Знакомство

(Из цикла "Дед Валериан и я")

Оно было велико, на веслах, может и за день не переплыть. Глядишь с обрыва в ясную погоду, и кажется, что в мире даже как-то тесно от этого беспрестанно меняющегося в цвете простора. Плавно подымающаяся стена озера упирается в небо, опрокидывает его и отодвигает от горизонта. Если на водной глади есть какие-то суда, они не движутся вроде, как бы прикнопленные к светлому пространству.
Когда я был маленький, начитавшись книжек о путешественниках, думал, что люди уплывающие в такую даль, делаются другими, ведут себя особенно, не так как на берегу. Никто, конечно, не ругается, никуда не спешит. Редкие слова летят степенно, округло, под стать облакам или чайкам. Люди прислушиваются к небу, к волне, к рыбкам вьющимся на отмелях…
Чем ближе к причалу, тем рыхлее вода, прихотливее ее окраска. Ветер бороздит и разваливает волнистую гладь. Лодки становятся суетливыми и шаткими. Люди на них бранятся, словно недовольные своим возвращением на берег.
С началом зимы волны разглаживаются, забиваются под плотную, зеленовато-сизую пленку льда – засыпают. Задует метель, озеро скроется под белизной, четкость его очертаний растушевывается. Успокоенная ширь принимает сползающее небо на себя и взгляд проваливается в однообразный, ничем не замкнутый простор.
На берегу озера - город. Городишко районного масштаба. Однако древний, в истории известный. Встречал даже открытки с его изображением. Более известен город, благодаря мужскому монастырю, построенному в давние времена на одном из многочисленных островов. Его золотые купола выглядывают из-за лесных вершин. Ближе окажешься – ахнешь, от красоты отражения в воде этих куполов. Сказка, да и только!
Когда-то в юности, показали мне глянцевый финский журнал. Иностранные журналы вообще были редкостью, ибо, как нам поясняли, разлагают они наше общество. Действительно, разлагают. В журнале я увидел фотоснимок, который помню до сих пор. Так меня «разложила» эта фотография. Наверное, это был снимок сделанный с вертолета. Синее – синее, переходящее в голубизну водное пространство, окаймленное по берегу лесами, глядящимися в зеркало водной глади, белые кучковатые облака над озером, небольшой, и, тоже белый, прогулочный теплоход, и чайки в парении…Дух захватило от красоты такой. Это была Финляндия, Суоми…
А однажды, уже в пожилом возрасте, мне довелось взобраться здесь на колокольню монастыря. Повернулся и ахнул. Вот она, та самая картинка из заграничного журнала…И даже белый теплоход! Только здесь, на земле российской...
 Островов на озере великое множество. Есть даже таинственный остров. Там свой город. Какой-то секретный центр. Что-то с ракетной техникой связанное. Туда, без спецпропуска ни-ни. А кто сдури, полезет, часовые могли и пристрелить. Так то вот!

У воды ладит двигатель на лодку коренастый парень. Слышу, как две подбежавшие к нему женщины переговариваются.
-Саха! Миленький. Подвези на тот берег! – просит запыхавшаяся женщина в телогрейке и резиновых сапогах. – Пастух-то все упохмеляется, коров на ухожье* не водит, паразюга, хоть подоить-то…
-Меня тоже, - молит смуглая старушка. – Скотина-то не гулямши, пастух Федька, пьяница сатанинска-а…
Через минуту, лодка взревев мотором, умчала женщин к другому берегу. А, паразит Федька, спит где-нибудь под кустами, дрыхнет. Животные маются и хозяйки с ними. Он же, Федька, негодник чего еще придумал, вытребовал себе два выходных дня. Все трудящиеся, мол, имеют, и мне положено. Это мне все обсказал дедок, сидевший на берегу. Посвятил во все новости – рад неожиданному собеседнику. Заодно у меня сигареткой разжился. Дедок оказался словоохотливым.
-Теплынь-то какая стоит, а? – сказал он. – Хорошо так, духмяно, косточкам моим прогрев.
Искоса гляжу на него, пытаюсь возраст определить. Не получается. Крепенький такой старичок, зубы целые, сидит, улыбается.
-От так же духмяно было, когда с германцами на фронте братались! И озеро так же вот синело…Озеро Нарочь, не слыхал про такое?
Я даже дёрнулся от изумления.
-Братались? С фашистами?
