, тишина. Дрожащий слезами голос Левитана заполнял нашу маленькую квартирку… «Ещё теснее сплотим наши ряды вокруг центрального комитета нашей партии».  Было жутко, умер живой бог!   Не стало вождя, рулевого, хозяина жизни!   Он был везде: в школе, на улице, дома, в кино, в трамвае, словом везде!    Казалось его прищуренные глаза, следили за тобой отовсюду. Не было на свете ничего твёрже  самой правдивой клятвы: «Честное Сталинское»!… И вот теперь его не стало. У меня в жизни ещё не было такого горя.
Я тихо плакал, плакала мама, плакала сестра Неля. Не плакали только бабушка и дедушка.  Бабушка что-то говорила деду, он как всегда спокойно слушал её, его лицо не выражало никаких эмоций. Я подошёл к дедушке и, уткнувшись ему в колени, продолжал горько плакать, казалось, что теперь всё кончиться,  я не знал как жить  дальше.  Дед гладил меня по голове и его глаза излучали покой и мудрость человека пережившего революцию, три войны, потерявшего за свою жизнь  несметное количество родственников и друзей.  Всхлипывая, у деда на коленях я вспомнил как вчера, когда Валерка Малянов ругался «матом»  я, оглядываясь, тихо сказал ему
- смотри Валерка, Сталин услышит! – Валерка испуганно оглянулся и, покраснев, спросил
- неужели нас из Кремля слышно?- И я уверенно ответил ему
- Он всё слышит!- Я не сомневался в этом.  Я был уверен, что это так и есть!  И вот теперь он умер, казалось, пропали постоянно следящие за мной глаза, напоминающие мне о том, что нельзя забыть.
  В пятьдесят третьем, мне было девять лет.  Мы жили в Саратове, куда приехали из бывшей немецкой слободы с красивым названием «Мариенталь».  Теперь мы жили в  длинном дощатом бараке, построенном военнопленными немцами, и может быть, поэтому внешне напоминавшем, тюремные бараки «Бухенвальда». И хотя в стены барака были засыпаны опилки, перемешанными со шлаком, зимой в нём было холодно. Дед почти постоянно топил печку «Голландку», и как только она затухала, окна в комнатах начинали потеть, а, чтобы вода не стекала со стёкол, на крашеные подоконники к ним  по углам подвешивались пузырьки от лекарств, в горлышки, которых спускались витые шнурки из тряпочек, по которым стекала вода.
На улице стоял март со сквозными ветрами,  с сосульками, тающими днём и замерзавшими ночью, с не растаявшей рекой Волгой и баржой-переправой с громким названием «Рекорд».  Но сейчас это всё отошло на второй план. Первым было горе.  Умер Сталин!
Нарушая гнетущую тишину, простучали по полу прихожей, папины сапоги. Слегка пахнуло «тройным одеколоном»,  хлопнула входная дверь, и через несколько минут заревел мотор «полуторки» увозившей его на работу.  В доме осталась тишина и всхлипывание сестры Нели, да моё шмыганье носом.
Первой очнулась мама.
- Ну что ж дети, хватит плакать, надо идти в школу.- Она привычно одёрнула Нелин школьный фартук,  поправила ей сбившийся  на бок, пионерский галстук, вытерла ей слёзы, и  распухший, от слёз, нос, слегка подтолкнув  в спину, отправила в её школу.  Впервые Мама не уговаривала нас не плакать. Я не знаю, что заставляло её не делать этого, но нам всем было очень тяжело от сознания невозвратимости потери. Я тоже взял портфель и, натянув на себя полупальто, купленное на вырост, обул ботинки с галошами и вышел в коридор общежития. 
В коридоре было темно, где-то далеко, тускло горела пыльная лампочка, освещая выходящие в коридор двери.  Вдоль стен, почти у пола густо висела темнота.  Иногда мы с Валеркой Маляновым из шестой комнаты,  ложились вдоль стены и тихо, затаив дыхание ждали, когда пройдут мимо нас девочки, Нелины подружки, их в нашем общежитии жило  двенадцать, и как только кто-то из них появлялся, а они всегда ходили небольшими стайками,  мы вскакивали, ревя дурными голосами.  После этого поднимался такой шум, что хозяйки выскакивали в коридор,  не понимая, что случилось. Но нас уже не было, пользуясь суматохой и темнотой, мы тихо ускользали во двор и залезали на чердак сараев, пережидая, пока всё успокоится.
