Западная Украина 1954 год

Западная Украина 1954 год.

Зима и особенно весна, 1954 года выдались в Москве достаточно голодными, и мать решила свозить нас со старшим братом на всё лето на Западную Украину к своему брату Василию Михайловичу. Дядя Вася  работал в то время машинистом паровозов на достаточно крупной узловой станции под оригинальным названием «Червоноармейск». Сам городишко напоминал польское местечко с майданом, костелом и главной улицей с несколькими кирпичными домами, которая собственно и начиналась от железнодорожной станции. Все остальные улочки составляли типичные украинские мазанки, крытые шифером, дранкой, а то и просто соломой. Улицы и дома утопали в вишневых и яблоневых садах. Как это место называлось при поляках, я точно не знаю (вроде Радивилов). Но то, что до Луцка было не более полутора часов езды на паровозе – это точно.  Железная дорога, в районе Красноармейска, шла через густые волынские леса, уходящие на территорию Польши. Эти леса в то время были прибежищем не столько украинских, сколько польских националистов. Василь Михайлович был не простым машинистом (у него уже был орден Ленина за вывоз во время войны эшелона с боеприпасами из горящего Брянска)  и отвечал за обеспечение бесперебойной и безопасной доставки, на этом участке дороги,  эшелонов с трофейным оружием, оборудованием и прочим добром из Германии.  Командирован он был сюда с семьей из России, где-то в году 1949 или 1950. Поскольку он был женат на украинке Анне Ивановне, то особых проблем с адаптацией на новом месте у его семьи не было.  У дяди Васи было трое детей. Борис, старший, всегда тяготел к рисованию и, как раз, в 1954 году ушел в армию, где проходил службу под Уссурийском, устроившись в качестве художника при штабе. Кстати, и много позже, он всегда умел удачно устроиться. Средний – Станислав, в то время учился на машиниста и отличался просто золотыми руками. Собрать «Вальтер», имея на руках только корпус, а остальное - разрозненные детали от «браунинга» и «парабеллума» было для него плёвым делом на пару дней. Младшим, и самым любимым ребенком в семье была дочка Нюся, которой было лет одиннадцать. Поскольку семья у Василия Михайловича была достаточно большая, руководство депо выделило ему хороший дом (под черепицей), с большим садом, сараем для борова, курятником, и. даже, с клетками для кроликов. Дом этот раньше принадлежал одному из активистов УНА, и после ареста его в 1948 году, пустовал. В дальнейшем, этот факт сыграет определенную роль в жизни дяди Васи.  Приехали мы в конце июня, в самый разгар черешни. Погода стояла по настоящему летняя и тётя Аня накормила нас в тени яблоневого сада гигантской яичницей на сале с луком. Затем мы стали собирать, а больше поглощать, черешню. Любопытно, но я совсем не помню, чтобы на большом огороде у тёти Ани была клубника. По-моему, её в этих местах в то время вообще не было принято выращивать. Для меня этот день закончился печально, поскольку к вечеру у меня поднялась температура под 40, и начался жуткий понос, (по терминологии тёти Ани – «срач») который продолжался без малого три дня. К выходным, когда я полностью оклемался, Василий Михайлович вместе со Стасиком и приятелем из депо решил почистить свой колодец, поскольку уровень воды в нём из-за жаркой погоды здорово упал, и эта манипуляция с колодцем была первой, с момента их заселения в этот дом.
