Там, где никто не живет

Платон
Адамов

                +18

Психологический роман, с элементами триллера, мистики и философии. В судьбе главного героя - черная полоса, и в апогей неудач  в  его жизнь врываются две девушки. Одна – приведение из зазеркалья, напророчившая ему скорую смерть, другая – дочь олигарха, страдающая тяжелым сексуальным расстройством...







 





Глава 1. Девушка из зазеркалья 



               
          Не отрываясь, я смотрел на старое зеркало, криво висевшее на дверце фанерного шкафа. Всё во мне леденело от страха и одновременно трепетало от желания снова увидеть  девушку, сидящую в кресле-качалке, с клетчатым пледом на ногах. Но в отражении я созерцал только убогую темную комнатку да самого себя. Понурив плечи, я сидел на диване, и передо мной на двух табуретках, застеленных газетой, стоял поздний ужин: яичница, нарезанное сало, белый хлеб, зеленый лук, штофчик водки и пару бутылок с пивом.
         Я вытер холодный пот со лба и посмотрел на часы: стрелки показывали – четверть после полночи.
         Минут тридцать назад, когда я вернулся домой из гаража, где со своим школьным другом и соседом, Костиком Зайцевым, чинил старенькую «копейку»,  еще в прихожей почувствовал едва уловимые запахи духов, ладана и сырой земли. Эти ароматы – любви, церкви и смерти, не перемешиваясь,  витали в воздухе каждый сам по себе. Длилось это всего лишь мгновение, и вскоре в квартире привычно запахло холостяцким жильем: пылью и мужским потом. Все стало как обычно, и вдруг... из комнаты послышался противный скрип открывающей дверцы шкафа и тихий рокот морского прибоя.
Осторожно я вошел в холодную комнату и осмотрелся: ни кого - только липкая темнота, да в зеркале шкафа, стоящего в углу, светилось пятно. Я не придал этому особого значения, вскользь подумал, что это отраженье  далекого уличного фонаря или автомобильных фар. Включив телевизор, я, чертовски голодный, ушел на кухню. Готовя яичницу, невольно и тяжко вздохнул. Когда-то по вечерам меня ждала, моя Настенька, первая жена, и горячий ужин. Тогда, наверное, тысячу лет назад, - Боже, как это было давно, - Настенька меня обожала и всегда старалась приготовить что-то особенное, чтобы придать обычному ужину праздничные оттенки. Но потом все рухнуло, в мою жизнь ворвалась красавица Галя. Короткий, но бурный роман вскружил мне голову, а последовавшая вслед за ним беременность любовницы и развод с женой окончательно изменил привычную жизнь. Затем начались финансовые трудности, так как мне пришлось изрядно потратится и занять много денег, чтобы купить Гале квартиру и обставить ее. Эта покупка тяжелым бременем легло на мой бизнес, и раздавила его. Родился сын, денег требовалось все больше и больше, а дела, как назло, шли все хуже и хуже.
Четыре года, которые я провел во втором браке, оказались чересчур скандальными и психологически тяжелыми, поэтому второй развод я воспринял как подарок небес. И вот теперь, на кухне съемной квартиры, нарезая сало, я наполнил штоф с водкой, отлично понимая, что без нее – горькой спутницы моей жизни, на душе будет бесконечно одиноко и грустно. Принес из кухни две табуретки, застелил их газетой, и вскоре, уплетая  нехитрый ужин, налил холодной водки в большую рюмку и открыл бутылку пива. «Ну, и хрен с вами», - подумал я, подразумевая под «вами» – весь мир, и даже немного повеселел.  И вот тут-то я почувствовал на себе взгляд, будто боковым взором увидев чьи-то внимательные глаза. 
- Во, бляха-муха-цокотуха, - сказал  себе и выпил рюмку.
С надвигающей тревогой огляделся по сторонам, и  опять -  никого, лишь по-
прежнему светилось пятно в зеркале. Я уже отхлебнул добрый глоток пива, как вдруг понял, откуда эти глаза. Поставив бутылку и судорожно сглотнув слюну, мгновенно наполнившую рот,  осторожно посмотрел на зеркало. В нем, вернее, как за мутным стеклом, в нарядной комнате сидела в кресле-качалке девушка и смотрела на меня. Колени ее были накрыты пледом, в руках она держала мою старенькую книжку Мишеля Монтеня «Об опытах». В ее ногах, положив огромную голову на тапочки девушки-призрака, лежала собака-призрак с печальными глазами. Одно ухо собаки торчало, другое – рванное - безвольно висело. Собака не шевелилась, не дышала, и ее маленькие грустные глазки остекленели и светились как красные лампочки. Рядом с креслом-качалкой стоял торшер с зеленым абажуром и освещал девушку. Я смотрел на нее, а она – на меня. Моя рубашка мгновенно взмокла от холодного пота. Ледяной ужас сковал грудь, и я, наверное, с минуту был не в силах, ни вздохнуть, ни выдохнуть. Потом быстро и тяжело задышал, но воздуха мне все ровно не хватало.
- Ты кто? – хрипло спросил я, наконец-то придя в себя.
Девушка улыбнулась и неслышно ответила. По движенью ее губ я прочитал и
переспросил вслух:
- Анжелика?
Она радостно кивнула головой.
- Ты меня слышишь? - спросила опять беззвучно она.
- Нет, - прохрипел я, - я умею читать по губам.
Я взял штоф и выпил водку из горла, наверное, грамм двести. Стало легче.
- Как ты читаешь по губам? – спросила она и отложила книгу.
В комнате почувствовалось движенье воздуха. Тысяча серебристых точек
вихрем пронеслись  от зеркала к окну.  Я машинально посмотрел на подоконник, где обычно лежал томик Монтеня. Книга была на месте, хотя и была раскрыта, даже листки шевелились. Я же обычно книгу всегда закрывал. Девушка взяла в руки золотистый гребень.
- В детстве у меня было осложнение после гриппа, - тихо сказал я, глядя в
зеркало, - и я потерял слух. – У меня было такое чувство, что я говорю сам себе, лишь бы отвлечься от галлюцинации. - Вот тогда  научился читать по губам. Потом меня подлечили, и я стал опять слышать, но по-прежнему понимаю по губам, что говорит человек. Только говори, пожалуйста, медленно и внятно. Ты живая или призрак?
- Я умерла шесть лет назад в этой комнате, - медленно сказала девушка, -
вскрыла себе вены. Когда умирала, смотрела на это зеркало. И моя душа попала в зазеркалье. – Девушка виновато улыбнулась, чуть скривив пухленькие губки, потом пожала плечами и продолжила, - знаешь, в детстве я всегда мечтала о своем доме на берегу моря, теперь моя мечта сбылась. Я живу в доме моей мечты, окна моей спальни выходят на берег лазурного моря, на котором никогда не бывает бурь. Все хорошо, только одиноко.
- Мне надо еще выпить, - сказал я, - я сейчас приду.
Я принес из кухни бутылку «Пшеничной», надеясь, что, когда вернусь, призрак
исчезнет.  Но незнакомка по-прежнему сидела в зеркале. Одним глотком я выхлебал полбутылки. Спирт мгновенно и оглушительно ударил мне в голову, и, может быть, поэтому  я почувствовал себя относительно спокойно и легко,  будто знал Анжелику давно. Девушка улыбнулась и начала расчесывать свои длинные золотистые волосы.
- Я думал, что души умерших попадают на небо, к Богу, - прохрипел  я.
- Это так, - согласилась девушка, - наверное, если разбить это зеркало, я улечу
на небеса. Только не разбивай его, пожалуйста. Это зеркало - пристанище моей души. Иначе, я просто  исчезну...
Анжелика скривила губки, совсем как маленькая девочка.
- ...а мне безумно интересно наблюдать за людьми. А еще я мечтаю о красивом
мальчике, который придет ко мне, в зазеркалье, и мы будем любить друг друга.
Когда девушка говорила, она ужасно гримасничала, видимо, полагала, что чем
шире будет открывать рот, тем мне будет проще ее понять. А я немножко успокоился и стал разглядывать Анжелику. Девушка из зазеркалья была юной и красивой. В то же время чувствовалось, что она неземное существо. Ее огромные черные глаза завораживали. На ней было зеленное атласное платье с глубоким декольте.
- Сколько тебе лет? – без любопытства спросил я.
Надо же о чем-то было спросить.
- Семнадцать, - ответила Анжелика, - там, где я живу, нет времени. И я
счастлива, что попала в зазеркалье совсем юной девушкой, а не старухой, страдающей изжогой и циститом.
- А мне скоро сорок, - я отхлебнул еще водки, - но я чувствую себя старцем,
который прохлопал свою жизнь. Как последний лох. Нет дома, нет денег, нет семьи. Моя жена – одиночество,  любовница – обида, а идеал -  бутылка водки.
На моих глазах выступили пьяные слезы. Я, когда много выпиваю, всегда впадаю в сентиментальность и говорю чересчур витиевато.
- Я тоже одинока, ну и что, - девушка томно посмотрела на меня, сквозь густые
и неестественно длинные ресницы.
- Ты призрак, а я – человек. Мужчина. Без женщины. Смешон, как несчастный
клоун в цирке, которого все бьют. На лице нарисована улыбка, а из глаз струей льются слезы. Всем смешно. А я рыдаю.
- Как все сложно, -  призрак деланно зевнул, - люди умеют запутать себя
своими же глупыми сетями. Чтобы понять жизнь, надо умереть. И начать новую жизнь.
- Идиотизм, мать твою, - выругался я, - зачем покойнику смысл жизни? Тело
сгниет в черной яме, а душа, наверняка, будет кувыркаться на раскаленной сковородке в какой-нибудь преисподние. – Я выпил еще и, тараща глаза в зеркало, глупо сказал, - будь здорова.
Невпопад. Зачем, чет меня побери, призраку - здоровье? Мертвые – не болеют.
Блин! Скоро водка кончится. Вот тогда по-настоящему станет страшно.
- Спасибо, конечно, - Анжелика не обиделась, - лучше пожелай мне счастья.
- Легко. А в чем? Оно – это счастье? – я горько усмехнулся.