Но сейчас мне было не до этого. Я грустно плёлся по тёмному коридору к  крыльцу общежития, которое с лёгкой руки моей мамы, так и осталось в моей жизни «капитанским мостиком».  Совсем недавно, сторож строительного участка, дядя Ваня смастерил из толстых строганных досок широкие лавки, идущие вдоль ограждающих крыльцо перил, и теперь на них постоянно собирались соседки и под предводительством бабы Вари, жены сторожа живших в восьмой комнате, обсуждали уличные сплетни.  Вот и сейчас, на крыльце собрался весь политический кружок нашего общежития, во главе с бабой Варей.  Сейчас, через много лет, мне кажется, что по возрасту, она вполне могла быть тетей Варей.  Звание «баба», к ней пристало из-за её мужа, сторожа, охранявшего строительный участок и сложенный во дворе кирпич и доски. Это был здоровый мужик, с громадной чёрной бородой.  Он ходил в синей косоворотке, чёрной жилетке и сапогах. Одежда и осанка его очень напоминала мне Немого, который утопил собаку Му-Му.  Дядя Ваня как живой смотрел на меня с нарисованной в  «Родной речи» картинки.
Я так и не смог побороть свою неприязнь к этой противной, с  вечно хлюпающим  носом бабой. Я хорошо помнил свой первый день приезда в Саратов и бабу Варю ехидно сообщившей мне, мою национальность.  Она всегда ходила в ватной, стеганой фуфайке, перевязанная платком, её глаза как мутно-синие буравчики смотрели на меня ехидно из-под нарисованных чёрным карандашом бровей. Не знаю почему, но мне всегда казалось, что она хочет сделать мне какую-то гадость.
Собравшиеся  на крыльце соседки, которыми заправляла баба Варя, не плакали,  но было видно, что смерть Сталина и их повергла в растерянность.  Я подошёл к ним и стал слушать их рассуждения.  Они вяло, в полголоса обсуждали, что же теперь будет.   Было понятно, что кто-то должен был занять место Иосифа Виссарионовича, и хотя такого человека как он не было, но ведь кто-то, же должен возглавить страну.   Женщин было человек шесть, они грустно и вяло предлагали кандидатов, но почти сразу большинство, из них вздыхая и качая головами, с сомнением браковали очередного кандидата, и снова вздыхая, они возвращались к скончавшемуся вождю. 
Жена «Часовщика» Шмульского,  Рахиль Львовна, дважды неуверенно, выдвигала кандидатуру Лазаря Кагановича. Но баба Варя отвергала её предложения, обосновывая это какими-то причинами, которые якобы были всем понятны.  Она не называла их вслух, но всем было и так понятно, что Каганович не мог быть руководителем страны, где живут русские,  ведь он был евреем.  Правда у него были заслуги перед «партией и страной».  Она так и говорила: - «перед партией и страной», но все-таки, по мнению бабы, Вари он не смог быть руководителем страны.   А вот  Берия!
Лаврентий Павлович Берия, это было совсем другое дело!  Ведь он грузин, и Сталин был грузином, и  много лет правил страной.  Кроме этого совсем недавно было снижение цен, и нам становиться жить легче, так что нужен ещё один грузин.  Она думает что  Сталин, оставил Берию за себя,  да и вид у него очень интеллигентный. Пенсне, ну и на траурном митинге он будет выступать. Они говорили в полголоса,  наклонив головы, друг к другу, но я хорошо слышал весь их разговор, и мне было очень больно за, то, что они говорят!  Я не мог представить себе человека, который мог быть вместо Сталина и теперь я почти физически ощутил свою нелюбовь, к  Берии, так как он мог занять место Сталина.
