Тайны Мэйн-Дринк. 13 гл. В камере

13. В КАМЕРЕ

13 –14 марта 1981.



Машина остановилась с обшарпанной тыльной стороны трёхэтажного здания. Люди в мундирах открыли заднюю дверцу и выковырнули из тесной, как гроб, клетки перепачканного грязью, покорного Антона. Он огляделся, но не понял, где находится. Всё, происходящее с ним с того момента, как он узнал о смерти отца и аресте брата по подозрению в его убийстве, было настолько дико, что только это, пожалуй, и спасало его центральную нервную систему от необратимых сбоев. Он был, словно и не он совсем.

Толстый милиционер Шура вразвалочку подошёл к мощной стальной двери, условным способом понажимал потайную кнопку звонка. Сдвинулся с места пятачок, прикрывавший дырку на уровне глаз, заскрежетала сталь. Стоевского завели в полупустую комнату с решётками на окнах. Там заставили догола раздеться, всего осмотрели, ощупали, даже заглянули в задний проход. Затем принялись за одежду, проверяя каждый шов. Из ботинок выдрали стельки, вернули без них и без шнурков. Пальто, шарф и шапку куда–то унесли.

После окончания процедуры, и без того униженного и обезволенного Антона спустили по лестнице и провели по короткому, тёмному коридору подвального этажа. Звякнули ключи, прогремел язык замка, и обнаружился светящийся прямоугольник входа в помещение, где Антон ничего не разглядел, пока глаза не адаптировались. Сопровождающие ждать не стали: втолкнули парня внутрь и лязгнули за спиной засовом.

В нос ударила жуткая вонь, самая удушливая на свете смесь запахов: фекалий, мужских носков и дыма от папирос "Север". Стоевский непроизвольно зажал пальцами нос, но даже при зажмуренных глазах прослезился. Постепенно он, всё–таки, пришёл в себя, отнял руки от лица, – а куда было деваться? – и обнаружил, что окружён толпой знакомых лиц.

– Ба! Да это Виконт к нам пожаловал! – радостно выкрикнул толстяк Педро. Он был всё такой же босой и лысый. – Попался, голубчик.

– Его–то зачем? – недоумённо воздевая глаза, вопросил вонючее пространство Безногий Поль, выкатившийся из-под чьих–то ног.

– Ничего себе, "зачем", – враждебно пробурчал Дворник. – Это же он, говорят, Профессора замочил. Вместе с Графом. Из–за них, пижонов, мы здесь и торчим...

На слова Дворника никто не обратил внимания.

– Вот здорово! В нашем полку прибыло, – возликовал Сер–Жуль. – Только Фила пока нет. Но скоро должны завезти, я думаю.

– Чем ты можешь думать, гандон штопаный, – лениво огрызнулся откуда–то из глубины камеры неподражаемый по грубости голос Ибрагима–Кащея. – Заткни хайло, а то зашью на хер.

– Добро пожаловать в круг друзей, – сделал приглашающий жест Поль. – Первый раз в таком месте? Недурно бы отметить боевое крещение...

Возникла пауза. Все с непонятным ожиданием уставились на Антона.

– Вы, молодой человек, с собой не захватили случайно? – робко поинтересовался Сер–Жуль, нарушив затянувшееся молчание.

– Чего? – никак не врубался Виконт.

– Ну, молодежь пошла! – раздосадовано буркнул Дворник Был. – Никакого уважения. В наше время так не было...

– Ладно вам пацана дёргать! – раздался из дальнего левого угла спокойный голос человека, привыкшего командовать. Доктор Макс, возлежащий в позе усталого легионера на верхней площадке странного двух ярусного подиума, поднялся на локте и приветливо, по–хозяйски, махнул Антону рукой. – Двигай, Антон, сюда. Вон твоё место, рядом с Кащеем.

Помост занимал, по меньшей мере, половину помещения и был его единственной мебелью группового использования. У стены справа, на нижней, широкой ступени, поднятой на уровень колена, свернувшись калачиком, лежал кто–то большой и неподвижный. Посредине верхнего яруса, опершись спиной о стену и подогнув под себя ноги, неподвижно восседал Кащей. Он молча, хмуро глядел из–под насупленных бровей, раздувал ноздри, но, услышав слова Доктора, вдруг дёрнул головой в его сторону и зло пробурчал:

– Ещё чего! Не по масти этому шнырю с нами на верхней шконке сидеть. Тут козырные места. Некоторые паханов изображают, а понятий не имеют...

– Не слушай, Антон Николаич, никого. Располагайся.

Но компания, почему–то, не спешила подчиниться Максиму Петровичу, не расступилась перед новоприбывшим, а продолжала выжидающе смотреть ему в глаза.

– Док, вы же знаете, – виновато пробормотал старик Жуль. – У нас принято с боевым крещением... Правило такое...

– Да откуда ему ваши правила знать? Успеете научить. Времени впереди много.

– Чё, чё? – вдруг прохрипел Ибрагим и даже привстал со своего места. – Как это "времени много"? Чё за базар, Док? Ты, ведь, сперва ручался, что мусора вообще к нам не полезут. А теперь мы здесь, да ещё "времени много"?.. Свистел, значит?

– Заткнись, – спокойно прервал разошедшегося Кащея Макс. – Ты ещё тут вякать будешь! Тебе здесь – дом родной, а мне из–за вас, идиотов, торчать тут приходится! Мне, человеку с высшим образованием! Уважаемому многими серьёзными товарищами. Тьфу!

Компания угрюмо замолчала. Прежде безоговорочно преданные доктору обитатели Мэйн–Дринк, теперь почему–то не бросились на защиту кумира. Кащей же завёлся, похоже, крепко, и останавливаться не собирался. Он медленно, на четвереньках, двинулся к Максиму Петровичу, угрожающе скаля гнилые зубы, сверкая безумными глазами.

– Братва, слыхали, да? Мы, значит, идиоты! И это мы виноваты, что здесь паримся! А не говорил я этому умнику, что нельзя мента безногого в компанию пускать? Мент – он всегда мент, хоть и бывший! Закопать так и норовит! Так Док ещё какого–то Стёпу кучерявого пригрел! – Тишина в камере сгущалась. – От этого Стёпы, ваще, за километр мусорнёй воняло! Сто раз ему говорил. А он что мне отвечал? "Заткнись"? И чё? Кто теперь должен заткнуться, а? Мусором этот чернявый и оказался! Да так оборзел, что без суда стал людей к стенке ставить, сука!..

Тут Антон наконец вспомнил, где раньше видел черноглазого весельчака Степанова: на пирушке у Макса. Был он тогда с густыми усами и бородой, всё время сидел в углу и молчал. Зачем же, и впрямь, Доктор его принимал, если знал, что тот милиционер? Ибрагим, тем временем, подполз к Максиму Петровичу уже совсем близко, а мэйн–дринковцы теснее сомкнули кольцо вокруг Антона. Ситуация становилась близка к революционной. Неужели камерные условия так влияют на раскрепощение воли? Кто–то несильно – для начала? – ударил Стоевского по уху. Скорее всего, работник ЖЭКа, человек неотёсанный и привычный к вероломству. Он стоял к парню ближе остальных, наливался кровью, тёр кулаки и вращал глазами.