А правда? в чем счастье? Неужели в деньгах, которых у меня нет? Или в бабе,
которой тоже нет? Вряд ли. Ведь в моей жизни было и то, и другое, а я, кажется, не особенно был счастливым.
- В настроении. В хорошем настроении.
- Нет. Счастье – в любви. – Я допил остатки водки.
- В наслаждении и в хорошем настроении, - упорствовала Анжелика, - только
не в любви. Любовь – это бред, мечта глупых девушек и озабоченных мужчин.
- В наслаждении? – переспросил я, - разве ты способна наслаждаться?
Хорошо, что есть еще две бутылки пива. Сейчас, ерш кувалдой врежет мне по
затылку, и я, наплевав на все призраки мира, засну, как младенец после мамкиной сиськи. Поэтому вслед за водкой в мое брюхо пролилось еще полбутылки пива. Затем я положил тонкий кусок сала на черный хлеб и с удовольствием съел его с зеленым луком. Потом проглотил приличный пласт яичницы. И опять – пивка. Вот, это поистине наслаждение, мадам привидение.  Я смотрел на зеркало уже как на телевизор.
-     Да, еще как, я люблю себя гладить и ласкать.
Девушка, сказав это, вся преобразилась и встрепенулась, даже собака приподняла свою огромную голову и, внимательно посмотрев на меня, равнодушно и неслышно гавкнула.  На что я показал ей фигу. Врешь! Не испугаешь.  Я – здесь, а ты – там. Оттуда не возвращаются. Дохлый песик.
- Ласкать, - пьяно переспросил я, - как это?
Анжелика улыбнулась. Она улыбнулась, как старшеклассница, получившая
похвалу от молодого учителя, который ей безумно нравится, вроде бы невинно, но с особым блеском в глазах.
- Обожаю себя ласкать. Я раздеваюсь перед этим зеркалом, сажусь в кресло,
раздвигаю ноги и разглядываю себя, потом облизываю свои пальчики  и ласкаю промежности. Другой рукой я поднимаю грудь и целую свои соски. Они напрягаются, и я схожу с ума от счастья. Когда мы познакомимся поближе, я покажу тебе это. Я буду ласкать себя, а ты – себя. И мы будем смотреть друг  на друга. Сейчас я стесняюсь.
Это была явная провокация. Впрочем, другое измерение диктует другие законы. И мне, смертельно пьяному мужику, ее слова казались вполне естественными, словно она говорила о том, что любит шоколад или мороженное. «Чем же еще должна заниматься юная девушка в вечном заточении, когда рядом нет ни одного мужика, - философски подумал я».
- Понимаю, - я резко мотнул головой и, с трудом ворочая язык, продолжил, -
но я  не занимаюсь онанизмом. Вышел из этого возраста, милая девушка. И-ик.
Вот я и опьянел. Наконец-то. Голова стала пудовой и клонилась все ниже и ниже.
-     Глупости. Мужские предрассудки. Я давно наблюдаю за тобой, ты
испытываешь сексуальный голод и страдаешь от этого. А ведь так легко и просто просунуть руку в трусики и поиграться тем, чем одарила тебя природа. В твоем мире слишком много условностей и неоправданных табу.
- Нет, нет, - я отчаянно замахал руками, - мне нужна женщина.
- Моя любимая книга, - не слушая меня, неожиданно сказала Анжелика, - это
«Эммануэль» Арсан. – Неожиданно в ее руках появилась книга в блестящем золотом переплете. Девушка открыла ее и начала читать, - «...палец трепетал, как стрекоза над цветком. Стон превратился в крик. Бедра раскрылись и снова сжались, не выпуская руку из своих тисков. Она кричала долго и громко и, наконец, затихла, еле переводя дыхание...». Разве это не прекрасно, Сережа? Это поэзия тела.
Я пожал плечами, слов у меня не было. И не придумав ничего лучшего, проворчал:
- Мне проще пойти к проститутке.
- Это унизительно и грязно, - Анжелика резко встала, и плед упал на собаку.
Девушка была искренне возмущена. Я, напротив, счастливо заулыбался. Забавно было вести спор с призраком, да еще на такую тему. Я уже не боялся ее. В голове пьяный туман начал рассеиваться.
- Ладно, - примирительно улыбнулась она и вновь села, поправив плед.
Для этого ей пришлась наклониться и поднять его. И вот тогда я, заглянув в
разрез провисшего платья, получил полное представление, как выглядела ее грудь. Большая, упругая и ослепительно белая. Обворожительное зрелище.
     – Я знаю, что ты несчастен. – Продолжила она. - И одинок. А еще знаю, что ты молод и сладострастен. Тебе будет трудно жить одному.
«Галя говорила то же самое», - подумал я.
- Плевать. Найду какую-нибудь бабу, попроще,  без материальных проблем и
обязательств. – Повторил я слова, которые сказал Гале перед уходом.
- Заблуждение. – «Черт, опять Галины слова». Даже интонации похожи. Это
меня стало напрягать.
- Ты говоришь словами моей последней жены.
- Так оно и есть. Я повторяю слова Гали.
- Безумие, - прошептал я. – Наверное, я схожу с ума.
- Нет, ты – вполне здоров. Просто я хочу сказать, что я знаю о тебе все: что ты
хочешь, как ты занимаешься любовью, даже твои фантазии.
- Ты следила за мной?
- Все очень просто, - девушка усмехнулась, - я живу в зазеркалье. И я могу
смотреть на ваш мир с любого зеркала. Кроме того, я живу вне времени, значит, я могу вернуться и в прошлое, и даже немножко заглянуть в будущее.
Она, как и Галя, стала меня раздражать.
- Прости, глупое зеркало, - разозлился я, - но я в своем уме, чтобы отличить
реальность от бреда. Поэтому, - посмотрев по сторонам,  поднял увесистый молоток, который валялся у батареи, - сейчас я с превеликим удовольствием раздолбаю это грязное стекло, которое ты называешь пристанищем твоей души.
Девушка побледнела, вскочила и закрыла руками лицо, а собака стала бросаться на меня с той стороны. Шкаф закачался, и, казалось, еще немного, и огромный пес ворвется в мою комнату.
- Подожди, - закричала она, - не надо.
- Поздно, сучье зеркало, Получай,  – пьяно прохрипел я.
 Во мне все восстало против адской нереальности, и я, кусая губы, приказал себе,
что я просто сплю и вижу страшный сон: «ты спишь, понял, – спишь», - кричал я себе. Но потом отчетливо понял, что это не сон. Кажется, я схожу с ума. Но уже через миг липкое безумие сменилось парализующим страхом, страх - отчаяньем, а отчаянье – неуправляемой злобой. Поэтому я в бешеной ярости бросил молоток в зеркало, словно хотел вместе с ним разбить и свой ужас. Вдруг время замедлилось, а потом вовсе остановилось, и я увидел, как молоток, вращаясь в воздухе, сначала медленно-медленно летел в пространстве к шкафу, а потом завис перед самым зеркалом.
Я растерянно оглянулся. Электронный циферблат настенных часов упорно показывал четыре нуля;  машинально посмотрел на ручные часы: стрелки тоже стояли на верхней отметке; а за окном – застыла летящая птица, с широко раскрытыми крыльями. Стояла неестественная тишина, а потом из черных углов моей темной комнаты к зеркалу заструился белый дым, из которого сначала показались неясные очертания женщин. Вскоре очертания материализовались, и передо мной появились голые зеленные старухи, с растрепанными волосами. Их было много, они плотной толпой стояли перед зеркалом и махали руками. Одна из них,  толстая бабка,  с черной рваной полосой на шее, схватила молоток и швырнула в меня. Я машинально увернулся, молоток, ударившись об стену сзади меня, упал мне на спину. Но я совершенно не чувствовал боли, а в смертном оцепенении смотрел, как старухи, протянув руки, двинулись ко мне. У них были белые, без зрачков глаза, а в волосах извивались змеи. Я видел их дряблые тела, вислые груди с черными сосками, седые волосы на лобках, беззубые кричавшие рты. Неожиданно они остановились и оглянулись на Анжелику, которая что-то сказала.
- Болотница, я сама разберусь с ним, - прочитал я по ее губам, - уходи.
Голые старухи растворились в сумраке, будто их и не было. За окном птица взмахнула крыльями и села на ветку дерева; электронный циферблат замигал, показывая: три нуля - один, три нуля – два, три нуля – три...; я посмотрел на ручные часы, они тоже шли; в комнату ворвался  неясный уличный шум. Все стало, как обычно, как и должно было быть в полночь. Только тупая боль в спине от удара молотка напоминала о пережитом кошмаре.
- Не делай этого больше, - уже примирительно сказала девушка из зазеркалья, -
это зеркало заколдовано.
- Кто они? – шепотом спросил я.
Я почти протрезвел. Ой, мамочка родня! До чего же страшно.
- Мои бабки и тетки. Ведьмы.  Они стерегут зеркало.
- Они – ужасны. У них нет зрачков. – Губы мои дрожат.
- Да, они не видят, но они чувствуют ауру. И доверяют только моей ауре. Все
остальные враги. Кроме них, мое зеркало охраняет родовое проклятье. Если все же кому ни будь удаться перехитрить моих старух и разбить зеркало, то черная беда постигнет его род, народ  и страну. Это уже однажды было.   
- Неужели, это не сон, - сказал я.
- Нет, Сережа, это явь.
-    Когда я ночевал первый раз в этой  квартире, - невпопад, наверное, больше себе, сказал я, -   всю ночь не спал, думал о своей судьбе. У меня было такое чувство, что я попал под поезд. Вроде бы, первое колесо  уже раздавило меня. Для человека это вполне достаточно. Ай, нет. Другие колеса тоже кромсают несчастное тело. И так до тех пор, пока не проедет весь поезд. Тогда было такое чувство, что поезд неудач умчался, и я наконец-то нашел покой, но тут появилась ты. Значит, поезд все мчится и мчится. И мне очень больно, и хочется скорей умереть.
Ангелина,  видя, что я успокоился и сел на диван, тоже села в свое кресло. Собака прилегла рядом.
- Глупости, Сережа, я для тебя – удача.