Воду откачали достаточно быстро мотопомпой, которую предоставило руководство депо, и в колодец спустился Стасик, как самый молодой и юркий. Сначала наверх он подал несколько вёдер ила, а затем пошли находки: немецкий карабин, алюминиевая фляга, пара сапог, никелированный дамский браунинг (с полным магазином!) и пустой офицерский планшет. Оказывается, существовал ещё и английский «штабной» 9мм пистолет, который был успешно припрятан Стасом в черных сатиновых шароварах (его рабочей одежде при чистке колодца). Все это всплыло в конце августа, когда Стас со своим приятелем Богданом нарвался на патруль НКВД, во время опробования отремонтированного «агрегата» (удачная замена проржавевшей пружины спускового механизма) в сосновом бору. Эта история повлекла достаточно большие неприятности для дяди Васи, но какое наказание понёс Стасик, я не знаю. Вообще из того летнего отдыха мне навсегда врезалась в память масса разных мелочей.  Борову тётя Аня разливала пойло из картофеля и сечки немецкой каской, наглухо приклепанной к печному ухвату. Чай пили из толстенных чашек – термосов, в которых чай оставался горячим 2-3 часа (на дне каждой была готическая надпись и имперский орёл). Но самые большое впечатление осталось от праздника Ивана Купалы, когда все, от взрослых до детей, бегали по дворам и поливали друг друга водой из бидонов, банок и кружек. Затем, ближе к вечеру, когда спала жара, местные ребята решили играть в казаков-разбойников и пригласили меня (все-таки из Москвы!). Вот тут я и пережил настоящее потрясение на всю жизнь! У всех пацанов, даже самых маленьких, было настоящие холодное оружие:  морские, пехотные и парадные немецкие кортики, две шпаги в кожаных ножнах (правда, у обоих, в отличие от кортиков,  клинки были на треть отломаны) и один здоровенный палаш, явно времен крымской компании. Конечно, я побежал домой весь в слезах, поскольку располагал из оружия только обломком дрына. Дядя Вася только вернулся из поездки и поужинав смолил «север» на лавочке у летней кухни. Молча выслушав мой сбивчивый рассказ, он докурил папиросу и отправился в сарай рядом с курятником, где у них со Стасом хранился разный инструмент и была организована мастерская. Спустя три минуты я стал (на несколько десятков лет) счастливым обладателем шикарного немецкого офицерского кортика с гардой в виде орла, ручкой обтянутой кожей и перевитой позолоченной проволокой. Кожаные ножны были в отличном состоянии и даже имели специальную защелку, для ремня, прикрепленную цепочками к ножнам. Размеры кортика были на столько внушительны, что он, в моих детских руках, скорее напоминал меч. Позже, уже здоровым дураком, я измерил все его параметры. Длина от навершия рукояти до острия клинка – 47 см., а вложенный в ножны – более полуметра!  В тот вечер у меня появился новый ритуал перед укладыванием ко сну: внимательно разглядывать кортик, а затем прятать его под подушку. В первый же вечер, я обратил внимание, что кортик не так идеален, как мне показалось с первого взгляда. На обоюдоостром лезвии была достаточно заметная зарубина, а на гарде и навершии рукояти, с обеих сторон, были аккуратно спилены свастики в красной эмали. Но самое главное, на металлическом наконечнике ножен были выгравированы две большие буквы: АК. Вот так, в пять лет, я впервые увидел аббревиатуру трагического слова – «Армия Крайова».
