Глубоко и вброд

Открывая глаза, я вижу его хитрый прищуренный взор серых глаз и таинственную улыбку. Опираясь на трость, он приветствует меня всегда одними и теми же словами – «Вот ты и проснулась, Тина». Тиной меня зовёт лишь он, Джим, мой дорогой младший брат. Для остальных же я – Кристина. Кристина Реми. Художница, владелица целой модернистской галереи в Париже. Ах, как давно всё это было…

Пятнадцать лет назад приехав из провинциального Дарфура, я покорила столицу своими хлесткими портретами и выходками, наподобие скандала на вечеринке одного бельгийского писателя. Я будто рвалась куда-то далеко, в бездну срываясь, я как будто свободной летела ввысь, ниспровергая все мыслимые и дутые нами же авторитеты, я как будто жила ангелом и бесом одновременно, очаровывая и даруя боль окружающим. Я была только новичком в творческой богеме, и я же разрушила её своим появлением. Мною восторгались. Но чаще – ненавидели. Разве могли они предвидеть, что моя будущая галерея станет творческим центром Парижа? Я и сама не предвидела, но в слепоте рисуя, воссоздала эту галерею. Прославилась. Вышла замуж за того самого бельгийского писателя. Так и не написала в Дарфур, где теперь покоятся мои родители. Окостенела душой, что называется.

Мне за сорок лет, но я упорствую, я всё ещё в полёте, пусть и не так свободно, как в молодости, но я ещё живу в этом прекрасном полёте созерцаний, размышлений и претворений на холст картин. Я всё ещё рисую, и пусть в картинах моих нет раннего колорита, пусть краски немного побледнели, я ещё рисую, и это замечательно. И тут мне прислали письмо из Дарфура. Это писал мой младший Джимми. Он с самого детства был инвалидом, некто ножку ему перебил кочергой, вот он и стал с тростью ходить. Он совершенно беспомощный человек. Хорошо, что в провинции никто бы не обидел его: там мою семью уважали. А того психопата засадили за решётку, пусть он сдохнет там.

Младший Джим писал, что ему одиноко в Дарфуре, хотя все к нему относятся славно. Не могла бы приютить в своём парижском доме я своего братца? Здравомыслием не отличаясь, я послала за ним шофёра в этот забытый Богом Дарфур и привезла Джима в шумный и многонациональный Париж. Джим младше меня на десять лет, но разницы в возрасте между нами я не уловила при первой встрече. Прошло пятнадцать лет, а он всё такой плут и бедняжка в одном лице. Поскольку мой благоверный таскается по миру с многочисленными любовницами (это зовётся то ли пресс-конференциями, то ли ещё как-то), я отвела Джимми половину дома, чему он, разумеется, не поверил и продолжает до сих пор довольствоваться рамками своей уютной спальни, где читает всякую ерунду – ну, Достоевского там, Чехова, в общем, всех этих русских бедолаг. Не подумайте, Джим – интересный, иногда он так смешит меня, что все мои работники из галереи кажутся оловянными солдатиками Андерсена. Своего брата не променяю и на миллиард рыжих котов, так и знайте.

Однажды я сводила Джимми в свою галерею, провела по разным выставкам, и полюбопытствовала, как ему всё, а Джим опять хитро прищурился и ответил, что для мазохистов галерейка – то, что надо. После того, как ему в семь лет чуть не раздробили кочергой правую ногу, я ни разу не видела, чтобы он плакал, но все мы знали, что ему плохо, если он начинал заикаться и тормозить в движениях вплоть до застывания мимики. Когда начинался стресс, я ему давала свой шарф, и он часами сидел у окна, грустно смотря куда-то далеко-далеко, поглаживая так медленно этот шарф, словно гладил капризную кошку. Потом он пробуждался от бессмысленного созерцания и говорил мне: «А давай сходим на Эйфелеву башню, наверное, там классно…». Один раз он и вовсе предложил в Мексику укатить, на какие-то танцы смерти. А на очередной выставке он, скромник наш, брякнул народу, что мы провели восхитительную ночь в роскошном номере шикарного отеля. И уголки губ подрагивают у него, словно он радуется реакции публики, словно ему нравится шокировать людей, словно он тоже летит ввысь, как летела и я в его годы. А как он любит доставать врачей: «Доктор, мне приснился барбёс. Такая, знаете ли, расплывчатая и непонятная клякса. Она ест колбасу. Фрейду тоже снились барбёсы, как считаете?».

Постепенно я начала понимать, что переехать ко мне Джим решил не из-за одиночества. Он умирал, застывая в мертвенно-бледной маске своего убогого бытия, разбавляемого шутками и вопросами с подвохом. Находя его на полу с лишённым смысла выражением лица, с блеклыми глазами и чуть ли не холодными, как у трупа, руками, я представляла себе, что в один прекрасный день его такого и положат в гроб. Птица, в которую бросили камень, всё равно продолжала свой странный, роковой полёт к кладбищу. И тот момент, когда я проснулась, но ещё не открыла глаза – он ужасен, он мучителен, ибо я ещё не знаю, увижу Джимми перед собой или нет. Это как река: она кажется тебе очень глубокой, и ты сознаёшь, что можешь утонуть, пытаясь добраться до другого берега, но, к счастью, ты идёшь, и это всего лишь мелкая-мелкая речушка, и другой берег – вот он, вот желанный берег, как хорошо начинается утро нового дня, и он с тобой рядом – младший Джеймс Реми, наш дорогой хромоножка…

Снятся ли вам барбёсы? Если снятся, то напишите Джимми. Он ещё не умер.