двести 33

Я точно не смогу вспомнить, когда мне впервые подумалось: «Остается ли что-нибудь от человека, который перестал жить, - кроме спрятанной под землю мертвой куклы?»; я однозначно не сумею сказать, какой ответ на вопрос о смерти – средь толчеи ответов, суетливо, нетерпеливо ожидающих прибытия поезда, что замешкался на конечной станции, - первый пришел мне на помощь, подал надежду, налил обманного вина...

Небытие - черным обмороком обрубленное многоцветие, перегоревшая лампочка, сгоревший кинотеатр, забытый намертво стих, упавшее дерево... или... преображение в реинкарнации – бабочка, вылезшая из гроба кокона (она проживет недолго); позабывшая о первой – вторая любовь; первый мартовский ливень, падающий на иссохшую землю (в южном полушарии); ножницы садовника для гладиолуса – цветку суждено стать красотой и радостью для юной К... или... полеты меж звезд - пользуясь легкостью своих почти невидимых рук; изучение - с любопытством и охотой - жизни инопланетян и богов, неземных радостей черных ангелов и белых карликов... или... вновь небытие – несуществующая нежить, ничто и нечто...

Дядя Андрей умер в воскресенье, и было ли то намеком на жизнь грядущую, чьей-то жестокой издевкой или ничего не значащим совпадением (скорее всего) мне, естественно, ведомо не было, а знал я лишь, что родственников у дяди Андрея не осталось (отец с матерью его умерли еще в веке прошлом, а единственный друг – пес Товарищ – уже в веке нынешнем, дядей же я его называл лишь по праву старого знакомого); что оставил он в одиночестве пустую квартиру (распродающиеся из-за безденежья вещи, мебель и книги покинули хозяина задолго до его кончины, и чем он жил оставшееся время – боюсь, даже Богу не известно… хотя, возможно, знает о том престарелая донельзя тетя Шура, изредка навещавшая «больного Андрюшу», да дневниковые записи многолетней давности, в которых Шурочка Глаколина пишет самой себе – просто и незамысловато: «Видела в гостях у Тани Андрея Хомутова. Влюбилась»).

Троллейбус, на котором я возвращался с поминок дяди Андрея, напоминавших более грустный визит к старенькой бабушке: «Как Вы, тетя Шура?», двигался не быстрее обычной похоронной процессии, напоминая во время каждой остановки, что вопрос о том, куда от нас уходят (выходят) люди, все так же остается без решительного и окончательного ответа.
Раздумывая над утверждением о том, что сон и смерть отстоят друг от друга недалёко, а, быть может, и вовсе объединены родственными узами; воображая одновременно, как дядя Андрей ходил на прогулки с таким же пожилым, как и он сам, Товарищем; начиная задремывать и видеть, как мой старый (мертвый) знакомый попадает вдруг из нечетких картинок моей фантазии в явно различимое пространство сна, я, разбуженный очередным содроганием троллейбусного тела, явственно ощутил появление новых мыслей: «А, может, и при появлении последнего сна – сна смерти, человек погружается в собственную фантазию, отпуская ее на волю уже окончательно?..»
«Кажется, тетя Шура говорила что-то другое, - мне вспомнилось лицо вечной подруги дяди Андрея, обычно печальное, сморщенное заботой и горестями, ставшее после смерти «Андрюши» безликим, ничего не выражающим, и от того даже разгладившимся. – Говорила, что наши души в ожидании нестрашного суда (который подарит одним рай, другим – прощение) летают меж оставшихся в живых, залетают в глаза их, «смотрють и видють». Быть может, сейчас дядя Андрей в моих глазах... Остановился подле края хрусталика... Что он видит? Полумрак троллейбуса? Мои воспоминания о нем? Самого себя?»