Генрих Черновик

               

                1
- Тебе уже 18! Замуж, наверное, собираешься? – как назло, он был безобразно ласков со мною, и мы, как это часто бывало,  на равных болтали всякую ерунду.
- И не думаю! – с жаром возразила я, смущенно улыбаясь.
- А ты очень красивая… я вот даже думаю с женой развестись, - при этом он сделал совершенно  серьезный вид, и в голосе звучала как будто задумчивость…
-Безобразник! – с деланным гневом, но настоящим кокетством воскликнула я. – Замучил уже!
- Но я понимаю, ты хочешь, чтоб я на тебе женился, - очень легкомысленно заметил он. – И я прекрасно знаю, что ты меня любишь.
Последние слова, произнесенные потрясающе спокойным тоном, заставили меня покраснеть чуть ли не до слез. Хотя к разговорам подобного рода я уже давно привыкла, этот кольнул  в самое сердце. «Неужели он прав, и я  действительно люблю его? – думала я, захлебываясь горячим смущением. – Нет, вздор! Я выше этого! Но что я себе позволяю? Этому нельзя быть! Нельзя! Нельзя!  Нельзя!».
И я дала себе слово больше не думать о нем…

                2
В детстве я была типичной  донельзя избалованной отличницей-недотрогой, очень примерной, очень домашней и очень правильной. Причем, учиться хорошо меня заставляли не любовь к знаниям (по совести сказать, я их ненавидела) и не диктат родных (мама для меня всегда была и есть самый близкий и любимый человек, но уж никак не грозный диктатор!), а собственные непомерные амбиции и гордость. Начитавшись  впечатляющих историй про своих эффектных кумиров (Цезаря, Достоевского и прочих), с самого детства мечтала я прожить яркую, славную и полезную жизнь.
Если бы не  странный характер, меня можно  было бы назвать вполне заурядной личностью. Но нет! Я всегда была воплощением несовместимых противоречий. Так, любя всех людей на свете, я не имела (за редкими, конечно, исключениями), никаких особых привязанностей; будучи до диковатости замкнутой, умела  производить впечатление общительного и обаятельного человека; упиваясь любовной лирикой Марины Цветаевой, в любовь  нимало не верила; и, восторгаясь Анной Достоевской и Кончитой, неравные союзы считала извращением. Вообще,  в отношении к страсти между мужчиной и женщиной была до противности правильной. Ревность, страсть, любовь с первого взгляда, - все эти понятия казались мне не более чем праздным вымыслом писателей. В глубине души я была убеждена, что любовь – это глупая игра слабохарактерных, избалованных жизнью чудаков, коими представлялись  герои многочисленных любовных романов, за чтением которых я едва не засыпала.
Что касается меня самой, то юноши не только не интересовали, но и раздражали меня. Я была убежденной мужененавистницей и даже  представить себе не могла, что в мире существует некто, способный разбудить в моем сердце неведомое чувство по имени Любовь… Словом, я была Базаровым в юбке, пока не появился он и не стал абсолютным исключением из всех моих правил…