– Ты что, Дворник? – испуганно спросил побагровевшего Была Сэр–Жуль. – Какая рыба тебя укусила? Мальчик–то причём?

При этом он заметно посерел лицом, слабые ноги подкосились, тощий зад опустился на доски настила. Ужас перед возможно грядущим микросоциальным катаклизмом явственно обозначился в глазах старика. Начался неизбежный процесс расслоения общества.

– Да сволочи все! – выдавил из себя Дворник затравлено озираясь по сторонам. – Импералисты проклятые! До чего достукались: рабочий пролетариат к стенке расстреливать!

– Да брось ты! – сухо бросил из–под колена Педро калека Поль. – Знаем мы твой пролетариат! Сами–то вы как делали? Вон моего деда в девятнадцатом дважды в степь выводили.

– Кончай базланить, придурки! – в бешенстве прошипел Кащей. Теоретические споры сбивали его наступательный порыв. – Я чё вам толкую: во всём этот мамонт очкастый виноват! Мы ему верили, а он так лоханулся!..

– А откуда ему было знать? – робко усомнился Педро, тряся пухлыми щеками и переступая босыми ступнями. – Ну, про мента–то? На нём написано, что ли? Пьянь и пьянь. Да ещё борода...

– Ты, Педрило хренов! – взревел Колун. – Ещё пасть раззявишь –  зашью!

Во вновь наступившей тишине раздался ледяной голос Максима Петровича.

– Да когда же ты сам заткнёшься, придурок?. Что бухтишь, чмо болотное, о чём не рубишь? Степанов со своим спектаклем – ерунда. Детский сад. А здесь мы, повторяю, из–за вашей общей и беспросветной глупости. Зачем было следственную бригаду спаивать?

– Это когда? – послышался чей–то сомневающийся голос.

– Да неделю назад. У Графа на чердаке. Следователя, ведь, прямо до психушки довели! А техник? А врач? Да ещё два мента? Они ж до сих пор из штопора выйти не могут! В магазине забаррикадировались и в контакт ни с кем не вступают. Что теперь удивляться, что все вы здесь торчите? Но я–то за что с вами?

Кащей, как стоял на четвереньках, по–собачьи, так и замер. В самый решительный момент аргументов ему не хватило, а для взбудораженного населения камеры словесные доводы были сейчас нужнее всего. Сгущение атмосферы прекратилось: авторитет Максима Петровича был таки очень силён.

– Да чего вам, орлы мои, не сидится? – вдруг весело вопросил он растерявшихся сокамерников. – Мы что, этого психа дебильного будем слушать, или развлекаться? Компания старая, проверенная. Поехали? – Макс не спеша засучил штанину и достал из носка плоскую, но довольно объёмистую коробку. – Колёсами я готов вас обеспечить.

Никто не двинулся с места и не расслабился. Перелома пока не наступило.

– Колёса колёсами, Док, – вежливо произнёс Сер–Жуль, – да куды с сухими баками–то поедешь? Жидкое начало завсегда должно присутствовать.

Антон про себя отметил, что не один Кащей, все мэйн–дринковцы стали гораздо смелее на язык. Максим Петрович рассмеялся в голос. Словно Кио он извлёк откуда–то, очевидно из–за пазухи, тяжёлую грелку, поднял над головой и торжественно встряхнул. Отчётливо послышалось булькание.

– Есть и жидкое.

Оказывается, Доктор ни на миг не выпускал ситуацию из–под контроля. В отличие от самых главных российских авторитетов, он не сел в лужу в критический момент, тонко чувствовал, когда необходимо резко опустить зачинщика, и вбросить в толпу пряник. Для сбития волны народного недовольства. Многие выдохнули и стали понемногу обмякать душами. Ибрагим, рыча, попятился на своё место.

– А это что? – спросил разборчивый Педро.

– О! Это то, о чём вы могли только мечтать. Самое чистое и крепкое зелье, которое когда–либо производила машинка Мамы Бренди.

– Но тут маловато, – скептически заметил Дворник.

Все опять начали суроветь, температура глазного блеска снова быстро пересекла нулевую отметку, теперь с плюса на минус.

– Да что вы, дьяволы, забеспокоились? – рассмеялся Макс. – Это ж только на первое время. Вы ж, вон, и сами озаботились: парашу запоганить успели. К ней плавно и перейдёте... И скорей бы прикончили, а то поссать некуда.

– Зачем вы так, Док? – обиженно покачал головой Безногий Поль. – Знаете, ведь, что бражка только к завтрему подойдёт...

– Да что я вас уговариваю, – оборвал смех Доктор и плюхнул грелку на нары перед собой. К ней сразу потянулись чьи–то руки. – На сегодня здесь должно хватить. Если, конечно, расходовать экономно. Но вам это, вряд ли, под силу.

– Обижаешь, Док, – сладострастно пробормотал Безногий Поль, овладевая колышущейся ёмкостью и ловко вывинчивая чёрную пластмассовую крышку. – Нет такого дела, которое бы нам не под силу...

 – Да? – снисходительно ухмыльнулся Максим Петрович. – А вот спорим, не дотерпите вы до завтра? Сегодня ж и бражку почнёте, да всю и выжрете... Это ж надо додуматься: в параше!.. Тфу! И молодого человека не постесняетесь, как пить дать, кулугуры....

– Кому пить дать? – навострил уши Дворник, сумевший выхватить грелку из дрожащих от благоговения пальцев калеки. – Этому сопляку? Тут и нам, заслуженным ветеранам, не хватит! А ещё всяким молокососам пить давать? Ему же шестнадцати нет! По закону не положено!..

– Эко вспомнил, – попытался образумить Дворника старик Сер–Жуль, но жадного коммунальщика прорвало. Он был уже готов занять место посрамленного только что Кащея и поднимать массы на новый бунт. В голосе быстро прогрессировал праведный гнев:

– Как же так, братцы! Где же справедливость, а? Для чего мы революцию делали?! Войну победили?! Чтобы всё этим молодым да резвым за так отдать? За это, спрашивается, мы кровь проливали?!

– Много? – насмешливо спросил Доктор.

– Чего "много"? – опешил Был.

– Ну, крови–то ты пролил? Сколько?

– А, вот, немало! – с вызовом ответил Дворник, гордо выпячивая жирный, небритый подбородок и мокрую губу, чтобы скрыть воцарившуюся в душе панику.

– Геморрой, что ли, прорвался? Так показал бы Кащею...

– П–почему Кащею? – совсем уж растерялся Дворник.

– Так он у нас спец по задним проходам. Кстати, и вырезать лишнее из организма может запросто.

Все поёжились и осторожно похихикали, зная, как трудно предвидеть развитие событий внутри зарешеченного пространства. Ибрагим молча что–то соображал, поводя злыми глазами по сторонам.

– А Дворник не врёт. Третьего дня он, и правда, крови много потерял, – вдруг заступился за Была Сер–Жуль, при этом ехидно кривя тонкие губы. – Ему Дворниха сильное кровопускание устроила. Из носа.