Июль выдался тёплым и дождливым, и по поселку пошел слух, что в ближнем сосновом бору, а также в молодых посадках возле бывшего лесничества,  пошли не только маслята и лисички, но и боровики.  Не помню, по каким причинам, но по грибы собрались только дядя Вася и моя мать. После длительных уговоров мама согласилась взять меня с собой, но при условии, что я сам проснусь в четыре утра и не буду занудничать в лесу. Встал я раньше всех и уже в половине пятого мы были в депо. Дело в том, что дядя договорился с ремонтниками подбросить нас на своем локомотиве на три – четыре километра в глубь леса до старого лесничества. Эта была первая моя поездка в кабине настоящего паровоза, оставившая метку на лодыжке левой ноги. Случилось это, когда я решил посмотреть, как кочегар бросает уголь в топку и прислонился ногой к какой-то раскаленной железяке (кочерге или лопате). Плакать я не стал, поскольку боялся, что мы вернемся домой, но большой волдырь сошел только к концу июля.  От места нашей высадки на железнодорожной насыпи до молодняка и просеки ведущей к лесничеству было не более десяти минут ходу напрямик через достаточно глухой ельник. Мама немного отстала и мы с дядей первые выбрались на просеку. Быстро рассветало, и небо по-летнему становилось прозрачно бирюзовым, а к земле прижимался достаточно густой туман. Шел я молча, опустив голову, поскольку ногу жутко дергала боль, и я боялся расплакаться. Вдруг дядя Вася сильно прижал ладонь к моему лицу, и стало трудно дышать от резкого запаха угля и табака.  Я невольно поднял голову и справа, в метрах  сорока от просеки, увидел как из-за большого старого амбара лесника медленно, по пояс в тумане и совершенно бесшумно двигалась цепочка людей. Было их человек пять, и за плечами у каждого висел большой мешок, а в руках было оружие (какое не помню). Запомнилось мне, что один из них был в черном пальто (может шинели?) и зеленой кепке с длинным козырьком, а остальные были одеты как обычные люди.  Вдруг сбоку раздался хруст веток, я вздрогнул и с облегчением, боковым зрением увидел, что это нас догнала мама. Когда я вновь посмотрел на сарай – никаких людей уже не было. Грибы мы конечно в тот раз не собирали и быстро вернулись домой. Кто были эти люди? Скорее всего, остатки бойцов за «незалежную», а может быть просто бандиты. Но то, что это были не поляки – это точно, и позже я объясню почему.  Как мы возвращались, не помню, но мама говорила, что я сильно раскапризничался из-за ожога ноги и дядя Вася тащил меня на закорках до самого дома. Больше в тот приезд я в лес не ходил, зато облазил его вдоль и поперек спустя шесть лет в 1961 году.  Вот тогда мне дядька показал не только грибные и ореховые места, но и два полузатопленных танка на болоте, взорванный Дот, несколько полуобрушенных землянок и подземный бетонный бункер в глухом ельнике, железная дверь в который была замкнута на большой, совсем не ржавый, черный засов. Василий Михайлович рассказывал, что бункер построили немцы в 1943 году (с какой целью мне до сих пор непонятно), и он ещё не разминирован! Больше всего мне нравился сосновый бор, который был весь иссечен осколками, перерыт окопами, воронками и усеян размотанными танковыми траками и прочим железом. Чуть глубже, в орешнике, в остатках старого кострища валялись две здоровых авиабомбы без взрывателей, закопченные бока у которых были распаханы (словно гигантским консервным ножом) и желтели гнойными подтёками выплавленного тола. Лучшего места для игры в войну и представить было нельзя. Единственный дискомфорт создавал раскуроченный ДОТ, от которого жутко несло дерьмом. Забавно, но не менее впечатляющие следы войны я увидел достаточно близко от Москвы под Брянском, куда мы поехали с отцом порыбачить в августе 1967 года, после моего поступления в Менделеевский институт.  Остановились мы у дальнего родственника Дмитрия Михайловича, который, кстати, тоже был машинистом на железной дороге, и каждый день ходили рыбачить на замечательную чистую речку «Серебрянку». Вдоль всей реки, особенно там, где она текла через лес, в обвалившихся окопах валялись тысячи гильз, керамические кольца от немецких гранат, какие то немецкие алюминиевые таблички, покорёженная пушка, несколько сто килограммовых авиабомб (без взрывателей, но абсолютно целых) и даже россыпь зелёных артиллерийских гильз. Кстати, когда мы сели поудить крупную краснопёрку у симпатичного омутка, отец нашел в ивовом кусте абсолютно новый, в оружейном масле, румынский штык-нож в металлических ножнах, который стал нашим подарком дяде Мите.  Вот так! И никаких «черных» копателей, поскольку и копать не надо.