                3
Обстоятельства нашего знакомства более чем банальны: он был   профессором в университете, где я училась на историка. Как часто бывает в подобных  случаях, я была намного  моложе его (мне было 17, ему – 55) что, однако, ничуть не помешало нам стать хорошими друзьями.  Он был очень красив, выглядел гораздо моложе своих лет и одет всегда великолепно. Прибавьте к этому лучезарную улыбку, прекрасный взгляд, приятный – завораживающий – голос, удивительную юность духа, энергичность  и  магнетическое обаяние. Умножьте все это на всегдашнюю приветливость (исключая, правда, те редкие моменты, когда он бывал не в духе), учтивость,  доброту, простоту в общении, соединенную с чувством собственного достоинства, серьезность, гармонирующую с тонким чувством юмора, и, конечно же, большой  ум и потрясающую образованность. Таким был мой Генрих- моя жизнь и погибель, мое счастье и отчаяние, пламень моей крови и свет моего сердца!
И мне нравилось в нем все: от незаурядного интеллекта  до аромата изысканных духов. Несомненно, он понимал это, более того, ему это льстило, и  он отвечал мне теплой, искренней приязнью, позволяя мне шутить с ним и даже обращаться  на «ты». Естественно, я гордилась нашими отношениями, очень дорожила ими и была неимоверно счастлива.  При этом всем мы были всего лишь друзьями. Но почему бедное студенческое общежитие  и невзрачный университет в чужом городе стали для меня земным раем? Почему так сильно портится настроение, если хоть день не увижу его? Почему «дикарке» (так однажды  в гневе назвала меня мама) невыносимо скучно в своей уютной квартире, и каникулы кажутся такими долгими?  Почему позволяю ему так открыто флиртовать со мной? Почему увлеченные им студентки (я знала таких несколько) вызывают такую сильную антипатию? Почему так сжимается сердце, когда неутомимые сплетницы наперебой болтают о его многочисленных романах? Я не искала ответов на эти вопросы. Ведь со мной был Генрих, а это вершина блаженства!
Так шли месяцы. Я по-прежнему оставалась зубрилкой-отличницей, но теперь не только ради своего честолюбия, но и для того, чтобы быть достойной его. И учеба как-то резко полюбилась… «Но ведь я отношусь к нему чисто по-дружески, иначе и быть не может!» - старательно  убеждала я себя и в эту аксиому  безоговорочно верила до тех пор, пока сам Генрих не усомнился в ее истинности…
                3
С однокурсниками, как, впрочем, и со всеми людьми, я держала себя ровно – не ссорилась, но и не дружила. Они тоже не замечали, но и не избегали меня. Вика Романова – другое дело, она как-то сразу привязалась ко мне, и я ответила ей взаимностью, хотя во многом мы друг друга не понимали.
- Рита, - почти с укором говаривала она мне. – Хватит  уже за книгами сидеть! Пойдем со мной на дискотеку!
- А зачем? – вяло зевая, отвечала я.
- Как зачем? – негодовала она. – Там девчонки… и мальчишки тоже…
- Ничего не нахожу в этом интересного! – уже откровенно хмурилась я, в следующую же секунду утыкаясь в книгу.
- Ну, и дурочка! – усмехалась Вика, спеша на очередную тусовку…
Но, несмотря на это, я полюбила ее за ум, чувство юмора, свойственную мне жизнерадостность и замечательную воспитанность. Кроме того, она отличалась очень симпатичной внешностью и хорошим стилем.
Итак, мы с ней подружились – и подружились настолько, что она пригласила меня к себе в гости. Так я познакомилась с ее семьей.
Родители Вики – бизнесмен Вячеслав Александрович и директор музыкальной школы Елена Германовна – произвели на меня самое приятное впечатление. Приветливые, обаятельные, добрые, умные и еще  достаточно молодые, они оба  были  замечательно хороши собой. А какие отношения царили в их семье! Казалось, они с полуслова понимали друг друга и жили, как это принято называть,  душа в душу! А  единственную дочь Викторию и вовсе любили без памяти, она отвечала им тем же, но держала себя немного свысока.
- Вика! – с искренним восхищением говорила я. – Твои родители – самые замечательные люди на свете! Ты вправе ими гордиться!
- Если они так тебе нравятся, забирай их себе! Отдаю даром! – отшутилась однажды подружка.
Надо заметить, что Елена Германовна и Вячеслав Александрович вскоре полюбили меня, пожалуй, даже больше, чем сама Вика, и я стала для них почти  членом семьи. Новые друзья не упускали ни одного случая, чтобы за что-нибудь  похвалить меня.
- Бог света в египетской мифологии… 6 букв… - задумался над кроссвордом Вячеслав Александрович. – Ленусь, не знаешь, что это такое?
 - Ну и насмешил, дорогой, - ответила ему супруга. – Ты бы еще  про богов какого-нибудь племени мумба-юмба меня спросил!
 - О-си-рис! – с нескрываемым чувством гордости протянула я, вмешиваясь в разговор.
- Что?!
- Бог света в древнеегипетской мифологии – Осирис, - объяснила я. – Так и пиши.
- Точно! – не сумел сдержать своего изумления Вячеслав Александрович и обратился ко мне. – Ритка! Ты гений!
- И есть ли что-нибудь такое, чего ты не знаешь? – улыбнулась Елена Германовна.
Разумеется, подобные комплименты приятно щекотали мое самолюбие.
И вообще, нам было очень весело и хорошо. Более того, я узнала, к своему удовольствию, что Вячеслав Александрович, Елена Германовна и Вика очень хорошо знакомы с Генрихом и что он очень давний друг их семьи.  Это обстоятельство сделало Романовых еще более дорогими мне…
                4
Самым же близким человеком стала для меня Елена Германовна, или Леночка, как любила я называть ее  в порыве глубокой нежности. В самом деле, она была удивительной и  прекрасной женщиной – во всех смыслах этого слова.
С первой же нашей встречи красота ее меня поразила. В свои 40 Елена казалась юной девушкой – и душою была действительно юна. Средний рост, очень стройная фигура, великолепные и искусно прибранные русые волосы, классические черты лица и, главное, большие зеленые глаза – делали ее внешность безупречной. И тонкий вкус ее в выборе одежды не мог не удивлять. Признаюсь, что первое время она внушала мне почти что благоговение и казалась богиней,  спустившейся с небес. Я даже не знала, как вести себя с ней.
Но добросердечность, остроумие,  открытость Елены разрушили стену моего смущения, мы стали неразлучными подругами и даже перешли на «ты» (на «ты» была я, кстати, и с Вячеславом). Вика даже чуточку ревновала:
 - По-моему, тебе с моей мамой  гораздо интереснее, чем со мной!
А мне и вправду с Еленой было очень интересно. Ведь нас сближала не только пламенная страсть к  поэзии – невероятно, но нам нравились даже одни и те же стихи!
Но моя река – да с твоей рекой,
Но моя рука – да с твоей рукой
Не сойдутся, Радость моя, доколь
Не догонит заря - зари…
- читала я строки Цветаевой – и заметила на глазах Елены слезы…
 - Тебе грустно?!
- Стих проникновенный, - дрожащим голосом отвечала она. – Не могу просто….
- Ну, это же всего лишь выдумка поэта, - с фальшивым легкомыслием отвечала я.
Елена решительно возразила:
  - Нет! В этих строках горькая правда! Ужасно, когда нельзя быть с тем, кого любишь…
Меня обожгло догадкой: она любит кого-то! И душу пронзило неподдельное сострадание.
- Конечно, это ужасно! – согласилась я.
- Ну вот, Рита, ты всегда меня   понимаешь, как никто другой! – вздохнула Елена. – Я очень люблю тебя – и счастлива иметь такого близкого человека, как ты!
- Я тоже! – улыбнулась я.
- Спасибо! – сказала моя странная подруга, и в ее глазах я увидела огромную, неведомую мне вселенную и прочла тайну, которую она вынуждена была скрывать от всех…
Мы крепко обнялись.