  Я ещё немного постоял возле них, и поплёлся в школу. Школа была недалеко, надо было пройти через небольшой сквер, который так и назывался  «Сквер имени героев Краснодона».  Сквер был молодой.  Чахлые берёзки  и липы, опустив к земле обледеневшие ветки,  неуверенно качались на мартовском сквозняке.  Мне казалось, что сама природа пронизана горем утраты.  Обвешанные ледовыми сосульками ветки грустно выстукивали дробь под музыку траурного марша разносившегося из колоколов громкоговорителей.
Школа была в одноэтажном здании из красного кирпича с выпуклыми узорами старинной кладки,  с большими окнами и почти пустым двором.  Занятия уже начались,  во дворе бегали какие-то дети с траурными, повязками на рукавах.  Я не стал задерживаться и вошёл в школу.  В раздевалке, как всегда забитой разнокалиберной верхней одеждой, стояла тётя Даша, наша школьная нянечка, глаза у неё были заплаканы. В её обязанности, кроме гардероба и уборки, входило еще, и звонить в колокольчик на перемену. Впрочем, в это день глаза были мокрыми у всех. Я, молча, разделся, и тоже хлюпая носом, пошёл в свой класс.
Нас было мало, детей войны и поэтому в школе было всего один третий класс, школа так и называлась  «Начальная школа младших классов».  Каждое утро мы строились на линейку и  делали зарядку.  Мальчишки все были подстрижены «наголо». У всех были пришиты на курточках белые воротники, иногда это выглядело нелепо, когда на синей лыжной куртке чья-то мама второпях пришивала воротник из белого ситца.   Девочки все ходили в форменных платьях с белыми кружевными воротниками. Тогда,  почти сразу, после войны, это было роскошью.
Двери  классных комнат, выходящие в коридор, были открыты.  Я вошёл в класс.  Наша учительница, держа в руках мокрый от слёз носовой платок, молча, показала мне на мою парту, никак не прореагировав на моё опоздание. Я сел на своё место за парту и  стал успокаивать рыдающую соседку по парте Ирочку Егорову,  мне казалось, что ещё немного и с ней будет истерика. Я стал напоминать ей слова, которые говорил Левитан по радио, но учительница, друг резко дёрнула меня за рукав,  и прошипела сквозь зубы:
- прекрати Кац!  Дай ей выплакать своё горе, если тебе нет дела до нашего народа, то не мешай нам плакать!
Мне показалось, что меня ударили по лицу, почему она так сказала.   Я не любил  Евгению Георгиевну, да и она отвечала мне тем же, однажды я на уроке заступился за Виталика Абрамова, которого она частенько вытаскивала к  доске за шиворот.  Он был очень подвижный мальчик.  Его отец пропал без вести на Войне, а мама работала на заводе фрезеровщицей, и так как пенсию им не платили, отец Виталика  пропал без вести, а тогда это приравнивалось почти к предательству, то  ей частенько, приходилось оставаться на работе во вторую смену, и тогда Виталик оставался один.  Я  слышал, как Виталикина мама просила Евгению Георгиевну:
- Вы уж с ним будьте построже, он совсем от рук отбивается! - Теперь я думаю, что, наверное, она была права, моя первая учительница, что таскала Виталика Абрамова за шиворот.  Но тогда в моём мальчишеском сердце пылала обида, я знал, что учителя не должны бить детей, моя старшая сестра Маничка закончила учёбу в  Университете и работала учителем «Истории» в школе, и она, конечно, не била детей.  И я встал и правдиво,  глядя Евгении Георгиевне в глаза,  громко сказал:
- Евгения Георгиевна, а учителям бить детей нельзя! Можно только вызывать в родителей в школу!
Она посмотрела на меня,  как мне казалось злыми глазами, и уверенно сказала:
- Детей бить нельзя!  И это, правда! А вот  таких «балбесов» как Абрамов, можно!  Посмотри, что он сделал со штанами, мать одна на него батрачит, а он…?   И она с удовольствием влепила ему ещё одну затрещину. Думаю, моё заступничество не помогло тогда Виталику, а может быть и наоборот. Но с того случая, я  почувствовал, что Евгения Георгиевна, относится ко мне с некоторым отчуждением, и если раньше она иногда присаживалась рядом со мной, на парту, во время контрольных работ, то теперь этого не было никогда. Были и другие мелкие штрихи,  которые давали мне понять, что я  не очень любим нашей учительницей.  Но сейчас переполненный горем, мне стало очень обидно, и я опять заплакал.