Ослабив кольцо, Виконта провели вглубь камеры, указали место на нарах, определённое Доктором. Всего лежак был рассчитан, похоже, человек на двенадцать, словно готовили его для последней вечери, по шесть в два ряда, но мест заполнилось, пока, только восемь. Первый ряд к двери был ниже, второй, у дальней стены с узким окошком под самым потолком – повыше, на высоте пупа. Каждый застолбил себе участок какой–нибудь деталью одежды, и в их расположении чувствовалась некая загадочная иерархия. Антону выделили место в верхнем ярусе. До него этот ряд занимали только Максим Петрович, в левом углу под окном, наискосок от отхожего бачка, и Кащей, который раскорячился по центру сразу на двух участках. Справа от Ибрагима оставалось свободное пространство. Из предыдущего разговора Антон понял, что у него неплохое место, хотя, конечно, и не самое почётное. На самом почётном, безусловно, лежал Макс.

В ногах у Антона, на ближайшем к параше месте, а, значит, похоже, и самом позорном, вжался в стену и приступок какой–то молодой здоровяк с приспущенными штанами. Одинокая, свёрнутая в калач, фигура показалась Антону знакомой, но, сколько он ни напрягал память, вспомнить соседа не удавалось. Рядом с этим неизвестным в нижнем ярусе тоже оставалось свободное пространство, на которое никто не претендовал, а далее, по порядку, лежали калоши жизнерадостного Педро, за ними – носки Сер–Жуля, потом – тележка Поля. Крайним слева, в ногах у Максима Петровича – уселся Дворник. Вот, такой, получился, табель о рангах.

– А что, вы, правда, в том вонючем бачке брагу поставили? – смущаясь, поинтересовался Антон. Хоть ему и было всё равно, пить оттуда он не собирался, но юношеское любопытство – штука требовательная.

– А чё такого? – добродушно ответил Безногий Поль. – Педро его неплохо помыл. Я сам нюхал.

– Чем помыл? – удивился Антон, озираясь в поисках крана.

Все заулыбались. Настроение у народа уже заметно повысилось. Педро, явно испытывая гордость, взялся неопытному новичку объяснять хитрую выдумку.

– Мы с Полем ещё со вчера здесь. Ну, повёл меня Вова–вертухай в клозет каки выливать, я и промыл бачок хорошенько и воды налил...

– А, кстати, как же вы сюда до пожара угодили? – вдруг подозрительно спросил у Педро Сэр–Жуль. – За что? Профессор вчера, ведь, ещё живой был.

– Да нас у Мамаши взяли, гады. Они за самогонкой припёрлись, а мы её уже сидим, допиваем. Ну, обиделись... Хорошо, Брендя догадалась мне палку дрожжей сунуть.

– А где же Дохлый Фил был, если не с вами? – не успокоился старик Жуль.

– А шут его знает... Спроси лучше у Дока.

Сер–Жуль глянул в отсутствующие глаза Максима Петровича и спрашивать не стал. Зато Стоевский свою любознательность никак умерить не мог.

– А как вы дрожжи сюда–то пронесли? – спросил он. – Здесь так обыскивают...

– Господи, святая простота, – вздохнул Педро. – В целлофан их завернул, и в зад сунул – вот и всех делов. Мою никогда, почему–то, не смотрят.

– Брезгуют, – пояснил Поль.

– А я слышал, там ещё сахар нужен? – спросил поражённый рассказом юноша.

– А что сахар? У калеки здесь все вертухаи знакомые. И кашевары тоже. Он же сам почти мент, а они друг друга в обиду не дают. Не знают, ведь, кто сюда следующий. Сахарочек нам прямо в камеру принесли. А Док появился – рваные Вове отстегнул.

– Расплатился, значит, – снова пояснил Поль.

Постепенно за разговором все члены нижней палаты, кроме неподвижного здоровяка, сгруппировались в ногах Максима Петровича. Тот, усмехнувшись снисходительно и демократично, развернулся в полоборота. По кругу пошла жестяная крышка из под зубного порошка. Банковал Поль. Доктор молча наблюдал, не принимая непосредственного участия. Антону стало скучно, и он, оставив на своем участке носовой платок, приблизился к компании, сел позади трепещущего от возбуждения Сер–Жуля, ни на что не претендуя. Дворник, тем не менее, весь ощетинился, словно хряк, но Антон его успокоил:

– Нет, нет. Спасибо. Я пить не хочу.

Но не успела крышка завершить полный круг, как сверху над головами вдруг страшновато нависла тень Кащея.

– Эй, Док! – напряжённым, глухим голосом, не предвещавшим ничего хорошего, процедил он сквозь зубы. – Эт ты чё там про меня вякал? Чего я спец? Про задний проход какой–то? Эт чё? Жопа, што ли?

Возможно, слова Педро про дрожжи, пронесённые в прямой кишке, его спровоцировали, дали подсказку, а то бы, наверное, ещё долго свою извилину напрягал.

– Жопа, жопа. Успокойся, – холодно блеснув стёклами очков и не поворачивая головы, ответил Макс. – Сразу уж разволновался, как услышал.

– А ты подумал, что сказал, Док? – не мог или не хотел успокоиться Ибрагим. Тюремные стены подействовали на него, в смысле свободомыслия, очевидно, гораздо сильнее остальных сокамерников. – За базар отвечаешь? У тебя, ведь, тоже жопа есть...

Максим Петрович заметно побледнел. Заявка на бунт, в отличие от прошлых волнений, оказалась весьма серьёзной, хотя спровоцирована была им самим. Глаза Дока взорвались молниями прямо сквозь очки, со сцепленных губ готовы были сорваться громовые раскаты. Все приготовились увидеть грозу в начале марта и невольно вжали головы в плечи. Но грома не последовало. Курман просто удивлённо поднял брови на лоб и внимательно оглядел каждого из присутствующих, кроме Кащева. Подействовало не хуже грома. Холодок пробежал по спинам, некоторым захотелось на горшок, но туда было пока нельзя. Рука разводящего Поля с испугу дрогнула, налитое кому–то в крышку содержимое чуть не выплеснулось, и чтобы этого не случилось, калеке пришлось проглотить эту внеочередную порцию.

– У нас в камере шавка? – гневно, как Зевс с Олимпа, пророкотал Док.

– Кто? – растерялись в кружке. – Шавка? Собака?

– Именно. Я отчётливо слышал лай.

– Я тоже, – услужливо подыграл Сер–Жуль, который, несмотря на старческий маразм, амнезию и подагру, в этот раз мгновенно определился, чью сторону он займёт. Очевидно, Ибрагиму были вставлены в строку все прежние гонения. – И, кстати, я немного понимаю собачий язык.

Кащей напряжённо шевелил желваками и маленькими, острыми ушками, не успевая переварить новый поток информации. Сокамерники разговаривали, как бы, между собой, к нему не обращаясь, и это совершенно сбивало с толку.

– Тогда переведи, – потребовал от старика Максим Петрович.

– Они лают, что тоже хотят выпить. Смысл такой.

Все осторожно захихикали.

– Ну, и что народ думает по этому поводу? Неужели дадим?

На миг в камере повисло напряженное молчание. Было слышно, как потрескивают мозги.

– Зачем собаке самогон? – первым откликнулся Дворник Был. – Самим мало!

Он ринулся в прорыв на воссоединение с основными частями не из благородства и не от излишней смелости. К этому смелому поступку его толкнула обыкновенная жадность.

