Тайны Мэйн-Дринк. 14 гл

14. МАЙОР ПОДКОЖНЫЙ (продолжение)

14 марта 1981. Суббота.



– Нет, товарищ полковник, – говорил в трубку майор Подкожный, – он не однофамилец, а родной сын. Старший. Их там трое... Он и грохнул своего батю. Горло перерезал. Потом поджёг... Из–за чего, пока не знаем. Тёмная история. Шизанулся, скорей всего, на почве алкоголя. Или чего похуже...

– Это чего "похуже"? – грозно поинтересовалась трубка.

– Да... счас устанавливаем... – растерялся майор.

Чернявый капитан Роман Степанов, для своих и жуликов - Рамзес, наводивший этим именем ужас и на тех, и на других, снова закачался на стуле, делая вид, что умирает со скуки, а сам внимательно слушал разговор своего начальника с его тестем из управления.

– Он же на психиатра учится, – вставил он, пропалывая свой пушистый свитер.

– Вот, тут мне подсказывают: он психиатрией занимался в институте.

– Как, как? Псих... Ну, тогда ясно, – пророкотало в трубке примирительно. – Ладно. Занимайся. Мне на оперативку пора. Доложишь к вечеру, результаты.

Тут в коридоре раздался громкий, приближающийся топот подкованных ботинок. В кабинет без стука ввалился запыхавшийся прапор Свистов, старший контролёр КПЗ. Он издавал странные хрипы, брызгал слюной и с такой быстротой размахивал руками, что поднявшийся ветер сдул со стола все бумаги, и они запорхали по огромному кабинету. Некоторые улетели в окно. Полковник Прониц в трубке тут же сориентировался:

– Похоже, Миш, у тебя что–то новенькое?

– Виктор Сергеич, я потом перезвоню, а? Разберусь сначала, можно? Всё ещё, может, обойдётся...

Трубка обиженно запикала. Свистов продолжал плеваться, хрипеть междометиями и гнать волну воздуха.

– Смирно! – скомандовал майор, приняв единственно верное решение, а про себя подумал: "Летом, в жару, надо почаще его вызывать".

Контролёр вытянул руки по швам, по–военному, закрыл рот и перестал мигать.

– Докладывай по форме. Как положено.

– Что... п–положено? Куда? – не понял Свистов.

– Дурак! Что случилось, короче?

– Есть, короче!.. В пятой камере Дворник… – начал он по–уставному, но потом сорвался и диким голосом выкрикнул: – Товарищ майор, Был зарезан!..

Степанов перестал качаться на стуле и оставил свитер в покое. Майор недоумённо – вопросительно стал переводить взгляд с одного на другого.

– Что? Ничего не понял. Я – майор... – Вдруг он весь напрягся, глаза округлились. – Как майор зарезан? Я один тут майор!

Выручил своим неизменным хладнокровием и находчивостью капитан.

– Слушай, Свистов, – произнёс он. – Тебе ещё одна попытка. Последняя. Если нет – на оперативную работу пойдёшь.

Угроза подействовала мгновенно и радикально: Свистов совершенно успокоился и как–то даже чуть развязно доложил:

– Ночью, похоже, под утро, многими ударами ножа убили Василия Ивановича Былякова, работника девятого жэка, по прозвищу Дворник Был. Задержанных счас переводят в соседнюю камеру, женскую, а эту будем шмонать. Не хотите поприсутствовать, товарищ майор?

– Обязательно. Мы пойдём, Роман Анатолич?

– Надо подполковнику доложить.

– Ага, как же! Найди его в субботу.

– Тогда полковнику Проницу.

– А на хрена? У него совещание, зачем отрывать человека? Вот, кончится, в понедельник и позвоним.

Подкожный хотел положить трубку на рычаги, но в этот момент гудки вдруг прервались, и из мембраны послышался голос полковника:

– Никогда не откладывай, зятёк, на завтра то, что не можешь сделать сегодня. Действуй и постоянно держи в курсе. Только к женщинам подселять не вздумайте, идиоты. Чао.

– Так в других–то камерах, вообще, головорезы одни... – стал оправдываться майор, но трубка снова запищала.



Антон проснулся от грохота в железную дверь. Он резко сел, болезненно шаркнув волосами о грубо шершавую стену, открыл глаза и сразу всё вспомнил. Мимо проскользнул какой–то человек, послышался страшный сдавленный хрип, который вдруг резко оборвался. Прямо перед носом он увидел зад Доктора. Тот что–то делал руками на нижнем ярусе, на соседнем с общественником Васей месте, жилы на жирноватых предплечьях вздулись и играли. При этом он что–то тихо кому–то внушал. Железная дверь в камеру была распахнута, на пороге стояли двое охранников. Потом их стало четверо. Один с растерянным видом зашёл внутрь, пригляделся к чему–то в углу и быстро выскочил в коридор. В спёртом воздухе камеры повисло непонятное и ужасное слово "мокруха". Стражи стали смотреть на задержанных молча и отрешённо, словно Васнецов с портрета Кузнецова. Видимо, ждали старшего.

Антон незаметно скользнул Максиму Петровичу подмышку, увидел багровые, трясущиеся от ужаса уши и щёки Ибрагима и напряг слух.

– Только вякни, пёс, – в холодном бешенстве шипел в ухо Кащеву Доктор Макс, как клещами, сдавливая его горло. – Отвечай: где черепки закопал, ссука?

Кащей пучил глаза, хрипел, судорожно двигая кадыком, но сопротивляться не смел. Когда же вся чудовищность ситуации окончательно дошла до Ибрагимова замутнённого сознания, его парализовал животный ужас. Случилось то, чего он подсознательно, суеверно боялся: этот дьявол Док воскрес. Его бы осиновым колом надо, а не пером... Доктор был без очков, и оттого казалось, что из страшных булавочных зрачков прямо вглубь черепа Кащея втыкаются острые спицы. Сатана!..

Хватка немного ослабла.

– Ведь, и впрямь обоссался... Где спрятал, собака спинальная? Говори, ну!

Контролёры по–прежнему роились, словно пчёлы, в дверях и ничего не предпринимали. Глубокий шок у Кащея никак не проходил. Полумёртвый от внезапного испуга, он не мог даже пошевелить веками. Макс опытным глазом оценил ситуацию. Мозг этого недоделка в последние три дня оплели щупальца галлюциноза, поселившегося там из–за резкого прекращения алкоголизации. Синдром отмены с делирием и бредовыми идеями.

В камере, тем временем, среди задержанных тоже воцарилось оцепенение и пассивное ожидание бедствий. На пороге же и в коридоре, наоборот, начали нарастать шум и суматоха. Число надзирателей увеличивалось в геометрической прогрессии. Всё тупо взирали на результаты кровавой ночной бойни. Затем в дверь протиснулся седой коротышка в форме капитана и зычно гаркнул: "Не двигаться! Всем оставаться на местах!"

Док не обратил на выкрик седого внимания и продолжал буравить мозг убийце–неудачнику. Больно потянув своими стальными пальцами его за кадык, он коротко прошипел:

– Так ты скажешь, где кубики спрятал? Или хочешь умереть, как Мальчиш–Кибальчиш?

– Я... не... помню, – прохрипел задыхающийся Колун. Он, и правда, в этот момент всё начисто забыл.

– Врёшь, падаль. Придушу, ведь, – твёрдые пальцы углубились под кадык. – Прям счас.

– Крест даю... – одними синими губами произнёс Кащев. – Но вспомню...

– Ладно. Верю. Вспомнишь. Куда ты денешься. Теперь засунь на секунду свою паранойю себе в очко, прочисти уши и запоминай:  если вдруг выйдешь раньше меня, береги эти черепки, как свою мошонку. Отдашь их тому, кто тебя назовёт "соколом". Запомнил, морда? "Соколом". И только вздумай со мной темнить! Отхвачу тебе оба блуждающих нерва, да иссекаю всю ганглиеву цепочку. Чтоб никогда больше не дёргался. Ясно?.. Что таращишь буркалы? Думаешь: я с того света пришёл? Ты и убить–то своего босса не смог... Ладно, не ссы – я тя, пока, не сдам. А, может, и прощу. Если правильно себя поведёшь... А счас сотвори что–нибудь такое, чтобы срочно попасть в сортир. Понял? Как – сам придумай. Ты на эти штуки мастак.

В этот момент где–то там, за пределами камеры, что–то определилось, несколько раз ослепительно мелькнули фотовспышки, и капитан–недомерок снова рявкнул:

– Вставать по очереди, по моей команде, и на выход! Руки за голову! Не одеваться, не обуваться, ничего не трогать! Первый ряд, справа налево – пошёл! Быстро греби, сволочь безногая!
Антон понял, что это адресовано Полю, потому что самое правое место Дворника было пустым. Инвалид сразу покатил к двери, отталкиваясь от грязного пола сильными руками. В противоположном углу, на месте, где вчера располагался Макс, Стоевский боковым зрением зацепил нечто страшное. И похолодел: там неподвижно лежало бесформенное, кровавое месиво, напоминающее мясной фарш. По дырявым клетчатым носкам Антон узнал работника коммунальной сферы. Разглядывать труп было жутко, да и некогда: рядом, тоже неподвижно, лежал брат Леонид. Он абсолютно не реагировал ни на происходящее, ни на тычки в бок, и точно бы пропустил свою очередь. Юноша начал щипать и трясти брата сильнее, тот тихо мычал, но из оцепенения не выходил. Около его головы Антон увидел окровавленное тряпьё, хотел незаметно отодвинуть локтем подальше, но метнувшийся к нему тюремный страж, перепрыгнув вжавшихся в доски Макса с Кащеем, больно схватил юношу за ухо.

