Первые три главы повести Мой друг - гений

                МОЙ  ДРУГ  -  ГЕНИЙ



                Ностальгия – это любовь к жизни,
                обращенная в прошлое.               
                М. Веллер.

Глава первая

Представления людей о счастье всегда основаны на переживаниях прошлого. Счастье у каждого из нас уже состоялось однажды, и то, чего мы ожидаем от будущего, это лишь повторения уже когда-то испытанного нами. 
Мог ли я предположить, что, взирая на прошлое из нынешнего времени изобилия и свободы, буду всё более отдавать прошлому предпочтение, находя в нём черты того самого главного, что, собственно, и есть радость жизни, не обременённой заботой о дне сегодняшнем и мучительной неуверенностью в дне завтрашнем.  Мне кажется, что любовь к происходящему приходит лишь спустя значительное время, когда текучка дней, шлифуя память, стирает всё малозначительное, оставляя в воспоминаниях только то, что затронуло наши эмоции и, стало быть, изменило нас.
Эта книга расскажет о прошлом. Я жалею об ушедшем времени, приметы которого всё реже встречаются в жизни. Всё меньше остается людей, чья память хранит в осмысленных подробностях тот жизненный уклад, который отражал могучую способность людей приспосабливаться к любым условиям. Мы жили при социализме, не замечая его. Нам было хорошо, и лишь иногда мы обращали внимание на несуразность отдельных черт, ему присущих.
Я не ставил перед собою цель соблюдать строгую хронологию событий и придерживаться определенной сюжетной канвы. Отдельные эпизоды прошлого, описанные здесь, дадут некоторое представление о жизни моего поколения в тот период, когда, казалось, что коммунизм – это навсегда. Читатель найдёт в книге весёлые и серьёзные сюжеты, основой которым стали реальные события, происходившие со мной и с героями этих воспоминаний.
В основном, эта книга посвящена моему другу, Виктору  Петрову, отчество которого – Иванович, равно как  его имя, и ещё того более  фамилия, по мнению большинства людей, не сведущих в тонкостях подобного рода, могли принадлежать кому угодно, но только не еврею. Итак, речь пойдет о времени, о городе и о моём лучшем друге - Викторе Ивановиче Петрове, не дожившем до своего пятидесятилетия трех месяцев.  Он скончался  в Сочи в конце этой зимы. Многое в нём, приобретенное им с возрастом, мне перестало нравиться, но я искренне любил Виктора и безмерно скорблю теперь об утрате. Эта книга посвящается его памяти.