- Я плакал, от потери Вождя, от обиды на Евгению Григорьевну, которая явно дала понять, что я чужой, почему-то отодвинув меня за понятие «наш народ».  Я плакал от того, что взрослые иногда говорят одно, а делают другое, и ещё много горя поднялось во мне в тот траурный день, пятого марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года.
Отгремели траурными маршами дни похорон Вождя, под протяжные гудки заводов и машин, его провожала вся страна, ещё невообразимо далеко был двадцатый съезд партии. Незаметно исчезли траурные флаги со стен магазинов и ларьков. Школа опять пробрела праздничный вид.  Обыденно потекли дни занятий. Вдруг, без телеграммы приехал  мой старший брат Витя.
Витя или Витенька, как звала его мама, был гордостью родителей, он был офицером - пограничником, носил  почти гусарские усики и кавалерийские шпоры, которые звенели малиновым звоном, когда он двигался.  Но теперь он прибыл, тихо  без праздничного шума, пришёл домой с вокзала,  умылся, и долго о чём-то разговаривал с папой в спальне родителей за закрытой дверью, потом, когда вышел оттуда, дал мне поиграть настоящий пистолет Т.Т.,  предварительно вытащив из него обойму.
Через много лет я узнал, что брата, да и многих других офицеров НКВД в то время собрали в Москве на учёбу, на курсы повышения квалификации, они и вправду учились, и теперь вряд ли найдётся человек, который назовёт причину сбора офицеров НКВД в Москве, перед арестом Берии.  Но когда  арестовали Берию, их всех сразу отправили на месяц в отпуск по домам.  Самое интересное, что отправили так срочно, что даже не  дали сдать табельное оружие.  Сегодня можно долго обсуждать, что могло произойти в Москве до двадцать пятого июня одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, но случилось так, что Берия был арестован. Мне девятилетнему мальчишке было абсолютно всё равно, кто арестовал Берию, и за что арестовали Берию. Боль потери Сталина быстро прошла, наступило лето и у нас с моим другом Валеркой Маляновым появилось много неотложных  дел.  Июнь жарил солнцем наши спины на Волге. С раннего утра съев быстро по куску чёрного хлеба посыпанного солью,  мы прыгали на тринадцатый трамвай, и на подножке, ведущей к двери, добирались до «Затона», а там купались до умопомрачения, но однажды…!
Всё тот же голос Левитана, но уже без дрожи в голосе, рассказал про то, что Лаврентий Берия был Английским шпионом, и врагом нашего народа но, после такого горя как смерть Сталина, меня уже ничего не трогало.  Лето был в разгаре, мы с Валеркой тайком, без спроса убегали на Волгу.  Я старался приходить домой до возвращения мамы с работы, и если бабушка жаловалась на меня, что я не бываю дома, мама пытливо заглядывала мне в глаза и утверждающе говорила: - Ты опять был на Волге? – и тогда я, молча, кивал головой, заглядывая в мамины огромные глаза, удивляясь её осведомлённости. Я никогда не мог врать ей,  мне всегда казалось, что если она обидится на меня, то будет плакать, а маминых слёз я боялся больше всего на свете.  Как потом оказалось, она просто смотрела на мои красные от ныряния под воду глаза, и сразу узнавала правду.
Мы не расставались с Валеркой, он был старше меня на два года, его мать тётя Клава, работала в Саратовской тюрьме, и ей часто приходилось дежурить по ночам. Это была красивая, светловолосая женщина.  Её муж Славик, Валеркин отец не вернулся с войны.  И видимо поэтому,  иногда к ней в гости заходили офицеры, и тогда Валерка до позднего вечера шатался по улице и по коридору, и мне из-за солидарности приходилось  шататься с ним вместе и коротать время, пока не уйдут гости.
