Разрывая границы

9 мая. Идем с дочкой по мощеным тропинкам московского кладбища. Подходим к знакомой калитке. Родные мои…Давно не навещала, вы уж простите. Аккуратно кладем  на могилку четыре гвоздички, по две – дедушке и бабушке.
Дочка смотрит серьезно, осознавая важность момента.
- С днем победы! – на глаза наворачиваются слезы. Уже 60 лет прошло.
- Мы помним, - шепчу я.- Мы всегда будем помнить…
Вспоминаю глубокие темно карие бабушкины глаза, хриплый дедушкин бас. И кажется, мы расстались только вчера.
Все смотрю и смотрю на любимые лица, печально взирающие с фотографий.
- Не плачь, мам. А то дедушка с бабушкой увидят и расстроятся.
- Да, ты права, - утираю рукавом слезы.
- Давай лучше расскажем им  что-нибудь хорошее, чтобы они порадовались за нас.
- Давай.
И она начинает рассказывать. Обо всем: про папу, школу, кошку Мусю. А я стою и вспоминаю, вспоминаю. Мне мерещится бабушкина улыбка. Она бы сказала: «Умничка». Она всегда говорила мне: «Будь умничкой, солнце. Цени жизнь». Этот голос всегда со мной, в моем сердце.

***
В детстве я часто спрашивала бабушку с дедушкой о войне. Дедушка прошел ее от на-чала до конца, да и потом еще долго служил в армии. Я любила перебирать его медали. Любила, когда он надевал парадный китель и шел со мной за руку по улице, вызывая уважение в лицах прохожих. Я так гордилась им, моим героем.
Бабушка о войне говорить не любила. Каждый раз, когда я подходила к ней с этим во-просом, отсылала к деду: «Пойди-ка лучше у него спроси. Это ведь он на фронте служил. А я то что». И он рассказывал: о битве на курской дуге, о холодных ночах в землянке, о том, как дошел до Берлина, о флаге над рейхстагом. Теперь я рассказываю об этом дочке.
Когда мне было четырнадцать, дедушка умер. Бабушка очень переживала. Целыми днями не выходила из дома. Мы с мамой хотели забрать ее к себе, но она не соглашалась: «Что вы, девочки, это мой дом, куда я отсюда, тут и стены мои родненькие, тут и Петя (так звали дедушку) ко мне ближе».
Однажды, мне тогда уже исполнилось шестнадцать, я пришла поздравить бабушку с Днем Победы. Сели пить чай.
- А давай-ка выпьем чего-нибудь покрепче, - неожиданно предложила она.
- Хорошо,- удивилась я.
- Ты ведь уже взрослая. Да, как быстро летит время… Моя большая девочка, - повторяла бабушка, разливая по бокалам темно-красную жидкость из старой бутылки. - Дедушкино. Жаль он не может выпить с нами…
- Бабушка,- я поспешила отвлечь ее, - расскажи о своем брате, дедушке Лене.
- Леня,- как бы раздумывая, произнесла она,- Леня погиб, выполняя свой долг, героя СССР получил.
- Каким он был?
- Добрым, честным. Танцы любил. У нас в деревни по воскресеньям танцы устраивали, он с ребятами туда иногда ходил,- она вздохнула.- Тяжело ему пришлось. Отец умер, когда мы еще совсем маленькими были. Вот он и был в доме за мужика. Мама много работала, чтобы нас прокормить. Так что почитай все хозяйство на нем висело. Когда война наступила, сразу же записался в добровольцы, сам молоденький еще, лет семнадцати. Мама в крик: «Не пущу, - говорит,-  тебя и все! Ты же у меня один мужичок в доме, на тебя вся надежда. Коли помру, кому сестры твои нужны будут?!». Не послушался, ушел… Одни мы остались. Нас девчонок тогда четверо было, я самая старшая. Тоже хотелось на фронт, да не могла их бросить. Мама болела сильно ногами, потом уж как узнала, что Леня погиб, совсем слегла. Спасибо дяде, помогал немного. У него у самого своих шесть ртов кормить надо, а тут еще мы. Инвалидом был, в юности ноги лишился. Когда немцы пришли, днями на них пахал, шил, а ночью партизанам помогал. Партной был знатный.
- А разве вы находились в оккупации?
- Да, находились какое-то время.
- Ты раньше не рассказывала.
