Незыблемая троица

Утреннее безразличие. Тоскливое зеркальное отображение. По улицам шёл хмурый ветерок, подобно парнишке с пустыми карманами и паршивым настроением: заглянет в один проулок, второй, завернёт в третий, и всё равно нечем поживиться, обречение на проклятый голод. Самосознание беспомощности. Утрата веры в незыблемость троицы: часовой, минутной и секундной стрелки каких бы то ни было часов. Ощущения померкли, расплылись, подобно каплям дождя по стеклу автомобиля; и лица человеческие скривились, размазались серыми пятнами – точь-в-точь пролитое на колени ресторанное кофе. Меланхолично подметает опавшие с деревьев листья старик – несчастливый дворник с угрюмым взглядом цепких поблекших глаз. Уродливо искажает действительность, как мощный прожектор, рассвет беспощадного солнца. Спит, в клубочек свернувшись, довольная кошка на коврике, слегка дёргающая задней лапкой – видимо, во сне преследует мышку. Седовласый владелец машинально гладит кошку по спинке, и та мгновенно пробуждается – полусонно фокусируя сладкий взор на невысоком человеке, а потом удовлетворённо потягиваясь и заразительно зевая, обнажив при этом острые белоснежные зубки. Фемида – странная кличка для домашнего любимца, однако же, закономерная, если его хозяин – адвокат. Его прозвали в бытность ещё простым клерком при нотариусе «великим немым», имея в виду удивительный его талант убеждать окружающих без единого слова. Лишь в тридцать два года месье Жак Лурье занял нишу в адвокатуре, выиграв в своей жизни первое громкое дело – он спас от виселицы человека с квадратным носом, брата мафиози. Время – 1947 год – стало для него самым сложным и ответственным. Его желали все преступники Франции, предлагая в обмен на защиту в суде бешеные по тем меркам деньги. Он – отказывался, и впредь защищал людей без гроша, и никто не мог проникнуть в мысли этого замкнутого невысокого человека, чтобы понять мотивацию резкого и нелепого решения изменить свою карьеру. Одиночка до мозга костей, он никому не поверял ни радости свои, и горести также. У него не было ни офиса, ни секретарши; людей он принимал в одноэтажном здании в городке, что расположился неподалёку от Парижа. Он был готов выехать защищать обвиняемого куда угодно в пределах страны, и за эту готовность его особенно ценили бедные люди, обычно не ждущие милости от самодовольных юристов. Они говорили – «месье Лурье приедет и спасёт нас», и он действительно приезжал и спасал. Он знал, что некоторые – люди рабочего класса, простые, униженные и унижающиеся, ворующие и сплетничающие – нечасто совершают убийства там, где от них ожидают. Часто он обнаруживал, что очередной сынок мясника – просто удобный «козёл отпущения» для богачей и их несносных детей-змеёнышей. И тогда «великий немой» в пух и прах разбивал линию обвинения парой-тройкой обыденных замечаний, и, произнеся слова, выслушав от присяжных оправдательный вердикт, он спокойно подходил к прокурору, чьё лицо стало багровым вне от себя, и протягивал ему тонкую, с длинными пальцами, руку в знак признательности за столь лёгкое завершение этого процесса. Месье Лурье неизменно уходил с достоинством: давно от него не слышали ни смеха, ни улыбки лицо не выказывало, ничего – только невозмутимый вопросительный взгляд на присяжных, когда брови легонько так устремлялись кверху, участливо интересуясь, убедила ли их его речь…