– У нас и кружка одна! – подхватил Безногий. – Кто ж после шелудивого пить будет?

– Отсыпь ему, Док, своих колёс, – предложил сердобольный Педро. – Пускай жрёт. Всухомятку.

– Вот ещё! – возразил Дворник. – Зачем собаке колёса? А нам может ещё на закусь сгодится.

Тут загалдели все разом, кто во что горазд, и Кащею досталось с первого по тридцать первое число. Его морально пинали, нравственно топтали, духовно возили мордой по грязи и дёргали за хвост. Даже выпили за упокой. Антону, в конце концов, жалко стало бедную псину, которая, опешив от шквала слов, недоумённо хлопала глазами, и морщила лоб.

Но, оказалось, народ рано начал торжествовать победу и плясать на могиле не убитого медведя. Кащей, сути оскорблений, конечно, ещё не уловил, но посчитал, что не получил ответа на свой вопрос, и этого хватило для новой вспышки. Он снова навис над головами, возродившийся из огня, как та недожаренная птица, и злобно прошипел, плюясь во все стороны ядом, и речь его была чудовищна по своей наглости:

– Ну, ты, умник очкастый! Это я, значит, спец по жопам? Я? А тебе я жопу чинил? Ну, скажи, чинил? Нет? Так починю, твою мать!

Максим Петрович вдруг резко вскочил, словно подброшенный пружиной, прямо из лежачего положения, и в упор, глаза в глаза, уставился на Ибрагима. Видимо, взгляд Доктора, действительно обладал гипнотической силой, потому что Кащей сразу захлебнулся, присел и, пятясь, отполз на своё место. Там он снова прижал к груди худые ляжки, вжался в стену, и лишь изредка скалил гнилые зубы, да глухо ворчал. Макс Курман не удовлетворился произведённым эффектом и сделал к затравленному грозный шаг. Потом ещё.

– Да, я сказал, что ты спец по задним проходам, – тихо, но очень разборчиво, по слогам, произнёс Макс, по–прежнему сверля глазное дно возроптавшего уголовника. – Это была шутка. Безобидная. Потому что ничего обидного в этом я не вижу. Но вот ещё я сказал, что ещё ты мастер по резанью. Это уже не шутка. Жаль, менты об этом не знают. Пока. Ты меня понял, гнида блатная?
Кащей вдавливался в стену всё глубже и, наконец, скрючился в подчинённой позе, закрыв голову рубашкой. Длительное время с его места периодически слышались вздохи и поскуливание. Наверное, он сильно переживал своё унижение на собственной территории.

Про него тут же забыли и сосредоточились на заветной грелке. Доктор в очередной раз пожертвовал приятелям свою долю. Антон тоже вновь отказался. Он задумался над последними словами Максима Петровича, которые так осадили взбешённого Кащея. В них крылся какой–то зловещий смысл. Машинально оглядывая помещение, Стоевский снова упёрся взглядом в неподвижную, чем–то знакомую фигуру. Знакомыми, на этот раз, показались рубашка и приспущенные брюки.
– Это кто? – шёпотом спросил он у Педро, указывая глазами на замершую тушу.
– А чё шёпотом? Боишься, услышит? Не бойся: он давно ничего уж не слышит и не видит. Со вчерашнего дня ни разу не шелохнулся. Даже когда Кащей ему спичкой пятки палил... Он здесь больше недели. Тоскует, пацан. Не ест ничего. Помирает, видно...

– Я, кажется, его где–то видел...

– А то. Это ж Вася, общественник наш. Добровольным помощником милиции был. Резервом ихим, – стал охотно рассказывать толстяк. – Когда Графа понарошку замочили, его сюда сдали. Старлей Буров Плотве с Кащеем приказал, а сам в психушку слёг. Вот и остался Вася главным подозреваемым. А дело не заведено. Теперь менты не знают, что с ним делать.

Двухлитровая грелка почти опустела, и компания начала готовиться к традиционному диспуту, как вдруг засов на железной двери вновь загромыхал. В камеру втолкнули какое–то странное существо в рваном застиранном халате, с забинтованной головой и верхними конечностями. В промежутках повязки виднелась страшная, вызывающая омерзение багровая кожа, покрытая чудовищными волдырями. Монстр замер посредине, глядя в бойницу из бинтов невидящими глазами. Антон смотрел на него во все глаза, не узнавал, но сердце с болезненным надрывом металось по грудной клетке.

– А, вот, и Граф пожаловал! С возвращеньицем! – радостно пискнул старик Жуль, но его никто не поддержал.

Повисла неловкая пауза. Антон взвыл, как раненый, бросился к старшему брату, но тот с раздражением отстранил его, походкой зомби прошагал по нарам и навзничь раскинулся в углу, на носовом платке Антона. У Стоевского–младшего сердце кровью облилось от нестерпимой жалости. Он ещё никак не мог поверить, что убийство отца – дело рук Леонида. Антон долго сидел на корточках возле Эла и смотрел, как тот неподвижным взглядом сверлит потолок. Вблизи рассмотрел его ужасные белёсые пузыри, некоторые из которых прорвались прозрачной желтоватой жидкостью. В этих местах под лохмотьями старой, умершей кожи обнажилась новая, ярко–алая, и, очевидно, очень болезненная. Тело Леонида сотрясала то мелкая, то крупная дрожь. Брат усилием воли сдерживался, но сдавленный стон порой всё же прорывался наружу.

Антон смотрел на Эла, физически страдал вместе с ним, но ему до помрачения ума необходимо было узнать правду. Наконец, мучение душевного плана, от неизвестности, одно из самых труднопереносимых изобретений Господа для человека, пересилило жалость к брату, и Антон не выдержал, начал разговор:

– Лёнь, что с тобой? Кто тебя так?

Язык Эла повернулся туго и вяло, как морщинистая шея Никодима:

– Степанов пытал. Напалмом.

– Какой Степанов? – не понял шутки младший. – Следователь?

– Да пожар это.

– Какой пожар? Ах, да... Но тебя же в больницу надо!

Раздражение Леонида выплеснулось рычанием.

– Был уже. Только что оттуда.

– Эл, послушай... Я знаю, счас не время... Но это меня мучает... Это ты забрал из тайника отцовы "кубики"?

Граф долго раздувал ноздри и молчал.

– Ну, я, – ответил, наконец. – Что дальше?

– Ты их продал Максу?

Сквозь прорехи бинтов полыхнул злой огонь.

– Ну, продал.

У Антона зашлось сердце. Он чуть не задохнулся. Брат сразу показался каким–то чужим, страшным человеком. Ужасная маска вместо привычного лица усиливала ощущение.

– Как ты мог? Зачем? – прошептал юноша.

– Надо было! – вновь зарычал Граф, уже громче. Сокамерники начали оборачиваться.

– И... отец узнал? – уже не мог остановиться младший Стоевский.

– Что, блин, за детский сад! "Узнал", "не узнал"! – уже по–настоящему взбесился забинтованный человек, внешне похожий на Леонида. – Отвянь.

– Да что с тобой?! – обиделся Антон. – Что ты бесишься?

– А сам не догадываешься? Сдохнуть хочу, а ты со своими кубиками лезешь!