У Валерки был красивый голос и иногда он брал гитару своей матери и пел взрослые песни. Его голос был не хуже чем у ребят из детского хора Дворца пионеров часто звучавшего по радио.   Получилось так, что летом «пятьдесят третьего» мы с Валеркой  стали не разлучными друзьями.  Днем, когда тётя Клава, была на работе, мы коротали время или на Волге, или у Валерки дома, а когда у тёти Клавы, были гости, мы  ходили к нам, бабушка Роза,  ворча  на еврейском языке, угощала нас ужином.  Иногда Мама давала нам деньги на мороженное, а тётя Соня всегда осуждала нашу дружбу, пологая, что Валерка, может как-то плохо повлиять на меня.  Но мама всегда гладила Валерку по голове и просила его, так как он был старше меня, следить за мной, она, конечно, знала о наших походах  на Волгу, но я думаю, что в душе она поощряла моё стремление быть как всё мальчишки.
В этот день, двадцать шестого, или двадцать седьмого июня, мы как всегда содрались на Волгу, и я ждал Валерку  сидя на лавке крыльца. Было ещё достаточно рано,  но солнце стояло уже высоко, и слегка жгло мои загоревшие до синевы плечи. Я жевал кусок чёрного хлеба, политого подсолнечным маслом и густо посыпанным солью.  Рядом неспешно собирались на утренний разговор, наши пожилые соседки, перед тем как разойтись по своим делам, они предполагали обменяться новостями, услышанными по радио.  Неспешно открылась дверь и из тёмного коридора на крыльце показалась баба Варя.  Она была одета в чёрный,  рабочий халат,  на босых ногах у неё были обуты громадные, дяди Ванины галоши.  Она криво улыбалась подкрашенными губами, и, подняв нарисованные чёрным карандашом брови, проследовала в кружок женщин собравшихся в уголке крыльца. Заняв место в углу, где сходились две лавки, таким образом, что она оказалось в центре компании наших соседок, она ехидно обратилась к жене часовщика Шмульского:
- Ну что Рахиль Львовна, вот и арестовали Вашего Берию! Оказывается, он давно уже был «врагом народа».  Воспитанная в духе еврейской интеллигенции Рахиль Львовна, удивлённо подняла глаза и с возмущением сказала
- Насколько я понимаю Вас, Варвара Степановна, вы хотите сказать, что Лаврентий Берия еврей?
-  Да именно это я и хочу сказать, Берия  еврей, и уж тут ничего не попишешь, дорогая вы наша Рахиль Львовна.- У возмущённой Рахили,  очки скатились на самый кончик носа.  По всему было видно, что она не знает что сказать,
-  Но ведь Вы прекрасно знаете, что это не так, Лаврентий Берия всегда был грузином, и вы сами об этом говорили, рекомендуя его на пост руководителя страны!
И тут над крыльцом вдруг повисла мёртвая тишина.  У перепуганной Варвары Степановны, затряслись губы, и она вдруг соскочила с лавки, и сидя на корточках, стала, оглядывается по сторонам.  Увидев, что кроме  нескольких соседок и меня по близости никого нет, она, продолжая сидеть на корточках и  упираясь руками в пол, хрипло зашипела на простодушную Рахиль, сразу потеряв свою галошную интеллигентность и перейдя на «ты»
-  Ты что,  старая «Карга», Белены объелась, это кого я  рекомендовала?  Это Берию?  Врага нашего народа? Не было этого никогда! – Всё это она говорила, не вставая с корточек.
