Дмитровский

 
Сергей Дмитровский
 
Для меня Гамбург это не город, а человек.
Огромный, красивый, бородатый в очках.
И зовут его Саша.
А тот кто читал Флореского знают, что это за имя
И к чему оно обязывает.
Так вот:
Саша Гамбург завязывал шёлковый платок, стоя перед зеркалом в коридоре старой львовской квартиры, и говорил громким низким голосом. мягко грассируя:
- Я иду встречаться и гулять с красивым мужчиной!
С кем это -  недовольно кричала из кухни Дина Левятова - Сашина жена
 и дочь главврача львовской психиатрической больницы на  Кульпарковской.
- С Дмитровским – ответил Гамбург – Дмитровский приехал.
Это было сказано с той безупречной интонацией,
которая звучит в тексте Маркеса о полковнике, которому никто не пишет.
Который....
И Дина не нашла что возразить.
Но речь не о полковнике.
Гамбург шел встречаться с Дмитровским.
Гора шла к Магомеду.
Потому что человек – гора  -  Гамбург был композитор философ и хиппи
по словам Марика Когана.
А Марик Коган был известный авторитет,
потому что,  как  говорят, однажды  сьел бефстроган
и был ужасно этим растроган.
Про Дмитровского ,
который был Магомедом в сложившейся ситуации,
Коган говорил с уважением:
Сергей Дмитровский – поэт жыдовский.
Да и ваабще...
О Дмитровском ходили легенды.
Он писал невероятно прекрасные стихи.
Экзистенциональный сюрреализм.
Падал в метафору
До бесконечности
Силой беспечности
До безупречности.
Выкалывал татуировки глаголов
на коже существительных, покорял женские сердца,
дрался на дуэлях, уходил жить в Карпаты.
По образованию дирижёр.
Мог заговорить и развести банду уличных гопников.
Мог играть на гитаре и петь сочиняя слова на ходу.
Потому что много ходил.
Он мог бы всю жизнь  с гитарой и шпагой бродить по городам и дорогам...
Мне кажется он и сейчас где то бродит по тропинкам своего С.А.Д.а.
Плетет венки сонетов...
Только он теперь спокойный.
Не шумит. Не пьёт... Только пишет.
Может быть ему дано найти букву и написать слово.
И явиться еще раз в этот мир.
Воскреснуть и дописать всё.
Но уже в другой форме.
А пока он гуляет в саду.
В зелёных лабиринтах своих цветов-слов и образов-пейзажей...
Я вспоминаю наши встречи.
В разных квартирах.
В разных городах.
Смешные и добрые.
Их было много.
Я напишу о последней.
Мы полетели в Израиль всем издательством
провести литературный вечер и наладить торговые связи.
И конечно же встретиться с Дмитровским.
Книжка Дмитровского была уже сверстана.
Редактировала и составляла Ксения Агалли.
Она же и сказала, что прилетать надо срочно,
а то можно не успеть застать автора в живых.
По рассказам Дмитровский был плох.
Требовалась пересадка печени.
Вроде бы он одно время был чуть-ли не в коме.
Но сейчас вышел из комы и ему чуть лучше, и его можно повидать.
У меня была тихая истерика с редкими, но яркими манифестациями.
Доза 1-2 бутылки коньяка в день.
Я собрал в кулак свою опухшую печень и мы полетели в Израиль.
Иерусалим – град небесный.
Встретил меня жёлтой жарой и морем алкоголя.
Горячий ветер тысячелетий дохнул мне в лицо.
И я валялся в слезах на могиле царя Давида.
Стена плача рыдала.
Облепленная евреями  как   муравьями.
Она была –тире- существовала.
Истекала божественной энергией.
Светилась и вибрировала.
Ворота и тупик одновременно.
Вход, выход и стена.
Стена, стена,
Стена, стена, стена.
Стена, стена, стена, стена, стена.
Плача, плача, плача.
Возникла и навсегда осталась в моём сознании!
Мгновение остановилось.
И всё повторилось.
В Иерусалиме меня окружали старые львовские друзья.
Гамбурга я встретил как обычно.