Глава вторая

Если верно то, что о себе говорят евреи в смысле  определения национальности по материнской линии, то, несомненно, он был евреем, поскольку мать его - Анна Исааковна – была еврейкой чистокровной.
Он родился 21 мая 1956 года в родильном доме центральной городской больницы города Ростова на полчаса позже своего брата-близнеца Александра. Меня всегда удивляло то обстоятельство, что Виктор был младше своего брата. Наблюдая и сравнивая их характеры на протяжении многих лет, невозможно было предположить, что Виктор уступил Александру лидерство  в таком жизненно важном процессе, как появление на свет.  Если отбросить сомнения и допустить, что бедная Анна Исааковна не ошибалась, свидетельствуя об очередности их рождения, то во всём остальном Саша, будучи личностью по-своему интересной, всё же всегда и безоговорочно уступал Вите.
Отец братьев – Иван Иванович Петров – и с виду, и на самом деле был человеком порядочным и по-настоящему интеллигентным. Был он сед с раннего возраста, был худым и высоким. Он никогда не повышал голос и, кажется, никогда ни по какому поводу не раздражался. Важно, что по профессии он был музыкантом. Иван Иванович преподавал класс скрипки в музыкальной школе имени Чайковского, которая располагалась на Ворошиловском, через дорогу от моего дома.  По совместительству Иван Иванович играл в ростовском городском симфоническом оркестре при филармонии под управлением (внимание!) Леонида Каца. У Каца у самого, помнится, были сыновья - близнецы - Юра и Миша, один из которых учился, разумеется, на скрипке, а второй, уж конечно же, на виолончели. Эти младшие Кацы после преуспели в удачных браках и проживают теперь в Париже. В детстве братья Петровы дружили с братьями Кацами. Родители водили малышей на ёлки и детские музыкальные концерты, прививая им вкус к высокому и прекрасному, справедливо полагая, что лень родителей обязательно в будущем отомстится глупостью детей.
Анна Исааковна периодически, если не болела сердцем, нанималась работать то аккомпаниатором на фортепиано в музыкальной школе, то концертмейстером в городской театр музыкальной комедии, где бить по клавишам мимо нот не запрещалось. Она более всего на свете любила оперетту, ставила на домашнее пианино замызганные ноты и самозабвенно играла и громко пела в своё удовольствие опереточные арии в любой момент дня, когда бы ни посетило её вдохновение. Такая непосредственность немного удивляла меня поначалу, но потом я к этому привык и стал считать нормой. Семья Петровых была интеллигентной музыкальной семьёй, вследствие чего денег всегда недоставало. Этого не стеснялись и говорили  открыто, поэтому Петровы считались бедными.
У Ивана Ивановича и у Анны Исааковны помимо Вити и Саши была старшая дочь Таня – певица. Она нигде не пела, но выучилась пению в музыкальном училище и по такому случаю имела хороший слух и голос. Таня дружила с девушкой-соседкой Наташей Дружелюбиной – тоже домашней певицей, жившей вместе с Петровыми в огромной коммунальной квартире на девять семей с общей на всех кухней и ванной комнатой. Оба брата,  Саша и Витя,  из антресоли над ванной, куда был потайной лаз со стороны коридора, подглядывали в ванную в моменты, когда там мылась Наташа. К подглядыванию братья относились очень серьёзно, поэтому старались не пропускать ни одного Наташиного мытья в течение многих лет. Не знаю, было ли это тайной от самой Наташи, но у близнецов их подглядывание считалось строжайшей тайной, в которую были посвящены только я, Игорь Чехов, Миша Чернопицкий, Ансен, Гревцов, Алик Тимофейцев, Виталик Тимофеев, и ещё человек десять из числа самого близкого круга, который, в зависимости от обстоятельств, периодически обновлялся составом.
Отец Наташи,  хромоногий инвалид войны,  очень милый человек, работал фотографом в местной ростовской газете и имел удостоверение «Пресса», что позволяло ему свободно проходить в места, куда пускали не всех. Для провинциального, посаженного на сухой паёк дефицита Ростова тех лет это была существенная привилегия. С таким документом можно было доставать продовольственные деликатесы наподобие сгущенного молока, сливочного масла, сосисок или докторской колбасы, которых днём с огнём нельзя было отыскать в свободной продаже. Иногда он профессионально фотографировал своих на казенную плёнку. Получалось здорово. Я и теперь храню пару фотографий тех времён, которыми очень дорожу.
Петровы и Дружелюбины общались семьями, и когда симфонический оркестр Леонида Каца давал концерт на летней эстраде городского парка или в филармонии, то Анна Исааковна, Наташина мама, и подруги дочери ходили туда все вместе бесплатно.
Наташа была девушкой милой и домашней, кроме концертов по большей части из дому никуда не ходила, частенько захаживала к братьям Петровым в их комнату и играла на фортепиано свои очень недурные сочинения, возбуждая простотой одежды и своим присутствием  неокрепшую психику братьев и заходивших к ним друзей-сверстников. Когда Виктор станет прилично играть на виолончели, он и Наташа будут устраивать небольшие домашние концерты – трогательное явление из прошлой, забытой теперь жизни. Иногда в компании с ними была и Таня, она прекрасно дополняла инструментальную музыку вполне профессиональным вокалом. Но мне кажется, что не трио было целью молодых людей, а всё же дуэт. По крайней мере, если говорить о Вите, то я в этом не сомневаюсь.
Петровы имели в родственниках семью Пэвзнеров. Дуся Пэвзнер – низкорослый, шарообразный человечек – доводился кем-то близким по крови Анне Исааковне. Кажется, он был её двоюродным братом. Мне так всегда казалось, хотя за достоверность этой информации ручаться не могу, может быть, он был и просто близким  знакомым. В числе родственников присутствовал и некий дядя Гриша. Таня, будучи ещё подростком, вначале очень часто бывала в семье у дяди Гриши, задерживалась там по нескольку дней, а затем, в возрасте созревшей девушки, и вовсе переселилась туда на жительство, лишь иногда появляясь в доме родителей. 
В родне также водилась кузина Марина – еврейская девочка одного с нами возраста, которую Витя, по крайнему малолетству, сам того не предполагая, оскорблял рассказами о ней в кругу близких друзей-мальчиков, пробуждая в них искреннюю зависть и нехорошие фантазии.  О родственниках Ивана Ивановича я никогда ничего не слышал, поэтому любая родня Петровых, заходившая в их дом, была только еврейской. Люди были сплошь видные и значительные.