                5

В один из дней, когда Вячеслав уехал в деловую поездку, я решила потратить свободный от учения  вечер на прогулку по городу. Дни стояли весенние, теплые и уже длинные. Зеленели деревья, распускались цветы, дул ласковый ветер, и настроение неуклонно поднималось.  Я с наслаждением гуляла по парку и вкушала радость жизни. Но то, что я через минуту увидела, надолго отравило душу.
По парку прогуливалась какая-то влюбленная парочка.  Они вели себя очень оживленно, и женская интуиция решительно подсказала   мне,  им явно хорошо вдвоем и что они, точно, не супруги. Но какой же был  шок, когда я узнала в них… Генриха и Елену! Меня словно бы облили кипятком, я с надеждой подумала, что это скверное видение, но – нет! Увы, это была реальность! Я ощутила почти физическую боль и поняла, к своему ужасу, что безумно, почти невозможно, люблю его! Люблю!!! – и было уже бессмысленно врать себе! Моим первым порывом было подбежать к ним, устроить скандал и увести Генриха, но я замерла и не могла пошевелиться. Я пыталась отвести от них взгляд, но сил не хватило даже на это. И я безвольно смотрела на своего  обожаемого, но неверного возлюбленного и на женщину, которую еще полчаса назад считала своей подругой и которую теперь смертельно ненавидела. С каждой новой секундой становилось все тошнее и тошнее.
Генрих показался мне еще более прекрасным, чем прежде. Он был очень весел и улыбался ей своей чарующей улыбкой. А как она кокетничала с ним! Каким голосом говорила! Как крепко держала его руку, словно боясь хоть на долю секунды отпустить ее…   Милую руку, которую я только вчера ласкала с такой жадностью, благоговением  и любовью!!! Как хотелось кричать от боли! Как противна стала мне Елена! Никогда раньше не подозревала я в ней такого изощренного кокетства, такой откровенной порочности! А он был очень счастлив, они о чем-то мило и самозабвенно беседовали, и когда подошли совсем близко, я невольно услышала обрывок разговора. Разговор был на редкость пошлым и глупым.
- Ты у меня самый лучший, и я вновь в этом  убедилась! – сладким голосом пропела она.
-  Правильно, солнышко! – с нежной ревностью  легковерного юноши улыбнулся мой Генрих. – Люби только меня!
- Обещаю! – с нестерпимым кокетством выдохнула она.
О, как же это гадко, грустно  и больно! Мой свет, моя любовь, мой Генрих, ради которого я, не задумываясь, отдала бы свою жизнь и которого люблю в миллион раз больше, чем себя, для нее лишь «самый лучший»! Он всего лишь лучше  ее мужа и тех других, которых, наверное, хватало в  жизни этой красотки!  Она по определению не могла быть верной ему! И осознание этого факта заставляло меня дрожать всем телом… Милый  Генрих! Неужели не понимаешь ты, что это не она, а я люблю только тебя? Но тебе нет никакого дела до моей любви и верности!
К величайшему счастью, они  были так увлечены своим свиданием, что не увидели  меня.  Едва они скрылись из вида, я, потеряв рассудок, побежала куда-то, не разбирая дороги. «Он не любит меня!», - вот была единственная мысль, единственное чувство! Воспаленное воображение сумасшедшей ревнивицы беспощадно рисовало мне  яркие,  отвратительные, картины их счастья… Да, ему, должно быть,  очень, очень хорошо с ней! Я так явственно представляла их вместе, что временами хотелось кричать от несносной боли. Я отчаянно пыталась прогнать эти скверные мысли, но они упорно преследовали меня и жалили больной мозг, как рой обозленных пчел…  Но, странно, к Генриху я испытывала не ненависть, а  какую-то исступленную любовь. Страшно хотелось звать его к себе, страшно хотелось быть с ним, страшно хотелось упасть перед ним на колени, страшно хотелось целовать ему руки, унижаться и умолять, умолять, умолять его если не о любви,  то хотя бы о жалости…  Несомненно, он сжалился бы надо мной, потому что глубина моего горя тронула бы даже камень, а не то что мягкосердечного и сострадательного Генриха! Не знаю, сколь долго длилось это ужасное состояние, но опомнившись, я поняла, что уже давно глубокая ночь, что я стою на берегу реки, что я вся в слезах и что они мерзко щекочут мне шею.   Внезапно  посетила   до ужаса противная   мысль: «Вот, я такая порядочная, шатаюсь ночью по городу и реву о нем, а ему сейчас хорошо, он, быть может, с ней…». При этой мысли показалось, что волны зовут меня в свои объятья…  Умереть – и все кончено будет!  Может, и его совесть помучает! Но наваждение прошло в одну минуту – ведь не  бессмысленно  ли кончать с собою, если я  и так уже мертва?! И, глубоко вздохнув, я уныло побрела в свое общежитие.
- Рит, привет, ты чего это по ночам болтаешься? – приставали ко мне девчонки.
- Всем привет, - невероятным усилием воли выдавила я и, точно в бреду, подошла к своей кровати. И больше от меня было невозможно ничего добиться.
- Ритуль, я тебе тако-о-е расскажу! – попыталась заговорить  не очень красивая, но по-своему прелестная Наташка, привыкшая делиться со мной всеми своими радостями и горестями, однако же, предпочитавшая тихому обществу «дорогой Риточки» шумные компании.
- Не сейчас, я очень устала… Голова раскалывается.
- Ты больна? – воскликнула заботливая Наташка, испуганно глядя в мои  полубезумные  и заплаканные глаза.
- Я пьяна-а! – с болезненным наслаждением протянула я и, мигом сбросив туфли, завалилась на койку. Мне и вправду казалось, что я выпила не одну бутылку вина.
… Я надеялась, что хоть сон подарит мне глоток забвения, но… Генрих! Генрих! Генрих!..  Его ласковый взгляд,  милый голос,  тепло  рук и пьянящий аромат духов… Это наваждение… Страшная жажда – быть всегда с ним.  Но ненавистная Судьба лишила меня возможности вкусить нормального человеческого счастья с тем, кого так люблю…  Как мы говорили о любви!... Мечтали о счастье!...В самом деле,  если бы у него не было жены, а у нас обоих – почти 40-летней разницы в возрасте, то, бесспорно, мы были бы счастливейшими в мире… Да что я вру себе?! Несомненно, я глубоко наплевала бы и на его жену, и на возраст, и на свою нравственность, если бы он только захотел этого!.. Если б он любил меня!!! – как бы мы были счастливы!!! И жестокое воображение тотчас же нарисовало  мне ярчайшие картины того самого счастья… Глупости! – со злостью оборвала я себя. Неужели я могла хоть на миг поверить в то, что это может быть? Какая ж я дура, если так! И он всегда  понимал мое отношение к нему лучше меня самой!  «Я прекрасно знаю, что ты меня любишь», - до крови резали душу ласковые слова Генриха.  Но зачем  он так отчаянно морочил мне голову, шутил о свадьбе,  так виртуозно играл со мной в любовь и так жестоко надо мной смеялся?!  То, из-за чего я безнадежно погибала, для него было  всего лишь глупой шуткой! Да, он негодяй! Он мне противен!.. Ненавижу!... но  не могу без него!..
 А  Елена!  - зачем же   он  с ней – хотя только ли с ней? – но не со мной?! - И  я ненавижу ее, потому что попросту завидую ей черной завистью…А ведь мы так дружили! Что это были за минуты! Вот мы вместе гуляем, обедаем,  выбираем для меня новый наряд, читаем трогательный стих, нечаянно проливший свет на ее роковую тайну, оказавшуюся нашей общей… Острый укол минутного сострадания… И вновь жестокая, непроглядная боль зависти…  О чем это я?! Я завидую только тому, что она его… любовница! Я завидую чужой беде, чужому падению, чужому греху! Как низко я опустилась!  Глупая, жалкая, бесстыдная девка! Ненавижу себя!!!! Но моя ужасная  страсть сильнее моей воли и меня самой!... Вот такой бред мучил меня несколько часов подряд!  До сих пор удивляюсь тому, что не сошла с ума в ту ночь!
На небе показался кровавый луч  солнца. Я с отвращением ощутила, что подушка –  вся мокрая от слез (вот уж не думала, что  когда-нибудь какой-нибудь мужчина вынудит меня так  страдать   из-за него!) и  с удивлением поняла, что так и легла в одежде… Это даже позабавило. Не в силах сдержать усмешку над собой, я тихонько встала и направилась в ванную комнату.  И, бросив взгляд в зеркало, почувствовала тошнотворное отвращение. На меня смотрела какая-то незнакомая смазливая и неуловимо противная девица с  толстыми, красными, порочными губами; серыми, большими (как уверяли многие, красивыми) но безнадежно близорукими  и  до безобразия зареванными глазами; и остриженными, как у мальчика, темными волосами… Любимая прическа Генриха – он не однажды уверял, что она по-особому идет мне… Ах! Опять я о нем!.. Нет! Так больше нельзя! – я с безумной силой  стиснула голову руками -  я должна непременно забыть его! Вычеркнуть. Убить свою проклятую любовь. Безжалостно. Навсегда.