- Ни, хрена себе – удача, - проворчал я. – Появилась среди ночи, напугала до
чертиков и сразу же начала давить на любимую мозоль. Развела базар о сексе. Твои ведьмы меня чуть не убили молотком.
- Я говорила о том, что тебе важно. Я говорила о том, о чем рано или поздно
говорят мужчина и женщина. Я подумала, ни к чему разговоры о литературе, поэзии и философии, если ты думаешь только  о том, как бы и где бы переспать с женщиной. Я тебя понимаю. Сама такая. Когда нет любви, человек думает о любви. Когда есть любовь, он думает о хлебе и крове.
- Может быть, ты права, - согласился я под тяжестью ее аргументов.
- Это прекрасно, что ты меня понимаешь.
- Еще бы,  - я опять разозлился, - есть, кому потрепать нервы. Это у вас, баб, в
крови.
«Зря я – так», - вдруг подумал я и тяжко вздохнул. Видимо, конфликты с Галей нанесли мне неизлечимую душевную травму, и я «взрываюсь» по мелочам, когда слышу от женщин даже малейшие намеки на нравоучение.
- Я буду о тебе беспокоиться, Сережа.
Девушка стала серьезной.
- Интересно, как? – усмехнулся горько я.
Совместная мастурбация по разные стороны зеркала меня не прельщала. А ее
внезапное появление в зеркале, да еще ночью, гарантировало мне преждевременную седину и инфаркт. Проще съехать с квартиры.
-      Сережа, на твоем пути встретится девушка, Будь очень осторожен. Она несет смерть. Больше я ничего о ней не знаю.
-      Какая она? – спросил я.
Анжелика встала и подняла руки к верху. Зеркала потемнело, потом озарилось
вспышкой  молнии, и я увидел молоденькую женщину входящую в дверь. Она была вся мокрая, по ее лицу текла вода. Ее черные волосы сверкали в каплях воды, словно были усыпаны бриллиантами. Она мне не показалась красивой, так себе. Потом зеркало опять потемнело, и вновь появилась Анжелика.
- Спокойной ночи, Сережа, - сказала она, - я очень устала.
- До свиданья, Анжелика.
Девушка выключила лампу, и я вновь увидел в зеркале себя и свою убогую
комнату. И я еще долго, не отрываясь, смотрел в это зеркало, боясь и одновременно желая опять увидеть девушку, сидящую в кресле-качалке, с клетчатым пледом на ногах. Хмель постепенно улетучивалась из раскаленного сознания, и вновь страх, как ледяная вода, обволакивал меня. Потом я расхохотался, упал на пол и, катаясь по грязному ковру, изрыгал из себя омерзительное «ха-ха-ха». 
Окружающее пространство становилось то чересчур отчетливым и неестественно ярким, то бледным и расплывчатым. Когда  пришел в себя, я замерз. Зубы стучали друг об друга мелкой дрожью, а тело сводили судороги. Забившись в угол, я по-волчьи завыл. «Белая горячка», - первое, что пришло мне в голову, когда я успокоился. Осмысливая увиденное и вспоминая детали, я все же пришел к выводу, что это была не пьяные галлюцинации.

* * *

Тогда я позвонил Костику; хотя часы показывали далеко за полночь. Меня просто колотило, и я долго не мог набрать номер друга, не спуская глаз с двери. Мне казалось, что сейчас войдет она – девушка-призрак, а за ней – голые зеленные старухи, со змеями вместо волос. Но стояла мертвая тишина.
- Какого черта, Серега, - наконец-то услышал я сонный голос Костика, - жена
проснется, убьет.
- Костик, родной, - хрипло сказал я, - Костик. Я, наверное, схожу с ума.
Мне стало пронзительно тоскливо, и я пьяно заплакал.
- Немудрено, по такой жизни. – Голос Костика смягчился, - ладно, я сейчас
возьму трубку на кухни. Подожди. – Тишина, щелчок в трубке, потом - еще, видимо одну трубку положили, другую взяли, - ну, чего там у тебя случилось?
- Костик, - заскулил я, - пришел я из гаража; поел, короче, водки выпил, вдруг,
бац! в зеркале вижу девушку. В комнате – никого, в зеркале – девушка. Поговорил с ней. А сам чувствую – полный трендец в башке, Костик, что со мной? Я боюсь, Костя.
Я сам себя не узнавал, - я скулил и плакал. Костик долго молчал, а потом неуверенно сказал:
- Слышь, Серега, может, ты перебрал, Или тебе показалось. Или, в конце
концов,  приснилась, а?
- Ты прав, – обрадовался я, - точно приснилось.
- Ну, что, спать будешь?
- Ага. Думаю, что буду, - мне показалось, что я успокоился. Но липкий страх
не покидал пьяную душу, и я тихо-тихо, почти шепотом спросил,  - Костик, а вдруг это правда?
- Серега, вернулся бы ты к Насте, а?
- Нет, нет дороги назад. Прости, что побеспокоил.
- Ладно, уж, свои, сочтемся. Спокойной ночи.
- Пока, Костик, - я уже почти положил трубку, потом опять резко ее поднял и
заорал, - Костя, подожди.
- Ну, что еще?
- Выйди – поговорим.
Наверное, в моем голосе было столько отчаянья и страха, что Костик, хоть и
молчал минуту, потом выдохнул:
- Чему быть, того не миновать. Выходи к подъезду, я сейчас буду.
Несмотря на апрель, на улице было очень холодно, и это освежило меня. Я сел
на лавочку перед подъездом и уставился в лужу, покрытую корочкой легкого льда. Во дворе – темно, не горел ни один фонарь, да и окна в домах тоже зияли черными дырами. Но все же пространство вокруг было пронзительно ясное. Небо – не черное, а темно-синие, – было усыпано миллиардами звезд, во главе которых мирно господствовала белая луна. И все это небесное великолепие отражалось, как в зеркале, в небольшой лужице, в которую я, опустив голову, потеряно уставился. Вдруг душа моя почувствовала пронзительную гармонию с космосом и испытала секундный восторг, а потом и щемящую грусть оттого, что я, со своими проблемами, страхами и обидами, всего лишь песчинка в бесконечном мире.
- Привет, сумасшедший, - вдруг услышал я прокуренный Костин голос, - ну,
что там у тебя.
- Безумие, Костик, натуральное безумие. Но все было настолько реально, что я
уверен, я ее видел. Клянусь мамой, это мне не привиделось.
Костик сел рядом, даже не сел, а рухнул. Я посмотрел на него, - он выглядел бесконечно усталым и опустошенным. Не спеша, он достал Беломор и закурил. Пока не выкурил папиросу, он молчал.
- Какая ночь, с ума сойти, - прошептал он, - в такую ночь особенно хочется
жить и любить. Женщину бы, да поласковее, и сбежать с ней на край света.
- Костя, о чем ты? Какую женщину?
- Да, так, о своем. Жить хочется.
- Костик, в первую минуту, когда я увидел ее в зеркале,  мне было так
страшно, что я не мог дышать, - прошептал я.
Мы словно говорили на разных языках. Костик глубоко вздохнул и закрыл глаза от блаженства.
- Какой вкусный воздух, - с закрытыми глазами сказал он, - как жаль, что его
нельзя пить до бесконечности.
- Она говорила со мной как живая, Костя. Она говорила о сексе. Разве
призраков интересуют плотские забавы?
- После весны будет лето, потом осень, потом пойдет снег. Ты любишь снег?
- Костя, я люблю дождь. Почему ты не говоришь о ней? Ты что-то знаешь?
- Дождь это тоже прекрасно.
- В ногах у нее лежала собака. – Будто сам с собой говорил я, - А когда она
наклонилась, я увидел ее грудь. У нее очень красивая грудь. Белая, атласная, с розовыми сосками.
- Нет, ничего прекрасней обнаженной женщины. – Согласился Костя.
- Ты веришь мне?
- Человек так устроен, что ему всегда приходится делать трудный выбор, -
вдруг сказал он. – Скажи, какой завтра день? Пятница или суббота?
- Наверное, уже суббота? – осторожно ответил я, - ты это к чему, о выборе?
- Потом поймешь. – Лаконично ответил он, - я люблю субботу. Но воскресенье
лучше. В воскресенье мы не ходили в школу. Я не любил школу. А ты?
-     Костик, я вправду видел девушку-призрака, – медленно, по слогам, сказал я.
-     Не сомневаюсь, - вдруг почему-то резко сказал Костя, - только, здесь, в этом квартале о ней боятся не только говорит,  даже думать. Когда Лиза умерла, в городе стоял бешеный мор. Умирали и молодые, и старые, и семьями, и по одному. Пока один дед, огромный такой, в черном пальто, который живет на кладбище, в церковной сторожке, не пришел в наш квартал и не сказал: «всяк, кто о ней обмолвится, погибнет». Тогда я на заработках в Москве был. Помню, как сейчас: приезжает земляк, тоже подработать, он-то  мне это рассказал, так его на следующий день плитой перекрытия раздавило. На новом кране трос лопнул. Вот такие, брат, дела. Проклятие – дело серьезное.
- Отчего, она умерла, - спросил я.
- С собой покончила. Позора не перенесла. Один местный бандюк ее
изнасиловал, а он как ни странно жив до сих пор. Другие мрут, как мухи, а этот будто от смерти заколдованный. И стреляли в него, и взрывали, бесполезно. Всегда без единой царапинки из всех передряг выходил. Одним словам, чудеса, Сережа.
- А ты не боишься, все это мне рассказывать?
-   Боюсь и не боюсь. Я по своей жизни уже ничего не боюсь. Только жену боюсь, а так никого. После житья с ней, мне и смерть не страшна. А вообще, я - фаталист по натуре. Если уж, этому разговору было суждено состояться, значит, так определенно судьбой. Со всеми вытекающими последствиями.
- Девушка, которую я видел в зеркале, назвалась Анжеликой, а ты говоришь –
Лиза.
- Ту звали Лиза, это точно. Впрочем, как разница, как назвалась эта девчонка-
призрак, факт в том, что она жила в твоей квартире. Это точно. Нехорошая квартира, сказал бы, Миша Булгаков. Какого черта ты ее снял. И вообще, как ты не нее вышел?
