Путешествие с Чеховым. Венгрия

Ноябрь 1985.
                Чехов говорит по-венгерски…
        Поездка в Венгрию была для меня  важна не только реально увиденном и услышанном. Это был мой первый выезд «за бугор», которая совпала с началом перестройки, с разговорами о «едином европейском доме». У человека, долгие годы жившего «под колпаком», складывается  особая,  «невыездная» психология. Преодолеть ее непросто. Обычная для того времени процедура медосмотра у психиатра, у  венеролога  воспринимались  как  «рубеж обороны»  властей от  возможных  претендентов на выезд. И действительно, закорючка мрачного  психиатра  могла навсегда  закрыть перед твоим носом дверь в «тот мир». Для меня  этот мир был интересен не  витринами магазинов  и  марками автомобилей. Там жила своя интересная и разнообразная культура, там открывались новые,  совершенно неизвестные  формы и способы прочтения  чеховской образности. Не знать их  казалось уже  невозможным. Чеховская наука, чеховская культура  осознавались факторами  объединения  этого разнообразного мира.  Чехов – это то, что у нас общее.
      В декабре  1985 года я побывал в Венгрии по приглашению режиссера Иштвана Хорваи. Это был ответный визит – после интереснейших гастролей театра «Вигсинхаз» в весенней Ялте. Меня поселили в гостинице «Бёке», что значит «Мир», на проспекте Ленина возле ажурного Западного вокзала, построенного  Эйфелем. Помню  постоянное ощущение голода: по утрам  постояльцы отеля  собирались вокруг «шведского стола», а  мне никто не объяснил, что стоимость завтрака уже оплачена. Вынужден был ограничиваться чашкой кофе и булочкой…  В качестве переводчика приставили  худенькую Розу  Фехер, которая училась в Москве в  МГПИ имени Ленина – том самом институте, где  я  защитил диссертацию. Было о чем  вспомнить.  Без переводчика в Венгрии никак невозможно: мадьярский язык не имеет  родственников в Европе,  и даже латинские корни,  легко узнаваемые в  немецком, английском и французских языках, тут не дали побегов.
 Хорваи  отлично организовал программу:  музеи, театры,  поездки  окрестные города  вроде Сентэндре. Памятно посещение  Музея Актера, который стал национальным пантеоном  выдающихся  театральных деятелей. Экспозиция представляет собой  цепь комнат, воспроизводящих подлинную  домашнюю обстановку и атмосферу жизни  актеров  и актрис, оставивших заметный след в  искусстве. Поразило меня   уютное кафе в музее – для нас такое тогда было немыслимо… Познакомился я  с венгерской кухней, в которой  доминировал красный жгучий перец - паприка. Кажется, только кофе  подавали без  паприки. 
 Театральная жизнь Будапешта богата и интересна - Шекспир, Брехт, Дюрремат, Бабель, Мольер, Чехов… Несмотря на полное незнание  языка,   я с наслаждением  посмотрел  «Закат» Бабеля в театре «Талия». Публика  смотрела спектакль исключительно внимательно. Меня  разбирало любопытство: зачем венграм история  про одесских евреев?  Хорваи совершенно серьезно разъяснил, что  Венгрия находится в  «подвешенном» состоянии:  Янош Кадар  совсем стар,  общество желает знать, кто будет наследником. Ну, совсем как  в «Закате», где решается вопрос о наследстве старого Менделя Крика. Другими словами, в условиях цензуры на венгерском театре  расцвел «эзопов язык».
Среди множества спектаклей, которые  довелось  увидеть,  особенно памятны два. «Три сестры» в театре имени Мадача   и «Дом, где разбивают сердца» в «Вигсинхазе». Я  был на генеральной репетиции «Трех сестер», познакомился с режиссером Тамашем Ашером – невысоким, ладным,  быстрым человеком  в изящных хромовых сапожках с низкими голенищами.  На афише  был изображен Антон Павлович, повторенный трижды…Един в лицах трех сестер…Это напомнило о знаменитой фразе  Гюстава Флобера: «Мадам Бовари – это я»… Спектакль меня поразил  филигранной сценографией, вскрывающей  драму бытия сестер Прозоровых. Если в первом действии герои  полные оптимизма, то и пространство сцены – огромный двусветный зал -  залит светом. В последней сцене сестры   лишены жизненного пространства, они обитаю в  узком, темной  чуланчике. Как шагреневая кожа усыхает пространство, соответственно тают надежды и мечты… Поразительный образ!  Не случайно спектакль был признан одним из событий  «чеховского» 1985 года.