В это время, заскрипев ржавой пружиной, открылась входная дверь общежития, и на крыльцо вышел Валерка в одних трусах и в майке, готовый к походу на Волгу, а с другой стороны к крыльцу тихо подошёл муж бабы Вари, Дядя Ваня в руках он держал метлу, собираясь подмести  площадку около крыльца. Последняя фраза, произнесённая бабой Варей, показалась мне верхом несправедливости. Ведь совсем недавно, когда умер Сталин,  я своими ушами слышал, как баба Варя на этом самом месте расхваливала Берию  и  говорила, что вместо Сталина, наверное, будет он руководить страной. Основным аргументом в его пользу было то, что он грузин, а теперь узнав, что он «Враг народа»  она сразу  переделала его в еврея.  Я не мог дальше терпеть эту несправедливость по отношению к моему народу и бросился к сидящей на корточках бабе Варе. Но я был мальчиком из «хорошей» семьи и не умел ругаться «матом» и самое большое, что я мог, это напомнить этой противной женщине о том, что произошло здесь совсем недавно. Несколько месяцев назад.  Я подскочил к сидящей на корточках женщине, так  что моё  и её лицо были почти на одном уровне, и срывающимся голосом заорал:
- Как вам не стыдно Баба Варя!  Ведь вы здесь, на крыльце, когда умер Сталин, рассказывали всем какой хороший Берия! И какой он грузин, и  соратник Сталина, а теперь раз он «враг народа» вы сразу его в евреи записали!  Ничего у Вас не выйдет, я буду вместе с Рахиль Львовной всем рассказывать про вас и про Берию!
Я даже не заметил, что за моей спиной  встал Валерка, Он не был воспитан в хорошей еврейской семье, и поэтому, увидев, как Баба Варя несправедливо обидела его друга, он не стал подбирать выражения и сразу вписался в спор. Я не стану пересказывать всё, что сказал мой друг бабе Варе, но фраза окончилась так:
-  Правильно мама говорит, что надо проверить, откуда появилась здесь у нас ты со своим мужем, уж больно гладкий твой Бугай, для него будто и Войны, не было…
Удивительно, что за всё время этого скандала, не одна из присутствующих здесь женщин, не подняла голос в защиту бабы Вари. Я видел, как подошёл дядя Ваня с метлой и теперь оглянулся, ожидая, что он подключится к скандалу и как минимум врежет нам с Валеркой метлой по мягкому месту, но к своему удивлению я увидел только спину его жилетки, проворно удаляющуюся за угол барака.  Увидев, как быстро ретировался её муж, Баба Варя проворно вскочила на ноги и молча как крыса, юркнула в дверь общежития.  Поле боя осталось свободно, Валерка обнял меня за шею как младшего, и тихо на ухо сказал:
- ну что, поехали купаться, а то с этой «подкулачницей» не успеем  высохнуть, - он говорил про наши выгоревшие трусы, которые должны были высохнуть до возвращения с работы матерей.
Мы вернулись во время. Спрыгнув с подножки трамвая у самого общежития, мы  истомлённые солнцем тащились к крыльцу, мечтая отдохнуть в тени стен нашего барака лёжа в густой, растущей кругом «лебеде» и пыльных вениках.   На крыльце, общежития, возле двери  толпились какие-то люди, одетые, не смотря на жару, в пиджаки и хромовые сапоги. Рядом с крыльцом стояла машина, которую в народе называли «чёрный ворон».  Мы подошли близко к крыльцу, нас никто не прогонял, и вдруг мы увидели, как двое мужчин вывели из предварительно распахнутых дверей барака, Дядю Ваню, с руками, защёлкнутыми в наручники и, придерживая его за локти, проводили в «Воронок». Толпились, перешептываясь, соседи, машина уехала, и вдруг из двери барака вышла Валеркина мать, тётя Клава, она была в военной форме, на пышных русых волосах была одета синяя беретка со звёздочкой, и на ногах блестящие хромовые сапоги.  Тонкая талия её была перетянута широким офицерским ремнём, который поддерживала портупея, проходящая под капитанскими погонами, а на высокой груди были приколоты три ряда орденских планок, среди которых, я знал только одну, медаль за отвагу.  Как такая хрупкая и красивая женщина как тётя Клава, успела заслужить столько орденов я и до сих пор не понимаю. Она обняла меня и Валерку за плечи и, отойдя в сторону, тихо рассказала, что дядя Ваня, вовсе не дядя Ваня,  а бывший Гестаповский офицер, который прятался от возмездия, живя у нас в общежитии, под видом скромного сторожа строительного участка. А в прикрытие он себе взял  беженку из Белоруссии, так что Баба Варя была настоящей.  Но она помелькала у нас в общежитии ещё немного времени и исчезла, а в её комнату заселилась другая семья, благо в, то время в несчастных недостатка не было, впрочем, как и всегда.