Роман глава седьмая

1
Лужило, едва заполучив начальственную должность, пустил в ход виденные им в войсках командирские приёмчики. Ему казалось, что командовать курсантами надо так же, как командовали в войсках сержанты. Вчерашний солдат ловко перестроился на манерные крики с пренебрежительной оттяжкой. «Э-э-э! Вы чё-ё-ё та-а-ам? Я сказал все сю-юда-а!»

Если с ним пререкались, курсант по-петушиному дёргал худыми плечами, глубоко дышал и нервно раздувал ноздри. Впрочем, на умении добиваться исполнений приказов это не сказалось. Авторитет Лужило, так и не набрав силы, покатился вниз. Курсанты за месяц сильно изменились: хлебнули военной жизни, прошли курс молодого бойца, и младший командир больше ничем не мог удивить своих подчинённых.

Армейский способ воспитания – гусиный шаг, что замкомвзвод кинулся применять на третий день, в оборот не вошёл, поскольку Худяков сразу же разглядел сапожный крем на брюках. Взвод галифе дружно постирал, а Лужило получил предупреждение.

Манерным крикам курсанты скоро перестали внимать, и Лужило надо было что-то делать для спасения положения. Вчерашний рядовой припустился стращать армейскими воспоминаниями: назидательные речи он зловеще заканчивал фразой: «Да за такое в войсках «деды» на части бы порвали»!

Мифические «деды» никакой угрозы курсантам не представляли, а сам по себе Лужило с подчинёнными сделать ничего не мог. Горлопанить команды при офицерах у него получалось, однако дальше дело не шло. Едва Лужило оставался один с подразделением, и без того фальшивая струна его командирских способностей жалобно завывала и слабела за один миг. А слабая власть вызывает лишь презрение и желание от неё побыстрее избавиться.

Через месяц второй взвод в командирской узде Лужило хлябал как суслик в лошадиной сбруе. Каждое указание совсем уже не бравый воин оправдывал вышестоящим распоряжением. Это только усиливало неприязнь к нему. Люди не любят ссылок на чужие авторитеты и не боятся опосредованной силы. Люди привыкли уважать силу, которая перед ними здесь, сейчас, воплощена в могущем её применить человеке.

Собирая взвод на вечернюю поверку, Лужило как всегда крикнул сидящим в курилке курсантам: «Э-э-э! Вы чё-ё-ё та-а-ам»? И в ответ получил: «А мы ничего тут. Курим». Кто-то добавил крепкое ругательство в его адрес, и курилку сотряс дружный издевательский смех, от которого Лужило пошёл пятнами на лице.
Оставаться и далее командиром амбициозных парней, добывающих себе офицерские погоны, для него означало закономерный и грустный финал - полное неповиновение. Что, впрочем, и случилось в последующие два дня.

«Построение через десять минут!» - напыщенно крикнул замкомвзвод и, не сомневаясь в исполнении, деловито удалился из казармы. Удалился на самом деле он по причине внутреннего страха – приказывать своим подчинённым, подгонять их, а в ответ выслушивать едкости и уточняющие вопросы «Кто приказал строить? Зачем?», для Лужило становилось проблемой.

Проблема, однако, с объективной позиции им не рассматривалась и не осмысливалась. Лужило с доступной ему высоты разума полагал в этом свою причину - офицеры роты «передали» в его руки безответственное, неподготовленное подразделение, а он лишь жертва всеобщего разгильдяйства. Но он борется за порядок изо всех сил, и надеется, что офицеры, наконец-то, поймут трудности его одинокой борьбы и как следует помогут.      

Курсанты, мало-мальски поднаторелые в военной службе, очень быстро выяснили, что замкомвзвод строит по своей инициативе, более того, намерен устроить разгон за якобы медленный утренний подъём. В короткие минуты «на бесхозном корабле» назрел бунт. Михаил Кулеша – мрачноватый, настороженный парень с выпученными, отливающими влажным жемчужным блеском глазами и крутым, с горбинкой носом, недобро осмотрелся по сторонам. «Лужило решило нас вздрючить»! – презрительно хихикнул он, высказываясь, однако не слишком громко.