     Другие впечатления были  скорее курьезны. Хорваи привез меня посмотреть  учебный спектакль  студентов театрального института – это был «Дядя Ваня».  Интересно было видеть, как  Елена Андреевна и Соня пили на брудершафт. Они наполнили водкой два граненых стакана и опрокинули их с лихостью гусаров… Надо думать,  тут был не умысел – поиронизировать над русскими застольными  обычаями. Просто современные наблюдения над  нашим рабоче-крестьянским бытом  заслонили тонкую  и изящную культуру бытового поведения, которая была свойственна русскому дворянству. Реплики героев прочитывались  буквально. Соня говорит Войницкому: «Дядя Ваня, ты пьян!». Актер  реализует образ «в лоб»: выползает из-за кулисы на бровях…
    А надо иметь в виду, что водка тогда была  совсем другая.  По градусам она была вдвое слабее  теперешней, разливаемой по  наущению Менделеева. Так что  принять рюмку-две  ароматной водки (даже поутру) вовсе не означало бытового разложения. Рассказывали, что отец творца русской авиации  академика Жуковского  совершал «репетатум» по пять-шесть раз на дню – и дожил до глубоких лет…
    Но вернемся в Будапешт 1985 года. Мне довелось быть свидетелем своего рода чеховского сценического эксперимента. Под сильным воздействием Чехова английский драматург  Бернард Шоу написал пьесу «Дом, где разбивают сердца». Степень воздействия была такова, что  в 1915 году Шоу  признавался: «Когда я прочел Чехова, я захотел разорвать все свои пьесы». Позднее он назвал  свою пьесу «фантазией в русской манере  на английские темы».  Хорваи, следуя  «чеховскому инстинкту», - а он поставил и «Чайку», и другие чеховские вещи, - органично вышел на  эту пьесу, рассчитывая решить ее в чеховской стилистике. Правда, получился у него  спектакль-предупреждение. Что это такое?
    Б.Шоу, как известно, начал писать  свой «Дом…» еще до первой мировой войны. Завершал же ее совсем в другом мире: ужасы войны,  газовые атаки, бомбежки Лондона с немецких цеппелинов, которые драматург пережил  лично. Бессмысленные, кровавые  убийства миллионов людей. И – глупое ничегонеделание обитателей «Дома…»: адюльтер, пьянство, интриги и интрижки, ловля богатого жениха,  пустословие, маскарад… Все это в преддверии Армагеддона приобрело зловещий смысл: люди обедают, просто обедают, а в это время  разбиваются судьбы мира… Хорваи предупреждал своим спектаклем: нынешняя интеллигенция ушла  в мелкие эгоистические дела, а между тем  назревает катастрофа третьей мировой войны…
     Итак: через чеховский принцип скрытого психологизма, через  реализацию идеи «подводного течения»  - к раскрытию самых сложных мировых проблем. Замысел масштабен.
    Спектакль Хорваи долго не складывался... Мне довелось видеть два варианта последнего акта: артобстрел герои переживают то в доме, то на веранде… Сложность вытекала из того факта, что Шоу писал пьесу в два присеста.  Чтобы сложить, соединить два разноплановых куска вместе,  Хорваи ввел  такую деталь, как  радиосводки  о военных действиях. Герои шалят, бьют баклуши – а война уже на носу. Но в целом эти связки оказались малозначимыми: актеры добросовестно  «разлагались»,  публика весело смеялась,  аплодировала удачным комедийным находкам – но трагедия сквозь комедию не прорастала…
    На премьере  взволнованный Хорваи  забрался подальше на балкон, мы с переводчицей  Розой Фехер  сидели где-то под потолком. Мы наблюдали, как после  окончания спектакля публика, слегка поаплодировав, потянулась  к выходу. Хорваи велел  служителям задвинуть шторы,  и люди покорно стояли и хлопали. Роза  иронически улыбалась…
    Потом в кабинете главного режиссера было  обсуждение спектакля. Среди театралов выделялась дама, которую было невозможно не узнать: Ева Руткаи.  Знаменитая, весьма популярная в Советском Союзе  актриса стояла рядом – в темно-синем платье,  среднего роста. С каштановыми волнистыми волосами… Лицо темное – актриса вот уже несколько месяцев больна, играет мало. Характерный нос картошечкой,   с большими ноздрями. На обсуждении  старались говорить невнятно, обтекаемо, экивоками.  Руткаи твердила: «Сокращать! Сокращать!» - и все  воспринимали это как признание неуспеха. Действительно, главная мысль режиссера оказалась не выявленной.
    Потом, когда мы шли по ночному Будапешту, Хорваи   долго говорил об идее спектакля-предупреждения. Его режиссерское  видение  рисовало сценическое пространство  как Ноев ковчег,  где всякой твари по паре. Первоначально  на сцене в клетках сидели  попугаи и мартышки, но они страшно ругались и кричали, пришлось убрать. Суть: земля наша – Ноев ковчег, а мы в суете своей не замечаем  возможной гибели. Идея серьезна, что и говорить. Но реальное воплощение и замысел – далеко не  идентичны… Сцена, действительно, оказалась похожей на  корабль, но атмосферы  «ковчега» так и не возникло...