Душа Антона просто разрывалась, но он не мог не задать последний, главный вопрос. Ответ на него он имел бы право потребовать от брата и на настоящем смертном одре. Всё–таки, прежде чем спросить, юноша глубоко вдохнул и зажмурился от страха.

– Лёнь, ты, ведь, не убивал отца?

Граф занёс было руку, но лишь скрипнул зубами и плюнул в бинты.

– Брысь отсюда, дурак, – ответил грубо, повернулся на бок и скрючился в позе эмбриона, обхватив колени трясущимися, замотанными руками.



В кружке задержанных, тем временем, вовсю уже шла беседа за жизнь и смерть, и, конечно, за женский пол, без чего немыслима настоящая мужская компания. Тема, очевидно, перешла из предыдущей серии.

– Я, вот, всё думаю, над словами Фила – сказал старик Жуль. – Помните, в прошлый раз? Вот взять мужчину и женщину. Чем они отличаются? Ведь, чем–то точно отличаются...

– Может, любимыми напитками? – осторожно предположил Педро.

– Ещё чего! – отрезал Дворник. – Точно скажу: моя пьёт всё. Даже то, что мне не потянуть. Вот на той неделе на склад стеклоочиститель завезли, так пока я стакан туда–сюда мусолил, она три флакона запузырила, тварь.

– Ну, вот, – укорил приятеля увечный Поль. – Ты любой разговор сводишь к одному. А выпить уже кончилось.

– А, может, бражка уже того? Подошла маненько? –почёсывая небритую скулу, подкинул свежую идею Дворник, вечный люмпен–провокатор.

– Прекратите свои инспируации! – задохнулся от возмущения Безногий. – Только через мой труп!

Компания дружно посмотрела в его сторону, и сделала какие–то выводы. Возможно, близкоидущие.

– Да не про то я, – решил пояснить свою мысль Педро. – Просто женщины ничего в напитках не смыслят. Нет у них чувства вкуса. Они же дуры.

– А можно тогда один вопрос, – с напряжением в голосе попросил Сер–Жуль.

– Валяй, – разрешил толстяк.

– Вы что больше любите: вино или женщин?

– А где вопрос? – изумился Педро.

– Как?.. Я ведь уже задал...

– Чего вы задали? Ничего вы не задали.

– Да как же! – начал нервничать старик. Глаза его тревожно забегали. – Я задал: что вы больше любите – вино или женщин?

– Какой же это вопрос? – высокомерно и наставительно ответил Педро, потрясывая жирными ляжками. – Вопрос, это когда дилемма. А здесь её нету. Женщин–то я, вообще, не люблю.

– Что, совсем? – Сер–Жуль был просто поражён. – Ни вот столечко? – Он показал фалангу мизинца. – Ни чуть–чуточки?

– Ну, не знаю... – растерялся, припёртый к стенке, Педро, копаясь в своём бессознательном. – Разве что совсем чуть–чуть. И очень давно... В детстве. И совершенно без охоты.

– И они не обижались? – встрял Поль. Это стало напоминать перекрёстный допрос. Все стушевались от интимности затронутой темы, но напряжённо ждали ответа.

– Зачем "обижались"? Я ж, говорю: совсем чуть–чуть... И незаметно...

Романтический старик Сер–Жуль при этих словах вспыхнул, даже привстал, но слабые ноги его не удержали. Он упал бы, если б не помощь друзей.

– Негодяй... – прошептал он. – Циник...Эгоист... Педро...

– Ничего и не Педро, – обиделся Педро. – Сам–то больно хорош! Песок уж сыплется, а всё туда же. Всяких грязных потаскух защищать...

– Но, но! Не уводи разговор, толстый, – прицепился к толстяку Поль, ища что–то в бездонном кармане. – Давай уж до конца с тобой разберёмся.

– А что тут разбираться...

– Ну, говори, что ты испытывал при этом? – не унимался калека. Видимо, женский вопрос у него стоял ребром.

– Ну, вы меня достали! – взмолился Педро. – Я уж и не помню точно... Но, вроде, хорошего мало. И страшно. У них же там зубы. Мелкие и острые, как у щуки...

– Зубы? Там? Ни разу не слышал! – горячо заинтересовался Безногий. – Как же ты не покалечился?

– А я всё время помнил об этом и держался на расстоянии. И хорошо маскировался.

– Как это?

– А там как раз напротив бани дерево стояло. Листва густая... Только один раз сторож меня таки накрыл... Хороший был мужчина. Не рассердился и всё объяснил...

– Э, нет. Ты не уводи. Мы про женщин говорим.

– Тогда спросите, вон, лучше у Была. Он каждый день с женой спит. И не боится.

– А при чём здесь сон? – не понял Безногий. – Ты не отлынивай! Речь–то о другом.

– А, всё–таки, пусть скажет.

– Ну, и хитрец... Ладно, давай теперь ты, Дворник. Как они тебе, женщины эти?

Был, натужно пытаясь сосредоточиться, поскрёб подмышкой.

– Ну... когда не догонят, так полный вперёд.

Поль заржал, старик Жулио сконфузился за своих брутальных приятелей и спрятал пылающее лицо в шершавых ладонях. Дворник обиженно заиграл желваками. Доктор с интересом следил за разговором, готовый в любую минуту вмешаться, если возникнет опасность рукопашной.

– Вам, циникам, законы нравственности пофигу, – всё–таки не выдержав, прошамкал Сер–Жуль. Он всегда был готов своей хилой грудью отстаивать женские права. – Чужды совершенно. Был бы здесь Филипп, он бы вам сказал!.. Что вы нарушители законов нравственности!

– Ты что, прокурор? – Лицо Педро стало суровым.

– Да, вот! Прокурор! А вы – рецидивисты! Ну, кто из вас, скажите на милость, не нарушал законов нравственности?

– У нас не принято друзей закладывать, – отрезал Поль.

– Вы все сговорились просто! – заплакал восторженный старик. – Против меня... А я так мечтаю, чтоб меня кто–нибудь полюбил! Так мечтаю... Ну, почему мечты всегда расходятся?

– Может, потому... – Дворник подмигнул и звонко щёлкнул себя по горлу. Он не хотел грубить. Просто от природы был неотёсан.

– Дураки вы все...

Антону стало жаль старого канавского мечтателя, сохранившего в своём возрасте иллюзии о женщинах. Он не выдержал, откликнулся на внутренний позыв и вмешался во взрослый разговор:

– А, ведь, вас, наверное, очень любили женщины...

– О–о... – выдохнул старик.

– А расскажи про свою последнюю любовь, донгуан ты наш, – весело стрельнул глазами Поль. – Мы так любим про это слушать.

– Да–а... – сразу осушил слёзы Сер–Жуль и восторженно закатил к грязному потолку глаза, погрузившись в сладкие воспоминания. – Было дело... Был вечер, и была ночь. И было утро... И снова день и вечер... Наконец, все вылезли из–за стола и удалились... Мы остались одни... Она была прекрасна, загадочна и недвижима... Тут я ею и овладел. Легко и нежно, как барс.

– Значит, все смогли вылезти из–за стола, а она – нет? – решил уточнить расклад Безногий Поль.