К его возмущению присоединялись с удовольствием. «В натуре борзость»! – гаркнул молодецким тоном Рягуж. Николай Рягуж сержантов не боялся с первого дня. Более того, он сразу отнёс младших командиров к паразитирующим элементам, и их существование готов был терпеть только потому, что сержанты в военном подразделении нужны по уставу, а не потому, что он испытывает в них острую необходимость. Ему достаточно командира взвода, да и то... куда приятней если бы один Резко командовал. В этом взгляде на военную иерархию Рягуж был непоколебим. 

Протест нарастал. Каждый прекрасно понимал – попытки Лужило их вздрюкивать не имеют больше права на существование. Он сам – никто.
- А облом ему по всей морде? - Кулеша поправил на себе ремень, пилотку и демонстративно пошёл на выход. Жест бунтаря приняли к действию – через пять минут на крики растерянного Лужило не отозвалась ни одна душа.

Подразделение, словно ни в чём не бывало, собралось лишь через час. Бледный от негодования Лужило ходил взад-вперёд, суетливо перетирал пальцы.
- Почему взвод не выполнил приказ? – взвился он, раздувая ноздри. Увы, неумеючи учинять спрос с коллектива – дело пустое, но вчерашний солдат этого так и не уяснил. «Всех накажу»! – его горло подпустило истеричного петуха. Курсанты стояли с неописуемой радостью в душе - они – сила! Лужило – никто! Тот перешёл на персоналии, вперил очи в первого попавшегося - Копытина.
- Почему не стояли на построении?
– Стоял, - невозмутимо ответил Копытин. – Смотрю никого нет – я и ушёл. Не дурак же в одиночку стоять.
- Надо исполнять приказ точно и в срок. И отвечать за себя! Я вас не видел!
- Я в срок исполнял! Стоял, стоял! Никого. Сколько можно стоять?!
- Я никого не видел!
- Не знаю! Стоял тут как столб!

- Следующий раз стоять до прибытия младшего командира! – уже тоном потише воскликнул замкомвзвод, поскольку от таких бодрых ответов в нём проросло сомнение.
- Виноват, - тут же согласился Копытин, хотя по снисходительному, высокомерному блеску его глаз, кто угодно бы понял - повиновения в курсанте не прибавилось ни на грамм. - Следующий раз буду стоять и один, - добавил он откровенно ехидным тоном.

Вопрос с Копытиным исчерпался плохо сыгранным смирением, и Лужило переключился на других. Сразу с наказанием, без оправдательных слов.
- Драпук, Агурский! По два наряда вне очереди!
- За что? – дуэтом возмутились курсанты.
- За отсутствие на построении.
- Мы шли строиться, как положено! А нас какой-то майор позвал и заставил мусор с кафедры выносить.

Никакого майора и мусора, конечно, не было. Но почему бы этого не могло быть, если на той неделе курсанты целый час носили мешки на училищную свалку?
Лужило от довода смутился, а обманщики с наглостью бывалых проходимцев тут же кинулись в атаку.
- Нет в уставе таких прав – наказывать за исполнение приказа!
- Можем на кафедру сходить, майора показать!

 Расчёт сработал – осторожный Лужило ни за что не пойдёт искать неведомого майора и выспрашивать об отданных приказаниях. Замкомвзвод смотрел на распалившуюся парочку и не знал как выбить признание вины – Агурский и Драпук на его слово готовы были выпалить по десять. Лужило сдался, махнул рукой: – В следующий раз накажу!
На угрозы наказать в следующий раз, которые сам Лужило полагал за милость, курсанты давно презрительно хмыкали. В такой реакции проявлялась вся парадоксальность молодой души. Гроза, пусть и небольшая, благополучно проходила мимо, но вместо радости и благодарности гордые, жаждущие независимости парни, испытывали к командиру лишь презрение. За слабость.

Снаряди Лужило сегодня же, без всяких оправданий, нарушителей в наряд, они оскорбились бы на него. Ещё как! Они материли бы строгого командира за глаза – громко и гневно, придумывали бы ему подлые козни и мечтали бы об их воплощении. Но, отбарабанив у тумбочки дневального по два наряда, Драпук и Агурский на будущее сто раз бы подумали, что дозволено вытворять перед замкомвзводом, а что нет. Сам же Лужило в своей разумной непреклонности оказался бы на высоте.