– Сидеть, не шевелиться, – злобно прорычал тюремщик и, пока не подошла очередь Антона на выход, его ухо уже не отпустил.

Когда выкрикнули Кащея, тот засуетился, забегал глазами, но, проходя мимо седого коротышки, обернулся к задержанным и гнусаво взвизгнул:

– Слышь, братва! Парашу-то выносить не придётся! Сёдня по говну вертухаи дежурные! Пущай разок потрудятся, дрисню за нами оттащут.

Седой побагровел, как то месиво в углу, и без предупреждения врезал Колуну по зубам. Тот потерял равновесие и сел на зад посреди помещения.

– Я тте, козёл, оттащу! Я тте щас так оттащу, сучара лагерный! Живо свои ссаки взял и бегом! Васильев, Ломов! Проводите–ка ублюдка до срачельни. Да объясните там хорошенько наши правила.

Выходка Ибрагима всем, кроме Антона, показалась совершенно дурной: чего он хотел добиться? Очередного унижения? Неужели так понравилось? Антон же терялся в догадках, пытаясь понять смысл указания Максима Петровича. Злобно сверкая глубоко посажеными угольками–глазками, Кащей подхватил бачок за ручки и, подгоняемый пинками, потрусил в коридор.

Постепенно камера пустела. Даже неподвижный, как камень, общественник Вася по команде капитана вдруг довольно резво поднялся, подтянул штаны и бодро пошёл к выходу. Остались только братья Стоевские с нависшим над ними ретивым и бдительным тюремщиком. Когда Виконту был подан сигнал, и грубые пальцы отпустили ушную раковину, он, нарушая приказ, склонился к Леониду, нырнул ему подмышку и, задыхаясь под тяжестью, потащил брата к двери. Самоуправство, почему–то, сошло ему с рук, если не считать наказанием болезненный пинок по копчику.

В сопровождении конвоя они двинулись по коридору. На полпути к следующей открытой двери в его конце, лицом к стене, стояла молодая женщина. К удивлению и ужасу, Антон узнал Риту, Лёнину жену. Она чуть заметно повернула голову, скосила глаза, и тоже, очевидно, их увидела.



– Ну, как тебе обыск? Понравился? – спросил майор Подкожный у Романа Степанова. Они шли по коридору в сторону кабинета начальника. За ними семенил коротконогий седой старлей с зычным голосом.

– Да, так себе...

– На тебя не угодишь. Орудие же убийства нашли. Значит, и убийца у нас в руках. Что про ножичек скажешь?

Майор гордо повертел в руках финку с наборной ручкой из разноцветного пластика и щёлкнул хитрой пружиной. Лезвие спряталось. Снова нажал на кнопку, остриё выскочило. Сделав вдруг резкий выпад вперёд, Мими с размаху вогнал клинок в торец подоконной доски, потом с трудом, упершись коленом, вытащил. Степанов мельком скользнул по ножу взглядом.

– Зековская поделка. На первый глаз – ИТУ–068035. Только там рессорная сталь в работе бывает. Но сработана давно, лет пять назад. Счас они другие клепают, стреляющие.

– Ясно, – вздохнул майор и уронил финку на пол, едва не поранив свой правый ботинок. – Жаль, отпечатков не оказалось...

– Счас, Миша, и грудной знает, что пальчики, после дела, стирать надо.

– Ну, и чёрт с ними! Нашли–то его под одеждой того же Графа. Дело, мне кажется, ясное. Не будет же кто–то другой рисковать, под башку убийце и поджигателю ножи подсовывать среди ночи!

– Я тоже так думаю. Свихнутый маньяк, похоже, действовал. А этот Граф – по всем статьям подходит. У него явно не все дома. Да и медик к тому же, недоделанный. Им что лягушку резать, что человека.

– Ну, и субботка выдалась!.. Обедать будешь? У меня в кабинете есть маленько.

– Посмотрим. Вызови–ка этого Графа. Посмотрим поближе, что за птица.

– А ты что, его разве не видел? Ты ж два месяца там внедрялся.

– Не видел. Взаперти он всегда сидел. Чужих не подпускал. Так что тащи этого Графа.

– Что, у меня в кабинете будем допрашивать? Такого маньяка?

– А ты хочешь в подвале? В нашем вонючем клоповнике?

– Ну, уж нет, – Подкожный решительно замотал головой. – Дудки–с. Но всё–таки как–то небезопасно...

– Да чё те бояться–то? Я с тобой. Да и нож.

Майор резко притормозил свою летящую походку, круто повернулся к седому коротышке и сурово отчеканил приказ:

– Ты слышал, Коблов? Выполняй.

Старший лейтенант Коблов побежал к лестнице в подвал, а Михаил Михайлович и Роман Анатольевич зашли в кабинет. Подкожный первым делом положил в верхний ящик стола вещественное доказательство – орудие убийства. Увидев там свой "макаров", он передёрнул затвор и положил взведённый пистолет за кадку с фикусом, чтобы был всегда под рукой. Успокоившись, долго гремел ключами, отпирая тяжёлый старинный сейф в углу, затем замер у приоткрытой дверцы и стал производить внутри него какие–то загадочные манипуляции, загородив их суть спиной. Через минуту, когда майор повернулся, у него в руках оказался маленький поднос с двумя твёрдыми рогаликами по пять копеек, с тонко нарезанным плавленым сырком "Новость" и двумя полными стаканами водки "Столичная". Яства были водружены на журнальный столик с фикусом на столешнице, стоящий между двух кресел. Степанов зевнул, небрежно разломил руками рогалик и мгновенно съел обе половины. Очевидно, он, со своей опасной оперативно–розыскной работой, которую любил и никак не мог бросить, как всегда не успел позавтракать.

Когда скромная субботняя трапеза оказалась завершённой, вошёл Коблов и доложил, что задержанный Стоевский приведён в чувство и доставлен. Ввели Леонида. Он по–прежнему был в бинтах, но открытых участков обожжённой кожи стало ещё больше: витки сползали один за другим на кадык, а поправить их было нечем – запястья задержанного сковывали за спиной сыромятные ремни. Вид Графа производил ужасное впечатление, словно он только что прибыл из преисподней. В тусклых глазах отверженного демона Мэйн–Дринк застыло полное ко всему безразличие. Он целиком пребывал где–то внутри себя. Похоже его терзали такие чудовищные мысли, что всё прочее просто перестало существовать.

– Развяжем? – шепнул Рамзесу майор, быстро просовывая руку за фикус. – Положено, вроде.

– Не сразу, – так же тихо ответил следователь, расстегивая под свитером кобуру.


– Договорились.

– А Коблова?

– Его–то зачем связали? – изумился Подкожный.

– Да нет, – успокоил его Степанов. – Я про то, что его можно отпустить.

– Ещё чего! Или ты думаешь?.. А он не может пригодиться?

– Только помешает. Надо тебе психологию преступника, Миша, подучить. И чутьё потренировать.

Майор кивком головы отпустил Коблова.

– Ну–с, молодой человек, – вкрадчиво заговорил он, незаметно переложив пистолет в карман и пересаживаясь в своё рабочее кресло, стоящее спинкой к окну. За огромным письменным столом с полированной крышкой из орехового шпона, подарком тестя, он чувствовал себя гораздо уверенней. – Говорить будем?

Граф молчал, будто не слышал. Выражение его глаз нисколько не изменилось. Майор незаметным движением локтя слегка выдвинул верхний ящик, осторожно опустил туда пистолет и пошарил рукой в глубине. Негромко вскрикнул от неожиданного укола в палец.

– Та–ак... Ясно... Будем в молчанку играть! – взъярился он, превозмогая боль в пальце. – А как быть, вот, с этим?

Он достал изобличающее доказательство, подбежал к Элу, со щелчком выбросил лезвие, помахал им перед забинтованным лицом и снова по неосторожности порезал себе палец, другой, и гораздо сильнее. Кровь стала капать на крашеный, вымытый пол, на ботинки. Нож в очередной раз выпал из руки раненого майора и больно ударил тяжёлой ручкой по плюснам правой стопы. Граф перевёл глаза с окна на высоко поднятый палец майора и вздрогнул, будто ему дунули в ухо. Он явно пришёл в себя.

– Что, Стоевский, шарахаетесь, как норовистая кляча? – вдруг подскочил к нему сбоку Степанов. – Свежую кровь учуяли?

– Я могу оказать помощь. Я врач, – были первые слова Леонида за весь день. – ...Почти...

– Да неужели? А, может, свежачок просто что–нибудь напомнил? Сегодняшнюю ночь, к примеру? Или ножичек узнали? Говори: узнал нож?!

– В первый раз вижу, – абсолютно безразлично, признался Леонид, словно речь шла не о его судьбе, а о жизни популяции кольчатых червей с тремя усиками на острове Мадагаскар.

– Неужто? – саркастично вернул себе инициативу майор, отсасывая из пальца кровь и пытаясь другой рукой незаметно оторвать с повязки Стоевского кусок бинта. – Да, ведь, врёшь! По глазам вижу! И врёшь–то, дружок, не умело. Про отпечатки–то забыл? А?

– Нет там моих отпечатков, – глухо ответил Граф. Всё ещё очень бесстрастно, но прогресс в возврате к реальности был налицо.