                6
Шли дни. Однажды я ужасно устала после очень сложных лекций и, выходя из университета, думала только о том, как поскорее добраться до своей комнаты.
- Здравствуйте, девушка! – раздался вдруг  знакомый звонкий голос. – По-моему, мы с Вами где-то встречались.
Я вздрогнула и оглянулась. Конечно же, это был Генрих.
- Добрый день, Генрих Николаевич, – нарочито холодным тоном ответила я, не желая разговаривать с ним.
- Вы чем-то огорчены, Маргарита? – с искренним участием спросил он (ему нравилось иногда  с притворным официозом называть меня полным именем  и на «вы»).
Как захотелось мне рассказать ему, сколько выстрадала из-за его легкомыслия! Не знаю, каким чудом преодолела это искушение!
- Что Вы, - сурово бросила я, пытаясь не смотреть на него. – У меня отличное настроение, только устала очень. 4 пары сегодня было.
- Это ужасно, - без тени легкомыслия и кокетства, но с искренней добротой и теплотой заметил  он, подходя ко мне.
- Учение – свет, - ответила я не без иронии.
- Да,  - с совершенной серьезностью  и восхищением говорил он, взяв меня за руку (опять этот проклятый ток по всему телу!). – Студенты должны брать с Вас пример в Вашем усердии и удивительном уме. Откровенно говоря, я горжусь Вами…
- Бросьте, Генрих Николаевич! – весело улыбнулась я, чувствуя, что сердце становится податливее пластилина… Свет моей души! Могу ли ненавидеть тебя?!
- Вы на самом деле умница! – решительно возразил он и продолжал располагающим и естественным тоном. – Хотя допускаю, что этот институт Вам до смерти надоел, как и все, что с ним связано…
Стало жутко: он читал мои мысли!
- …и я в том числе! – закончил свою фразу Генрих, ласковым, губительным взглядом смотря на меня…
- Ты?! Да никогда  в жизни!!! – страстно, и почти невольно, воскликнула я, глядя на него с исступленным, бессовестным обожанием,  и –  не понимаю, как это произошло - бросилась в его объятья…
Все кончено! Вся моя добропорядочность, вся моя злоба на него,  вся моя ревность, вся моя посрамленная женская гордость и хваленая сила воли – все рассыпалось в прах. Груз, лежавший на сердце несколько дней, бесследно растаял. Я снова стала слабой, глупой девочкой, а он – моим прекрасным, добрым, обожаемым Генрихом, которому  без остатка прощу любую вину, любую измену… Вновь сердце сжималось от восторга,  вновь вернулись силы и вновь хотелось рыдать от счастья…
- Ты  очень скучала по мне? – спросил он с какой-то  жестокой нежностью.
- Да, - выдохнула я, даже не пытаясь что-нибудь солгать.
- Я тоже, - признался он. -  Придешь завтра вечером ко мне на кофе?
- Непременно приду! – не помня себя от  головокружительной радости, воскликнула я и, на прощание, махнув ему рукой, убежала…