Август под всеми парами мчался к сентябрю, и подошло время собираться в Москву.  До отъезда оставалось два дня и мама с тетей Аней во всю хлопотали, подготавливая нас в дорогу. В  большой чемодан сделанный из тарных дощечек, который появился у нас после поездки в Сухуми в 1953 году, укладывались последовательно: яблоки, груши, лесные орехи, чеснок и десяток больших головок мака. Для каких целей был предназначен этот мак, трудно сказать. Скорее всего, в качестве обсыпки при выпечке пирогов. Но размеры его потрясали: каждая головка была размером с хороший кулак. В наше время за каждый такой экземпляр инкриминировали бы «в особо крупных размерах». Но вершиной украинского изобилия было копченое сало, который дядя Вася готовил по особенной технологии.  Сначала в саду выкапывалась довольно глубокая, на целый штык, яма, от которой отводили длинную и узкую траншею длиной 3-4 метра и закрывали её доской присыпанной землей. Траншея заканчивалась небольшим круглым углублением, на которое собственно и ставился основной агрегат – перевернутый днищем вверх старый металлический бак внутри которого, на металлических направляющих, на крюках подвешивали куски сала.  В глубокой яме нажигали угли, а затем, на них бросали сухие вишневые веточки и плотно закрывали кострище железным листом. Дым устремлялся  в  бак - коптильню и по саду растекался такой аромат, что соседские собаки начинали лаять и выть. Всё, хватит о копченом сале, а то так недолго спровоцировать язву желудка. И вот, во время этого полуденного благоденствия и буйства ароматов и запахов,  прибежал Стасик с новостью, что солдаты в лесу поймали «бандеравцев» и скоро их будут этапировать по нашей улице на станцию.  Конечно, мы все ринулись за околицу, и только тётя Аня осталась перебирать яблоки, заявив, что нет никакой радости, смотреть на чужое горе. Ждать пришлось не очень долго – где-то минут тридцать.  Сначала появился «виллис», в котором, помимо водителя, сидело два офицера. Следом ехала телега с возницей, на которой сидели три человека в военной форме. Двое были в ботинках, а один в тяжелых немецких сапогах. Был он неестественно прям и очень худ, а глаза его прятались в тени черного лакового козырька «конфедератки». Вообще лиц их я не помню, но от этих людей исходила такая тоска и безысходность, что  негромкий возглас в толпе зевак: «Поляки!», заставил многих обернуться. Пленных охраняли шесть солдат с винтовками, по три бойца с каждой стороны телеги. При этом, все они были практически на одно лицо: смуглы, кряжисты, широкоскулы и узкоглазы. Могло создаться впечатление, что их призвали в Красную Армию из какого-нибудь буддистского монастыря в Бурятии. Колонну замыкал усатый красавец на сером жеребце с автоматом ППШ на груди. Конвой ещё не скрылся за поворотом, когда дома через три от нас, громко заплакал  ребенок и все зрители, почувствовали себя неловко и как-то тихо и смущенно стали расходиться. Вот так я увидел настоящих бойцов «Армии Крайова».
 Поляки всегда вызывали у меня симпатию и, будучи уже студентом, я очень интересовался польской историей и толчком к этому, безусловно, стало польское кино Анджея Вайды, Кавалеровича и Занусси. Да и не последнюю роль сыграла «Рукопись найденная в Сарагосе», которую я до сих пор периодически перечитываю. Возможно, здесь присутствует и зов крови,  поскольку отец говорил, что в его роду были польские дворяне.  В подтверждение этой версии говорит фотография 90-х годов 19 века, расположенная на видном месте в семейном альбоме. На ней изображен бравый господин в усах, бакенбардах и бобровом воротнике, ну просто вылитый Михаил Жаров из чеховского водевиля «Медведь». Помните - «мой папаша пил как бочка и скончался от вина, я одна осталась дочка…». Но тут я должен согласиться с моей мудрой супругой, которая говорит, что ко всяким немецким, польским и, даже, шведским дворянским корням нужно всегда относиться с большой осторожностью. Дело в том, что чаще всего они приводят не в Варшаву, Кёльн или Стокгольм, а в  Винницу, Житомир, или вообще (о ужас!) меняльную лавочку Жмеринки.
В году где-то 1969, когда Стасик с семьей гостил у нас в Москве, мама поинтересовалась, знает ли он, что потом случилось с этими поляками?  Стас рассказал, что после трехдневного разбирательства, поляков повесили возле костела…