– Ну–у... В общем... Она хотела... – Волна воспоминаний нахлынула на старого ловеласа и накрыла его с головой. – Она уже перенесла свою восхитительную грудь через подлокотник кресла, но задумалась и задремала в этой очаровательной позе...

– То есть, кверху каком? – Не зря, однако, бытует мнение, что калеки бывают жестокими и к себе, и другим. – Неужто так ужралась?

– Фу, как грубо...

Кружок дружно грохнул, даже Доктор засмеялся, а Жуль опять заплакал.

– Ай да, Сергей наш Иваныч! – поддал жару Макс. – Кто бы мог подумать! Умел поднять знамя сексреволюции над просторами необъятной родины.

Это было ошибкой. Старик вдруг гордо вскинул лысую голову, гневно заблестел глазами.

– Вы не смеете так про женщин и родину!.. – пискнул он фальцетом.

Неожиданно у него нашёлся союзник.

– А про революцию – тем более! – въедливо вставил патриот Был, вновь загораясь пролетарскими идеями. Эти идеи, словно некие призраки, постоянно бродили у Дворника где–то в глубине, как хищные рыбы, готовые в любой момент рвануть в смертельную атаку. Внешне они проявлялись неожиданными состояниями аффекта, экзальтации, внезапной паники. Нескладная личная жизнь сильно способствовала этому.

Максим Петрович оставил без внимания сверкание глаз гордого Сер–Жуля и совершенно не испугался грозно–вкрадчивого тона люмпен–коммунальщика. Словно даже ждал этого момента. Он благожелательно заглянул в глубины Дворника через дырки его зрачков и приготовился к обстоятельному ответу, удобней расположив своё тело на нарах и опершись спиной о твёрдую "шубу" стены.

– Придётся–таки, друг мой, Был, рассказать тебе, в чём твоя личная проблема. А то ты слишком залу...ся стал. Людей пугаешь. Мне уж давно жалуются...

– Нет у меня проблем! – огрызнулся Дворник. – Тем более личных! Я за народ болею! А вот у вас могут проблемы быть!

В голосе Была прозвучала уже неприкрытая угроза. Но психиатра напугать оказалось делом очень непростым.

– Есть у тебя проблемы, есть. И они в устройстве твоей головы. Ты должен хорошенько поработать над собой, следить за своими эмоциями и дурными мыслями.

– Чего?! – взвился смертельно уязвлённый Дворник. – Работать?! Да вам лечиться нужно, Доктор!.. Вот последить, ещё туда–сюда. А революцию трогать не позволю! Это святое! Мы за неё...

– Кровь? – холодно напомнил Максим Петрович.

– Неважно. И войну с фашистами мы разгромили! И импералистов побьём!

– Ну–ка, остынь, чучело! – вдруг повысил голос Док. – И послушай меня. Это у тебя в голове война идёт. Между твоим неосознаваемым либидо и необходимостью выжить во враждебной окружающей среде, представленной этой мегерой Фру. Прошлое, настоящее и будущее слились у тебя мозгу в одном странном психическом акте, реальность слилась с переживаниями. Контроль твоего разума за действиями и оценка их результатов стали невозможны. От невыносимого напряжения в мозгах ты спасаешься с помощью сокрытия от самого себя истинных мотивов своих действий, приписывая им благородные порывы...

– Мои порывы благородны, – пролепетал сбитый с толку Был.

– Как же, знаем, – сурово пресёк возражения психиатр. – Мне–то уж лапшу повесить трудно. Я знаю про всех вас то, что вы сами не знаете. Так, вот, за ширмой твоих горячих пролетарских устремлений прячется бессознательное влечение к банальному разбою, пьянству и разврату. Да, дружок, ларчик–то просто открывается! Тебе хочется насиловать и грабить, но внешние и внутренние запреты подавляют эту твою глубоко запрятанную страсть, и всю дорогу наносят тебе незаживающие, душевные раны, и ты перманентно находишься в состоянии внутреннего конфликта. Оно и обнаруживает себя в таких оговорках, как эти, про "революцию", "фашизм", "народное дело", "гордо поднимем знамя борьбы". Эти слова стали для тебя сигналом и спасительным щитом, за которым ты прячешь свои низменные инстинкты.

– А что я такого сказал? Ну, "революция"... Все так говорят...

Морально раздавленного Дворника тут же забыли, но сигнальные слова Доктора людей растревожили.

– Вот, и я всегда твержу Филу: революция неизбежна, – посерьёзнев, заявил Педро. – Только какая? И кто победит? Женщины? Зелёные? Или, всё–таки, коммунизм? А Фил не верит...

– Да где он, твой драгоценный Фил? – съязвил вредный калека. – Нету его. Отлынивает, как обычно, предатель. Может, он стукач, а, Док?

– На родину он укатил, – внёс, наконец, в этот вопрос ясность психиатр, – в Москву.

– Очень вовремя, – желчно отреагировал Безногий. – Когда каждый боец на счету...

– В Москву? – поразился Педро. – Он же там пропадёт один, бедняжка...

– Ничего ему не сделается, – успокоил приятелей Максим Петрович. – Там тоже наши люди есть, помогут. Я ему денег дал на дорогу, и на первое время.

Долго копившего на коллег дикую злобу, Ибрагима от этих заумных и слащавых разговоров неожиданно вырвало. Может быть дело усугубил продолжительный, в несколько дней, безалкогольный пост. Доктор просто в бешенство пришёл.

– А ну–ка, соколы мои, скиньте–ка оттуда эту собаку! Вон, к параше его! А то весь подиум заблюёт, пёс.

Кащев высунул из–под рубахи голову. Глаза, как звёзды на закате, полыхали рубиновым огнём, цвет лица быстро менялся по всему видимому спектру, порой переливаясь перламутром. Расклад сил, на этот раз, он оценил безошибочно, и процедил, как сплюнул:

– Не надо. Я сам.

– Да за собой подотри, тварь. Мы твоё дерьмо нюхать не собираемся.

С видом девочки, насильственно потерявшей невинность, Ибрагим стянул рубаху, снял потную майку, и ею вытер нары. Затем он спустился со своего почётного яруса, помогая себе передними конечностями, словно смертельно больной орангутанг, бросил грязное исподнее за бачок.

– Ну–ка, достань её, скотина, и переложи в другой угол, – сурово приказал психиатр. – Весь напиток твоей блевотиной провоняет. Я научу тебя людей уважать.

Кащей внешне покорно достал майку, поплёлся в другой от двери угол, медленно снял штаны, соорудил себе из них постель и лёг. Все молча, с удовлетворением, следили за его действиями, прислушиваясь к скрежету гнилых зубов. Наконец, изгой опять накрылся воротом рубахи с головой и быстро затих, измотанный переживаниями вечера. Тут в железную дверь грянул отбой, и компания тоже начала укладываться.

Максим Петрович ещё о чём–то пошептался с Дворником, устроившемся у него в ногах, и воцарилась тишина, нарушаемая храпом и другими звуками органической жизни утомлённых, не совсем трезвых людей. Чутко вслушавшись в эти звуки и убедившись, что всех действительно свалил крепкий сон, даже заторможенного Графа и испереживавшегося за него Виконта, доктор Курман позволил и себе, наконец, заснуть.