Но слабость младшего командира вскрылась коллективу слишком явственно, во всей красе. Задумай сейчас Лужило взять взвод крепко под узды, и ответом ему будет только новая волна презрения, похлеще прежнего, да ожесточённое коллективное сопротивление. Слабому человеку сильный поступок не прощается.

2
Причины отсутствия на кипящего Лужило вываливались самые разные – от посещения санчасти, до задушевной беседы с самим генералом. В действительности же взвод прохлаждался на стадионе, куда курсанты ушли с намерением потрепать нервы своему замкомвзводу. Ушли дружно, весело, и время в тихом местечке провели замечательно: в беззаботной дрёме на скамейках и траве, в ленивом топтании по полосе препятствий. Кто не спал, переговаривался и с наслаждением представлял себе, как Лужило сейчас тщетно рыскает по казарме.

Общей радостью, предвкушением дерзкого счастья, был наполнен и Тураев. И на его взгляд Лужило заработал презрение и терзания от неповиновения! Сам виноват, поскольку оказался не стоящим замкомвзводом, а горе-командиром!   
Критика, от которой Антон не мог отделаться и которая каждый день получала новую пищу, усугублялась явной самонадеянностью Лужило – тот считал себя исключительно толковым младшим командиром. Вместо того, чтобы трезво смотреть на свои способности, настаивать на сложении прав, он по-прежнему глупо манерничал и более того, вожделенно ждал звания «младший сержант», словно две полоски на погонах могли что-то изменить.

На стадионе, в атмосфере всеобщего непослушания, Тураев не думал, как персонально будет выпутываться из этой неприятной истории. Зато теперь, когда дело дошло до конкретного спроса, веселья у него поубавилось. У товарищей по строю лгать напропалую получалось здорово – сходу, правдоподобно, убедительно, а вот ему самому отделаться сказочным ответом вдруг представилось делом непростым.

Тураев с самого детства считал, что ложь у человека читается в глазах. Он не только в это верил, он ощущал сам: едва начинал городить какой-нибудь обман, глаза у него опускались вниз или тревожно бегали, горло становилось чужим, щёки наливались жаром. Одним словом, ложь выпирала наружу.

Примеров героического борения собственной честности за короткую жизнь у Тураева почти не имелось – его разоблачали во лжи очень просто – повторным или детальным расспросом, строгим тоном, пристальным изучением его глаз. Язык Антона сразу костенел, и никакое усилие воли не могло заставить этот непослушный «червячок» взять на себя тягостную долю лжи; мозги вдруг расставались даже с самым примитивным воображением, и полезные спасительные придумки избегали их хозяина за километр.

«Кривда сделает кривым!» - такую угрожающую установку словно получил каждый орган Тураева. Получил и хорошенько исполнял, что в конце-концов только укрепило Антона в верности этого постулата, и выработало с нём привычку того, что слово должно быть редкостью, а за словом должен стоять железобетонный факт…

Замкомвзвод, пробуя нагнать страх несуразной для него маской ярости, пытал от подчинённых признания, а Тураев лихорадочно искал выход.
Если доложить правду, то она в том, что курсант Тураев преднамеренно не выполнил приказ - ушёл из подразделения в здравом уме и сознании. Почему? Потому что все пошли, и он пошёл, поскольку от товарищей отделяться не привык. А если выложить глубинную правду, то придётся открыть, что присоединение к коллективной мести было сознательное и приятное.

И за такие честные признания получит он нагоняй и два наряда вне очереди – на полный предел власти младшего командира! Попадёт в чёрный список замкомвзвода как разгильдяй и опасный враг! А товарищи посмеются над ним и покрутят пальцем у виска!

К моральному облегчению Тураева, Лужило его допытывать не стал: получив прочный отпор от опрашиваемых, замкомзвод благоразумно остепенился. Но нарастание ситуаций, где способность мастерски врать только помогает, заставила Тураева крепко задуматься о своих возможностях на этом поприще. И хотя подобное безответственное сочинительство казалось Тураеву неправильным, пришла пора выяснить, на что же он способен?

«Если замкомвзводу врать – должно получиться, - прикинул Антон, воображая перед собой долговязого, манерного Лужило. - Не ахти он какой монстр. Только подостовернее обман придумать, авось прокатит!... А офицерам? У тех взгляд пронизывающий, сверлящий – ещё рот не раскроешь, а им уже понятно: врёт товарищ! Тут запасайся, не запасайся подходящей ложью, всё равно себя выдашь, покраснеешь… или ещё чего…».