- По объявлению. Смотрю, сдается квартира в твоем доме, гараж мой –
напротив. Думаю, надо снять. А тут еще и хозяйка сказал, что денег за съем не надо. «Плати, - говорит, - только коммунальные». Вот я и согласился.
- Мать ее, Лизы, - резюмировал Костя, - она – потомственная  колдунья. Во
всяком случае, так люди говорят. Эх, Серега, сыр  бывает бесплатным только в мышеловке.
- Как ты думаешь, что мне делать?
- Мой совет, закрой зеркало какой-нибудь тряпкой. На зеркало не смотри. И
живи, как жил. Да, об этом никому не говори. Выкинь из башки, и все будет нормально. Надеюсь, минует тебя чаша сия.
- А тебя?
- И меня. Какой воздух вкусный. Давай договоримся больше о ней никогда не
говорить.
- Конечно. Спасибо тебе, Костик. Прости.
- Перестань. Спокойной ночи.
- Пока.
Костик, махнув на прощанье рукой, ушел, а я еще долго сидел во дворе,
разглядывая небо в замерзшей лужице. Чертовски не хотелось возвращаться домой. Часы показывали три, когда я вошел в квартиру. Было тихо и спокойно. На кухне я нашел старое банное полотенце, и с закрытыми глазами, на ощупь и на цыпочках, вошел в комнату. Потом, чуть приоткрыв дверцу шифоньера, закрепил на нем полотенце, прикрыв им старое зеркало. Затем, не раздеваясь, лежал на диване и смотрел на шкаф. Долго не мог заснуть, и лишь после того, мелом начертил вокруг шифоньера полукруг, провалился в тяжелый сон.
Я проснулся поздно, в окно светило яркое солнце, и от этого на душу стало легко и спокойно. Сразу же нахлынули воспоминания детства: такое же яркое утро; и такое же апрельское солнце смотрит в окно моей маленькой комнатки; мама, молодая и красивая, наклоняется ко мне и целует меня в висок; ее мягкие волосы щекочут мой лоб, и я, с трудом сдерживая себя, чтобы не вскочить с кровати и не рассмеяться, отчаянно сжимаю веки и притворяюсь, что сплю. «Обманщик, - шепчет мама, - вставай и беги на кухню, там вкусные блинчики, с медом и с кислым молоком». Я продолжаю лежать с закрытыми глазами. Когда мама уходит, я вскакиваю, прыгаю на кровати  и бегу на кухню. 
Эти воспоминания навеяли на меня и радость, и грусть. Быть может, поэтому ночное свиданье с девушкой из зазеркалья и тяжелый разговор с Костиком, мне уже не кажутся актуальными и важными. «Чепуха какая-то, - говорю я себе, - белая горячка, вот что это такое». Бегу в ванную, чищу зубы, умываюсь, бреюсь и радостно хлопаю себя по лбу.
-     Ура, - воплю на всю квартиру, - сегодня самый лучший день, сегодня – встреча с друзьями, - отлично понимая, как важны для меня эти маленькие праздники в моей жизни. –  Все это не правда, Анжелика. Ты мне приснилась. И ведьмы твои тоже.
Вернувшись в комнату, я достал свой лучший  костюм и включил телевизор.

* * *

Первый канал ТВ. Новости.

Москва. Кремль.
На расширенном заседании правительства президент  назвал демографическую ситуацию в стране катастрофической и потребовал изыскать резервы для увеличения  ежемесячного детского пособия с 70 до 120 рублей. Председатель правительства ответил: «Найдем средства». Министр социального развития предложил выплаты на второго ребенка довести до 150 рублей в месяц. По его словам это резко увеличит рождаемость в стране.  Президент согласился и строго сказал: «не меньше»...
Далее был заслушан доклад  министра финансов «Об инфляции в стране за
прошлый год».  «На 40% выросли услуги ЖКХ, хотя по закону было положено 20%, - сказал глава финансового ведомства, - это связанно, прежде всего, с аномальной зимой. Отмечен 30 % - рост стоимости жилья и ГСМ. Из продуктов питания быстрее всего росли цены на мясо (25%), молоко (32%) и хлеб(18%). В целом инфляция оказалась в бюджетных рамках и не превысила 8%». «Нет, инфляция была выше, - жестко отреагировал президент, - по его расчету 8.2 – 8.3%». «Хорошо, - согласился главный финансист, - пересчитаем»...
По сообщению Интерфакса Тегеран принял предложение Москвы о
создании совместного предприятия по обогащению урана на территории России и попросил время для решения некоторых технических вопросов.  Москва готова подождать. Евротройка тоже готова терпеливо ждать урегулирования этого вопроса. Тель-Авив авторитетно заявляет, что Иран уже обладает так называемыми чемоданными атомными зарядами. США требуют немедленной инспекции всей территории Ирана и грозят войной, аналогичной иракской, даже, если Россия наложит вето в Совбезе ООН. Заигрывание с Тегераном может дорого обойтись Москве, считает известный политолог...
В самой Америке экономическая ситуация далека от идеальной. Дефицит
платежного баланса США превысил 9% отметку ВВП. Мир застыл в ожидании американского дефолта. Вашингтон не считает ситуацию катастрофической и продолжает наращивать военные расходы.  При этом бюджет Пентагона на текущий год превысит психологическую отметку в один триллион долларов. «Америка идет правильной дорогой, - сказал американский президент, - наша миссия одобрена господом Богом». В США произведено успешное, пятое по счету, испытание космической лазерной пушки, способной из космоса поражать любые воздушные цели, летящие выше пятьсот метров над уровнем моря...
Китай пересмотрел правила размещения своих золотовалютных резервов.
По десять процентов в валюте США, Евросоюза, России и Японии. Двадцать - в золоте и платине. Остальные средства  в стратегических металлах (никель, хром, медь) и энергоресурсах (нефть и ядерное топливо). Для этого на севере Китая будут построены огромные склады. Китай больше не доверяет не одной валюте в мире. Многие страны присматриваются к опыту Поднебесной. На практике это означает начало конца эпохи Глоболизации...
Потепление мирового климата сделает среду обетования на Земле
некомфортной и даже опасной, считают ученые ФОБОСА. Зимы станут более холодными, что приведет к замерзанию Средиземного моря в январе феврале уже через десять-пятнадцать лет; а лето будут нестерпимо жаркими, даже в северных широтах. Сорок градусов в тени будет обычной июльской температурой для скандинавских стран. На побережье проживание вообще станет смертельно опасным из-за разрушительных штормов и ураганов...
И опять к внутренним новостям. Несмотря на репрессивные меры,
принятые в Российской армии, «дедовщина» – процветает. Психологии утверждают, что агрессия у молодых солдат становится немотивированной и неуправляемой. «Это, как наркотик», - говорит один из осужденных. Многие не могут без насилия вообще. Их охватывает состояние тревоги и дискомфорта, если в течение дня они не изобьют кого-нибудь. «Если была бы война, таким бы людям не было бы цены, они были бы героями», - заявляет главный армейский психолог...
Растет преступность и в городах. Кроме организованной преступности,
которая старается играть «по правилам», всюду царит просто беспредел, особенно в рабочих районах. Милиция предпочитает без особой нужды не появляться в этих местах. Половина всех выпускниц средних школ так или иначе пополняют ряды проституток. По некоторым оценкам продажа русских женщин за рубеж давно уже превысила миллионную отметку...
Удивительной души человек Татьяна Митрофановна Зверь живет в селе
Молодежное Костромской области. В свои восемьдесят лет  она возглавляет местную администрацию...».

Я выключил телевизор и тихонько пропел сам себе: «А в остальном прекрасная маркиза все хорошо, как никогда».



Глава 2. Машенька

- Нет, мужики, - вальяжно откинувшись назад, с достоинством и
высокомерием, на какие, пожалуй, способен только Гай Юлий Цезарь, или, на худой конец, королева Англии Виктория в своей тронной речи по поводу коронации,  мой друг, мой одноклассник, Эдик Кочегарский прервал другого моего друга, тоже одноклассника Илью Остроухого, - белая горячка дело серьезное. Вот недавно в газете был опубликован интересный случай. Один мужик под новый год так набрался, что у него в квартире поселилось сразу двадцать маленьких дедов Морозов. Он с ними водку все рожденственнские каникулы пил. Даже в магазин вмести ходили. Всей толпой.
Эдик, с грацией бегемота, своей огромной рукой, густо заросшей черным
кучерявым волосом, и оттого, кажущей лапой гориллы, взял со стола кружку пива и слегка отхлебнул. Потом громогласно и театрально отрыгнул лишний воздух, наполнив пивнушку кислым запахом. Вслед за ним, как по команде, мы, сидящие за круглым столом, тоже взяли в руки бокалы  с пивом и тоже отхлебнули. Потом – дружно отрыгнули. Тоже, как по команде. Видимо, инстинкт стаи. Оно и понятно. Дружим мы уже двадцать лет, из них десять лет учились в одном классе, и, как минимум, десять – вместе усердно пьянствуем. Нашей дружбой мы дорожим особенно, и все, кто нас знает, по-доброму завидует нашим отношениям.
В этот апрельский субботний вечер мы, созвонившись, встретились в пивнушке
«У Натали», что недалеко от азовского базара. Эту забегаловку, с видом из арочных окон    на Платовский проспект и  белую церковь с синими куполами,  мы присмотрели давно. Небольшой, обшитый березовой вагонкой,  полуподвальный зал на пять столиков располагал к бесконечному пивопитию и  разговорам о бабах. Женщины и девушки сюда, как правило, не ходили, поэтому матом здесь не ругались, а мирно беседовали, совершенно не обращая внимания на толстушку Наташку, которая обычно сидела за небольшой стойкой бара и смотрела на подвешенный к потолку телевизор.
  Сошлись мы, как обычно, не в меру шумно. Поприветствовали   друг друга
смачными похлопываниями по спинам и плечам, со стороны больше напоминающими удары боксеров тяжеловесов, чем дружеские жесты. Так обычно  мы и встречаемся, словно не виделись тысячу лет, с радостными криками: «гля, гля, кто пришел, Кочерга, с собственной персоной», или: «боже мой, это же Степа  Поцман». На что Степа всегда в ответ радостно улыбался и орал благим матом: «глухопердя, я не Поцман, а Дерманщиков».  «Какая  разница, - не менее счастливо кричал я, - как твоя фамилия, все равно ты засранец».