Сидя за столиком одного кафе на улице, он украдкой посматривал на свои руки и с грустью отмечал, какого же мёртвого они цвета – совсем, совсем как у глубоких стариков. Переводя взор на молодого человека за соседним столиком, месье Лурье сдержанно, но завидовал его внешнему облику. Смутно он подозревал, что человек этот, так увлечённо пересказывающий девушке сюжет какого-то хичкоковского фильма, внутренне ничего собой не представляет – гниль, покрытая лаком симпатичности. И всё же – завидовал. Не терзая себя душевными муками, он послушно допивал тёплый зелёный чай с лимоном, к которому его приучила ещё бабушка. Он вспоминал с удивлением, какое безоблачное у него было детство – никто не бедствовал, все сыты, все румяны, все любимы в семье и обществе. Предаваясь коварным воспоминаниям, месье Лурье вглядывался в чашку чая, видел отражение своего скучного лица в воде, и невольно осознавал: в этих проплывавших в голове кадрах былого детства он не мог припомнить самого себя – маленького Жака. Упрямо лезли мысли об остальных, а о себе он помнил лишь руки, год из года стареющие и меняющие цвет. Его руки, сколько он помнил, даже не были тёплыми никогда, как у матери или сестры. Из-за этого беспокоилась бабушка, она придумывала, что маленький Жак склонен к всевозможным простудам, и надобно его оберегать от сильного ветра да холодного питья. Он припоминал, как эта сгорбленная старушка, суетясь у плиты, готовила ему превосходные блинчики со сметаной, такие сейчас не поешь – отношение к готовке изменилось.

Ему, сорокасемилетнему, рано поседевшему от трагической смерти сестры, всё вокруг казалось насмешкой, его задевало происходящее рядом с ним, но вида он не показывал, ему просто не могло на ум прийти, что чувства можно проявлять. Он не мог вспомнить, плакал ли в детстве маленький Жак (точно о чужом человеке думал), и предполагал, что не плакал. Если бы месье Лурье хотел поплакать, он бы не смог – он хороший исполнитель, но никудышный актёр. Его убеждением являлись факты. Сухие, вооружённые до зубов острыми единичками и круглыми нулями чисел, порождённых статистическим равнодушием, факты. Могло проявление чувств месье в чём-то убедить? Навряд ли. За любым проявлением чувств он видел разве что непроизвольную реакцию в ответ на какие-то события, реакцию мимики лица. Если бы его спросили, есть ли на свете душа, он бы парировал, что был бы рад пожать ей руку, да некому. Если бы его спросили, есть ли на свете Бог, он бы немного задумался, так как не любил религиозные темы, но ответил бы: «Допустим, Бог есть. Что мы от этого выигрываем?».

Ему нравилось, что у него есть кошка, поскольку нравилось, когда кто-то встречал его дома, приветливо и мило, с надеждой и радостью; мелодично мяукая и искренне мурлыкая. Он знал – от человека такой реакции трудно, в большинстве случаев, ожидать в силу психологии: чуть что, человек выбит из колеи, и встречает тебя взглядом исподлобья. Капризные люди, и как лучше их выглядит юркая, пушистая и зеленоглазая кошка, встречающая с одобрением каждое твоё возвращение домой. Изредка она напоминала ему характер его покойной сестры – та с таким же вдохновением встречала появление брата. Он вспоминал свои руки на её талии, когда они танцевали в зале вальс, на виду у родителей – это был чей-то день рождения, и они устраивали представление для всех. Рука сестры покоилась на его плече, и это прикосновение – нежное и доверчивое – он тоже запомнил на всю жизнь. Из памяти выветрилось, какой же тогда они исполняли танец, но прикосновение при воспоминании мгновенно воскрешалось из прошлого, и ему казалось даже за столиком на улице, что она положила руку на его плечо. Он не подозревал, что именно её смерть осушила его эмоциональность. Она умерла молодой, и он ничего не мог с этим фактом поделать. Он помнил себя в зрелости, но всё, помимо рук, стиралось в памяти, когда крутилось его детство в голове, как кадры старой-старой кинохроники.

А парень за соседним столиком всё рассказывал и рассказывал сюжет фильма девушке, и месье Лурье, далёкий от мира искусства, невольно изумлялся: разве можно так много времени болтать о полуторачасовом фильме, и он, бессознательно всматриваясь в лицо рассказчика, стремительно хоронил себя в оглушающем времени, где настал конец незыблемой троице: часовой, минутной и секундной стрелке часов. Троицы не существовало, ибо для месье Лурье было не важно, сколько времени. Он ощущал, что время есть. Время бытует. Но это бытие для него бессмысленно. Оно есть. Но что он выигрывал от бытия времени, когда его сестра давным-давно умерла?

Утреннее. Дневное. Вечернее. Ночное. Безразличие.