Но Доктор Макс на этот раз ошибся: спали не все, хотя в полумраке, создаваемом контрольной лампочкой низкого накала, забранной в стальную решётку, ни одно тело не шевелилось. Распираемый дикой злобой Ибрагим осторожно тёр покрасневшие веки, сам пока не понимая, зачем таится, и никак не мог успокоить взвинченные нервы. Наоборот, волна сдерживаемого гнева поднималась всё выше, выше, к самой голове, пока не достигла предела и не плеснула через край. Требовалась немедленная разрядка, душа жаждала мести.

Уже третьи сутки ни капли спиртного не было во рту несчастного Игоря Кащева, и отказ этот не был добровольным. По этой причине он просто сходил с ума: его мелко–мелко трясло, прошибал пот, бешено скакало давление и сознание отказывало в адекватном восприятии. Начали посещать слуховые, и даже зрительные, галлюцинации, вечные спутники резкой "завязки".

Колун не выдержал. Он осторожно приподнял голову, осмотрелся. Точнее, прислушался, потому что заляпанная лампочка под самым потолком ничего не освещала, и нары со спящими были погружены во мрак. Всё было тихо, только храпел Поль, посвистывал носом Педро, постанывал Граф, а старика Жульку мучил во сне метеоризм. Камерный изгой бесшумно поднялся с жёсткого ложа, прокрался к отхожему бачку, осторожно ощупал его, открыл крышку и погрузил в сладковатую жидкость растрескавшиеся губы. Пил он совершенно беззвучно, длинными–длинными глотками, вынимая из браги лицо, только чтобы перевести дух, и выпил сколько смог. А смог он очень много, почти половину. Емкость облегчилась настолько, что теперь хватило силы оторвать её от пола.

Кащей снова припал к бачку, теперь тихо стуча зубами о железный край. Через минуту вдруг показалось, что живот может взорваться. Немного передохнув и настороженно прислушавшись к звукам биохимических процессов, происходящих в тюремном изоляторе и внутри себя, он отхлебнул ещё и, внутренне злобно ликуя от своей удачной выдумки, справил в остатки браги малую нужду, стараясь пускать струю бесшумно, по стенке.

Этого Кащеву показалось мало. Он вспомнил про таблетки, которыми похвалялся проклятый Док. Мститель, двигаясь на цырлах, подобрался к месту, где отдыхал его мучитель, самоуверенно возомнивший, что держит здесь мазу. Перешагнув сжавшегося во сне Дворника, Ибрагим пригляделся к мраку у стены. До этого дальнего угла слабый свет лампочки совсем уж не добирался. Кащей постоял неподвижно, изучая характер равномерного сопения ненавистного докторишки, увидел тусклое поблёскивание ненавистных очков. Голова Максима Петровича покоилась на каком–то узелке. При ощупывании он оказался скатанным в ком пиджаком. Одна пола с боковым карманом провокационно топорщилась. Кащей осторожно запустил в глубь кармана руку.

Таблетки, действительно, оказались там, в плоской жестяной коробке, но когда Ибрагим осторожно подтыкал полу на место, его пальцы наткнулись на что–то очень острое. Он, едва не вскрикнув, отдёрнул руку и почувствовал на коже ладони горячее и липкое. Несомненно, из пореза на большом пальце текла кровь. Под пиджаком Доктора оказался выкидной узкий нож с наборной ручкой. Вот от чего он так храбрился, гнида прыщавая!

Недозрелая брага, всё же, содержала некоторое количество алкоголя, всосавшегося в кровь через стенки кишечника гораздо интенсивнее, чем обычно, вследствие приёма натощак, и Кащей слегка поплыл. Обожая любые колюще–режущие предметы, он, не колеблясь, конфисковал оружие, хотя чёткого плана, как им распорядиться, не имел. Только замаячили смутные очертания чего–то захватывающе жуткого и весёлого. Ибрагим вернулся в свой угол, чтобы воспользоваться трофейными таблетками, определиться: достаточно ли он компенсировал оскорбление, и попробовать заснуть.

На взбудораженный мозг хмель усыпляюще не подействовал. Как, впрочем, и не действовал никогда: Ибрагим принадлежал к противоположной половине человечества, которую градус всегда побуждает к подвигам, или дебошу, в зависимости от социальных обстоятельств. Макс однажды объяснил ему, что виновата какая–то "принательная матрица", заложенная родителями. Кащев тогда смолчал: предков он, и без этой матрицы, терпеть не мог.

Ибрагим проглотил сразу дюжину таблеток, накрыл голову своей вонючей рубашкой, полежал, сжимая рукоять изъятого ножа, и только на секунду сомкнул веки, как вскочил, словно ужаленный. Его посетил кошмар.

Кащеву очень живо привиделось, что сидит он за большим столом, который трещит от невероятного количества всякой жратвы и напитков. Он тянется к ним, но бутылки увёртываются, прыгают со стола и исчезают, а за спиной вдруг раздаётся гнусный хохоток, всё набирающий силу. Это – проклятый Док!.. Точно, Док, хотя у него нет лица.

Док ставит перед Кащевым полный стакан и растворяется, как пар. Ибрагим тянется к стакану, но в последний миг тот отпрыгивает на другой конец стола, расплёскивая желанную прозрачную влагу, и его уже не достать. У гранёного оказываются складные ноги и крылья, как у саранчи, и смеётся он мерзким голосом Доктора. Кащей идёт на хитрость: лезет под стол, чтобы зайти с тыла и напасть внезапно, но путешествие, почему–то, затягивается. Кажется, ему не будет конца. Становится всё жарче и жарче. Вокруг воняет блевотиной и дриснёй. Горло пересыхает, нёбо превращается в наждак, язык разбухает и уже не убирается во рту.

Наконец, Ибрагим не выдерживает адской духоты, хочет сдать назад, но не может: он в узком туннеле, а сразу позади – стена. Тупик. Обезумев от страха, он снова, на четвереньках, начинает протискиваться вперёд. Стены туннеля всё сужаются, а, может, сжимаются, превращаясь в кротовую нору, и приходится ползти на брюхе. Жажда доводит до исступления. Речь уже идёт о том, сколько продлится эта агония, но умирать страшно. И вдруг... впереди в окошечке что–то блеснуло. Это... стакан! Прилагая нечеловеческие усилия, Кащев дотягивается до него, подносит ко рту и... прямо в глотку падает и застревает там какой–то твёрдый шершавый кирпич. Доступ воздуха перекрыт. Паническое оцепенение охватывают оба мозга, горло душат спазмы. Ибрагим в последнем, отчаянном усилии разрывает себе горло отросшими когтями. Кирпич в глотке хохочет голосом Макса и выкрикивает: "Получил, собака?". Кащев умирает...

И возрождается под серым, в грязных разводах потолком с тусклой лампочкой. Всё перед глазами дрожит и расплывается. Грудь ходит судорожно, по–собачьи, кровь ещё не насытилась кислородом, но какое счастье: он выжил! Ему исключительно повезло! Миражи больного сознания оказываются настолько реальными, что Кащей ни на миг не сомневается: только что он спасся от мучительной смерти. Но это обязательно повторится, стоит лишь закрыть глаза. Есть только один выход: уничтожить опасную тварь навсегда...