Успокоение своей совести, изо всех сил противившейся «хозяйским упражнениям», Тураев попробовал найти в том, что кроме обмана, приносящего конкретный вред конкретным людям, существует просто изворотливость. Не особо вредная и не такая уж страшная изворотливость, поскольку ущерба от неё нет никому – дела-то всё пустяковые, зато выгода очевидна: зачем под удары дурачков грудь подставлять, когда можно и в окоп зашмыгнуть?

Вот как с Лужило вышло - товарищи глупых наказаний избежали через изворотливость. И правильно! А кому тут вред? Лужило?  Ему самому так и надо!
 «Драпук с Агурским - молодцы! – опять подивился Тураев, вспоминая их отговорки. - Такую сказку сочинили, что только уши от счастья тряпочкой протереть! Уверенно, убедительно - будто и в самом деле мешки носили. Не зря Лужило поверил. И я, не будь с ними на стадионе, не сомневался бы»!

Но сомнения, рождённые внутри него относительно собственных поступков, бесконечные возгласы совести, на такие примеры не покупались, не отступали и не исчезали. Глядя, как сослуживцы владеют искусством лжи, Тураев порой недоумевал, и даже негодовал: то на врунов, уродующих красивый мир ложью и делающим из слова «честь» пустой звук; то на свою натуру, лишённую приспособленчества.

«Не Раскольников же я! - испрашивал он сам себя в ответ на беспокойные размышления. – Я бабушек топором не хлопал! Другие врут – и ничего! А я мучаюсь»!
И всё вопрос правды и лжи оказался гораздо глубже, чем мог предполагать Антон. 

3
Лужило ждал сержантское звание, не подозревая о шаткости своего положения. Худяков ситуацию со своим заместителем видел и настаивал перед командиром роты на замене. Резко и сам присматривался к трём кандидатам, в том числе и к Рягужу, но тот взрывным характером настораживал офицера. Последнее доказательство этому вышло три дня назад, когда Рягуж мыл полы в расположении, и более того, когда он орудовал шваброй прямо под дверями канцелярии.

Резко и Худяков сидели за ворохом бумаг, которых в учебном заведении целое море.
- Лужило менять надо, Анатолий Михайлович, - оторвавшись от списков, сказал Худяков. - Чем быстрее, тем лучше.
- Согласен, - отозвался капитан, - только не быстрее менять, а точнее. Назначить такого курсанта, чтобы младшего сержанта присвоить и не дёргать туда-сюда. На примете кандидаты есть?

- Приглядываюсь к Рягужу, - поделился наблюдениями Худяков. – Мог бы потянуть. Да и боксёр. КМС.
- Мог бы, - согласился Резко, - но… добрые кулаки тут не главное. Рягуж вспыльчив. Вроде бы улыбчивый, а внутри – порох. Раскрошит через неделю кому-нибудь челюсть – и сам сядет, и нам неприятности.

Если бы Рягуж знал, что разговор идёт о нём, непременно встал бы под дверью и подслушал. Только курсант совершенно не догадывался ни о разговоре, ни о том, что в канцелярии вообще кто-то есть –  полчаса как в расположении порядок наводит, и оттуда никаких признаков жизни. Он спокойно водил шваброй взад-вперёд, но случай показать офицерам свою зажигательность подвернулся словно по заказу.

По проходу, блестевшему мокрыми разводами, небрежно прошагал курсант с широкой и выдвинутой вперёд челюстью - из третьего взвода. За «Челюстью» протянулась цепочка грязных следов. Рягуж увидел их и рассвирепел.
- Эй, куда прёшь?! – гневно окрикнул он.
- Куда надо, - отмахнулась «Челюсть».
- Не видишь - мокро?
- Теперь что ли не ходить? 
- Подожди пока просохнет!
- Что ждать, у меня приказ!
- Перебьёшься и с приказом!
- Хочу и иду! – «челюсти» надоело оправдываться перед таким же курсантом как и он сам. - Думаешь, раз полы помыл, тут до выпуска летать теперь будут?