На центральной аллее он сидел с гитарой.
Рядом, как всегда, красивая девушка.
На этот раз со скрипкой.
-Я еду к Дмитровскому - сказал ему я.
- Встречаться и гулять с красивым мужчиной.
Гамбург не вспомнил, но сказал, что если мне не с кем ехать к Дмитровскому,
то он поедет со мной.
Добираться нужно было примерно час.
Хоспис находился за городом.
Но поехал я с Олей - с женой Серёжи Дмитровского.
С утра я выпил коньяка.
И дорога мне напомнила путешествие Орфея в загробый мир.
Адская жара Иерусалима и автобус, который везет меня в царство смерти.
Когда мы пришли, Серёжа был на процедурах.
Что то откачивали, жидкость из вздувшегося как пузырь живота.
Он кряхтел и стонал.
Это было настолько страшно, что я закрыл глаза.
Потом его повезли в палату.
Потом одевали.
Он почти не двигался.
Высохший, почерневший, с жёлтыми пигментными пятнами
 и с огромным беременным животом.
Беременным смертью.
Палата на 2 или 3 умирающих.
Вокруг вата, таблетки, вода.
Пить нельзя. Оля полила его из чайной ложечки.
От ужаса, боли и бессилия у меня отнялась речь.
Ситуация в которой уже ни чем не помочь
И ничего невозможно сказать.
Мы молчали минут 15.
Он спросил дребезжащим голосом:
А почему Бергер молчит?
Я спросил - осталось ли у него чувство юмора.
Он сказал, что осталось.
Я дал ему распечатки книги, до которой он уже не доживет.
Он любовно стал перелистывать страницы негнущимися руками.
Перелистывать и что-то перечитывать.
Вспоминать и улыбаться.
Потом, почти парализованной рукой, он подписал договор и сказал:
"Ты всё сделаешь как надо. Я знаю. Я тебя люблю."
Потом мы с Олей его красиво одели, посадили в кресло и покатили гулять на балкон.
Где огромное синее небо по которому плывут белые пушистые облака.
Там мы фотографировались, курили тайком, шутили.
Дмитровсикй предлагал мне больничный метадон.
Он был красив даже за день до смерти, замотанный в какой то старинный башлык,
который капюшоном возвышался над ним.
В очках. В шапочке. В кресле на колесиках.
В больших больничных тапочках с вышитой монограммой.
На тапочках было вышито золотистыми нитками ВВ.
Я с ужасом подумал, что это мои инициалы по английски.
Помню, что в этот момент я решил срочно бросить пить.
Воспринял всё это как страшный знак.
Но на следующий день, во время  творческого вечера - презентации издательства
в Телявиве, позвонила Оля и сказала, что Серёжи больше с нами нет.
Мы прервали вечер. Извинились перед зрителями.
Купили 5 бутылок водки и сели пить.
И пили до упора, чтоб хоть как-то забыться.
Чтоб хоть чуть-чуть попустило.
Наш друг - гениальный поэт ушел из жизни.
Он всегда любил позировать и фотографироваться.
Жаль осталось совсем не много фотографий.

* * *

Когда луну проглатывает еж,
в дремучих селах, вязаных соломой,
колодец может стать хорошим домом,
а дом - рекой. Косцы заходят в рожь
по пояс. И в присутствии пейзажа
на нем самом от перемены мест
срывают злость. В то время еж пропажу,
как яблоко ворованное ест.

А вор в амбаре ладит белый крест
кому-то своему, не на продажу.
Он видит все: как вдовы хаты мажут,
как еж луну сажает на насест.
Теперь ее хозяйка не найдет
среди таких же круглых, желтых квочек.
Смеется вор, торопится, хлопочет,
хватает петуха и прячет в рот.

Вот так они проходят край села.
Перебежал дорогу кот на свинке.
Милуются, свернули по тропинке -
невеста скоро будет весела.
В траве, как псы, орут перепела.
Он светел, - в ней ни блеска, ни кровинки,
распалась на две белых половинки -
одна плывет, другая уплыла.

                Сергей Дмитровский