Дедок изучающе и с интересом смотрит на меня, лукаво улыбаясь.
-Ага! С германцами! С ими! Только было это еще в первую германскую, при царе-батюшке!
Я остолбенел. Первая мировая, по моим понятиям была так далека, как до края Вселенной. А тут рядом человек, который…
-Господи! – только и сказал я. – Сколько же Вам лет дедушка?
-А недавно восемьдесят девять стукнуло. На девяностый уж год живу.
-Ну, Вы, дедусь, гигант! – похвалил я. – Вам ваш возраст ни за что не дашь! Так что там с германцами?
-Да, что было, как было? Просто. Только в возраст вошел, избу срубили новую…Семья большая была.  А тут первая германская. В пятнадцатом годе забрили, послали в Белоруссию. Близ озера Нарочь в окопах мокли…Молодой был, восемнадцать годов…Воевать так воевать – охота взяла врага подбить. Что толку-то в ямах сидеть? Винтовка была ловкая, глаз острый. На зорьке высунулся из окопа, глянул – немец на бугорок вылез. На пеньке под солнышком из котелка ест. И зорька так его всего осветила – как на ладошке. В летах уже, солидный мужчина. Прицелился, стрельнул, немец и покатился с горки, как полено. И вдруг жалко стало: «Что сделал, дурак? Человека убил. Ты-то молодой, холостой, а у его, может, детишек полон дом». Долго это рассуждение покою не давало…Перелетовали в окопах, а осенью – братание. Немцы кидали гранаты с листовками, прямо с ружья, со ствола. Офицеры вперед двинулись, нижние чины следом. День вот такой же был, теплый, духмяный… Обнимались с немцами на ихних позициях, табаком менялись, сухарями. Германский офицер с фотографией подошел, установил её, растянул аппарат и снял меня и двух немцев, рядовых, в обнимку. «Приходи через неделю, карточку получишь», - сказал. ЧуднО! Сроду ни у кого не было в нашей деревне фотографической карточки. Катьке-то привезти, для смеху…Всю неделю ждал. А тут дожди пошли, вдруг снег повалил. Завалило ход сообщения. Из окопа выкарабкался, а идти боязно: вдруг ненароком на другой секрет наткнешься. Да проволока, да выстрелы кое-где хлопают. Так без карточки и остался. Тут опять бои начались, опять стрелять-убивать…Ранили, вернулся на родину. К Катерине заявился. Уже в семнадцатом…
-А дальше то что?
-Неинтересно дальше. Не хочу вспоминать. Обид много осталось от того времени. А больше всего одна обида осталась. Через нее я большим человеком не стал. Мазурики меня заманили. Я с малолетства любил читать-писать. Буквы получались круглые, ровные, как бусинки. Вот эти мазурики и подкатились ко мне, угостили, подольстили: ты, дескать, умный, смысленный, тебе учиться надо. В Питер пошлем, курсы пройдешь. Выпил, взыграло: «Учиться! Вот ведь как…». Все деньжата скопленные на стол, напалился, одно сказать, до забвения. И гулять дале поехали…Повезли меня сонного, распахнутого, за сорок верст в мороз лютый, ночью…И потеряли, а, может, выбросили по дороге.
Мужики проезжие подобрали, домой привезли… Потом вспомнилось только, как снег мельтешил, снежинки крутились, вздымались столбом, словно искры из самоварной трубы…Дома сразу свалился: жар, озноб. В себя две недели не приходил. Не помер вот, но здоровье пошатнулось. Не до учебы стало. Вот оно меня спасло! – старик указал на озеро.
-Как это?
-А залечило и грудь и обиды. Рыбачить стал в артели. Пойдешь на веслах, как в малолетстве с отцом, качает, будто в колыбельке, уключины поют, вода журчит, трется, бока лодке чешет. Чем дальше от берега, тем веселей, шибче лодка. Рыбы много, день на воде большой, долгий, конца нет. И небо всегда светлее, больше его, чем на суше.
Старик замолчал. Молчал и я. Не торопил старика. Чувствовал, что рассказ продолжится.
-В тридцать восьмом выдал дочку Настю за Виктора, звеньевого. Хороший был парень, умный.
 – Руби, Вить, избу. Я помогу, пока сила есть.
 – Не, пап, не буду.
-Чего так?
-Война скоро.