- Затирай за собой! – Рягуж решительно протянул швабру недругу. Лишний раз провести тряпкой не стоило труда и ему, но он так развернул дело из-за принципа – не сходя с места доказать собственную силу и справедливость претензий. Чтобы знали – на нём и сантиметра не проедешь.
- Тебя мыть заставили – вот и мой! – парировал тот курсант и ступил дальше. Рягуж яростно, с грохотом отбросил швабру. «Я сказал – стоять»! – рявкнул он и подскочил к «челюсти», замахиваясь. Соперник, однако, попался тоже боевой и храбрый - не ретировался, не бросился к швабре, а энергично, словно всю жизнь ждал доброй заварушки, поднёс кулаки к груди.

Дверь канцелярии распахнулась и оттуда вышел Резко. Офицер прекрасно слышал спорщиков.
- Петухи, для охлаждения пыла по пять нарядов хватит?
- Что-то много по пять, - проворчал Рягуж, поблёскивая возбуждёнными глазами. Он осадил назад и подобрал швабру. – Даже не ударили друг друга.
- Если вы приложитесь друг другу хоть раз – запахнет уголовщиной! – оборвал его недовольство Резко. – Ясно?
- Так точно!
- Эти замашки прекратить! – командир исчез за дверями.

- Видал, - бросил он Худякову. – Не годится кандидат.
- Может разъяснительную работу провести?
- Ты тоже четыре года в училище учился, - рассмеялся Резко, - многих перевоспитали?
- Не особо, - пожал плечами Худяков. – Люди сами умнеют, сами перевоспитываются.
- Вот именно! – поднял указательный палец капитан. - Умнеют и сами перевоспитываются. А Рягужу умнеть долго. Поверь мне. С такими кулаками голова не скоро работать будет.

Худяков задумчиво стучал карандашом по столу:
- Да только затягивать с Лужило уже нельзя!
- Что я думаю, - глаза Резко лукаво заблестели. - Должен проклюнуться самый амбициозный кандидат. Который слабую власть пожелает завалить – по принципу естественного отбора.
- Проклюнуться и сволочь может!
- Может! Тут наша задача – выбрать и удержать в уставных рамках!
И такой человек, что давно желал расколошматить «скорлупу» простой курсантской должности, был.
4
На другой день в канцелярию постучался Михаил Кулеша. На конфиденциальный разговор к командиру роты курсант напросился по всем правилам конспирации – когда Резко остался один, и когда старший лейтенант Худяков ушёл из казармы.

- Разрешите доложить? - Кулеша принуждённо откашлялся, словно демонстрировал свою искренность. – Дисциплина во втором взводе падает… А курсант Лужило управлять не в состоянии.
- Верно, - согласился Резко, - и…?
- Надо ставить другого, - опять кашлянул Кулеша и строгим взглядом упёрся в стол.
- Кого? – вдруг с озорным видом полюбопытствовал Резко.
- Я готов, товарищ капитан! – Кулеша вытянулся по стойке «смирно».
- Основания для такого решения?

- Я спортсмен. Бегун, - торопливо, словно ему не поверят проговорил Кулеша и полез в карман за удостоверением. - Чемпион Чувашии на пять километров. На три тоже.
- От меня бегать собираешься?  – рассмеялся Резко. - Или от курсантов?
- Разрешите заверить? Я справлюсь! – Кулеша поднял голову и твёрдо посмотрел офицеру в глаза.

5
Вместо сержантских лычек Лужило следующим же утром получил приказ занять в строю место обычного курсанта. Как все. Бывший замкомвзвод бледный, с опущенной головой, неловко протиснулся в строй между Копытиным и Кругловым – по ранжиру. Его согнутая понуро спина, что замаячила впереди Тураева, кричала об обидной несправедливости. Антон представил тяжесть позорного падения Лужило и ему стало жалко сослуживца.

Имя нового замкомвзвода заставило лишь раскрыть рты. На самую высокую должность выскочил не кто-то из трёх командиров отделений, не верзила Остапенко, не лихой Рягуж, а Миша Кулеша, проявивший себя лишь тем, что в забегах финишировал всегда первым. 