- А что об этом рассказывать, веселого то мало, - продолжала она. -  Жили впроголодь, боялись. Каждый день в страхе, за себя, за близких. Хорошо хоть в нашей семье евреев не было. Да и внешности мы нееврейской. Но все равно…Помню, в день, когда они пришли, позвала меня мать в горницу, мне тогда было примерно столько же годков сколько тебе сейчас. Красивая была, статная, коса русая до пояса. Позвала она меня, стоит с ножницами: «Поворачивайся, - говорит, - стричься будем». Я глазами хлопаю, не понимаю, зачем. А она: «Нечего здесь волосьями своими махать перед немчурой». И отрезала. С тех пор так и хожу все со стрижечкой.  Пришли они к нам в дом вечером, выгнали, в погребе на улице ночевали, так и остались там жить.
- Они вас били?
- Били. Да только это не самое страшное…Соседка была у нас, Любушкой звали, ровесница моя, дружили с ней, в школу вместе бегали, кучерявенькая такая, глазки чуть навыкате умненькие. И ведь она не была даже еврейкой, так только внешне похожа.
- И что? – с замиранием сердца спрашиваю я.
- Ничего… Сожгли. Вместе с другими.
- Как сожгли?! Она…она же не на фронте, просто…жила…
- Тогда это не важно было. Раз решили, что еврейка, все, приговор подписан. И женщин убивали, и даже детей…Сажали в сарай и…поджигали.
- Они же звери, бабушка! Даже хуже зверей.
- Человек страшнее зверя, милая. Но не все немцы были такие, не все.
- А какие еще?
- Разные, как и все люди. Конечно, большинство ненавидели нас, считали отребьем. Russisch schweine называли . Но были и другие, человечные.
- Правда?
- Да… Однажды вечером я помогала дяде с выкройками и домой возвращалась поздно. По дороге встретила троих подвыпивших немцев. Увидели меня, начали галдеть на своем языке, а потом один их них стал срывать с меня одежду. Я вырывалась, но тщетно. Подбежал солдат молоденький, оттащил меня в сторону и начал что-то громко им объяснять. Они так кричали…А потом мы с ним бежали по темной улице, забежали в чей-то двор. Там сарай был, он затащил меня в этот сарай и сказал: «Сиди тихо». По-русски сказал. А сам ушел. Наутро я тихонько выбралась оттуда и быстрей домой. Ох, и ругала же меня мать.
- А этот солдат?
- А что солдат, немец, молодой еще совсем, по-русски говорил немного,  переводчиком у них был.
- Вы с ним потом еще виделись?
- Виделись. Ну да ладно, хватит на сегодня страшных историй. Поздно уже, тебе до-мой наверное пора.
- Да ты не переживай, бабуль. Я могу и у тебя остаться, мама не против будет. Ты лучше еще расскажи что-нибудь. Если хочешь конечно. Я понимаю, это очень тяжело вспоминать.
- Действительно тяжело...Знаешь, я раньше никому не рассказывала обо всем об этом, просто боялась, что не поймут.
- Ты сейчас о чем бабуль?
- Эх, девочка моя, гляжу на тебя, и радостно так становится на душе. Выросла такая красивая, любо дорого посмотреть. А на меня как похожа… Счастливая ты, солнышко, очень счастливая, хоть и счастья своего не понимаешь. Расскажу я, тебе все расскажу. Ты теперь взрослая, может, и поймешь меня.
Немец тот, что меня спас, Карл, был чем-то на Леню похож, такой же длиннющий, худощавый и волосы вечно растрепанные, как у Ленечки... Очечки еще у него были, хлипенькие такие, смешные. Вспоминаю его, и как будто бы лучик теплый в душе затеплится.
С неделю прошло после той нашей ночной встречи, и снова увиделись случайно. Как-то утром пошла я в лес. Утро совсем раннее, почти все  спят еще, вот и отправили меня, авось, что съестного удастся раздобыть. И вот у самой опушки вижу его. Думала, не заметит, но он окликнул:  « Frаulein!». Подошла, а он спрашивает: «К партизанам идешь?» - и на лес кивает. Ну я как могла объяснила, что нет, за грибами, ягодами, кушать то нечего. Он молча достал из сумки буханку хлеба черного, яйца, лук и мне отдал. А я смотрю на это богатство и комок в горле застыл…Даже спасибо толком выговорить не смогла. Был тогда у нас с девчонками царский завтрак.
На следующий день увидела его у речки, когда пошла с сестрами белье полоскать. Си-дел, задумавшись, и смотрел на воду. Сестры ушли, а я задержалась. Подошла к нему, села рядом. До сих пор не могу понять, почему. И совсем не страшно было. Наоборот, вдруг стало очень спокойно. Минут пятнадцать мы так просидели, молча. Он первый заговорил. Уж не помню, что он спросил у меня, да и не важно это. Слово за слово, и рассказала я ему все: о маме, сестрах, о том, как скучаю по Лене и как мечтаю попасть на фронт.