                7
Мы продолжали часто видеться, я, как и прежде, дружила с ним, виновато улыбаясь каждому его слову, с жадностью, как подарок, принимая каждое его рукопожатие и боясь даже посмотреть на кого-нибудь другого…
Однажды прелестным вечером,  когда я сидела на скамейке и с видом типичного «ботаника» штудировала «Жизнеописания» Плутарха, ко мне подсел какой-то недурной внешности  парень и заговорил развязным тоном:
- Добрый вечер, принцесса. Будем знакомы. Меня Женя зовут…
Я ничего не ответила, но посмотрела на него с такой злобой, что бедняга отшатнулся.
- Отличная погода, правда? Пойдем, прогуляемся,- лепетал он.
- Молодой человек, - железным тоном и с  искренней, ядовитой усмешкой отчеканила я. – Вы ведете себя крайне неприлично, это во-первых. Я вовсе не желаю с Вами разговаривать, это во-вторых. Я не имею привычки знакомиться на улицах, это в-третьих. Придется Вам искать другую спутницу – это факт.
В глазах несостоявшегося поклонника читалось сожаление.
- Ты очень красивая, но бессердечная, гордая и  жестокая! И ты никогда не узнаешь  любви! – крикнул он, вставая со скамейки и уходя от меня.
«Какой  отвратительный индивид… как и все они!» -  думала я с  невыносимой гадливостью. Но, несомненно, он прав в одном: для меня не было, нет и никогда не будет другой любви, кроме моего  единственного, несравненного  Генриха! Потому что с  появлением его в моей жизни для меня навсегда исчезли все  мужчины на свете. О, Генрих мой, если б ты любил меня так!..
Но было нечто, терзающее меня даже больше, чем сумасшедшая ревность: изменилось в корне мое чувство к нему. После истории с Еленой Генрих, естественно, не мог  уже быть для меня кумиром, идеалом и примером для подражания – словом, тем непорочным и безгрешным ангелом, каким я его себе воображала. «Божество» оказалось обычным  человеком  из плоти и крови - со своими слабостями и недостатками. Иногда он вызывал во мне отвращение и ненависть. Но это вовсе не означает, что я стала любить его меньше – нет! Напротив, гораздо сильнее.
Но именно в любви-то я и разочаровалась. Она оказалась более  чувственной и приземленной, чем я представляла. Хотя наши отношения продолжали оставаться платоническими в привычном понимании этого  слова, я хорошо узнала, что значит «падение» и «потеря целомудрия». Я была подобна Адаму, вкусившему запретный плод и   со стыдом ощутившему вдруг  свою   несовершенную  плоть…Это чувство было похоже на зубную боль, изнуряющую весь организм! Но  разрази меня гром, если я посмела  оскорбить любимого бесстыдным и  вульгарным эротическим влечением! Боже сохрани! Генрих по-прежнему оставался для меня, в первую очередь, хорошим другом и  интересной личностью – поэты назвали бы это «благородной страстью», а психологи – «гармонией всех видов любви». Но сам факт, что я все-таки смогла испытывать к нему иные чувства, чем просто симпатию к интересной личности и что он  все же стал меня гораздо больше, чем просто друг, казался из ряда вон выходящим.    Мой мучитель, несомненно, сознавал силу своей власти надо мной (удивляюсь, почему это не вызвало в нем отвращения!) и, как  прежде, великодушно позволял себя любить. Но это «великодушие» несказанно  огорчало. Я была бы гораздо больше благодарна ему, если б он жестоко отчитал меня и открытым текстом приказал отстать… Но нет! Он оставался прежним, желая подарить своей  девочке (так в порыве нежности он любил меня называть)  подобие счастья и нечаянно, но безнадежно губя ей душу…
Наши минуты и вправду были волшебно счастливыми, но, стоило мне только остаться одной, муки становились  поистине адскими. В часы озарения  я отчетливо видела свою бесстыдно обнаженную душу, которая оказалась мелкой душою блудницы. Целомудрие, гордость и скромность – все эти ее богатые  одеяния в мгновение ока превратились  в жалкие лохмотья. Моя «невинная, непорочная, духовная, чистая, бесстрастная и идеальная  всего лишь дружба» с Генрихом, понимала теперь я, никогда и не думала существовать,  она оказалась всего лишь нелепым  мифом, придуманным мною лишь для того, чтобы убаюкать свою встревоженную совесть и заглушить запретное чувство. Но он оказался не прочнее мыльного пузыря, разлетевшись, как  поседевший одуванчик на ветру, и то,  что раньше я так старательно закапывала в недра своего сердца, все оказалось вдруг таким очевидным и явным. Подобно тому, как сильнейшее землетрясение разрушает могилы, выталкивая на поверхность земли разложившихся мертвецов, так и безумная ревность, до основания потрясшая мою душу, безжалостно обнажила всю затаенную в ней  порочную страстность, которую ранее я не могла  себе  даже вообразить.
В ужасные минуты одиночества я отчетливо понимала, что мое чувство к Генриху – всего лишь обыкновеннейшая, грешная страсть женщины к чужому мужчине, похожая на тягу алкоголика к водке. Я хорошо сознавала всю ее отвратительную противоестественность и не могла  решить, что было в ней более гадким. То, что у него есть жена? Или то, что ему  56 лет? Или то, что в сравнении с ним я совсем еще ребенок? Знала одно: я  жестоко мучила  нас обоих. Более того,  было невыразимо стыдно перед всем миром. Казалось, что мою голую, больную душу видят все, все смеются надо мной и все догадываются  о моей роковой, ужасной тайне, которую так долго и тщательно скрывала я от себя самой.  В те дни я потеряла свой крестик и не сомневалась, что Господь отнял его  за  грехи – вернее, за один страшный, непобедимый грех. Если б можно было  вырвать, удалить это постыдное чувство, как удаляют опухоль! Но – оно стало  неотъемлемой частью моего существа и, казалось, было растворено в каждом атоме тела и  души! Непрестанно мучило хроническое отчаяние, и представлялось временами, что я недостойна даже того, чтобы просто жить в этом мире – настолько сильно ощущала я всю свою  гнусность и ничтожность, настолько сильно  понимала откровенную уродливость своего чувства – и настолько сильно ненавидела себя… Несомненно, любой другой на моем месте покончил бы жизнь самоубийством. Но я слишком сильно любила жизнь,  слишком твердо верила в Бога и  бессмертие души, чтобы совершить эту ужаснейшую и непоправимую глупость…
 
 
               