– Ну, вот, и всё. А я думал, придётся помучиться.

Мими устало улыбнулся, словно начавший терять терпение физиолог, добившийся, наконец, от подопытного животного нормального рефлекса. Глаза его на несколько секунд прикрылись, он отдыхал. Вихрастый Рамзес, тем временем, нехотя бинтовал ему палец своим носовым платком, отстраняясь из опасения закапать свой немыслимый свитер. Свитер, в отличие от бумаг на столе, спасти удалось. Потом майор открыл глаза, увидел Стоевского и, убирая нож в стол, грустно предложил:

– Ладно, Граф. Пиши чистуху. Анатолич, дай ему бумаги.

– Эти, что ли?

– Да нет же! Это ориентировки по особо тяжким. Чистой ему дай.

Леонид не выдержал.

– Послушайте, майор. Зачем этот цирк? Если я в чём и виноват, то не вам об этом судить.

– Вот как? И в чём же ты виноват?

– Во многом. Например, в психическом заболевании одного близкого мне человека. И в смерти отца, конечно.

– Пиши, – коротко бросил Подкожный следователю. – Записывай.

Тот кивнул и хотел слазить к начальнику в стол, чтобы достать его личную шариковую ручку с необычным прозрачным стержнем, но майор предусмотрительно прижал ящик коленом. "Свои надо иметь", – шепнул одними губами. Степанову пришлось доставать свою, обгрызенную.

– Так что вы можете показать по поводу убийства вашего отца? И вашей в этом вины?

Леонид болезненно поморщился.

– Я себя за это сам казню. Да так, как вы никогда не сможете... Вы знаете, что такое муки совести?.. Они не дают жить дальше... Я – скотина, мерзкая скотина...

Граф без разрешения опустился на стул. Его не остановили.

– А для чего вы имитировали свою смерть? Что за фокусы?

– Смерть? Когда это? – не поднимая головы, спросил Леонид. В голосе мелькнуло удивление.

– Да неделю назад. Неужели, забыли?

– Что за чушь. Ничего я не имитировал.

– Отрицаем? Ладно, поехали дальше. Объясните тогда, зачем же вы, друг мой, это сделали? Отец, ведь, родной! Как ты докатился до этого?

– Что "это"? До чего "до этого"?

– Как "что"?! Сам же только что сознался!

– В чём?

– Да что глотку ему вчера перерезал, вот в чём! От уха до уха! Или, может, это пустяк? Не стоит говорить?

Граф выпрямился. Глаза его вдруг ожили, загорелись живым чувством.

– Это бред! Я его хотел из огня вытащить, но он был уже мёртв.

Подкожный вытащил из стола в целлофановом пакете другой нож, складной, с толстой ручкой. Эл узнал ножик Антона.

– А на это что мы скажем? Опять будем отпираться? Уж доказано, что этим ножичком профессору горло–то и перехватили. А на ножичке–то и твои пальчики, и братишки твоего.

– Неужели ты и теперь будешь нам вкручивать, – подхватил Степанов, – что с ножом в кармане и канистрой бензина отца спасать пошёл? Что–то как–то не вяжется...

– Плевать мне, что у вас вяжется! – повысил голос Стоевский. – Это дурь, меня в убийстве отца обвинять! Я любил его... очень.

– Да? – удивился черноглазый капитан. – А это ваш стишок? – Он достал из приоткрытого сейфа начальника тонкую папку без надписей, вынул оттуда мятый листок в клеточку и стал заунывно читать:

"О, Тишина! Тебя хочу я в жёны.
Луна, немая сводня, в том свидетель.
Тогда мой Стон, в твоём зачатый лоне,
Законным станет сыном.
Пусть же ветер,
Тебя взрывая, и других сынов уносит..."

– Вы откуда это взяли? – поразился Леонид, узнавая лист, вырванный из тетради, подаренной Маше два с лишним месяца назад.

– Где взяли, там нет, – скривился майор Подкожный. – Читай, Роман, дальше. Счас самое интересное начнётся.

Капитан продолжил чтение уже с большим нажимом, а последние строки пронизал самым настоящим пафосом.

"...Да, Тишина, я знаю: наши дети –
На умиранье брошенные стоны –
К отцу вернутся и сурово спросят.
И отомстят. Пусть за грехи ответит".

– Что скажешь? – жалостливо спросил майор, внимательно наблюдая реакции подозреваемого, словно физиолог за собакой, у которой отхряпал оба полушария. – "Пусть отец за грехи ответит"? А "отомстят ему сурово" кто? Дети? Сыны то бишь?

– Откуда у вас этот листок? – снова повторил вопрос Стоевский в сильнейшем волнении, потому что не понимал, как такое могло быть.

– А все крайне просто, – плотоядно оскаливаясь, заметил Роман Анатольевич. – И очевидно. Пожарники его на лестнице нашли, когда твой чердак горел вместе с батей. Кто, кроме тебя, мог его выронить? Ну, колоться будешь? Трави, давай, по порядку, как вы с младшеньким решили папашу замочить. И за какие грехи? И зачем ты жену свою в это грязное дело втянул.

– Причём здесь Антон и Рита?! – взвыл Леонид не своим голосом. Вот когда он окончательно пришёл в себя. – Прекращайте этот фарс немедленно!

Степанов вдруг побагровел.

– Хватит комедию ломать! – заорал он в ответ, страшно блестя золотыми фиксами. – Ты, может, и пробитый, и метишь понты у кума кидать, да мы перед тем жало–то тебе вырвем! Вместе с мясом! У нас на шару не соскочишь, ссука!

– Да, никудышный из вас актёр, молодой человек, – подтвердил начальник отделения. – Здесь, ведь, Граф, не дураки сидят! И не вам, пропившим последние мозги докторишкам, нас дурачить!

Граф вскочил, не обращая внимания на отлетевший к стене стул, гордо вскинул голову:

– Я не буду больше с вами говорить. Можете отправлять в свой каземат.

– Ух, ты!.. – ошарашено выпучил глаза майор. – Интеллигент паршивый... Подонок. Говорить он не будет! Да знаешь, что мы можем с тобой сделать, гнида?

Капитан в свитере, наоборот, успокоился до побеления кожи на косточках пальцев:
– Ты сам себе приговор подписал.

Тот молчал, как не слышал. На Мими накатила новая волна ярости:

– А–а! Чую куда ты клонишь, собака! В отказники собрался? Дудки! Не выгорит! В политику тебе не залезть!

Граф сел на следующий стул и замер, как изваяние, всем видом показывая, что разговор закончен. Глаза он прикрыл и отключился. Майор, потеряв от этой наглости контроль над собой, не соображая, что делает, словно был ещё сержантом, бросился к подозреваемому. В тот же миг Роман Степанов надавил какую–то кнопку на полу, но было поздно: Михаил Михайлович со всего размаха ударил связанного Леонида в ухо. И даже в состоянии аффекта удивился: вместо того, чтобы заговорить, упрямый арестант отлетел к шкафу, распластался и не шевелился. Его тело оказалось безвольным, как у тряпичной куклы. В самый разгар скандального происшествия, когда кулак Подкожного взаимодействовал со скулой Стоевского, дверь распахнулась и в кабинет ворвались старлей Коблов и прапорщик Свистов.

– Опять? – обречёно произнёс Степанов. – Мало тебя по кабинетам таскали?

– Когда?

– Да за Сурка, в том году. Забыл уже?

– А–а... – вспомнил Подкожный и сразу начал оправдываться: – Сам не знаю, как вышло... Нервы стали ни к чёрту... Тут любой бы на моём месте не выдержал такой наглости... Он же убийца! Ну, я и... При попытке оказать сопротивление... Неужели, я переборщил?.. Я и ткнул–то его чуть–чуть, слегка...

– Ага. Я видел, как слегка.

– Да он счас очухается...

– Эх, Миша. Столько раз тебя учил: думай о следствии прежде, чем делать причину.

– Думаешь: кто узнает?

Тут майор обернулся к двери, увидел стоящих на пороге Свистова с Кобловым и до крови прикусил нижнюю губу. Старлей с горестным вздохом поглядел на бездыханное тело Графа.

– Я ещё нужен?

– Нужен, – ответил Роман Анатольевич. – Помоги задержанного в чувство вернуть.

– Я что, неотложка, что ли? Или бюро добрых услуг?.. – проворчал седой коротышка, но кивнул старшему контролёру и послушно приступил к выполнению распоряжения.

Он взял со шкафа графин и стал поливать Стоевскому лицо. Свистов, на всякий случай, придерживал ему ноги. Не пригодилось: даже после такой меры, тот не подал ни одного признака жизни. У майора шевельнулась одна крайне неприятная мысль. Он незаметно попятился к сейфу, налил себе за спиной полстакана и, словно увидев нечто интересное за окном, с разворотом выпил. Он никак ещё не мог привыкнуть к должности начальника следственного отделения, слишком быстро на ней оказавшись, и часто испытывал психические срывы.

– Врача, может, позвать? – предложил майор.

– Ты что, того? – съехидничал Степанов, не оборачиваясь. – Сегодня ж суббота.

– Так из дежурки...

– А... Ну, сходи, поищи.

Майор понял, что сморозил, но тут контролёр Свистов задумчиво произнёс:

– Да чё толку ходить–то.