«Глухопердя» – это я. Хоть я и слышу вполне нормально, но эта кличка приклеилась ко мне в детстве, когда я страдал тугоухостью. На выпады друзей я не обижаюсь, принимая их как дань школьному прошлому. «Кочерга»  - это Эдик Кочегарский, почти двух метровый гигант, который, не смотря, а может быть благодаря, своим габаритам ни разу не дрался. «Степа Поцман» - партийная кличка Степана Дерманщикова. В любую погоду Степка в школу  приходил в грязных штанах и ботинках, и одна девочка, еврейка, которая училась с нами в школе,  как-то сказала, что Поцман – на идише «грязный человек», все равно, что по-русски  Дерманщиков. С тех пор, его все называли исключительно Поцманом, на что он вначале очень обижался, но потом привык. И всегда, когда в его жизни встречались евреи, он им доверительно говорил, что он тоже немножко еврей и его девичья фамилия Поцман...
- Итак, мужики, - продолжил Качегарский, - я, конечно, верю в нечистую силу,
но все же, Серега, пить надо меньше. Полтары бутылки водки и пиво – это термоядерная смесь, которая спровоцирует «белую горячку» у кого угодно. Если хотите посмотреть стриптиз зеленых старух, пейте эту дозу, и сомнительное удовольствие, на ночь глядя, вам обеспеченно.
Если честно, я рассказал им только про ведьм, которых я видел в полночь, и, помня рассказ Костика, ни разу не обмолвился об Анжелике. И уже третий час беседа мирно текла в русле потусторонних явлений и белой горячки, которая, как был уверен Эдик Кочегарский, посетила меня прошлой ночью.
Степа на секунду бросил взгляд  на окно пивнушки и присвистнул.
- Ни хрена себе, погодка.
За окном – потемнело, да так сильно, что, казалось, наступила ночь, хотя было
всего пять часов вечера. Потом засверкали молнии, и загрохотал гром. Вспышки молний  на мгновенье выхватывали из густого полумрака  редких прохожих, которые спешили укрыться от неожиданной непогоды, и снова Платовский проспект погружался во тьму. Белые от цветенья вишни, казалось, были в снегу и неоновыми пятнами выглядывали из темноты. Они стояли, не шевелясь, в абсолютном штиле, пока не налетел ураган, который стал яростно раскачивать их из стороны в сторону,  словно пытался вырвать деревья из земли.  В такт порывам вишни весело болтались на ветру, не теряя ни веточки. А вот могучие с виду  тополя были совершенно бессильны перед стихией, и их огромные ветки и сучья камнепадом летели на землю.  Потом, как из ведра, полил дождь, и из приоткрытого окна повеяло холодом, и залетали крупные капли первого весеннего ливня.
Но «У Натали» было тепло и уютно, и мы, не отвлекаясь от беседы, выпили по очередной рюмке и опять с любопытством посмотрели на улицу. Свинцовые тучи опустились еще ниже, почти прижались к земле. Из белой церкви, которая стояла неподалеку, метров сто от нас, выбежала тоненькая девушка в джинсовом костюмчике и бросилась к желтому такси, дежурившему у нашей пивнушки.
Мы дружно наблюдали, как она неуклюже бежала, по-девичьи разбрасывая ноги в стороны. Когда ураганный ветер мощными порывами настигал ее, она приседала, закрывая лицо руками.  Ее черные волосы раздувались, как флаг, и при вспышках молнии из липкого полумрака высвечивалось  бледное, почти белое лицо. Девушка подбежала к такси, но машина перед ней неожиданно тронулась, и она в растерянности остановилась, озираясь по сторонам. Но тут дождь сменился небывалым  ливнем,  словно небеса развернулись, и оттуда на наш городок обрушился Ниагарский водопад. Вся мокрая, девушка вбежала в бар.
Когда она, открывая дверь, вбегала в бар, совсем рядом ослепительно сверкнула огромная молния, и тут же раздался оглушительный гром небывалой силы. Казалось, что где-то рядом взорвалась мощная авиабомба.  Девушка, закрыв за собой дверь,  дрожала то ли от холода, то ли от страха. Она стояла на ступеньках, у самого входа, не решаясь сойти в зал, и, смахнув с лица капли дождя,  напряженно посмотрела на нас.
На первый взгляд, ее нельзя было назвать красавицей – невысокая, слегка лупоглазая, скуластая, с вздернутым  носиком и с прыщиками на висках и лбу, - девушка показалась нам дурнушкой, и все же что-то неуловимое в ее печальном облике притягивало к себе. Ее черные волосы, насквозь мокрые, сверкали в электрическом свете и спадали водопадом на прямые плечи. Девушка достала из небольшой коричневой сумки платок и вытерла себе лицо. Мужчины, сидящие в зале, прекратили пить пиво и с любопытством уставились на нее. А барменша при виде девушки скривила лицо, словно в пивнушку спустилась не молоденькая женщина, а омерзительная зеленая жаба.
- Можно я здесь пережду дождь, - робко спросила девушка.
- Здесь не постоялый двор, - недовольно проворчала Наташка.
- Там ужасный ливень, - растерянно сказала девушка.
- Надо было брать с собой зонт. – Барменша была непреступна.
- Я что-нибудь закажу.
- Ладно, - согласилась Наташка, - но не меньше, чем на сто рублей.
Девушка кивнула головой. Она еще раз осмотрела зал, и, видя, что только
один стул за нашим столиком свободен, подошла к нам.
- Разрешите, я с вами немножко посижу, - спросила она.
Не знаю, почему, но мы ее восприняли абсолютно безразлично, без какого-
либо интереса, наверное, как старушку – и отказать не удобно, и сидеть рядом не хочется.
- Ладно, садись, - разрешил Эдик.
- Спасибо, - сказала она и улыбнулась.
 Улыбка явно красила ее, на щечках, еще минуту назад бледных, но уже
зарумянивших, показались милые ямочки. Ее глаза, большие и черные, осветились теплом и уже не  казались удивленными и глупыми,  напротив я в них увидел искорки девичий проницательности и ума. И вдруг понял, что  где-то видел ее, причем видел при странных, почти мистических  обстоятельствах. От этой догадки у меня похолодело в груди, но, отмахнувшись от этих мыслей, я стал наблюдать за девушкой. Она присела, положила сумочку на стол и, подняв руку и глядя на барменшу, которая опять уставилась в телевизор, щелкнула пальцами.
- Ого, - ухмыльнулся Степа, - круто.
Наташка недовольно оторвалась от экрана и повернула голову на щелчок.
-     Тебе чяго?
- Мне, пожалуйста, двойную текилу с клюквенным соком и стакан колы со
льдом. Только проследите, чтобы кола была американская, а не российская.
 Девушка говорила достаточно привычно, без ложного апломба. Она не
командовала, но в ее голосе были твердые нотки. У барменши округлились глаза, и отвисла челюсть. «Вот, блин, - так и читалось на ее лице, - приютила змею на груди».
- Понимаете, - уже обращаясь к нам, доверительно сказала девушка, - в
российскую колу добавляют ортофосфорную кислоту, а в американскую – только натуральную лимонную.
-    Ха-ха, барышня, - засмеялся Эдик, - нам это по барабану, мы пьем только пиво и водку.
Барменша встала и, возвышаясь над стойкой, рявкнула:
- Здесь тебе не Москва, заказывай попроще.
- Очень заметно, - девушка вздохнула, - тогда, пожалуйста, сделайте два
коктейля «Кровавая Мери». Но колу все же посмотрите американскую.
- Хм, - хмыкнула Наташка, - а как это?
- Налейте в стакан сто пятьдесят грамм томатного сока, только хорошего,
марки «джи севан», а сверху, не перемешивая, по лезвию ножа аккуратненько добавьте пятьдесят грамм царской водки московского завода «Кристалл».
Мы со Степкой смотрели на нее, как на пришельца с других миров; Илья рассматривал девушку с ироничной усмешкой, только Кочегарский радостно скалился, мол, давай, девчонка, поддай жару толстой Наташке.
- Тебе это будет дорого стоит, - сказала барменша.
- Ерунда, мелочи.
- А как я тебе найду американскую колу?
- Просто, - девушка пожала плечами, - по штрих коду. Он должен начаться
с цифры «нуль...».
Мужики, сидящие в баре, захлопали в ладоши и засвистели. Девушка приподнялась и театрально покланялась им со словами: «очень приятно, очень приятно».
- Ну, откуда ты взялась на мою голову, - вздохнула барменша.
Девушка по очереди  пожала нам руку, начиная с меня, и представилась:
- Меня зовут Мария. Скуратова.
Рукопожатие у нее было крепким и выдавало в ней спортсменку. Я посмотрел
на нее и понял, что я совершенно ее не понимаю. Она была какая-то неуловимая, скользкая, но явно неординарная. В том, как она заказывала себе выпивку, не чувствовалось ни бахвальства, ни понта, как принято сейчас говорить. Очевидно, что это была лишь привычка к лучшему. Говорила она так, как говорят дети своим родителям: «я это не хочу, дай мне, пожалуйста, то и то», хотя при этом старалась себя не афишировать.  Но цену она себе знала – это точно.
- Что ж ты из церкви и в кабак, - поинтересовался я.
- До этого я была в загсе, - быстро сказала Мария, - потом пошла в церковь,
потом собиралась поехать на девичник, но меня застал дождь, вот я и здесь. Может быть, это к лучшему. – Она развернулась к барменше и нетерпеливо спросила, - где моя кола?
- Не нашла я американскую, - хмыкнула Наташка, - а вот коктейльчик 
можешь забрать.
- А разве здесь не подают, - Мария была явно удивлена, - а чем я буду
запивать?
- Лапочка, - вставил реплику Илья, - коктейльчик я тебе принесу, а 
запивай-ка  лучше пивком. Полезнее будет.
- Хорошо, - согласилась она, - захвати, пожалуйста, и пиво.