Глава третья

Огромный тёмный коридор коммуналки Петровых постоянно был наполнен запахами пищи, растекавшимися из кухни. В ней круглосуточно что-то происходило. Я не припомню ни одного случая, чтобы, заглянув туда, не обнаружил бы хоть одну из многочисленных Витиных соседок за хлопотами у кухонных столиков. На двух газовых плитах беспрестанно варилось бельё в огромных тазах-выварках, и готовилась пища. Из кухни вёл чёрный ход на узкую заднюю лестницу, всегда грязную и никогда не освещённую. Этой лестницей никто не пользовался, поэтому она нас привлекала. Мне кажется, что, кроме мальчишек, все остальные давно  позабыли о её существовании. 
По стенам огромного коридора коммуналки, похожего размерами на тоннель метро, развешены были корыта, стиральные доски, медные кустарные тазы, выварки, электросчётчики, старые афиши, висело расписание дежурства жильцов по коридору, кажется, и велосипед чей-то здесь тоже был, но, может быть, это уже моя позднейшая фантазия, не уверен. Коридор освещался чрезвычайно слабым, тускло-жёлтым светом спаренных электрических лампочек, запачканных старой побелкой уже не белого цвета, покрытых вековой пылью и паутиной. Из коридора был вход в большую ванную комнату, где помещалась английская мраморная ванна, огромная, как бассейн. Она по недоразумению сохранилась здесь со времён Елпидифора Парамонова, по-видимому, только из-за того, что украсть этот роскошный предмет без помощи подъёмного крана  было невозможно.  В этой ванной комнате находились единственный на всю огромную квартиру умывальник и единственный же унитаз. Поэтому помещение почти никогда не пустовало и от себя уже добавляло  в общую гамму коридорного духа запахи хозяйственного мыла и жженой газеты. Было правилом среди соседей поджигать после себя кусочек газеты. Считалось, что таким образом можно убить нехороший запах от временного присутствия.
Стены ванной комнаты были увешаны девятью рундуками – ровно по количеству представленных в квартире семей. На стенах сохранилась кое-где кафельная плитка. Она была старинного, дореволюционного производства и оттого добротна и красива. Свет здесь зажигался экономно-тусклый, он исходил от единственной лампочки в углу высоченного потолка, и от этого было в ванной темно и неуютно. Впрочем, в общем коридоре было ещё темнее.
Здесь, в коридоре, никогда ничего не менялось и не зависело от событий внешнего мира. Время в своём течении обтекало это место стороной. События могли изменить мир, Гагарин мог полететь в космос, мог поменяться климат на планете, могло измениться всё, но только не антураж этого коммунального коридора в центре Ростова-на-Дону. Старый паркетный пол его всегда  натирался вонючей мастикой свекольного цвета, это по очереди делали сами жильцы коммуналки. От  мастики обувь оставляла пачкающие цветные следы, которые вели на лестницу и в комнаты соседей. Мучительный процесс натирки полов доставлял всем без исключения соседям крайние неудобства, и уж давно бы они закончили  свои страдания, да никак не могли об этом договориться друг с другом. Всё делалось по инерции, и стоило миновать очередному дежурству по натирке, как тут же вопрос становился неактуальным до следующего раза.
Семья Петровых занимала в квартире одну комнату, которая была метров до сорока с лишним площадью и потолками высотой в четыре с половиной метра. Комната имела крохотный балкончик, выходивший на Энгельса. Дух захватывало от высоты, когда мы стояли на этом балкончике. Он располагался на четвёртом этаже, но этажи сами были столь высоки, что получалось, будто это десятый этаж обычного дома. В шестидесятые годы  небоскрёбов в Ростове ещё не строили, и такая высота была диковинной. Дом, в котором жили Петровы, находился напротив Первомайского садика, ближе к Крепостному переулку. Его строительство когда-то заказал для своих коммерческих нужд ростовский купец и миллионер Елпидифор Трофимович Парамонов, за что ему отдельное спасибо. Лестницы, полы и стены  парадного были мраморные. Входные двери подъезда, двойные и огромные, представляли собой настоящее произведение прикладного искусства. Исполнены они были из дорогого дерева с ручной резьбою музейного качества, со вставками из толстого венецианского стекла с фацетом, замененным кое-где  гадко окрашенной фанерой. Здесь, в подъезде дома, в жару всегда стояла спасительная прохлада, и при этом никогда не переводился запах мочи. Огромные добротные  лестничные марши с роскошными коваными перилами и мраморными поручнями вились вверх по  стенам квадратной спиралью. В середине была оставлена пустота для лифта, который, по случаю революции семнадцатого года, так никогда и не был установлен. Верх лестничного колодца когда-то был атриумом, но многие годы борьбы большевиков со старорежимным порядком и чистотой дали-таки свой результат – стеклянная кровля, некогда прозрачная, заливавшая светом всё лестничное пространство под нею, теперь едва была в состоянии тускло-матово светиться под слоем покрывающей её грязи. Стекла атриума после установления советской власти были вымыты лишь однажды, во время немецкой оккупации Ростова. Добираться на верхний этаж, где жили Петровы, было мучительно. Лестница имела уникальную акустику, чем мы, будучи детьми, пользовались для хулиганства – орали и свистели, удивляясь потрясающей реверберации.


Продолжение имеется, но по причине большого объёма повести, опасаюсь утомлять читателя. По опыту знаю, что длинных произведений здесь не читают.
Возможно опубликую ещё несколько глав позже.
Благодарю каждого, кто имел интерес и терпение дочитать отрывок до этой ремарки.