Подкожного словно током ударило. Он метнулся к Графу, взял его вялую руку в свою, пощупал в том месте, где по его понятиям должен находиться пульс. В другом, в третьем. Ничто не пульсировало. Холодный пот выступил на лбу, висках, щеках и шее майора. Горячий – в подмышечных впадинах и паху. Он терпеть не мог неприятностей по службе.

– Готов, кажется... Что же делать? – вслух, лихорадочно соображал он. – Рома, ну, что ты стоишь?.. Делай же что–нибудь...

– Например?

– Ну, откуда мне знать? Может, в окно?.. При попытке к бегству...

– А гуманизм? – лениво откликнулся следователь.

– Какой ещё гуманизм, – выкатил ошалелые глаза Михаил Михайлович. – Он же серийный убийца. Отца замочил!

– Да откуда ты взял? Я лично очень в этом теперь сомневаюсь. Вероятнее всего, он был простой советский студент–медик. Через полгода бы получил диплом, стал врачом. А какие хорошие стихи писал!

– Рома, – взвыл в отчаянии Подкожный. – Не сыпь соль в душу! Лучше подскажи, что делать...

– Может, тестю позвонить? Он высоко сидит, ему видней...

– Ты что, нарочно, да? Издеваешься? В такой момент!.. А может, всё–таки, за окно?

– Придётся пилить решётки, – холодно напомнил Степанов, и перехватил странный взгляд старшего контролёра Свистова.

– Ну и что? Тебе жалко, что ли?

 – Люди не поймут.

– Да живой он, – проворчал вдруг разочарованно Коблов, поднятым кверху пальцем призывая начальство к тишине.

Послышался тихий, но отчётливый стон. Майор без чувств плюхнулся в пухлое гостевое кресло около журнального столика, сделал глубокий вдох и полный выдох, как учил когда–то медэксперт Ерошкин. Седой старлей кивнул прапору Свистову, и они вдвоём, взяв провисшее тело Леонида в охапку, утащили его в коридор. К Мими постепенно вернулось самообладание и оптимизм. Как бы там ни было, дело сделано – назад не воротишь. Этому студенту–убийце надлежит надолго переселиться в иной мир, где законы жизни очень суровы, и выживет ли он там со своим характером – очень непростой вопрос.

В кабинете сгустилась неловкая тишина. Следователь и начальник переглянулись и, не сговариваясь, направились к сейфу. В полном молчании они успели повторить обеденную процедуру, когда в дверь кабинета снова постучали, и в щели, на высоте ручки, снова появилась седая голова Коблова.

– Ну, что там? – бодрым голосом спросил майор. – Очухался этот хлюпик?

– Всё нормально. Счас живо в сознание приведём... Да я не про то. Тут, товарищ майор, ещё одно. Тут один из задержанных сержанту Корневу подмигнул. Старикашка, кривоногий такой... Я подумал, может вам интересно...

– И чего ему надо?

Старлей зашел в кабинет и протянул Подкожному алюминиевую миску с засохшими остатками подливы на дне.

– Вот. Нашли в стопе грязной посуды.

– И зачем нам это? – удивился майор.

– А вы прочтите. Там на дне нацарапано.

– "Я видел, кто Дворника замочил", – прочёл Михаил Михайлович. – А это точно кривоногий писал? Он, вообще, писать–то умеет?

– Не знаю, товарищ майор. Но зачем–то, ведь, подмигивал?

– Может, в сортир просился? Постеснялся вслух сказать, – задумчиво предположил майор.

– Там же параша... – напомнил Коблов.

– А... Ладно, тащи этого мухомора, – принял решение Степанов. – Послушаем, что он скажет. Может, и, правда, не Граф дворника пришил. Тогда и профессора не он...

– Что ты делаешь, Рома... – простонал Подкожный. Неясные, но жуткие подозрения зароились в его мозгу. – Без ножа режешь... Сегодня же суббота... Я так устал...

– Ничего. Мужайся, Миша. Старик, похоже, ценный свидетель.

Внесли воздушное тело Сер–Жуля, посадили на стул: стоять неподвижно тот не мог, только ходить – больные ноги постоянно подкашивались. Старикан молча и воровато оглядывался, пока за конвоем не закрылась дверь.

– Ну, что, старый маразматик, скажешь? – сурово спросил майор, сразу от мэйн–дринковца дистанцируясь.

– Да осмелюсь доложить, гражданин начальник, – заговорщически прошептал Сер–Жуль, – я ноги свои теперь вовсе не ощущаю...

– Полоумный, – с тоской, но внутренне облегчаясь, пробормотал Подкожный. – Всё. Достаточно. Вон отсюда!

Он собрался нажать кнопку.

– Постой–ка, Миша. Дай я с ним поговорю, – встрял опять Роман Степанов. Подозрения майора стали обретать первые конкретные очертания. – Ты, старый, зачем начальство тревожишь? Думаешь, нам делать нечего, как про твои ноги слушать? Задержали тебя на пару суток для установления личности, так будь добр, не выпендривайся. Что ночью–то, не спал?

– Да разве тут уснёшь. Ноги то болят, то отнимаются. Да ещё про женщин с вечера наговорились... Словом, гражданин начальник, то спал я, то не спал...

– Он же тронутый! – крикнул майор капитану. – Ты что не видишь, его слушаешь? Некогда мне тут...

Он пошёл к сейфу и занял оборонительные позиции. Анатолич не обратил на него никакого внимания. Он учуял след. Только пробормотал под нос: "На себя, лучше, дебил, посмотри. Да на тестя своего".

– И как зовут тебя, старик? – спросил задушевно в слух.

Жуль поёрзал на жёстком стуле.

– Друзья Сер–Жулем кличут. Раньше просто Сержем Улетай–Птицей звали. Гусев – моя родовая фамилия. Сергей Иваныч...

– Так что, гражданин Гусев, вы можете сказать по поводу ночного происшествия?

– А лежу я, значит, о ногах и соседке Прасковье думаю, и вдруг слышу, как из угла Ибрагим Колун встаёт. Перепихнулись мы с Педрой, он рядом со мной лежал, только валетом – ждём, что дальше будет. А уголовник этот к нашей параше подходит и выпивает, сволочь, почти всё! – Майор шумно втянул воздух. – Так, мало ещё этого, мерзавцу, прости господи: напузырил в остатки, скотина.

– Я же говорю: он псих! – выдохнул из–за дверцы сейфа Подкожный, наливая себе очередной стакан и сооружая бутерброд с очищенной воблой. – Как ты можешь это слушать? Из параши пить! Ой, не полезет сейчас...

– Ну, а дальше?

– Потом Кащей прямо на меня пошёл. Я чуть казённые доски не намочил. Но он перешагнул меня и к Доктору нагнулся.

– К какому ещё доктору? К Стоевскому, что ли?

– Нет. К настоящему, к благодетелю нашему. Взял у него что–то и стал к лампе поворачивать. Смотрю: нож сверкнул. Подумал я: ну, хана Доку – он его с вечера очень обидел, ан нет: ушёл в свой угол и закрылся. Я уже спать совсем не могу – старый стал для сна, опосля таких переживаний. Минут через десять, слышу: Доктор Дворника нашего тихонько будит, бутылку ему обещает на утро. Меняются они местами. А ещё через час, уже за окошком не так черно стало, вскакивает этот Кащей, словно укушенный, кидается к Дворнику и давай его, как свинью, вместо Макса Петровича, резать. Зажали мы с Педрой и общественником Васей рты, чтобы не заорать, а Доктор палец к губам приложил...

– Что ж ты один на доклад попросился? Твои дружки что, "ука" не уважают? Им же 189–я, "укрывательство", корячится! Или минимум – "Недонесение". До трёх лет

– Не–е, гражданин начальник... Их на пушку не возьмёшь. Тут и на 127–ю, не натянешь! Сам рассуди: какое же "оставление друга в опасности", если тот, бешеный, мог нас всех там, как цыплят, почикать?

– Ладно, извини, старик, – сдался следователь. – Больше не буду.

– Что ты с ним, чокнутым, возишься?! – опять зарычал из угла Подкожный. – Это же полудурок форменный!

– Не подымай хипеж, Миша, – холодно остановил начальника Степанов. – Старый, может, и того, да, похоже, дело говорит.

– Я, конечно, такой, – виновато пробормотал Сер–Жуль. – Вы как–то сразу и довольно точно подметили... Хотя, оно и понятно: вам, ведь, только с такими и приходится дела иметь, на всех уровнях. Набили глаз–то... – Мими даже язык проглотил от удивления. – Только вот что я хотел бы вам сказать, гражданин майор... Одну вещь, которую вам, кроме нас, старожилов, никто сказать не сможет... И не станет...

– Что–о–о?!

– Вам, гражданин майор, боюсь, не долго осталось...

– Да я тебя, сморчок!.. – Подкожный поставил стакан и угрожающе двинулся на сморщенного старикашку, вжавшегося в спинку стула.

– Дослушайте, Мими! – взмолился Сер–Жуль, упорствуя. – Это вам очень пригодится в жизни!.. Я, ведь, не то, что грозить в вашу сторону, я подумать не смею... – Майор уже был совсем близко. – Я о ваших предшественниках хотел доложить...

Подкожный остановился и напрягся. Это была тема, которая его крайне волновала. Все официальные версии уверяли, что прежние начальники СО, при неизменном начальнике Красноканавского РОВД, любителе поиграть в машинки, быстро сменяли друг друга, уходя на повышение "через голову", но последнее время майор стал замечать в этих версиях некоторые неувязки и неясности. Капитан Степанов тоже напряг слух. Он пришёл на должность в один месяц с Подкожным, тот перетащил своего старого приятеля из лесной глухомани, где Роман оказался из–за своего резкого характера, и тоже очень хотел узнать летописные подробности смен руководства.