Она опять вскочила, сняла с себя джинсовую курточку и повесила ее на
спинку стула. Белая блузка, как и куртка, тоже была насквозь мокрой и прилипла к телу. Мы все дружно заулыбались. Девушка была без лифчика, и блузка плотно облегала девичью грудь, и сквозь материю явно проглядывались небольшие розовые острые сосцы.
- Что ты делала в загсе, - спросил я.
Мария посмотрела на меня, потом перевела взгляд на мои руки.
- То же самое, что и ты, когда был там в последний раз, - ответила она. -
Развелась.
Она сдернула с правой руки обручальное кольцо и одела его на левую.
- А что ты делала в церкви? – поинтересовался Кочегарский, почесывая
волосатую грудь.
- В этой церкви венчались мои родители, и крестилась я. Эта церквушка
мне дорога. Я  приезжаю сюда, когда мне плохо. – Она подумала и добавила, - здесь есть икона святой девы Марии, у которой я всегда молюсь. Я просила у нее помощи и совета.
- Понятно, - заметил Степа, - а потом решила проводы семейной жизни
отметить на девичнике с мужским стриптизом.
- Точно, - удивилась она, - а откуда вы все знаете?
- Это несложно догадаться, - развел руками Степа, - ума большого не надо.
В этот момент зазвонил телефон.
- Минуточку, - сказала Мария и достала из сумочки телефон, - алло,
Катрин, я на девичник не приеду. Я пью пиво с водкой в компании интересных мужчин. Отмечайте без меня. Пока. – Она захлопнула крышку аппарата и зло сказала, - чертовски, не хочется, что бы эти сучки перемалывали мне косточки.
Телефончик, сделанный раскладушкой, сверкал благородной желтизной и камушками. Мария бросила его в сумку, было слышно, как он глухо ударился сквозь кожу сумки об столешницу.
- Тяжелая вещица, - заметил Кочегарский, - такую в обычном магазине не
купишь.
- Ага, - согласилась она, - это подарочек папки. Я предлагаю выпить за
знакомство, - добавила она и подняла стакан с томатом и водкой, - представитесь, пожалуйста. По очереди.
- Ты права, девочка моя, - согласился Эдик Кочегарский и встал, -
настоящие русские офицеры за дам пьют, стоя и с локтя. Меня зовут Эдуард, можно, просто Эдик.
- А меня - Илья, - Остроухов тоже поднялся и тоже поставил рюмку с
водкой на локоть.
- Меня - Степа, - ухмыльнулся Степан, - ходят слухи, что в моих жилах
течет иудейская кровь, но, увы... – Дерманщиков бросил нежный взгляд на свою ширинку и с радостным вздохом добавил, - я там далеко не оригинален. Короче – не обрезан. Сама понимаешь.
Мария усмехнулась.
-   Поверь, чтобы быть полным оригиналом в этом вопросе надо стать евнухом. Это было бы очень забавно. И очень оригинально. У всех есть, а у тебя – нет.  Полное отрицание всех мужских ценностей. Безопасно, в смысле сифилиса. И гигиенично. Мыть не надо каждый день. Сколько мыла сэкономишь. Подумай над моими словами. У меня есть знакомый хирург. Чирк! И ты – оригинал.
Дерманщиков нервно дернулся и машинально положил две руки на ширинку. «Не дам», - читалось на его испуганном лице.
Потом поднялся я и хмуро представился:
- Сергей Новиков.
- Вы слишком печальны. Хочется плакать, глядя на вас.
Я посмотрел в ее глаза. Несмотря на деланную веселость, ее глаза тоже были
грустны.
- Синдром одинокого человека, - констатировал я,  - это не состояние души.
Это диагноз. Впрочем, прочь о депрессии. Господа, - я обратился к друзьям, - в нашей компании оказалась милая девушка – Машенька. Вполне возможно, в другой вечер она никогда бы не встретилась с нами, но сегодня сами небеса силой молний и дождя направили ее к нам. Как человек - очень суеверный, я даже не знаю, хорошо ли это, или плохо. Так или иначе, она сегодня с нами. Поэтому я предлагаю выпить  за Машеньку.
- А ты – философ. – Машенька удивленно подняла на меня свой взгляд,
незаметно перейдя на «ты».
- Девочка моя, - вмешался Кочегарский, - философами становятся только
несчастные мужчины, которые долгими одинокими вечерами ищут ответ на вопрос, почему их никто не любит. От этого они становятся еще мрачнее и невыносимее для окружающих. Поэтому, Машенька, никогда не связывайся  с брошенными мужьями. Они всю душу из вас выпьют. Ищите утешенье в объятьях  женатых мужчин, которые веселы, беззаботны и терпеливы.
- Если вы предлагаете себя в качестве любовника, то я обязательно
подумаю над этим.
- Машенька, - Эдик принял амплуа любовника-сердцееда. Высокий,
чернявый красавец, с легкой улыбкой в уголках губ, с блеском в умных прищуренных глазах – он и впрямь был неотразим. - Долой сомненья, - шептал с придыханием он, - я тот, кто тебе нужен. Я зацелую тебя в попку, и ты сразу же забудешь своего глупого мужа.
- Наверное, - согласилась она, - но вы уже пять минут стоите  и держите
рюмки, будто не решаетесь выпить за меня. Мальчики, давайте выпьем за меня. Сейчас я в этом очень нуждаюсь.
- За Машеньку, - выкрикнул Степа.
Мы выпили, и в этот момент раздался очередной удар грома. От
неожиданности я вздрогнул, будто кто-то толкнул меня под локоть, и рюмка, выскользнув из руки, упала на пол и разбилась. Да! Это точно была она,  – теперь я в этом не сомневался. «Девушка, которая несет смерть...», – вспомнил я слова Анжелики. По спине побежали холодные мурашки. И появление Марии было именно таким, каким предсказывала призрак из зазеркалья – во время сильнейшей грозы.
Машенька пила коктейль с закрытыми глазами, подняв голову к верху,  медленно, маленькими глотками и морщилась.  В самом конце она поперхнулась и закашляла. Я дал ей кружку с пивом и сказал:
- Запей, а то стошнит.
Она кивнула головой, взяла кружку и запила.
- Ты выронил рюмку, - спросила она у меня.
- Нет, я ее разбил на счастье.
Подошла барменша с веником и совком, чтобы убрать разбитое стекло с пола.
- Сидели себе мужики, мирно, тихо, никого не трогали, ай, нет. Девка
появилась, и сразу же посуда биться начала, - ворчала она. Убрав осколки, она сказала мне, - Серега, с тебя полтинник за рюмку, - и удалилась.
Девушка закурила. Я почувствовал, что после выпитой рюмки она стала мне понятней. И она словно немножко оттаяла, – загадочно улыбалась, рассматривая по очереди нас. Зазвонил телефон. Машенька вздрогнула и достала из сумки желтый мобильник.
- Няня, - сказала она в трубку - со мной все в порядке... пока мой братец
будет гостить у нас, я домой не появлюсь... где-нибудь перекантуюсь... меня не надо искать... мне наплевать на мнение отца... больше не звони, завтра я сама тебя наберу. Няня, я тебя люблю, прости, пока.
Она захлопнула крышку телефона и отключила его.
- Я чувствую, что мне с вами легко, - Мария подняла на меня свои глаза и
медленно, словно взвешивала каждое слово на внутренних весах, сказала, - можно я с вами останусь? Сейчас мне очень трудно и больно. И мне надо выговориться и посоветоваться, а в этом равнодушном мире я – совсем одна, без мамы, без друзей, без родных. Только вам я могу сказать все, что внутри меня, потому что однажды вы исчезнете из моего мира, а я – из вашего.
Не знаю, почему, но я был уверен, что говорила она только мне, совершенно не воспринимая друзей. Я, не отрываясь, смотрел на нее. Какие же у нее пронзительные и томные глаза, под пушистыми черными ресницами. Было такое чувство, что на всем белом свете мы остались одни, наконец-то встретившись после долгой разлуки;  и теперь нам многое надо рассказать друг с другом. Жизненно важно. Как воздух.
- Конечно, Машенька, оставайся, - сказал Кочегарский, - удивительно
слышать, что у такой большой девочки есть няня?
Голос Эдика прозвучал внезапно и разорвал ниточку, которая связала нас. Девушка оторвала взгляд от меня и развернулась лицом к Кочегарскому.
- После смерти мамы няня для меня самый близкий человек, - сухо
ответила она, - она для меня как мама.
- Машенька, - вмешался Илья,  - а почему ты развелась?
- Мой муж мне начал нравится, - тихо сказала она.
- Не нравится, - уточнил Кочегарский.
- Нет, напротив, нравится.
- Прекрасно, зачем же тогда разводится, Машенька?
Девушка, минуту назад спокойная и рассудительная, смотрела мимо нас уже
мутным, ничего не видящим  взглядом, словно впала в наркотический транс или в болевой шок. На ее губах, мгновенно побелевших, выступили, пузырясь, слюни, похожие на пену. Она их тут же слизала.
- Я не могу заниматься сексом с человеком, которого люблю, - прохрипела
Маша.
- Во как, - выпучив губу, сказал Степа, - круто. А с тем, кто не нравится,
можешь?
Он наклонился ко мне и прошептал мне на ухо: «она, кажется, под кайфом,
погляди, какие у нее глаза. Такой бред несет. Дура конченная». Мария, казалось, услышала его, и взгляд девушки опять стал пронзительно ясный. Она мгновенно успокоилась, только слегка дрожащие крылья носа выдавали былое неадекватное волнение.
Затем Мария по-мужски, одним глотком, выпила водку и подняла огромные, полные слез, глаза на Кочегарского, словно пыталась прочитать его мысли. Но на лице Эдика застыла маска пасторского внимания, хотя я твердо был уверен, что в душе он от хохота валяется на полу. Потом она перевела взгляд на Остроухова, - тот тоже внимательно, без тени улыбки, слушал ее, но я-то знал, что и он внутренне смеется над ней. Чем не бесплатное шоу? Дерманщиков с хрустом грыз рыбу и взахлеб запивал пивом. Всем видом давал понять, что ему до фени Машкины откровения. На меня Мария почему-то не посмотрела, словно меня не было за этим столом. Мне вдруг стало обидно.