                8
Внешне все продолжалось по-прежнему:  по-прежнему я доблестно занималась наукой, по-прежнему сидела с Викой Романовой за одной партой и по-прежнему поддерживала дружеские  отношения с ее родителями. Но как все переменилось! Как неловко  чувствовала себя с ними!
Елену я жестоко ненавидела.  И не только как соперницу, с которой вынуждена – о, как  цинично это звучит! – делить любимого. Нет!  Ведь Генриха я ревновала болезненно - и ко всем без исключения! Но она была для меня  несравненно  противнее этих  абстрактных и неведомых мне «всех», включая даже его жену. Во-первых, потому что я считала ее  своим близким человеком, а во-вторых… Я скажу вам сейчас нечто очень странное, но я была убеждена, что это она сломала мне жизнь! Я не могла простить ее  не только за то, что ее,  не меня, любит Генрих, но и за то, за то, что, сама того не подозревая,  она разрушила легко и безжалостно  мою железную уверенность в собственной  мнимой исключительности и его непогрешимости и, главное, в абсолютной бесстрастности моего отношения  к нему. Созданный мною мир, в коем я отчаянно, подобно страусу, зарывшему голову в песок, пряталась от самой себя,  в одночасье рухнул, все мои идеалы развалились, как карточный домик, и земля ушла из-под ног.  В душе  произошел апокалипсис, и виноватой в этом я считала почему-то одну лишь Елену.
 Меня раздражало в ней все: прическа, одежда, манеры, звук голоса… Даже ее хорошие отношения с мужем, которыми прежде я так восхищалась, вызывали теперь удушливый приступ  бешенства. «Я погибаю, а она артистку тут играет!» - с отвращением думала я и даже мечтала отомстить ей: рассказать все Вячеславу, которого считала своим хорошим другом… С каким наслаждением безжалостной стервы воображала я эту минуту, его шок, его удивление, его бешенство! Она разрушила мою душу, а я всего лишь разрушу ее семью! И губы искривлялись злорадной усмешкой… Но Генрих! Он ведь тоже от этого пострадает! Нет, только не это! В сто раз отраднее страдать самой, чем причинять страдания  единственному и горячо любимому!!! Сознаюсь, что только  любовь  спасла меня от этого непоправимого шага, и я каждую секунду боялась наделать каких-нибудь  глупостей. И все-таки  их наделала.
Романовы всей семьей собирались в какую-то важную для них поездку, ради которой Вика даже сдала досрочно пару экзаменов. И  за 3 дня  до отъезда я не выдержала и по какому-то ничтожному поводу устроила Елене  дикий скандал, не забыв наговорить всяких гадостей, и все-таки коснувшись дорогого имени Генриха…
- Как ужасно ты ведешь себя с ним! Это просто свинство, и мне все известно… могу и с Вячеславом твоим поделиться…
Елена не стала вертеться и прямо ответила мне:
- Да, ты права. Только не делай глупостей.
- Я не знаю, как это пережить! – выдавила я, задыхаясь от слез. – Это ужасно, и я предпочитаю оборвать нашу с тобой дружбу.
Елена проявила жестокую прямоту.
- Риточка, ты любишь его?  - эти слова прозвучали с особым сочувствием и кололи мне сердце.
- Безумно люблю! –  нарочно призналась я, желая досадить ей. – Считай меня дебилкой, ненормальной, - кем хочешь, но это так!
 -Я считаю тебя не дебилкой, а своим близким человеком! – возразила Елена. – И ничего ужасного в этом нет. Но… Ты хоть понимаешь, что твое чувство бесперспективно?
- Понимаю, - отрезала я. – А тебе-то до этого какое дело?
- Жаль тебя!
- Жалеть меня не нужно! – разозлилась я. – А если ты действительно считаешь меня своей подругой, отстань от него!
- Я для него просто друг, и то, что было между нами, в далеком прошлом… - оправдывалась она. – Просто я искренне хочу твоего счастья, но понимаю, как тебе тяжело….
 Соперница прирабатывает заботливым психоаналитиком?! Даже юморист  не смог бы придумать более фарсового диалога. Стало противно. 
- Не лезь в мою душу!  оставь меня! – диким голосом приказала я, безмерно устав от этого нелепого и бессмысленного разговора. Елена послушалась.
После этого вечера я была уверена, что она никогда больше  не захочет со мной разговаривать. Но ошиблась. Она перед отъездом пришла ко мне прощаться, мы даже поцеловались, но я ее  так и не простила. А эта ангельская доброта вызывала  еще более жгучую неприязнь…

 
                9
Но, к счастью для меня, милый Генрих (а я безошибочно – с каким-то таинственным, трепетным наслаждением! - чувствовала легчайшие колебания  его настроения, малейшие движения его души!) не только не тосковал после отъезда Елены, но и даже расположение духа заметно улучшилось. «Значит, он действительно ее не любит! - думала я, и душу  наполняло змеиное злорадство. - Так и надо! Получается, он просто играет с  ней… Как, впрочем и со мной…»   Хотя последняя фраза этой мысли и стирала с моих толстых губок язвительную улыбку, я все равно была почти счастлива несчастьем своей соперницы…
Но чуть более чем через неделю нам неизбежно пришлось прощаться: я должна была уезжать домой на каникулы. Вот уж никогда не думала, что эта заветная пора, с нетерпением ожидаемая всеми школьниками и студентами, может быть такой отвратительной! Весело сияло июньское солнце, а я возмущенно  злилась на него: разве можно сиять, если я сегодня должна проститься с солнцем моей жизни!
- Генрих Николаевич, простите… - с виноватым видом я остановила его на улице. – Пожалуйста, простите, что мешаю Вам… Но я сегодня домой уезжаю…
(Голос предательски дрожал).
- Уже сегодня? – удивился он, и в бесконечно дорогом  голосе зазвучали непритворно печальные нотки… Любимый! Наконец-то ты делишь со мной мою грусть!..
-Уже сегодня, - коротко повторила я.
- Я буду очень скучать… и очень часто вспоминать тебя, - пообещал Генрих.
Я ни на секунду не сомневалась, что он  крепко забудет обо мне этим же вечером, но так отчаянно хотелось верить ему, что  ответила с полной искренностью:
- Мне тоже будет  очень плохо без тебя! (О, это заветное и теплое «ты» вместо фальшивого, неловкого «вы»!..)
Больше говорить было нечего. Я жадно гладила его прекрасные, теплые,  сильные, чуть потемневшие от солнца руки, я крепко и дерзко обнимала его и, нимало не стесняясь,  глядела в неземные, добрые, лучезарные глаза… Что это было? Полет в пропасть? Или падение в небо? Как долго это длилось? Мгновение? Или Вечность? Я не знала. Но Генрих нарушил вдруг это  тяжелое, блаженное молчание.
- Приезжай скорее, - сказал он, играя моими короткими волосами. – Я буду ждать тебя…
- Я очень люблю тебя! – взволнованным голосом, но совершенно честно призналась я.
- Я тебя тоже, - ответил он ласково, но с такой легкостью и уверенностью, словно речь шла о чем-то естественном и бесспорном, как дважды два… В сто первый раз он обманывал меня, в сто первый раз я ему верила…
Тут мимо прошел какой-то очень торопливый и до противности важный субъект.   Я узнала его – это был зловредный коллега Генриха и его полная противоположность, совершенно  высокомерный, бессердечный, бессовестный и полуграмотный профессор-карьерист, очень нелюбимый  многими преподавателями и всеми студентами за невыносимый нрав; я же не терпела его только за то, что он – а это было всем известно – вечно норовил «насолить» моему другу. Этого-то я ему  простить не могла!
- Здрасьте,  Генрих Николаевич, - поздоровался он  таким тоном, словно бы эти три слова стоили ему огромных денег.
- Здравствуйте, Сергей Сергеевич, - простодушно ответил ему Генрих и через миг перевел взгляд на меня.
Надо было видеть, с какой холодностью и осуждением, даже негодованием, глянул на нас этот Сергей Сергеевич! Именно так смотрят обычно  высокоморальные прохожие (хотя нашего-то героя  к таковым не причислишь) на слишком расшалившихся подростков…  Кроме того, в его взоре читалось такое удивление, такой шок,  словно он увидел тарелку с гуманоидами. В первый раз видела я Сергея Сергеевича столь искренним!  Признаюсь – да простят меня целомудренные читатели! – что эта реакция не только ничуть не смутила меня, но даже вызвала приступ какой-то неведомой мне прежде бессовестной гордости. Хотелось крикнуть, что я люблю Генриха и горжусь своей любовью! Через мгновение Сергей Сергеевич убежал. А мне хотелось лишь одного: чтобы растаял весь этот суетный, развратный, покрытый ржавчиной лицемерия и ханжества, мир, чтобы вечно сияло солнце и чтобы мы с Генрихом всегда-всегда были вместе… Всегда-всегда! Но расставание неизбежно. Дружеский поцелуй, товарищеское рукопожатие, последний взгляд – и мое безмерное блаженство сменилось столь же безмерной тоской.
В ту ночь я не могла заснуть от нестерпимого чувства боли и от поступивших к горлу слез. А поезд неумолимо мчал  домой…