– Ну, попробуй, – укрощая гнев, сказал майор.

– Вам, поди, неправду подсунули насчёт их, – начал Сер–Жуль. – Они, ведь, не на повышение ушли...

– Ну, только наври, поганка... – прошептал действующий начальник.

– А–а... Тогда мне лучше помолчать, – пошёл на попятный Сергей Иванович, притворно смиренно складывая на тощей груди руки. – Я человек маленький... Не дай бог, прогневать людей больших...

Майор вспыхнул, занёс было кулак, чтобы треснуть по хитрой глумливой роже, но сдержался, вспомнив недавний инцидент с Графом, и только рявкнул:

– Выкладывай, козляк старый!

– Сию минуту, Михал Михалыч, – затараторил Сер–Жуль. – Но простите, Христа ради, старику... От жажды всё во рту пересохло... Слова не лезут...

– И что? – грозно спросил Подкожный. – Вот графин, перед тобой. Пей.

– Так, ить... – заблеял старик, – я не так выразился... Нельзя мне это пить... Это вред для моего стареющего организма. У меня ноги с этого немеют и отнимаются... Я однажды выпил, по ошибке, и чуть концы богу не отдал... А у вас вон там, я вижу, в бутылочке... что–то осталось...

– Ах, ты, опёнок лживый! Вымогатель... – опять разъярился майор, но пошёл к своему несгораемому шкафу и плеснул в стакан немного водки. Потом, перехватив осуждающий взгляд следователя, достал из бокового отделения третий стакан и непочатую бутылку. Рука у него уже здорово дрожала, а в глазах рябило, но он, как профессионал, сумел наполнить все три точно по рубчик. Роман Анатольевич и Сер–Жуль, не заставляя себя уговаривать, быстрой походкой приблизились к месту действия, сами приготовили себе бутерброды из соленых волнушек.

– Ну! Будем!

Все трое одновременно резко выдохнули, вылили в пищеводы по сто пятьдесят грамм пшеничного зелья и медленно вздохнули. Офицеры закусили, а у Сер–Жуля ещё долго ходил туда–сюда кадык. Над ним сжалились и не торопили с рассказом, давая возможность продлить удовольствие.

– Так, вот, ребята, – начал старик, вытянув из коробки в сейфе большущую кубинскую сигару, очевидно, вещдок по какому–то делу, и разыскав там зажигалку. – Вы, конечно, не можете помнить майора Степового, который просидел в этом кресле почти целых четыре года. Он исчез отсюда лет десять назад. Но не в Москву, как принято думать... Я, ведь, слежу за этими делами особо...

– А куда? – в один голос поинтересовались следователи.

– Куда? Щас расскажу, и вы сами поймёте... Четыре года назад его отловили в подвале у покойника Была, мир его праху. Бедняга сильно одичал и зарос шерстью с головы до ног. Он здорово скрывался, этот майор! Мы ему помогали, как заведено, но он нас мало слушался. Никак не мог избавиться от гонора и подчиниться правилам. Взял манеру таскаться среди ночи к Дворникам и выпивать их утренний стакан. Они терпели–терпели, да и сдали его.... А что? Вы бы по–другому поступили? Если бы у вас на самое святое покусились?

– Да нет, – пожал плечами Степанов. – Тут всё по понятиям. И как его брали?

– Да–а, было дело.... Приехали–то оперативно, засаду посадили, капканы понаставили, да взять Степового было не так–то легко. Силища – ого–го! Да и страху нагонял, будь здоров...

– Будь здоров! – поддержал Сер–Жуля Подкожный, придвигая ему следующую порцию и поднимая свою. Анатолич, не обидевшись, налил себе сам.

– А главное, – продолжил старик, поиграв кадыком, но уже не так долго, – многие заблудились в дворницкой квартире, и своим ауканьем себя выдали, когда он явился за добычей. Неожиданность оказалась не та. Стали кое–как окружать, а майор вытащил откуда–то волыну и давай палить во все стороны. Многих положил... Мы и так–то его недолюбливали, а тут уж совсем... Не стали его даже поминать потом: там же на кровати Дворники спали, люди какие никакие – придурок мог их случайно зацепить...

Старик, затушив недокуренную сигару о торец сейфа и зацепив на ложку полбанки "Завтрака туриста", развалился в кресле для высоких гостей, а усталые подагрические ноги водрузил на журнальный столик. Майор перенёс туда бутылку и стаканы, Анатолич подтащил себе стул.

– Кто же был после него? – напряжённо спросил он.

– О–о!.. Следующим пришёл майор Лиськин. – Беззубым ртом Сер–Жуль не спеша слизывал с ложки неаппетитно выглядевшее месиво, сплёвывая на пол не переваренные кости и мелкие камешки. – Полтора года никого не трогал: очень нам был благодарен, что при ловле майора Абрамова, которого Кащей одним ударом вырубил, без жертв обошлось.

– Что за Абрамов? – спросил начинающий заметно хмелеть Подкожный. – Тот, что в КГБ ушёл? Я что–то слышал.

– Ага. Перед Степовым здесь сидел. Маленький такой, желчный. Только он не в кагебе ушёл, а к Дуньке – Раздвинь Ножки... Потом они что–то с Кащеем в магазине не поделили, тот его и вырубил. Ваши разнимать приехали, глядь: а это пропавший лет пятнадцать назад начальник. Всех, кто Абрамчика брал, уволили потом, а Лиськина повысили до начальника эс–о.

– Черт с ним, с Абрамовым. Долго этот Лиськин продержался? – цепко глядя на разговорившегося старожила, поторопил Стёпа. – Он тоже не наверх пошёл? Не в Питерский УВД разве?

– Да уж... Года три с половиной цеплялся. Мы сразу определили, что это неплохой парень. И точно: наш человек оказался. Он и сейчас с нами, рука об руку, как и капитан Кваснин, который два года после него отгорбатил. Только имена у них другие, конечно. Эти ребята сразу влились в коллектив, потому что с уважением отнеслись к традициям. Многие из ваших до сего времени к ним присоединяются. Вот, неделю назад пополнение пришло. Пить умеют – загляденье!

– Ну, а четвёртый? – продолжил расспрос Анатолич. Майор, похоже, совсем вышел из строя. Он начал в тоске ломать руки и сморкаться, украдкой смахивая слёзы на конфискованный палас. – Капитан Попов? Он–то, хоть, не у вас заторчал?

– Он – нет. Это верно. Но можете не целовать меня в зад, если его в Шереметьевской таможне отыщете!

– Но, но! Полегче на поворотах! Так что с Поповым?

– С ним, вообще, нехорошая история вышла. Сначала всё нормально было. Капитан, как капитан. Но потом, через пару лет, видим: заскучал парень. К нам на Мэйн–Дринк зачастил, будучи ещё при должности! Один, без охраны! Мы такого ещё не видели. Ходит, задумчиво смотрит на всех.

– Что, прямо в форме?

– Ну, нет, конечно... Мы попервости удивлялись, прятались даже. Потом обвыклись. У Дока нашего он скоро первым гостем стал. Даже запирались с ним в кабинете. Но не пили – это мы точно знаем...

– Что ж они тогда там делали? – изумился Степанов.

Не знаю и врать не буду, но капитан Попов день ото дня всё грустней становился. И вдруг такое! До сих пор перед глазами. Пожар в райкоме! Мы всей улицей смотреть пошли. Хорошо горело, быстро. Красотища! Человек завсегда любит на огонь смотреть, а на такой – тем паче... Много потом версий всяких ходило. О неисправной проводке. О цэрэушной диверсии.

– Так нашли какого–то шизика чокнутого. Без документов...

– Во–во! Мы своими глазами видели, как его из горящего здания вывели. С закрученными руками. Это Попов и был. Задумчивость с него как рукой сняло. Хохотал на всю площадь... Вот такая, капитан, нехорошая история.

Глаза Рамзеса стали ещё чернее, хотя в целом он держался молодцом. Майор Подкожный, уронив голову на грудь, последних слов старика уже не слышал. Он пребывал в тяжёлом, тревожном забытьи, нервно вскрикивая и подрыгивая конечностями. Если бы организм человека мог следить за медицинской литературой, смерть от передозировки алкоголем уже дважды, как минимум, посетила бы Михаила Михайловича, но для дважды трупа он выглядел просто великолепно.

Следователь Степанов угрюмо поковырял в носу, наполнил стакан до краёв и залпом его опорожнил. Показал старику остатки в последней бутылке.

– А это, Серж Иваныч, я пока оставлю себе...

– А, может, по–братски?.. – робко предложил Гусев.

– Извини, брат. Тебе пора. Мне ещё об одной штуке надо покумекать...

– Какой штуке? Может, я помогу?

– Ты–то? А может... Видишь ли, странное дело с этим пожаром в масандре... Пожарную команду кто–то заранее вызвал. Минут за десять до загорания...

– И что тут странного?

– Эх, ты и тупой! Значит, звонил поджигатель.

– Ну.

– Так он же и убийца. Логично?

– Ну.

– Так студенту вашему, Графу, не на руку это!

– Не понял. А причём здесь Граф? Он же со своей мадам прибежал, когда из–под крыши уж дым потёк...

Роман Анатольевич испытующе уставился на Сер–Жуля, словно не в состоянии решить, кто из них так напился, что начал бредить.

