Скульптура

     Сегодня ко мне в палату поместили нового пациента. Немолодой, лысеющий гражданин, спокойный, ни бесов, ни тараканов, одним словом, ничем не лучше предыдущих постояльцев этой заурядной голостенной каморки. Когда-то палата была двухместной, а потом сломалась одна из кроватей, и ей до сих пор не найдут замену.

     Медсестра велела моему пациенту отдыхать и не смотреть в окно, и он послушался. Лег на постель, покорно замер, не замечая меня, и только бессонный взгляд укатывал потолок нервными завитками. В окно он не смотрел, поминая заветы медсестры, а если и смотрел, то тут же болезненно щурился от яркого солнца. Когда солнце скрылось, стало ясно: ему осталось не больше получаса. Прошло двадцать минут, и бродяжный взгляд остановился чуть выше подоконника. Через минуту мужичок уже стоял под окном и увлажнял аритмичными выдохами стекло напротив меня. Это даже не любопытство; его лицо заняла народность каких-то отдаленных потомков удивления, с каждой минутой все меньше похожих на повседневные человеческие чувства.

     После обеда мужичок, казалось, забыл о кровати. Он вдыхал мой образ острыми, глубокими зрачками, готовый голыми пальцами повторить все мои контуры. Постепенно огонь изумления в его глазах сменился вкрадчивым эмоциональным призывом, с которым положено смотреть в глаза собеседнику, ожидая ответа. Или вопроса. Именно так, на коленях перед окном, его и застала медсестра.

     — Что вы делаете? Никак со скульптурой разговариваете?!

     — А... что? Со скульптурой? Нет. Нет. Я вроде это… еще не совсем псих!

     — Смотрите у меня. До вас трое тут были, тоже мнили себя здоровыми, так нет же, на третий день пришлось переводить сами знаете куда. Диагноз есть диагноз. Если человек начинает со статуэткой вести диспут до потери адекватности, какая тут может быть выписка?

     — Да что вы тут… ладно. Хорошо. Клянусь вам, что не буду разговаривать с этой статуэткой. На кой черт она мне сдалась? Да какая на хрен статуэтка? Статуэтка это... это знаете что? Это в музее! А это не статуэтка, это бред какой-то. Зачем вообще ее сюда поставили?

     Весь вечер и всю ночь мужичок пытался оправдать заявленное здоровье. Он расслаблялся, отворачивался в темный угол, вздыхая и массируя зажмуренные глаза. Но проходили минуты, и вот он снова, перед окном и на коленях. Его мимика оживлялась, обыгрывая беззвучный диалог. Он то улыбался, то хмурил брови, то опускал глаза, разворачивая душу как медицинский бинт, такой белый и шуршащий. Каждая морщинка на его бессонном лице, каждый глазной сосудик. Взгляд. Лупанье век. Стук сердца. Шепот казенных ниток. Не было только прикосновений. Спасибо стеклу! А мужичок отводил глаза, но не мог отвести мысли. Первое слово он адресовал мне около двух ночи. Второе — спустя две минуты.

     Именно здесь, головой на подоконнике, утром его нашла медсестра. Она ничего не сказала. Только вздох и усталое сожаление в глазах. А через час пришла вестью на устах.

     — Собирайтесь. Вас переводят в другую палату. Одиночество на вас плохо влияет.

     — А… а я не разговаривал с ней! Я… ну, почти не разговаривал. Ладно, хорошо. Только ради Бога скажите, что это за… ну… такого никогда не видел. И почему здесь, за окном?

     — Чего не знаю, того не знаю. Наверно, кто-то забыл, когда стены красили и хлам выносили. А что вы хотите, вон, кровать до сих пор не заменят, что уж про такие мелочи говорить? И вообще, забудьте.

     — То есть как это забудьте? Я тут всю ночь, понимаете ли… нет уж, рассказывайте, все вы прекрасно знаете, я же вижу! Сами говорили, что мне нужен покой, а какой теперь покой, в неведении после всего этого?

     — Хорошо. Хотите покоя, будет вам и покой, и ведение. Только потом не жалуйтесь.

     — Не волнуйтесь, не дождетесь. Ну, так что, откуда она, эта… как вы говорите, статуэтка?

     — Не знаю, честно, — медсестра заперла изнутри дверь. — Знаю только, что моему начальству приходилось обследовать ее автора. Собственно, обследовать там было, ну, как бы нечего. Хотя формально, так это вообще-то была сенсация. Тут роддом есть неподалеку, так вот: в нем лет десять назад какая-то молодая наркоманша родила сына. Она умерла еще до выписки. Нехорошо так говорить, но ей-богу, повезло. Потому что этот сын… ну, в общем, ног у него не было совсем. Вместо головы бугорок с таким ротиком-дырочкой, как у червя. Уродец, анацефал, причем редкостно безнадежный. Такие обычно мертвыми рождаются. А этот нет — дышал, двигался. Ну, думаем, недельку еще поживет. А его как раз мать этой наркоманши забрала. Не волнуйтесь, говорит, выхожу, воспитаю. И представляете, воспитала! Анацефалы — у них же мозга нет, а значит не то, что мыслить, дышать и то не научишь. А этот не только выжил, он даже вилку научился держать и кушать сам. Сама бы не поверила, но тут все честно, все документировано. А дальше и вовсе очевидное — невероятное. Когда ему было лет семь, он приполз на руках в мастерскую мужа этой женщины, скульптора. Кстати, муж в это время сидел за какой-то там разбой по пьянке, а мастерская пустовала в творческом беспорядке. Ну а сынишка, видать, нащупал какую-то заготовку, инструмент и стал тесать. Да! И тесал больше года, пока не получилось вот это вот… чудо. Говорят, очень тонкая работа, шедевр постмодернизма… не знаю, по мне, так эту жуть даже скульптурой нельзя назвать. А мальчик все-таки умер лет в восемь… Вот… Так что, давайте, забывайте все, что я вам сказала, а я буду начальство теребить, чтобы положили этому конец, пока эта гадость никого до инфаркта не довела. 

     Медсестра увела пациента, так и не закрывшего рот. А через двадцать три минуты за дверью послышался знакомый мужской голос:

     — ...Да какие к черту злоупотребления? Что? Вы понимаете, к чему приведет закрытие единственной в районе... Опять двадцать пять! Нет. Да плевать. Лишайте, Увольняйте! Все, не хочу вас больше слушать.

     Дверь открылась, вошел главврач. Убрал телефон в карман халата и подошел к окну. Посмотрел на меня из-под дрожащих век и молча, аккуратно, словно осознавая долготу предстоящих нам двоим часов, опустился на колени.