Командирский провал предшественника Кулеша намотал на ус и приказ о своём назначении выслушивал не с потаённой блаженной улыбкой, а с суровым видом. Понимал: ему придётся доказывать, что он настоящий младший командир. Доказывать всем и лично каждому; в присутствии офицеров и без них; твёрдостью и неумолимостью, строгостью и решительностью. За эту должностную ступеньку он готов противопоставить себя коллективу, готов подчинять сослуживцев своей воле и устраивать им взыск, готов драться с ними за право приказывать, готов к упрёкам, обидам и мести. Готов, готов, готов. На многое готов...

Кулеша продержался в младших командирах все четыре года. Ларчик с потаённым набором нужных качеств открылся у него с первого властного мгновения, и в должности замкомвзвода он как волшебный цветок восточного факира, вырос и расцвёл за один день.

В своей требовательности самовыдвиженец никогда не сомневался, не отступал и переживаниями не мучился. Виновные, протестующие и ропчущие - все получали по заслугам. Объявляя взыскания, Кулеша смотрел на наказуемого из-под лобья, наклоняя вниз голову. Лицо его суровело, движения становились злыми, резкими, глаза загорались диким огнём. Такой манерой сержант пресекал громогласные пререкания и обиды в свой адрес. Не понимающим этого Кулеша довешивал взыскание очередным нарядом или лишением увольнения. Если и тогда недовольства не умолкали, что было в ходу первое время, то применял и крайние аргументы. Со сжатыми кулаками, он вплотную подходил к бунтарю, предлагал:
- Пойдём, смахнёмся?!

На предложение подраться обижались - тайно или демонстративно, но замолкали. То, что сержант побеждённым не останется мало кто сомневался. И даже не физически страшил Кулеша, поскольку не играл упругими железными мышцами и не представлял из себя громадную телесную гору – средний рост, обычное, подтянутое телосложение бегуна. Все понимали – он будет умирать в драке, но не отступит. Спортивную закалку – бороться до последнего, бороться, когда глаза вылезают из орбит, у чемпиона Чувашии видели невооружённым взглядом.

На схватку Кулеша не вызвал бы лишь троих: Рягужа – ибо стал бы для него боксёрской грушей, верзилу Остапенко, который завалил бы его одним рабоче-крестьянским ударом и не моргнул глазом. Остапенко происходил родом из видавшей виды местной шпаны, и отчаянную птицу с опытом уличных драк видно было по полёту. Он единственный во взводе мог громко осадить Кулешу в глаза и по прозвищу: «Кулёк, не нервируй меня!».

То, что Кулеша большую обиду копит, читалось у сержанта на лице как на картине, но Остапенко это не тревожило. За себя курсант стоял в любой ситуации – хоть в драке, хоть «на ковре» у командира роты, и Кулеша явно Остапенко не трогал – держал отношения в рамках устава. Если же подпирала нужда, называл по имени – Гриша, и тогда хрипотца в голосе выдавала, что Кулеша переступает через себя.

При первой возможности тайными путями испортить Остапенко жизнь, Кулеша не дремал, подсыпал перца. Сержант был готов затеять и откровенную войну на самый крайний для того результат – отчисление, если бы не одно «но». Кулеша совершенно справедливо не сомневался - после первого увольнения в город ему не поздоровится.
По другой, но ясной всем причине, не получал приглашения «в ринг» Павел Горелов.

На прилюдный вызов помахаться однажды вдруг смешался и замолк разошедшийся в недовольствах Копытин, хотя был повыше Кулеши и имел внушительный рельефный торс. Глаза сержантского оппонента блестели затаённой злобой, но уж никак не яростью и желанием сражаться один на один. 

Очень быстро притирка с определением границ дозволенного  закончилась, служба пошла по более-менее предсказуемому руслу и предложения на единоборство отпали. Кулеша заставил считаться с собой как с младшим командиром, а не просто воспринимать однокашником, носящим по случаю сержантские лычки. Как умный и проницательный психолог, сержант под одну гребёнку всех не пригибал – наладил индивидуальные служебные отношения.

Благодаря особой культивации Кулеши, во взводе образовались негласные касты: «особо приближённые» – узкий круг курсантов, на которых по велению сержанта ниспадал максимальный набор благ: реже всех они ходили в наряды, и совсем наоборот, частили в увольнения, при любой возможности отмазывались от наказаний, от физического труда и тяжёлых занятий; «почтенные бояре» - те, к которым отношение Кулеши было самым объективным: все вопросы с ними разрешались по закону справедливости и очерёдности; и «простые пахари», что исполняли роль «затычек» - в полной мере они брали на себя всю заботу внезапно возникающих проблем, грязных, неприятных работ, огребали наказания по самому пустяшному поводу.