– А ты точно это знаешь, Сергей Иваныч?

– А то!. Сам видел. У меня дом наискосок. Я часто в окошко смотрю, когда Док не принимает. А последнюю неделю он нас ни разу не пустил: всё с Кащеем занимался.

– А кто–нибудь ещё это видел? Ну, как Стоевские к дому подошли.

– Неужто! Я один, что ль, сидеть дома буду? Дворник со мной был. Ещё Безногий, да Педро.

Капитан Степанов долго смотрел на старого маразматика, бережно пристроившего подагрические ноги на столе совещаний, решая судьбу Леонида Стоевского. Тут майор тревожно вскрикнул во сне, как–то особенно громко пукнул, вздрогнул всем телом и, потеряв равновесие, упал со стула.

– Всё. На сегодня хватит, – твёрдо произнёс Роман Анатольевич, пряча бутылку в карман. – Пошли, я тебя провожу.

– А пропуск? В камеру я не пойду, – ещё твёрже заявил тщедушный старикан.

Капитан, пощипав секунду свой пушистый свитер, подошёл к письменному столу начальника, взял чистый бланк. Немного подумав, вытянул целую стопку.

– Иди сюда, – сказал он Гусеву.

– Зачем это? – подозрительно скосил глаз Сер–Жуль.

– Фамилии диктовать будешь.

– Какие фамилии?
– Какие скажу.

– Да я никакие не знаю... – заныл старик. – И сроду этим не интересовался... Разве я похож на такого, кто у друзей фамилию спрашивает?

– Ясно. Тогда иди, глянь в сейфе. Там длинный такой ящичек есть, с карточками. Найдёшь – тащи сюда.

– Что ещё за ящик? – Старик, кряхтя, поднялся, сходил, пошатываясь, до шкафа и вернулся с картотекой. – И что дальше?

– Отбери тех, кто сейчас в камере сидит.

– Ну, это раз плюнуть, – Сер–Жуль начал перебирать картонные прямоугольники. – Ба, и этот здесь... И Вася.. А вот Виконтика нету...

Через минуту старик положил перед капитаном восемь карточек.

– Почему же восемь, – удивился Роман Анатольевич, – если младшего Стоевского нет?

– Да с нами ещё Учёный Фил должен был быть. В Москву случайно укатил.

– Ясно.

– А зачем тебе?

– Так я должен знать, кого отпускаю.

– Вона чё... Тады ладно... И что, всех?

– Зачем всех? Кого надо, того и отпущу. За себя можешь не переживать: Гусев Сергей Иваныч в списке первый.

– То–то!.. А ещё кто? – не унимался дотошный старикан. – Кащей поди?

– Его–то с какой стати? – уставился следователь в хитрую рожу Сер–Жуля. – Он же уголовник. Да ещё убийца. Если ты не врёшь, конечно.

– Не веришь? Так у своего дятла спроси.

– Какого ещё дятла? – глаза Рома Анатольевича насторожились.

– А который стучит. Сам знаешь. На общественных началах. Васей кличут. Он всё видел, и много чего слышал, что я по старости пропустил. Или спросил уже?

Степанов расслабился, ухмыльнулся.

– А ты въедливый, старик. Понятие имеешь. И фамилия подходящая, утиная. Только другим о ней не напоминай.

– Дак у меня не мозги пока болят, а ноги...

– Значит договорились?

– Если это официальное предложение, то должен быть контракт. Где оговариваются права и обязанности...

– Ого! Круто берёшь.

– Так не первый раз в девочках... А Графа выпустишь?

– Этого погодим ещё.

– Что, не поверил? Про пожар–то?

– Почему не поверил? Просто рано. Есть кое–какие соображения.

– А–а... Чтоб майор ещё малость потешился? Это, я считаю, правильно: люди должны жить надеждой. Голая правда – штука суровая... – Капитан внимательно смотрел на Сер–Жуля и молчал. – Ну, тогда я, Анатолич, спокоен... А, может, доделаем эту проклятую? Что зло–то оставлять?..

– Какой же ты настырный...

– Да мы не русские, что ли? И, вот, ещё что: ты мне Безногого выпусти – у него, я точно знаю, заначка схована.

– А ещё пожелания будут?

– Есть и ещё. Женщину надо домой отправить. Что ей тут нары полировать...

– Ах, ах! Какие мы благородные жентельмены! – рассердился капитан и вдруг обмяк. – Ладно, договоримся. Если приглядишь за этим вашим Кащеем. Посмотри, куда он спрячется, если из камеры сдёрнет.

– Как? – в первый раз растерялся Жуль. – Разве можно отсюда сбежать?

– В этом мире всё возможно, – философски изрёк следователь, слегка скосив чёрный глаз в сторону неподвижного тела своего начальника. – Есть сведения, что Кащев готовит дерзкий побег. Я посоветовал начальнику КПЗ усилить режим охранения, но, если, всё же, такое произойдёт, держи ухи на своей лысой макухе. Я должен знать каждое его телодвижение. Ты меня, старик, понял? Всё понял, или половину?

В этот момент где–то внизу взвыл сигнал тревоги: очевидно, произошло очередное чепэ. Этот день был ими очень богат. Как, впрочем, и все предыдущие. Степанов проявил удивительное хладнокровие.














РЕТРОСПЕКЦИЯ VIII: пожар.
13 марта. Пятница.



Леонид Стоевский испытывал труднопереносимые физические страдания. Описывать их – занятие бессмысленное: не возможно это сопережить, расшифровывая в мозгу чёрствые вербальные символы на бумаге. Говоря коротко, в аду оказались сразу и душа, и тело несчастного студента. Их жарило, крутило, ломало и синхронно, и вразнобой. Телесные муки были невыносимы, но дух страдал ещё сильнее. Он снова и снова вспоминал последнюю встречу с милой Машей, свою садистскую жестокость, и готов был буквально резать себя на куски от бешенства и бессилия.

Да, издёрганная душа Эла опять разрывалось на части, но гораздо сильней, чем прежде. Леонид снова хотел умереть. Очень. Но теперь не мог. После того, как он узнал о неожиданной психической болезни Маши, внутри произошло странное клокочущее окаменение. Появилась хлещущая через край злоба на себя и решимость выжить, чтобы убедиться: именно ли его мерзкое поведение и эгоизм были первопричиной Машиного несчастья. Эти самораспятие и решимость оказались страховочным тросом, который затормозил неудержимое падение в пропасть.

Эл в очередной раз вскочил с дивана и под сострадающими взглядами Риты начал бегать из угла в угол их однокомнатной квартиры, дёргая себя за давно нестриженые, кое–где поседевшие, волосы. Надо ехать, попробовать ещё раз прорваться к Маше в больницу. Как же это может быть, чтобы его, без пяти минут психиатра, не пускали "внутрь", в палаты к душевнобольным, за замки, которые ему столько раз открывались в прошлом году!? Особенно, после специализации... И где! На "Июльских Дней", где даже все санитары давно знакомы! Просто что–то невообразимое! И... подозрительное.

О месте "заточения" Маши Стоевский узнал случайно, два дня назад. Если бы не вездесущий интерн Мишаня–Петров, он мог бы до сих пор вообще ничего не знать. Леонида мучили угрызения совести, которая чудом сохранилась, несмотря на все его рискованные над ней эксперименты. В анамнезе болезни Маши себе он отводил главную и единственную роль. Как омерзительно жестоко он обошёлся с нежным, любящим сердцем! Она же была тыщу раз права! Она готова была, ради его, негодяя, спасения всю себя по частям дать разрезать! Что он, Стоевский, и проделывал, любуясь и гордясь своим дурацким "самопожертвованием ради науки"... Эл периодически взвывал в голос, рвал волосы и метался по комнате, пугая Риту.

Или, вот, Рита. Она–то за что страдает? Что она должна думать, если он третий день подряд убегает куда–то, ни свет, ни заря, явно не в институт, и упорно не говорит, куда? Она же извелась вся, на ней просто лица нет. Одни глаза, которые напряжённо, с мукой следят за каждым его движением, и стерегут его очередное непонятное исчезновение... А, ведь, всё должно было кончиться так благополучно: несусветная куча денег распирала старый отцовский портфель и ждала честного дележа. Предстояло только во всём признаться отцу, и пусть он, только он, решит, что дальше делать... И вдруг такое!

В прихожей зазвонил телефон. Леонид дёрнулся, но Марго оказалась проворней, сняла трубку и секунд двадцать молча слушала. "Я передам" – сказала. Вошла в комнату и опёрлась о косяк. Лицо её приобрело землистый оттенок.

– Что случилось? Кто звонил? – глухо спросил Эл, ощущая, как от нехорошего предчувствия новой беды учащённо забилось сердце.

– Какая–то "мама". Бредя, кажется. Так она назвалась. Сказала: «Профессор на Мэйн–Дринк». В твоей мансарде. С неделю уже. Безвылазно...

– Отец на Мэйн–Дринк?! – вытаращил глаза Леонид. – Что за чушь? Чего ему там делать?

– Тётка сказала: «всё время пьёт». Всей улице, говорит, столько за месяц не выпить...

– Что за дурь! Он же непьющий...

– Тебя, якобы, ждёт. Просил передать, что ему конец приходит... Дословно: "Жить не хочу. Страшно виноват. Я сгубил невинное дитя"... Надо ехать, Лёнь.

– Что ж ты стоишь!..