Ибрагим сел. В голове, как язык в колоколе, качалась и гудела одна ужасная и заманчивая мысль. Он был уже не в силах её прогнать. А, действительно: с чего вдруг это он, Игорь Кащев, бесстрашный Колун, всегда робел этого очкастого, прыщавого ублюдка? Что, мало он в своей жизни козлов порезал? Так, вот, хоть вчера! Вжик по горлу – и всех делов. Конец очкастому профессоришке! Вшивоте учёной... А этот докторишка что, неприкасаемый? Или заговорённый? А, вот, и увидим сейчас!.. Кстати, что там за кирпич ему в глотку затолкали? Что–то очень знакомое...

Кошмарное видение напомнило Ибрагиму о странной возне Доктора, всю последнюю неделю, вокруг каких–то невзрачных брусков, мелко исчёрканных какими–то значками. Макс трясся над ними, как над слитками золота, даже хлеще. Заставил народец Мэйн–Дринк попахать, побегать, ради этого дерьма. Царскую жизнь всем за это пообещал.

Кащея тогда, вроде бы, в главные помощники взял, но без конца понукал. То одно не так, то – другое. Да ещё на целых двое суток пить запретил, ссука! А сам ни на минуту с брусками не расставался! Ибрагим и тогда удивлялся: что же это за штука такая, от которой Док с ума свинтил? И которую за дикие бабки толкнуть собирается... Уже в то время мысль мелькнула: не порешить ли прыщавого шефа, а бруски самому продать? Только, вот, не знал ещё кому. Теперь знает: видел покупателя, на дом к нему ходил – передавал маляву от Доктора.

Где кирпичики теперь, Колун прекрасно должен помнить: сам закапывал. Вот, только память напрячь... Мусора в тот день повязали всё это мужичьё неожиданно, прямо у Доктора на хазе. Вломились, и давай всех метелить и крутить. А где был он, Кащей? Ах, да! в кабинете с Максом... Точно, тогда ещё этот мусор, Борька Вякнибрюх, орал за дверью и матерился, чтоб открыли... А Макс Кащею свёрток тяжёленький сунул и в окно подсадил. "Закопай, – говорит, – так, чтобы ни одна сука не нашла. Башкой отвечаешь"... Каким тогда чудом Игорь по гнилой водосточной трубе спустился, не шмякнулся копчиком? И выполнил поручение гада–шефа. Руками землю разгребал, все ногти поломал и пальцы изранил. Где же это было? Развернул, конечно, свёрток, не удержался. Точно: эти грёбаные бруски. Хотел в карман заныкать, и свалить по тихой, да ментовоз через подвальное окно увидел, струхнул... Точно, вспомнил! В подвале старой кошёлки Бренди это было!

Потом, когда Ибрагим дворами уходил в сторону Марата, этот отмороженный ментяра Стёпа его зацапал, мразь. Приволок назад, в Максов двор, куда уже всех согнали, и начал расстреливать. А эта сволочь, Док, и тут не как все: в ментовозе спокойненько сидел, падла, скалился. А когда он на Кащея наезжать начал? Ах, да! Сразу после того, как он, Кащей, ему отказался ответить, где кирпичи закопал. Наотрез отказался…

Конечно, Ибрагим, думал не такими словами. Он, вообще, не думал, в привычном для нас смысле слова. Просто в мозгу всплывали некие образы и искрили контакты. Впервые в жизни производя подобие анализа, дрожа от нетерпения и возбуждённо стискивая нож, Кащев и сам не заметил, как оказался возле спящего Максима Петровича. Под черепом клокотала расплавленная магма ярости, шептали злые голоса, однако, парадокс: в такие экстремальные моменты, находясь в состоянии аффекта, он становился способным руководить собой.

За окошком уже слегка посерело. Скоро крикнут подъём, надо торопиться. Ибрагим уставился на, по–прежнему, безмятежно сопящее тело, добирая ненависти. Док теперь лежал на животе. Голова спящего кумира Мэйн–Дринк несколько съехала с пиджака в сторону. Рядом отчетливо блестели хорошо знакомые, мерзкие стекляшки. Снял, бережёт, значит. Кащею смертельно захотелось проломить чем–нибудь этот отвратительный, такой, якобы, умный, затылок, но он решил не спешить. Для начала взял очки, положил на настил и, вложив всю нереализованную пока ненависть, с силой вдавил их в толстые, окаменевшие от разных человеческих выделений, доски. Оправа тихо хрустнула под каблуком, дробясь, лопнули стёкла. Путь назад был отрезан.

В этот миг Колуну показалось, что в темноте затылок Максима Петровича дёрнулся, голова начала подниматься и поворачиваться. Ибрагим был уверен, что видит, как намеченная жертва открыла глаза, как они, такие беззащитные и незнакомые без очков, наполнились ужасом. Он ждал только этого момента и с размаху вогнал лезвие под лопатку бывшего шефа по самую рукоять. В то место, где находится сердце. Тело Максима Петровича дёрнулось, выгибаясь и переворачиваясь, из раскрытого рта рванулся было хрип, но убийца вовремя наступил на его лицо голым коленом и вогнал окровавленный нож ещё два раза, уже в грудь. Потом полоснул по горлу. Тело дернулось конвульсиями, и затихло.

Страх жертвы перед смертью вдруг передался палачу, ему показалось, что этот дьявол Док на рассвете может восстать, и Кащей в исступлении стал тыкать нож в мёртвое тело, куда попало, пока оно не превратилось в сплошное кровавое месиво. Делал он это совершенно беззвучно, слышалось только чавкание лезвия, входящего в мясо и глухой хруст хрящей. Наконец, Ибрагим устал и выдернул нож. С чувством глубокого удовлетворения он вытер рукоять о Максовы брюки и огляделся, ища куда лучше его теперь пристроить.

Лицо, руки и грудь убийцы были в крови, трусы спереди пропиталась ею насквозь. В голову неожиданно пришла удачная мысль. Колун разделся догола, тщательно отмыл тело урино–бражной жижей из бачка, до красноты протер кожу подвернувшейся под руку тряпкой, натянул на голое тело свои брюки, потом нашёл и переоделся в чей–то свитер, неосторожно оставленный без присмотра. Свои окровавленные трусы Ибрагим подкинул к изголовью Графа, под них сунул главную улику – побывавшую в деле финку.

Весь преступный акт и сокрытие его следов заняли у бывшего отпетого второгодника и дважды зека, от силы, минут пятнадцать. Он улёгся на доски нижнего ряда около общественника Васи, подальше от места резни, и до побудки даже успел немного поспать. Это был, как никогда, сладкий сон. Даже утренний грохот засова и грубый выкрик "Камера, подъём!" его не разбудил. Проснулся Кащев оттого, что кто–то тормошил его за плечо и кричал в самое ухо: "Проснись, собака, разговор есть! Счас менты набегут!". Ибрагим, мгновенно припомнив свои ночные похождения, открыл глаза и увидел доктора Максима Петровича Курмана в одной майке и без очков. Стены камеры вздрогнули от колуновского вопля, полного каким–то биологическим, звериным ужасом, но на частоте, почти не воспринимаемой человеческим слуховым анализатором.