-    Я... я - больная, - она покрутила пальцем у виска и продолжила, - психически. Я лечилась в психиатрической клинике.  У меня стойкий негатив к сексу. Хотя я его не отрицаю. Я его считаю очень грязным и мерзким удовольствием, которое можно разделить только с неприятным человеком. А любовь – чиста и божественна. Ее нельзя пачкать этой грязью.  И, вообще, я вас, как мужчин, хочу спросить, разве секс и любовь – это одно и тоже? Это же антиподы.
Девушка опять стало другой, явно ненормальной, не в себе, про которую Степа сказал: «дура конченная». Она либо уже опьянела, или впрямь была под косяком. Глаза - навыкате, движение - резкие и суетливые, а на лбу, с прыщиками над висками, заблестел пот. Мария жадно закурила сигарету и, сделав несколько глубоких затяжек, снова успокоилась. Эта мгновенные перемены в ее настроении поразили меня, и я более внимательно посмотрел на нее. «Да, мадам Скуратова, - философски подытожил я, - вы весьма оригинально оправдываете свое беспутство». Больше ничего разумного не приходило в мою голову.
Впрочем, Мария явно была не лишена шарма и аристократичности. На первый взгляд, когда она, мокрая от дождя, вбежала в бар, Машенька показалась мне даже дурнушкой, но сейчас она была мне интересна. Блузка уже высохла, и сквозь ее материю Машкины сосцы уже не были видны, как раньше, когда она сняла куртку. Но все ровно отчетливо угадывались их остренькие формы, – и от этого на душе было романтично и тревожно. Друзья, по-видимому, тоже испытывали такие же настроения.
- Я думаю, - осторожно, как заправский дипломат, сказал Илья, - это не
одно и тоже.
- А Никита, это мой бывший муж, считает, что это одно и тоже. Он
совершенно не может без похоти, а я секс ненавижу. Секс мне противен до отвращения.  Я ненавижу запах мужского семени до рвотного рефлекса. Я ненавижу мужчину, который имеет меня, как резиновую куклу из сексшопа. Но больше всего, я ненавижу и призираю себя за свое великое грехопадения. Поэтому я не могу спать с мужчиной, которого полюблю. Это моя трагедия. Синдром самобичевания и самоунижения.
Маша достала новую сигарету и закурила ее от окурка. Пальцы ее дрожали. Потом взяла бутылку водки и налила полные рюмки, в том числе и себе.
-     Мы вместе  прожили всего лишь полгода, - продолжила она, - я хотела уйти от опеки отца и брата. Когда Никита сделал мне предложение, я тут же, без раздумий, согласилась. Вначале я его ненавидела, и все было нормально. Но вскоре все изменилось. Насилие естественно только от насильника, и противоестественно – от любимого. Разве я не права. Давайте выпьем.
Мы опять выпили. Друзья не знали, что говорить, и недвусмысленно
кривились. То, что раньше было смешно, стало очень грустным. Видно, что последние пьяные откровение Машеньки, больше похожие на шизофренический бред,  им не особо не понравились. Одно дело – флиртовать, смеяться, танцевать, а другое – копаться в чужом грязном белье, точнее – в душевном дерьме.
Девушке же явно хотелось напиться  и говорить о своих проблемах, о Никите, который нам был даром не нужен, тем более о сексе с ним. Только Кочегарский с удовольствием принял роль священника, отпускающего грехи, психиатра,  сексолога и совратителя  в одном лице. В отличие от нас он к женщинам всегда относился трепетно, терпеливо и потребительски. Вот и сейчас он вкрадчивым голосом сказал:
- Машенька, это все оттого, девочка моя, что твой Никита еще мальчик, а не
мужчина. Он не смог в тебе разбудить женщину, только испортил все дело. Слушая тебя, я понимаю, что исправить это будет сложно. Пойми, моя радость, секс сексу рознь. Есть секс насильственный, а есть и любовный. Сладенький, как клубничка.
- Но я все ровно люблю Никиту, - сказала она, - а может, не люблю. Я сама
не знаю. Но спать я с ним не хочу и не могу. С другим – смогу, а с ним – нет.
- А ты смогла переспать со мной, - незаметно подмигнув нам, душевно
спросил Кочегарский, - просто так, потому что я, например, тебе не нравлюсь.
- Легко, - Машенька даже не обиделась, только как-то нехорошо сузив
глаза, посмотрела на Эдика.
- А со мной? – очень серьезно, как профессор на экзамене, спросил Илья, - я
ведь тоже тебе не нравлюсь, Мария.   
Я понял, что он поддерживает Кочегарского в его словесной игре. Без сомнений, они воспринимали ее либо как пьяную, либо как дурочку, поэтому и решили разыграть ее. Маша резко развернулась к нему и тоже внимательно посмотрела на Остроухова.
- Да, и с тобой тоже.
Дерманщиков презрительно хмыкнул.
- Ты тоже хочешь со мной переспать? - спросила она у Степки в ответ на
его ухмылку.
- Как пить дать, и по полной программе, - грубо сказал Степа и
демонстративно громко отхлебнул пива.
- А ты? – Мария посмотрела на меня в упор, сжав губы.
- Нет, - резко и зло ответил я.
Мне этот «базар» совершенно не нравился. У друзей все просто, вот они и
хихикают, а потом вернуться к своим женам, лягут с ними в теплые койки и на сон грядущий задерут им юбки. А я... я вернусь в холодную и пустую квартиру. Собственно, только поэтому меня взбесил их игривый разговор. Тема-то больная для меня. Козлы! Когда я злюсь, я всегда становлюсь нигилистом и все отрицаю: на черное говорю, что белое; а белое считаю черным. Сейчас я вел себя именно так.
- Нет, - еще раз твердо повторил я, - я должен вначале полюбить женщину,
а она – меня, и только после этого я приглашу ее на ложе любви. Я буду спать с женщиной только по любви. Поэтому с тобой, Мария, я  трахаться не буду. Да здравствует нравственность. Да здравствует любовь.
Ясное дело: я  развел демагогию. Кочегарский скривился, будто у него разболелся зуб; Илья незаметно усмехнулся, а Степа, наклонившись ко мне,  прошипел в ухо: «ты чего? Серега охренел? Мы же прикалываемся, и Машка тоже - прикалывается. Смотри на мир проще. Это же шутки. Не злись».
-     На «нет», и суда нет,  - сказала Машенька, акцентировав слово «суд».
- Сколько тебе лет, мое солнышко, - слова Кочегарского были сладки, как
мед.
Эдик, видя, что я завожусь, решил сменить тему, чтобы не обострять обстановку.
- Двадцать три. Я только что окончила университет, в Москве. Я  учились
вместе с Никитой. Вдвоем мы вернулись в Ростов и сразу же поженились. А через полгода развелись. –  Она начала кусать губы и опять нервно закурила.
-     Не нервничай, пожалуйста. – Эдик через весь стол протянул руку и
положил ее на ладонь Машеньки. – Скажи, а до Никиты у тебя был сексуальный опыт?
- Я  вышла замуж девственницей. – Маша как-то гадко усмехнулась.
- Похвально, Машенька, - заметил Эдик, - в наше время это так редко.
- Запущенный случай, - вздохнул Степа, - боюсь, что неисправимый.
Говорят, что пять процентов всех женщин фригидны. Ты, по-видимому, одна из них. В этом ничего страшного нет. Неприятно, но не смертельно. Жить будешь.
- Никита мне тоже самое сказал. А еще он мне сказал, что будет ждать
меня. Предложил полечиться  у хорошего психиатра.
-     Ай-ай-ай. Плохой мальчик твой Никита, - Эдик возмущенно цокнул
языком, - напортачил, а другие должны исправлять.
- А ты, почему развелся, - вдруг резко развернувшись ко мне, спросила
Машенька и  напряженно посмотрела на меня. Для нее вообще характерны резкие движение и прямые взгляды.
- В первый или во второй раз? – вяло спросил я.
- В обоих случаях.
- В первый раз... -  я задумался. Не хотелось говорить на эту тему.
- Обычная история, - ответил за меня Остроухов, подмигивая мне, - завел
любовницу, а она залетела, и он, как настоящий мужчина, развелся с первой женой и женился на второй. Все просто.
- А ты любил свою первую жену? – Машенька сверлила меня своими
огромными черными глазами.
Я молчал.
- Конечно, любил, - сказал Остроухов, - и до сих пор любит.
- А со второй почему развелся?
«Прилипла, как банный лист».
- Не сошелся с характером, - вежливо вмешался Кочегарский, - вторая жена
оказалась женщиной с командным характером, а Сережка в армии не служил, подчиняться не умеет, вот и выгнала она его. По причине профнепригодности.
- А сейчас – что?
- А  сейчас наш друг, в прошлом удачный бизнесмен, живет на съемной
квартире, ездит на разбитой «копейке» и работает грузчиком. Платит алименты сразу двум семьям и гол как сокол.
- Грустно, - заметила Машенька, - если у вас все было хорошо с первой
женой, зачем вы завели себе любовницу?
Мне в эту минуту захотелось послать ее к чертовой матери. И друзей тоже.
- По этому поводу есть анекдот, - съехидничал Остроухов, - попал один
мужик к апостолу Петру, тот и спрашивает: «жена есть?», мужик отвечает: «есть». «Сколько с ней прожил?». «Тридцать лет». Петр – ему: «в рай». У другого мужика спрашивает: «жена есть?». Мужик отвечает: «две было». Петр – ему: «в ад. Мы дураков в рай не пускаем». Думать надо было с кем связываться.
Я вдруг вспомнил, как он мне тогда завидовал, когда у меня появилась любовь на стороне. А когда начались трудности, сочувствовал только Степа. Вот он  и сейчас вступился:
- Ну, хватит  мужика прессировать, ему и так тошно.
- Я просто хочу понять, почему мужчины так любят секс? – спросила
Машенька, - из-за него столько проблем. Надо ли? Понятно, что без него не бывает детей.  И все же стоят ли минуты мнимой и животной радости стольких трудностей и страданий?
Мне в начале показалась, что эта девочка учит меня жизни на манер моей второй жена, у которой я всегда был дураком.  «Соплячка – выругался я про себя». Хотя... хотя... нет, не те интонации. Ее голос был достаточно доброжелателен. А, может, она издевается? То же не похоже. Ей просто очень интересно, жизненно интересно.