Что спокойно дозволялось Горелову, не могло сойти с рук Круглову. Те слова, которые высказывал Рягуж, Кулеша никогда бы не простил Агурскому. А Васильцу на любое заявленное слово, пусть даже и толковое, замкомзвод вообще мог громко сказать: «Жопу не спрашивали»!

Тураев и тут оказался в золотой серёдке - Кулеша особыми привилегиями не осыпал, но и не куражился. Сработало верное чутьё сержанта вкупе с небольшим столкновением, что имело место ещё до возвышения Кулеши.

Тураев не пускал в ход кулаки по первому подвернувшемуся поводу: для него Рубиконом «бить или не бить» служили более серьёзные обстоятельства – первый удар противником; весомое оскорбление, не оставляющее сомнений, что миром дело не закончится. Внимателен и осмотрителен в целях и способах их достижений был и Кулеша, вот только на весах его осмотрительности лежали более амбициозные цели и куда как более сомнительные способы. Тем не менее, он соотносил первое со вторым не тыкая пальцем в небо, а очень тщательно выверяя. 

С Кулешой Тураеву довелось не поделить парадный ремень, что раздавали накануне присяги. Каптёр вывалил кучу белых ремней – лакированных, блестящих, сияющих. Все принялись разбирать их, снаряжать пряжками и подписывать. Мало того, что одного ремня в куче недоставало, но и Тураев и Кулеша (один появился из умывальника, второй из закутка для чистки сапог) протянули руки к последнему ремню почти одновременно – Тураев на долю секунды раньше. Отпускать столь нужную и восхитительную амуницию в пользу другого никто не хотел – ещё бы: белый ремень самая главная красота в парадной форме.

Желания хлестать друг друга по лицу в преддверии присяги не возникло ни у Кулеши,  ни у Тураева, но за ремень оба курсанта схватились покрепче - с намерением показать противнику, что отступления с его стороны не будет: Тураев тянул с чувством того, что добыча по праву первого прикосновения принадлежит ему, Кулеша не хотел расставаться с вещью, которую уже полагал своей в силу простого умозаключения: «ремень мой, потому что мой». Умозаключение Кулеши наткнулось на непредвиденное сопротивление, более того, грозило обернуться обидным разочарованием, поскольку предмет раздора медленно, но верно тянулся в сторону противника.

Недостающий ремень через полминуты был принесён каптёром и, завидев это, Антон хватку благоразумно ослабил: успел за секунду предпочесть себе в обнову ремень без следов физической борьбы. Но за время противоборства Тураев неприятно удивил Кулешу скрытой силой.

Врагами они не стали, но и товарищами тоже: Тураев принципиально не мог сближаться с натурами изворотливыми, мстительными и угодливыми - даже под дулом пистолета он никогда бы не признал в себе хоть грамм уважения к подобным типам. Тем не менее, Кулеша правильно сделал вывод: если относиться к Тураеву справедливо, без оскорблений, то с его стороны никаких возмущений и бунтов не грозит. На том и сошлись.

Причины, по которым подчинённый в голове сержанта причислялся к той или иной группе, были самыми разными: от умения «положить к ногам» Кулеши что-нибудь из свёртка с вкусной домашней пищей, до потенциальной способности как следует врезать зарвавшемуся замковзводу промеж глаз. Естественно, учитывались и влиятельные папы сослуживцев.

Со временем арсенал командных методов Кулеши обильно обогатился беспринципностью и мелочной злопамятностью, но ближе к выпуску на кое-какие пакостные замашки ему пришлось «включить реверс». Не по своей воле, конечно, а вследствие сплочения коллектива. Противостоять отдельно-возмущенному субъекту сержант мог весьма успешно, но когда среди подчинённых набиралась коалиция недовольных, Кулеша тушевался и благоразумно выпускал пар другими способами: восстанавливал требуемую справедливость и демонстративно уменьшал привилегии приближённого эшелона.
Когда коалиция ослабевала от неминуемых разбродов и шатаний, сержант опять ювелирно затягивал гаечки.

Глава 8
http://www.proza.ru/2009/10/18/536