                10

Но и дома легче не стало. Грешный рай сменился адским огнем совести.  Призрак пережитой драмы беспощадно терзал меня. Я жестоко ненавидела Елену, я умирала от тоски по Генриху, но тяжелее всего оказался  внезапный и сильнейший приступ самопознания. Я впадала в отчаяние при мысли, что он «любит» меня только из жалости. Да я и в самом деле жалкая! Я ненавидела Судьбу, которая так жестоко посмеялась  надо мной… Знала ли я, что я, такая гордая, неприступная и правильная, стесняющаяся сесть с парнем на одну скамейку и впадающая в  искренний, стыдливый гнев от самого невинного комплимента, полюблю женатого человека, который никогда-никогда не сможет быть моим в полном смысле этого слова и который не то что гораздо старше меня, а старше на целую человеческую жизнь? Полюблю (а это несомненно!) отчаянно, безоглядно, с первого взгляда и до последнего вздоха? И стану кокетничать с ним, как с глупым мальчишкой? И  мучительно ревновать его ко всякой женщине без исключения, в том числе и к  собственной  жене, с которой они познакомились, наверно, за  много  лет до моего рождения? И возненавижу из-за него другую женщину, которая была почти ровесницей моей матери? Если б кто-нибудь рассказал мне подобную историю, то я не  поверила бы и расхохоталась. Такое и в кошмаре присниться не могло! Абсурд! Я чувствовала себя  грешницей, виноватой перед всем миром,  и блудницей, которой нет прощения! И я понимала, что не могу даже осуждать  Елену, за то, что она изменяет мужу с Генрихом, потому что (мне страшно и стыдно об этом говорить, но это бесспорно!) и я на ее месте поступила бы точно так же… В отношении к нему я и сама  была Еленой… Верно говорят: «Чужая душа – потемки, своя – еще темнее»! я ощущала себя героиней какого-то дурацкого, нелепого романа с избитым сюжетом или бесконечного слезливого сериала… Но ведь то, что творилось со мною, - не  фильм, не поэма, не роман, не вымысел, а горькая правда! Но пути назад не было – и я беспомощно блуждала в темном, непроходимом  лабиринте своей души, где каждый шаг – тупик!..
…Так прошло чуть менее трех месяцев, после чего я вновь отправилась в университет.