Рита бросилась к вешалке. Крикнула из прихожей:

– Лёнь... Она ещё про деньги какие–то говорила. Сказала: "Отец велел захватить. Все. Что ты знаешь". Что за деньги, Лёнь?

Леонид нахмурился, на несколько секунд глубоко задумался, потом вытащил из–под дивана отцовский портфель. Вывалил оттуда на кровать груду зашуршавших сиреневых пачек, склеенных банковской лентой, две бросил обратно и, сунув портфель подмышку, поспешил за женой. В прихожей с пальто в руках неподвижно стояла Марго, замершая, как испуганный собакой хомяк. Глаза опять были в пол–лица.

– Что ещё? – похолодел Стоевский.

– Лёнь... Мне кажется, я слышала голос Макса...

– Что? Как это? Ты же с Бренди говорила.

– Там... В трубке... Фоном...

– Господи, напугала, – облегчённо выдохнул Леонид. – Что ж тут такого? На всей улице телефон только у него. Старая калоша от него и звонила.

– Постой... Я слова разобрала...

– Ну, ты у меня Цезарь. И что он говорил?

– Эл, мне почему–то страшно...

– Да успокойся ты и говори толком. Надо ехать скорей.

– Эл, Макс так грубо, с матом... никогда б не подумала... Про какую-то "канистру"...

– Чушь, какая. Пошли быстрее. Может, такси поймаем, а то на автобусе, да на трамвае часа полтора проплюхаем.

Идти до стоянки такси было недалеко, минут двадцать быстрой ходьбы: в новом микрорайоне сделали такую лафу жителям. Правда, надежды, что там есть хоть одна машина, не было ни какой. Но случилось неожиданное везение: Стоевские наткнулись на автомобиль с шашечками прямо у соседней высотки. Такси стояло у единственного в доме подъезда и урчало мотором. Очевидно, водитель находился где–то неподалёку, и с минуты на минуту должен был появиться. Внешне машина выглядела, конечно, страшновато, не лучше, очевидно, чем легендарный "Карл", и оставалось загадкой: как в ней может что–то работать. Но двигатель урчал, и это обнадёживало. Похоже, автомобиль когда–то был "Волгой".

Однако, прошло минут пять, и везучесть оказалась под сомнением: хозяин лимузина не появлялся. Леонид, а потом и Рита, стали кричать и звать его, но без нужного результата. Зато собралась довольно большая куча любопытных. Толпа взяла нетерпеливую супружескую пару в полукольцо и принялась внимательно их изучать, словно ожидая чуда. Самые раскованные стали вполголоса обмениваться репликами. Один, положительный с виду, гражданин, покачивая многоярусным подбородком, предположил:

– Мне кажется, шофёр помогал пассажирам тащить багаж, зашёл в пятый микрорайон и заблудился.

– Как же, держи карман! – вмешался другой, вертлявый и какой–то ненадёжный. Такого с грибком на пляже без присмотра не оставишь. – Дурак вы, Борис Иваныч, и не лечитесь. В "пятый" счас можно проехать, по морозцу–то. Он автобусом уехал, двадцать шестым. Я сам видел, как он садился.

– Не слушайте их, – вмешалась старушка в пуховом платке. – Они всё врут. Он у пивнушки торчит, за Универсамом. Я только что оттуда.

– Что же он два часа пиво пьёт? – язвительно заметил четвёртый, невысокий скуластый бородач с огромной лысиной, прикрываемой кепкой, усами и колючими глазками, чем–то похожий на сантехника. – Я три часа назад здесь проходил, машина уже была.

Нервы Леонида сдали. Он залез рукой в салон через опущенное стекло передней дверцы и выжал из руля долгий хриплый стон, напоминающий брачный зов мамонта. Потом ещё два подряд. Из окна шестого этажа показалась заспанная голова, с беспорядочно торчащими во все стороны локонами, и проворчала на весь двор:

– Эй, там, вашу мать! Я вам ща побибикаю, хулиганье! Если аккумулятор мне посадите – ноги повыдираю!.. Поесть не дадут спокойно...

Товарищ в кепке сладко потянулся, показав кудри подмышками, зевнул и, повернувшись к зрителям спиной, исчез.

Кандидаты в пассажиры и сочувствующие подождали ещё минут десять, не спустится ли дядя. Напрасно. Посовещавшись, Стоевские достали из сумочки Риты купюру, где был изображён товарищ, похожий на присутствующего сантехника, только без кепки.

– У–у... – с нотками осуждения и алчности провыл шустрый с бегающими глазами. – Целый червонец! Свои колёса надо иметь, раз такие богатые.

Леонид его не послушал, и отправил наверх парламентария, знающего расположение квартир: ту старушку в платке. Она сама вызвалась.

– Не–а. – прошамкала она, разводя руками, когда минут через десять вернулась. – Энтим, касатики, яво не проймёшь. Едва глянул. Така, говорит, у меня уже есь.

Старушка вернула ассигнацию, но Эл случайно заметил, что лысый товарищ с неё пропал. Поражённый, он показал это чудо бабушке, которая уже почти дошла до Универсама. Она ойкнула, схватила бумажку, и, причитая "Свят, свят", вернула лысого на место.

– Что же делать? – в отчаянии спросила Марго, когда Эл вернулся. – Пошли на стоянку? Или на остановку?

– Сегодня пятница – автобусы плохо ходят. До обеда простоите, – скептически заметил скуластый водопроводчик, почёсывая бородку. – А со стоянки, вообще, до ночи не уедете – там очередь, как на Красной площади.

– Подождите–ка, – остановил их положительный гражданин Борис Иванович. – У меня мысль. Может, этот водила – нумизмат. Сердце мне подсказывает. У меня дома где–то старинные монеты есть. С войны валяются. И чешские есть, и польские. Обменяемся. Хотите, схожу?

– Кто – за? Кто – против? – спросил шустряк. – Кто воздержался?

– Будьте добры, – с мольбой попросила Рита. – Чем чёрт не шутит...

Боря с зобом обернулся даже быстрей, чем старушка исчезла, и вручил Стоевской пригоршню блестящих никелем и алюминием монет. Эл забрал их и скрылся в подъезде. Толпа всё прибывала. В окнах тоже появились наблюдатели, некоторые с полевыми биноклями.

– Это они здорово придумали, – прокомментировал события один новоприбывший, потный и с лыжами. – Сработает.

– Чёрта–с–два! – зло отрезал любитель пляжных грибов – Тухлый номер!

– Спорим на мою шапку? – азартно завёлся лыжник.

Пессимисты и оптимисты разделились на два враждебных лагеря. Предводителем первых стал, конечно, шустрый грибник, а вторые избрали в лидеры владельца монет. Начали заключаться крупные пари, вплоть до ведра пива, а потом и оптовые сделки. Большинство поставило на таксиста, доказывая, что он не может не одержать победу, раз уж "Волга" – его.

Посрамив скептиков, Леонид вернулся на коне, ведя перед собой, дожёвывающего на ходу, таксиста. Тот смотрел вперёд себя остановившимися, сияющими счастьем, глазами и восторженно прижимал к груди сжатый кулак. Публика разочарованно загудела.

– Слабак! Ренегат! Шкура! Гобсек недобитый! – послышались голоса, и только положительный Борис Иванович, похоже, бывший участковый или домоуправ, подошёл к Элу и радостно пожал ему руку. Стоевский вручил ему несработавшую купюру.

– Куда? – услужливо спросил водитель, поправляя кепку, когда чета Стоевских разместилась на заднем сидении.

– На Мэйн–Дринк, пожалуйста, – скомандовал Леонид, захлопывая дверцу.

– Куда, куда?

– Э–э... Красноканавскую улицу знаете? – поправился он.

– Знаю, – кивнул шофёр, сразу суровея. – Вылезайте.

Эл такую реакцию предвидел, и положил на свободное переднее место две самых больших и красивых монеты. Таксист быстро схватил их, поднёс к глазам и смягчился:

– Ладно. Но только до однёйкинова кольца. Ор лайт? А то я разок съездил на эту вашу Дрын–Дрын... Месяца три на больничном болтался. Босс тачку отобрал, эту рухлядь подсунул.

Старушка "Волжанка", дребезжа и подрагивая крыльями, тронулась, но на трассе неожиданно развила довольно приличную скорость, километров около восьмидесяти, словно у неё под капотом билось благородное и могучее сердце дочери Бенца, а не кривые шатуны горьковского автозавода. Странный предмет на колёсах перелетел мост через Оку, обгоняя попутные автобусы и грузовики, как стоячие, и они шарахались от него в различные стороны. Стоевские сидели, вжавшись в свои места, с видом полнейшего равнодушия.

– Шеф, – скучая, спросил Эл. – А почему ты мотор не заглушил? Там, у дома?

– Да его нельзя глушить, – ответил водитель и, достав из бардачка газету, собрался в неё углубиться, – потом не заведёшь.

До конечного пункта они, всё же, добрались, причём минут за пятнадцать чистого времени. Таксист лихо развернул свою тачанку, как и обещал, в кольце первого трамвая, высадил пассажиров и, взглянув на часы, констатировал:

– Абсолютный рекорд по второму таксопарку.

Затем бросил сцепление, утопил газ и умчался, словно за ним гнались борзые легавые с собаками.