 «Фашистов бить?» - спросил он.
И я с вызовом ответила: «Да».
«Мала ты еще, - вздохнул, - да и не женское это дело. А впрочем, и не мужское».
«Зачем же тогда ты здесь?» - в свою очередь  поинтересовалась я.
« Так получилось».
И мы продолжили молча смотреть на воду.
«Один человек  еще давно заметил, что природа — единственная книга, на всех своих страницах заключающая глубокое содержание»,- вдруг сказал он.
«Ницше?» - я назвала единственного известного мне немецкого философа.
« Гете. Ницше - narr. Его самого бы сюда».
И он опять замолчал.
«Карл, а война скоро закончится?»
«Не знаю, надеюсь, что да. Все когда-нибудь заканчивается, и хорошее и плохое».
Мы просидели у реки наверное часа два. На следующий день опять встретились там же. Так и повелось. Рано утром я отправлялась на речку одна, под каким-нибудь предлогом. Мы выбрали самое безлюдное местечко на берегу. Когда я приходила, он обычно уже сидел там. Ждал. Мы разговаривали, он рассказывал много разных историй, раскрывал передо мной двери в миры великих немецких писателей, философов, поэтов: Гете, Шиллера, Гейне. Я тогда многого еще не понимала, но упорно пыталась впитать эти знания. Их миры были моей отрадой, отдушиной, где я пряталась от реальности. На том же волшебном берегу мы с Карлом впервые поцеловались. На рассвете, под пение птиц. На ка-кой то миг я забыла обо всем, окружающий мир казался расплывчатой иллюзией. Существовали только мы двое. Это ощущение не описать словами.
Мы продолжали встречаться около месяца. Иногда он приносил мне цветы. Обычно ромашки. Он называл их «улыбкой поля». Мама каким-то образом все-таки узнала о нас. Однажды ночью, когда сестры уже заснули, она достала тяжелый, еще папин ремень и избила меня. Била долго, с удовольствием оставляя красные следы на коже: «Твой брат на фронте кровь свою проливает, а ты тут с немецкой падалью шашни крутишь!».
Но я не смогла отказаться от этих встреч. Не видеть его глаз, не слышать голоса  было выше моих сил.
- Ты его любила?
- Да. Сердцу ведь не прикажешь. До сих пор не могу забыть его глаза цвета весеннего неба после дождя.
- Бабушка, но ведь он был одним из них, твоих врагов, тех,  кто убивал.
- Не был он моим врагом, никогда не был.
- А как же твоя подруга, Любушка, другие?
- Он этого не делал, я точно знаю, не мог сделать. Хотя конечно он знал, знал и молчал.
- Вот видишь.
- Но, что он мог, милая, что он мог с этим поделать? Он был одним из них… Да. Но он был другим, слышишь ты, другим!
- Да я верю, бабуль, верю…
По старому изможденному лицу струятся слезы.
- Я так надеялась, что ты меня поймешь. Ведь время стирает границы.
- Я понимаю, бабушка.
- Нет, ты не понимаешь и вряд ли сможешь понять, что я тогда чувствовала. Любовь, стыд, ненависть. Все смешалось в моем сердце.
Это продолжалось недолго. Через два месяца наши прорвали линию обороны на этом направлении, и немцы ушли из деревни. Уходили в спешке, ночью, стараясь не попадаться на глаза осмелевшим жителям. Карл бежал вместе со всеми. Мы не прощались. Просто на следующее утро я нашла на нашем месте у реки букет ромашек и клочок бумаги со словами: «Прости... Пока дышу, буду тебя помнить».
- И все? Вы больше никогда не виделись?
- Нет. Но я знаю, что он жив. Я чувствую это.

***
Любимая моя бабуля, тебя уже давно нет с нами. Но ты все равно продолжаешь жить, прорастая во мне, в моей дочери. Твои воспоминания стали моими. И твоя первая любовь, разрывая пространство и время, продолжает светить мне лучом надежды. Надежды и веры в то, что ужас войны больше никогда не повторится. Только бы была жива любовь в наших сердцах. Несмотря ни на что…
Мы с дочерью продолжаем молча стоять. А сквозь весеннюю росу на нас смотрят тоненькие стебельки ромашек.

____________
Russisch schweine (немец.) русские свиньи
Frаulein (немец.) девушка
Narr (немец.) дурак