И правда, немец в Европе вовсю хозяевал. Н сперва началась финская. На фронт не взяли, как старого ветерана германской, империалистической. Да и здоровье еще не полностью поправилось. Но уполномочили: отвечай за подготовку лошадей. А потом и людей готовил. Поздно, во тьме, бывало, подъедешь к деревне, шофера километра за два оставишь, к сельсовету пешком бежишь.
-Председатель, давай шесть подвод. И мужиков пятерых. Для переподготовки.
Потом, когда был распространителем по займу государственному, в соседнем селе, иной раз какая баба так избранит – обрыдает, только ноги уноси!
-Что-ж ты омманул тогда? «Пере-под-го-вка». Мой-то на фронте пропал!
И не знаешь, как объяснить.
А в сорок первом призвали. Недолго был: контузило в голову из миномета. Каску сплющило, на правой скуле ямка выдавилась. Крови не вышло, зато рога стали расти: две шишки костяные на затылке образовались. Эвона они, пощупай.
Вернулся. Семья неизвестно где, деревня спаленная…Потом возвернулись - Настя ополоумевшая от горя – Витька погиб, Валериан младшенький и Колька. А Катерину мою фашист из самолета убил. Егор без вести пропал. Колька потом, когда подрос, во флот учиться укатил, в самом конце войны. А детей кормить надо! Муки нет. Из желудей, из коры толченной хлеб делал, клевер-сеянку добавлял, чуточку ржицы. Замесить, посадить на лопату и в печь. Два часа дожидай. Если хлеб рук не обжигает, готов, значит. И еще по стуку: нижняя корочка погрымливает – значит хорош. Хлеб получался пышный, запашистый…
Дед шумно выдохнул и глубоко вздохнул, как будто явственно ощутить запах и вкус того, военного, хлеба.
-Валериан, младшенький мой, очень любил: дашь корочку румяную, как девочка засветится…Да, что я про себя, да про себя…Ты-то кто будешь, мил человек? Вижу, что нездешний. Своих я всех знаю.
-Да отпуск здесь провожу свой. Отдыхаю. Люблю деревню.
-Ну, тут тебе не деревня, а город все ж таки!
-Будет вам, дедушка! Это я так…нечаянно обмолвился. А здесь чего делаете? Рыбачите? Так удочек не вижу.
-А тут я, мил человек, сынка дожидаюсь. Валериана. Он на том берегу, в колхозе председатель. Скоро подвалит, продукты мне привезет. Да, вон, кажись он, его лодка… Один живу. Во-он мой домишко! Рядышком. Сяду здесь и жду. Заодно литературу пишу.
-Что-что? – я поперхнулся.
-Молодой еще, чтоб глухим быть! – обиделся дед. – ЛИТЕРАТУРУ!
Он достал из кармана пиджака, сложенную школьную тетрадку и протянул мне.
-Вот почитай!
Дед писал без запятых, но и без ошибок. Строчки шли подряд, постепенно тесня друг дружку: «В одном красивом месте на берегу озера стоял высокий домик там жили рыбаки. Старик жил со старушкой рыбацкого труда у них было три сына красавцы хоть куда. Один любил соседку другой любил княжну а третий молодую охотника жену. И вот как то…»
-Батя, здравствуй! – донеслось от воды. Я и не заметил, как подвалила лодка.
 –Ну, бывай здоров, мил человек! Если что - в гости заходи!
 Дед живенько подхватился и трусцой направился к лодке. Он обнял невысокого коренастого мужчину, лет пятидесяти, они о чем-то начали совещаться, вытаскивая из лодки сумки и свертки. Затем, нагруженный поклажей дед, понес ее к своему дому. Только тут я обнаружил, что держу в руках литературный труд его. И я забыл, и он забыл. Пришлось пойти к лодке.
-Здравствуйте! – сказал я. – Отец Ваш забыл вот…Возьмите!
-Не замучил он вас разговорами своими? Валериан. –  протянул он мне руку.
Я назвал себя. Валериан достал из лодки мешок, видимо с картошкой, ловко вскинул его на плечи.
-Ну, счастливо вам отдохнуть. И правда, заходите к отцу, если что…Он это любит. Чаем с липовым цветом попотчует… Заходите! – и Валериан направился вслед за отцом.

Я смотрел вслед этому человеку. Тогда я вовсе не знал, что мы еще встретимся, что наше короткое знакомство, вскоре перерастет в дружбу, от того сентябрьского дня 1987 года до дня сегодняшнего.