                11

Но первый же день нового учебного года стал  крайне неудачным. ( Вы, наверное, спросите, видела ли я Генриха? Нет. Он, к разочарованию моему, на несколько дней уехал в другой город по каким-то делам).  Вечером, еще на занятиях, я почувствовала себя  скверно, а на следующее утро, поняв, что совсем больна, не пошла в институт. Все девочки убежали, тем более,  вечером у них намечалась какая-то  вечеринка, а я осталась одна.
Самочувствие становилось все хуже. Очевидно, был жар - и такая слабость, что я не имела даже сил встать и налить себе стакан воды. Только тогда я, всегда такая терпеливая и сильная,  первый раз в жизни почувствовала вдруг несказанное, неведомое прежде, одиночество, отчаяние, совершенную свою беспомощность и ненужность. Написать смс маме? Но зачем ее огорчать – она и так слишком  волнуется… И я почувствовала вдруг жгучую тоску по ней, по ее нежному голосу, по ее ласковым, добрым рукам, -  так скучают обыкновенно лишь маленькие дети. Да, только она по-настоящему меня  и любит – даже такую беспутную, гадкую, грешную! Но она была далеко, и весь окружающий мир показался вдруг таким ничтожным, чужим и холодным, что захотелось выть в голос. Но вместо этого  я отвернулась к стенке и, не в силах заснуть, лежала тихо, не имея представления, сколько прошло времени таким образом.
Вдруг открылась дверь, и послышался мелодичный стук каблучков. Я даже поленилась посмотреть, кто это. Зачем? Ведь меня не касается. Наверное, кто-то из девчонок зашел за косметичкой…
- Здравствуй, Риточка, -  вдруг раздался мягкий женский голос, и его обладательница тихонько подошла к моей постели.
Я повернулась, поглядела на нее и, к  своему удивлению, увидела Елену.
- Ну, здравствуй, - процедила я так кисло и угрюмо, что и самой стыдно стало.
- Вика позвонила, сказала мне, что ты заболела и не пришла на занятия,  - будто не заметила этого хамства Елена и нежно прикоснулась ко мне. –У тебя же температура! И ты тут совсем одна! Бедняжка!..
 В голосе и взгляде Елены было столько искренности, заботы и добра, что я поняла вдруг, что не могу, решительно не могу, ненавидеть ее… И тут по всему  телу пробежала дрожь, которая была гораздо сильнее, чем мучительный жар. Я  чувствовала, что мое ледяное сердце оттаивает, как у сказочного Кая, согретого любовью Герды. Сердце наполнялось теплой нежностью, ненависть уступала место стыду… Я с трудом сдерживала  подступившие к горлу рыдания и страстное желание броситься к ее ногам, чтобы просить прощения… Я крепко сжимала ее холодную руку, с любовью и благодарностью глядя ей в глаза…
- Знаешь что, - предложила она. –  Это никуда не годится, что ты лежишь одна в этом каземате! Тебе нужно выздороветь и хорошо отдохнуть. Пойдем к нам в гости!
- Мне не дойти, - растерялась я.
- Славик  уже приехал на машине и ждет нас, -  решительно ответила она. – Идем!
Весть о Вячеславе Александровиче живо подействовала – ведь мы искренне привязаны друг к другу,  поэтому встреча обещала быть радостной – и через какие-то 15 минут я находилась уже в уютной и такой знакомой квартире Романовых, которые ухаживали за мной, словно за королевой. Через несколько дней, благодаря заботе Елены, я совершенно выздоровела – причем, не только физически – и отправилась в университет.
С Генрихом я встретилась в коридоре на перемене. Повелитель моих чувств  выглядел суровым и печальным. Я робко поздоровалась с ним.
- Здравствуйте, Маргарита, - таким тоном он говорил только тогда, когда очень сердился. – Ваше поведение очень  огорчает меня.
- Простите, - расстроилась я. – Но в чем же я виновата?
- 5 сентября сего года Вы не явились ко мне занятия. Знаете, как это называется? Прогул. И за это я ставлю «двойки».
Мне показалось, он не шутил. Но я уже  давно и  очень хорошо знала своеобразный и переменчивый характер друга и потому нисколько не удивилась его поведению  и  не рассердилась на него.
- Простите, но я была нездорова. Температура сильная…
- Бедная девочка! – моментально смягчился мой суровый возлюбленный. – Как жаль, что я не знал этого! Ведь ты хотела видеть меня?
- Да, - честно призналась я, в который раз удивившись его доброте и нашему умению понимать друг друга без слов. – Но сейчас я совершенно здорова.
- Это хорошо, - ответил он и,  чуть помолчав, заметил. – Что за легкомысленный наряд!
- Следую моде, - с притворным смирением ответила я.
- Мода – это хорошо, - согласился Генрих. – Но ведь всему есть придел. Что будет, если я тоже пожелаю следовать моде и буду одеваться в том же духе?
Его поразительное умение изображать из себя зануду! Но я знала: это не всерьез.
- Разрешаю тебе следовать моде, - с дружеской – только мне позволенной -  дерзостью пошутила я. – И ставить мне «двойки»!
 - Ритка моя! Как же ты умеешь меня веселить! –  И Генрих рассмеялся своим приятным, бесподобным, заразительным смехом, которым так умел покорять меня…
 Тут я ощутила, насколько сильно я желаю ему счастья. Подобно тому, как могучий океан накрывает собою высокие скалы, так и незнакомая мне прежде самоотверженная любовь накрыла собою мою дерзкую, несбыточную и безумную мечту о нем.  Утверждать, что страсть прошла было бы не совсем честно, но она утихла, как шторм на море. Я по-прежнему  безмерно любила его – люблю сейчас и буду любить всю жизнь! – но теперь это было не   надуманное благоговение перед воображаемым ангелом и не  всепоглощающая чувственность, а совершенно иная, чистая, светлая любовь к  реальному, родному, дорогому, замечательному и невыразимо близкому человеку  со всем его легкомыслием, со всеми его грехами, недостатками и слабостями. Порочная, жестокая,  постыдная,  животная, ревность уступила место безмерной,  вечной и  - наконец-то, человеческой -  нежности. Я ощущала нашу духовную близость – и это было несравненно сильнее, прочнее и выше так долго мучившей меня запретной страсти. Я желала и  желаю ему только счастья. Пусть даже и не со мной! Это помогает мне смириться даже с тем, что он никогда не сможет принадлежать мне. Главное, чтобы ему было хорошо!  А я буду счастлива его счастьем, буду счастлива тем, что он есть на свете, буду счастлива, наконец, тем, что люблю его и тем,  что он стал неземным лучом (как же я благодарна ему за это!),  нечаянно озарившим мою судьбу! Вот она, вершина подлинного чувства!
И за что я возненавидела эту женщину? За то, что она любит его? Но если ее любовь столь же сильна, как и моя, могу ли я осуждать ее? Нет! Я понимала ее, как никого другого, как саму себя. И чувство вины сжимало сердце. Я ненавидела свою подругу, своего близкого человека! И за что? За свою же собственную  слабость! А она так относится ко мне! Мы продолжали искренне дружить, но было стыдно смотреть ей в глаза…
- Ты такая необычная, -  однажды сказала мне Елена. – Сколько с людьми работаю, а таких, как ты, не встречала!
- Брось! – смутилась я. – Я гадкая, я стерва, и вела себя с тобой безобразно…
Она не дала  договорить:
- Я уже давно все забыла!
- Правда? И мы будем дружить? – искренне обрадовалась я.
- А мы и не переставали, - улыбнулась она.
- Я так виновата пред тобой, - говорила я дрожащим голосом. – Что не представляю, как ты можешь смотреть на меня…
- Перестань выдумывать, - возмутилась она. – Что ты такое говоришь!
Но, несомненно, она понимала, о чем я говорю и в чем моя вина… Она  тоже поняла меня, как саму себя. Наше примирение было искренним и полным. Пресловутая вражда уступала место дружбе.  И это был самый счастливый миг нашего знакомства! Мы обнялись так  нежно и крепко, словно обрели  друг друга после долгой разлуки. Я не понимала - и понимать не хотела, как могла быть так бессмысленно жестокой к ней. Но все пережитое забывалось, словно тяжелый сон, мрак моей души рассеивался, уступая место неземному, (наконец-то!) чистому счастью.  Я простила и была прощена.  И сердце наполняла безмерная радость, потому что я чувствовала, что моя  мертвая душа, познав всю глубину падения, снова ожила. Я  выздоровела после ужасной болезни, которая, как ни странно, помогла мне  найти новые силы и стать гораздо лучше, чище, чувствительнее, взрослее, терпимее,  мужественнее, мудрее и добрее, научила по-настоящему любить и  прощать и по-другому относиться к себе и людям.
Моя любовь и дружба, подобно сказочной  птице Феникс, возродились вновь. Подобно золоту в горниле, они прошли сильнейшие испытания, став еще крепче и ценнее. Через тернии страстей я постигла вершину подлинной Любви, которая – это не красивый лозунг, а пережитая  истина – выше эгоистической, низкой ревности. Именно эта Любовь «милосердствует… не завидует … не ищет своего и никогда не перестает». Именно эта Любовь есть истинное Благо, но его необходимо заслужить и выстрадать.