Леонид с Ритой торопливо двинулись вдоль сплошной стены домов Мэйн–Дринк, почти побежали. На подходе к своему бывшему жилищу, Граф заметил Маму–Брендю и метнулся к ней спросить о Профессоре, а Марго, не дожидаясь, стала быстро подниматься по скрипучей лестнице в мезонин. Она знала дорогу только по рассказам Виконта, сама ещё ни разу здесь не была, но женское чутьё подсказывало безошибочно. Граф, ничего вразумительного от старушки не добившись, через минуту попытался от неё избавиться, чтобы следовать за женой, но Брендя вцепилась мёртвой хваткой, совсем от любопытства и жадности потеряв голову. Она висла на его рукаве, требуя какие–то жуткие деньги "за ремонт крыши".

Так, вдвоём, они и взобрались на крыльцо, когда входная дверь с треском распахнулась, ударив Мамашу по голове. Навстречу Элу выскочил какой–то странный субъект с мешком на голове, от которого сильно несло бензином. Для Мэйн–Дринк такие вещи не выходили за ряд обыденных: видели тут всяких – и с мешками, и с пакетами, и воняло от них разными летучими веществами – то бензином, то ацетоном, то клеем "Суперцемент", и Граф мало обеспокоился. Неизвестный сунул ему в руку тяжёлый перочинный нож, испачканный в чём–то липком, похожим на варенье, и, сказав через холстину: "Верни братану", опрометью ринулся прочь. "Очередной шизоид" – подумал Граф, но сердце отчего–то защемило. Взлетая по лестнице через три ступеньки, он глянул на предмет в ладони, действительно, узнал в нём любимый ножик Антона и положил его в карман пальто.

На первой же площадке Стоевский почуял настоящую беду. Обоняние явственно различило запах дыма. Он взлетел наверх. На площадке перед его бывшей дверью лежала Марго. Граф бросился к ней, осторожно приподнял голову. Она была жива: застонала, открыла глаза, прижала ладонь к виску и вскрикнула от боли. Пальцы выпачкались в крови, прядь волос слева – тоже. Эл быстро осмотрел рану. Она выглядела неглубокой и неопасной. Из–под приоткрытой двери в мансарду уже вовсю валил дым. Куда теперь? Где он нужней? Опять дилемма, опять раздвоение... Стоевский торопливо помог жене подняться.

– Сможешь идти?

– Угу, – еле слышно ответила Марго и начала спуск, цепко держась за шатающиеся перила. Внизу марша она оступилась, подвернув каблук, упала на колени, но с истинно женской стойкостью и упрямством поднялась и двинулась дальше.

Граф распахнул дверь. Чёрные клубы дыма окутали его с ног до головы, перекрыли дыхательные пути, начали разъедать слизистую глаз, но он, подняв ворот пальто на голову, оставив только смотровую щель, и спрятав, по возможности, кисти рук в рукава, наобум сделал шаг вперёд. Затем ещё один, и ещё. Попал внутрь дымового завихрения и успел кое–что рассмотреть. Посреди комнаты стояла открытая канистра. Очаг огня располагался в дальнем углу, в районе дивана. Возле него лежало скрюченное, ещё не обуглившееся, тело, которое уже лизали языки пламени.

Эл попробовал туда приблизиться, но это оказалось абсолютно невозможным: торчащие наружу волосы затрещали, загораясь, к глазам словно раскалённый утюг приложили. И всё же порыв не прошёл впустую: в перетекающих струях и просветах дыма взгляд за мгновение сумел ухватить главное – человек, лежащий около дивана, был мёртв, и этот человек был его отцом.

Огонь в секунды набрал силу, начал свистеть, как соловей–разбойник, выбросил в сторону Леонида какие–то фиолетово–голубые языки. Со звоном лопнуло оконное стекло. Граф попятился, и вовремя: в той половине объёма помещения что–то завыло, загудело, застонало жалобно, причём совершенно неопределимым оставалось, откуда исходят все эти звуки. В комнате словно разыгрался дикий и прекрасный в своём жутком смертельном кураже шабаш плазменных ведьм, а бедняга–человек вдруг случайно оказался его подневольным участником.

Стоевский отпрыгнул назад, хватая на бегу канистру за, уже очень горячую, стальную ручку, бросился к двери, но в дыму несколько потерял нужное направление. И не мудрено: сожжённые веки без ресниц приходилось приоткрывать лишь на десятые доли секунды. Чтобы по большей части увидеть черноту. Спина упёрлась в стену, свободная рука нащупала косяк двери – шанс на спасение появился.

Кожа лица и кистей, похоже, здорово обгорела. За пределами сознательного Эл констатировал ожог второй степени. Пустяки – через пару недель заживёт без образования рубцов. Лишь бы в лёгких хватило запаса воздуха, чтобы не потерять сознание. Сейчас стоит хоть чуть–чуть вдохнуть, и – верная смерть. А, может, стоит? Может, так бы и лучше? Леонид, ведь, и без этих, обрушившихся, словно лавина, бед, собирался. Один вдох, и – всё! Так просто... Нет! В этот критический миг Эл окончательно понял: он должен жить. И не только, чтобы понять всё про эти несчастья с Машей и отцом. Он должен жить, чтобы искупить вину перед ними, пострадавшими от его ошибки, оттого только, что он однажды свернул на ложный путь.

За доли секунды, словно молния, в мозгу Стоевского взорвалась и застыла клятва самому себе. Клятва, которую он, это уже твёрдо, никогда не нарушит. Он пошлёт к чёрту весь тот бред собачий, которым он занимался последние два года. К чёрту Макса с его лживыми теориями! Вот оно, Пятое измерение, перед носом!

Дверь поддалась нажиму плеча и распахнулась. Граф вывалился на площадку лестницы, быстро прикрыл за собой створку и набрал, наконец, в лёгкие воздух. Голова сразу закружилась, начался приступ кашля. Здесь тоже было полно дыма и угарного газа. Сколько же он пробыл в том аду? Расчёты не требуются: раз сумел там ни разу не вздохнуть, значит не больше минуты – двух.

Вдруг за дверью, внутри мезонина что–то кардинально изменилось: оттуда раздалось пронзительное, злобное шипение, словно из чудовищного террариума. Безрассудный импульс, глупая надежда на чудо пересилили благоразумие: Леонид, не думая об осторожности, снова приоткрыл дверь, и заглянул в щель. Чуда не произошло: непостижимая для человеческого разума стихия проглотила часть комнаты, где лежало тело, хотя теперь и сама бешено сражалась там за право своего существования. Граф, глядя на эту фантастическую битву оранжево–голубых протуберанцев плазмы с потоками воды, хлыщущими в окна и со свистом превращающимися в облака, осознал, наконец, полностью, что прощается с отцом навсегда.

Прощание затянулось: глаза будто приворожила магия агонии. Внутри эпицентра что–то пронзительно фырчало, пенно клубилось, и вдруг в лицо Графу плюнул, вперемешку с чёрным дымом, белый горячий пар. Он выглядел невинно, но оказался гораздо опаснее дыма: лицо ошпарило кипятком. Стоевский не сварился только потому, что успел отвернуться и прикрыть голову руками. Пора было немедленно уходить: в любой момент могли обрушиться конструкции крыши: раненый, обречённый огонь злее становится, как недобитый фриц в начале 45–ого. "Ни пяди родной, фашистской земли – врагу! Ни шагу назад: за нами – Берлин!"

Леонид уже собрался бежать вниз, подхватив оставленный на площадке портфель, когда взгляд его упал на пузатый, окованный железом сундук, стоящий возле лаза на чердак. Сундук стоял точно на этом же месте, с того дня, как Граф здесь поселился, и его внимание привлёк не он сам, а тот кусок материи, драпа, специфичного серо–голубого цвета, который свешивался из–под неплотно закрытой крышки. Леонид бросился к сундуку, откинул крышку и увидел отцовское пальто с чёрным каракулевым воротником. В это время пламя неожиданно прорвало окружение, рванулось под крышу, загудело справа, слева, над головой. Стоевский, спасаясь от жара, накинул отцовское пальто на голову, подхватил канистру и наобум скатился вниз.

На крыльце множество сильных рук вцепились в него со всех сторон, сдёрнули пальто, отняли канистру, портфель, связали запястья за спиной. Затем обшарили карманы. Только теперь Граф почувствовал, как саднят и нестерпимо горят открытые участки кожи. Напрягая последние силы воли, он огляделся. Две ярко–красные пожарные машины, присосавшись к единственному на улице гидранту, по стечению обстоятельств, расположенному у дома Бренди, посылали струи воды куда–то в направлении мезонина. Полукругом в полном молчании стояла многочисленная толпа аборигенов и зевак, среди которых мелькали знакомые лица. В окнах – тоже. В открытом оконном проёме второго этажа самого высокого дома, расположенного метрах в пятидесяти, торчала красная физиономия Макса.

На противоположной стороне улицы, через дом, Леонид заметил Риту, протягивающую к нему руку и едва держащуюся на ногах. В этот момент его подвели к жёлто–синему милицейскому УАЗу, хотели затолкать в открытую заднюю дверцу, но он упёрся, чтобы ещё раз увидеть свою Марго. Перед ней стоял какой–то чернявый, похожий на цыгана, мужик в вельветовой куртке и ощупывал её грудные карманы. Донеслось: "Можете идти. Вон транспорт. Счас подвезём". И показал в сторону серой "Волги". Рита сползла по стене дома в грязное мартовское месиво. Эл дёрнулся к ней, но официальные лица, пытающиеся подсадить его внутрь "козелка", неправильно истолковали это спонтанное движение и крепко дали по обожжённой шее. Леонид потерял сознание.