Карамашар

– Батюшка! Батюшка! Дозволь покаяться – недоглядел, опять этот Трофимко-чудачина, бес окаянный…
– Тише, милый, не поминай к ночи-то… что стряслось? Да и встань уже, на коленях Богу должно молиться, передо мной-то неча стоять… что такое?
– Ох, батюшка Вениамин, постриженик наш давешний Трофим Хлыня – поколе и имя вХристе не обретши – а уж сызнова согрешение попускает! Всю цельную субботу во служение употребил, шут гороховый! А ведь как сказано – «Да не вослужи Мне в день остатний той седмицы, егда застудеет перволедье, да почиет река, и да пожалуй сей день скорби безмолвной и смиренной, и…»
– Изрядно Писание знаешь, молодец, Андрей, только в чём же винишь Хлыню – в непомерности служения Господу? Али в неисполнении буквы слова Господня?
– В неисполнении, батюшка, в неисполнении! Боже наш, да святится имя Его, для чего нам слово пожаловал? – чтить! понимать! исполнять! – а уж начнём каждый по-своему переворачивать оное – что ж выйдет-то, а? Варварство, ей-ей! Писано – «Не вослужи» – так и буде ты хоть Сын Божий – не вослужи! в том и вослужишь истинно! Так я разумею… токмо сказать не искусен…
– Понятно. А ему ты Писание давал? Может, он не ведает просто, что не все субботы на один покрой?
– Ох, батюшка… Не желает окаянный святую книгу читать. Я, говорит, в монастырь пришёл, а не в читальню; грех, говорит, с Всевышним по писаному разговаривать… прости, Господи, кощунника неразумного… вот послал же забавника…
– Понятно. Ну, иди, разберусь я с этим… завтра. Иди. Покойной тебе ночи, Андрюша.
– Покойной ночи, батюшка!
– Храни тебя Господь, милый. Фуф. Уж затейники, уж придумщики, впору в скоморохов рядить – один слово Божье превыше Господа ведает, другой вертухаем подвизается… чего ждать? чего завтра выкинут? Прости ты, Господи, глупых детей твоих, пропащих да сирых, и меня прости – должно, дурака свалял я, когда забрал их из приюта того анафемского да вложил в их неприкаянные битые головки слово Твоё сущее; видно, гордыней оказалось то моё деяние; верно, не под силу мне сие; а теперича уж не бросить креста – кому они нужны, коли и так-то ни едина душа не помнила, живы али нет… будь что будет, на всё воля Твоя, слава тебе, Господи. Слава тебе, Господи, слава тебе, Господи…

* * *

Трофим Хлыня, подперев кулаком подбородок, глядел в окно; за щербатой изгородью, опоясывающей монастырский двор, виднелась дорога; налево речка Уляйка, направо – стерня и городишко у самого горизонта – Малый Мын, вёрстах в пяти отсель, а то и боле; на раскиселившейся дороге – осень ж – одиноко скособочился чёрный милицейский «ЗИЛ»; водитель убежал в город за трактором, да и забыл впопыхах мигалку выключить – везёт, что ли, кого, иль просто торопится? – небо грозно хмурило брови – осень ж – и положение «ЗИЛа» выглядело всё более гиблым.
Хлыня потёр грязное стекло – на стекле остался сальный след – вздохнул – епитимью отца Вениамина он принял, как и положено – безмолвно и смиренно – но ещё даже и воды не набрал. Загляделся вот; строг монаший порядок, хотя и не чета приютскому, гореть тому в аду; место глухое, самое то для монастыря; изредка кто проедет – и праздник постящейся душе – представить украдкой – а кто там едет? а куда? а там к кому? а потом что? – прости, Господи, мысли грешные, прости недостойные.
Отец Вениамин как-то рассказывал про глубокий омут возле Уляйки, и будто бы в том омуте сгинула однова девчонка Уля, убегая от дикого кабана, кой в приречном лесу расплодился без счёту и по весне жутко лютовал; девчонка та успела братца на дерево подсадить, а сама сдуру и бросилась через заросший омут; а братец ейний, выросши, выстроил тут монастырь, и назвал его Карамашар – то есть Чёрный Омут – и сам в ём и поселился; давно это было.
Трофим переложил голову на другой кулак. «ЗИЛ» посверкивал спрятанными в плафоне голубыми огоньками – левым, правым, снова левым, опять правым; отсюда мигалка была похожа на нимб, а грузовик – на упавшего на колени человека; и постриженику вдруг показалось, что это и есть – Бог, чистый и светлый, даже в такой унизительной позе, даже в этой всепогодной грязи; Хлыня невольно моргнул – и фата-Моргана ушла – в слякоти по-прежнему лазорево пульсировал чёрный милицейский «ЗИЛ»; и вовсе не похоже на нимб, подумал в сердцах Трофим, и отправился за водой; единственно время всуе извёл, коего и так дюже негусто, вот досада; поди ж теперь успей ко приходу батюшки окна-то отмыть, да ко всенощной выспаться …
… да к смерти – отмолить Ульку-многострадалицу – каких-никаких, а грехов, чай, успела наплодить – да всего другого не успела, вот и выпало Трофимку – за двоих веру нести, за обоих перед Отцом и Сыном и Духом Святым стоять; тяжко ли? – какое там, отмахивается, улыбаясь, Хлыня, плоти в тягость – душе в радость!