- И вправду, Серега, почему? – поддержал девочку Остроухов, - ведь ты
был достаточно успешным человеком. А теперь ты в жопе. Зачем тебе это было надо?
Теперь я разлил водку и выпил первый, не дожидаясь друзей, без тоста.
- Я то же над этим думал, - не закусывая, сказал я, - много думал. Природа-
чертовка  сделала нас, мужиков, такими уязвимыми. Красивая женщина способна сделать из мужика идиота.
-     Когда перец стоит, котелок не варит, - усмехнулся Илья.
- А любовь к свой жене, к любимой жене, - воскликнула Машенька, - разве
не может остановить это безумие. Ответственность за детей.
- Может, - сказал я, - конечно, может. Какое-то время ее чары сильны, но
потом быт, проблемы, дети, однообразие разрушают эти чары. А праздника все ровно хочется. Жизнь-то одна. И тут появляется новая женщина.
- Знаешь, Машенька, - вдруг оживился Степа, - я недавно прочитал одну
статью. Раньше меж женщин действовал неписаный кодекс чести. Если женщина заводила любовника, то она берегла его семью любовника. Железное правило. Как шестая статья конституции СССР.
-     Эх, Степа, - заметил я, - раньше любовницей становились из-за любви, а
теперь из-за денег. Моя Галя, вторая жена, до меня дважды была замужем и трижды жила в гражданском браке. Поэтому о любви и речи быть не может. Главное побольше сорвать с очередного. То есть с меня. И ей по одному месту женат я, или нет. Когда она от меня залетела, думаю, что специально, возраст уже поджимал, тридцатник же бабе, она мне сделку предложила. Покупай мне квартиру и плати алименты, и твоя благоверная ничего не узнает. Мол, рожает ребенка для себя. Я согласился. А когда дело к родам подошло, Галя пришла к моей первой жене и все рассказала. Говорит, это большой грех вне брака рожать. И для этого гнусного поступка оправдание нашла.
Я, кажется, тоже был пьян. Никогда раньше не откровенничал на эту тему, а сейчас – как прорвало. Видимо, долго в себе это переваривал. Рано или поздно, исповедуются все, даже самые отъявленные негодяи. Вдруг я подумал, что моя откровенность была ответом на откровенность девушки. Два измученных человека плакались друг другу в «жилетку», не замечая язвительных взглядов собутыльников.
- А что дальше было, - спросила Маша. Чувствовалось, что ей и впрямь
безумно интересно.
- Пришел я домой, смотрю, моя Анастасия, ни живая, ни мертвая, на диване
лежит и горько плачет. Понял, что не сдержала Галя своего обещания, обманула. А Настенька моя, некогда не забуду, ее взгляда, говорит: «уходи, грех ребеночка вне брака рожать». То же поверила сучке.
- Скажи, Серега, - спросил Эдик Кочегарский, - а, если бы Галя сразу же
пошла к твоей жене, ты ей хату все ровно купил бы?
- Нет, Эдька, и не от жадности. Я бы для нее квартиру года три-четыре
снимал бы и деньги из оборота не изъял. Потом бы понасобирал и что-нибудь купил. Все бы выиграли. Без оборотки бизнес не сделаешь. Думал, что выкручусь. Не получилось.
- Думаю, что Галя правильно сделала, - резко сказала Машенька, - не могла
же она позволить, чтоб ребенок бездомным родился. А тебе не ныть надо, а радоваться, что она именно тебя выбрала для этой самой главной миссии человека на земле.  Работать надо и жить ради детей.
Я посмотрел на девушку. Наивна, но права. И красива в свое категоричности.
- Степа, а ты говоришь, что женская солидарность умерла. – Я усмехнулся,
- и Настя Галю поддержала, и Машка тоже на ее стороне.
- Тогда считай, что судьба у тебя такая, - философски резюмировал
Кочегарский. – Машенька, солнышко, - он переключился на девушку, будто предлагая прекратить это разговор, - а ты совсем, ни капельку, не любишь секс.
- Я его ненавижу.
- Мы сейчас сделаем маленький эксперимент, - Эдик, видимо, сел на своего
любимого конька, - закрой глаза, а мы по очереди погладим твою ладонь, а ты, не видя нас, скажешь, чье прикосновение тебе больше понравилось. Идет.
Маша закрыла глаза и положила руку на стол ладонью к верху. Эдик подмигнул Остроухову. Тот погладил ее. Потом Степа, потом Кочегарский, в конце – я.
- Теперь открывай глаза.
Маша открыла глаза.
- А теперь, ангел мой, - Эдик не говорил, - мурлыкал, - скажи, кто из нас
внешне тебе больше всех не нравится, - явно намекая на ее откровения в стиле мазо.
Девушка внимательно посмотрела на каждого.
- Мне сложно определится с антипатиями, мне легче сказать, кто мне
нравится.
- Кто Машенька?
Она посмотрела на меня и серьезно ответила:
- Сергей.
Я безразлично пожал плечами. Подумаешь, мне по фигу твои симпатии.
- А теперь скажи, чье прикосновение для тебя было самым приятным.
Машенька задумалась и закурила сигарету. Я заметил, что зажигалка,
спрятанная в черный кожаный футлярчик, от которой она прикурировала, тоже поблескивала желтым металлом, как и ее сотовый телефон. Девушка слегка отодвинула стул от стола и, откинувшись на спинку стула, стала смотреть прямо перед собой, медленно поднося сигарету ко рту. Меня просто бесила ее манера курить: глубоко затягиваясь и выпуская дым кольцами.
- Первая  ладонь была чересчур потной и липкой, так и хотелось выдернуть
из-под нее свою руку. Вторая – грубовата и шершавая, и прикосновение было грубым; третье прикосновение, - она посмотрела на Кочегарского и тихонько засмеялась, - чересчур активное и нетерпеливое.
Девушка замолчала.
- А четвертое, - спросил Остроухов.
- Мне показалось, что четвертый для меня дорог. Мне стало спокойно и
комфортно. Кто это был?
-     Это тайна, - ответил Степа.
- Вот, видишь, Машенька, - сказал Кочегарский, - есть мужчины, которые
тебе не безразличны. Давай продолжим эксперимент. Закрывай глаза, а мы по очереди  поцелуем тебя в шейку.
- Ха, - Машенька громко и фальшиво засмеялась, - потом в губки, а потом –
потрахаем. И все с закрытыми глазами, вот только с четвертым, который мне нравится, я спать не буду. Принципиально.
Эдик подмигнул мне: «пролетаешь ты, Серега, как фанера над Парижем». Мне почему-то стало очень обидно, даже эта шлюшка, прикрываясь своими идиотскими комплексами, отрицает меня. С кем угодно, только не со мной.  Ничего, переживу. Скорей бы кончился этот вечер.
- Это в идеале, Машенька, - замурлыкал Кочегарский, - мы же эксперимент
закончим поцелуями в губки. Идет.
-     Нет, не идет. А вдруг, в самом деле, понравится. Я не хочу, чтобы вы мне нравились. Мне так будет проще.
Она неожиданно посмотрела на меня своими черными глазами, и мне
показалось, что в этих глазах я увидел бездну. Будто стою я на краю пропасти, с одной стороны страх шепчет мне: «беги прочь», а с другой – жгучее любопытство и авантюризм подталкивает меня шагнуть вперед, чтобы испытать счастье полета, даже, если для этого придется разбиться.
- Почему ты такой мрачный, - сказала она, - ты  презираешь меня? И
вообще ты мне напоминаешь неудачника по жизни.
Не знаю, почему, но она опять стала злиться на меня.
- Звучит, как смертный приговор, - равнодушно ответил я, - но тебе надо 
понять, что мужчина, который воздерживается от секса, тоже испытывает физиологический дискомфорт, похожий на голод. Конечно, на более сложном уровне. Поэтому обвинять мужчин, которые не могут без женщины, ужасно глупо. Как и глупо, требовать от тебя не дышать, не пить воду, не испражняться, и так далее. Это же элементарная физиология. Заложена на генном уровне. Инстинкт продолжения рода. А он сильнее морали. Это не мои слова, это сказал старик Фрейд. Поэтому обвинять меня, твоего Никиту, Эдика Кочегарского или еще кого-то в похотливости – просто неумно. А тем более, с умным видом, говорить, неужели  несколько минут сомнительных удовольствий стоят трудностей, которые могут последовать после этого.  Машенька.
Она побледнела и отвернулась.
- Вы считаете, что Никита вправе требовать от меня секс, даже если его
ненавижу.
- Не совсем так, девочка моя, - вмешался Эдик, - твой мальчик отчасти
был прав, когда требовал от тебя выполнения супружеского долга. Только отчасти. Потому для этого он должен был разбудить  тебя как женщину, чтобы секс для тебя был не противен. А для этого нужен такт и опыт. Тебе нужен любовник, зрелый и умный. И упаси тебя связываться с таким мужиком, как Серега, он злой и неудовлетворенный. То же дров наломает. Тебе нужны такие мужчины, как я.
И он почесал свою черную волосатую грудь. И улыбнулся с видом
победителя. Потом разлил водку в рюмки и предложил тост за Машеньку. Когда выпили, девушка снова обратилась ко мне:
- Я так поняла, что ты живешь один?
- Да, на съемной квартире. Нехорошей квартире с привидениями.
- Можно я у тебя переночую. Если надо я тебе заплачу. Мне нельзя домой.
- Переночуешь в гостинице. У меня ужасный бардак, и к тому же спать
совершенно негде. Один диван, грязное постельное белье, а на кухню вообще не зайдешь. Поверь, у меня хуже, чем в сортире.
- Мне нельзя в гостиницу. Братик мгновенно меня вычислить. А что
бардак, так я немного приберу.
- А вдруг ты воровка или убийца, и тебя разыскивают органы. – Я был зол и
категоричен. Видимо, очень дорожил покоем и свободой.
- Пожалуйста, - в ее глазах появились слезы, - пожалуйста.
- Серега, - Эдик положил свою огромную черную лапу мне на руку, - пусти
девчонку. Она не воровка и не убийца. А я к тебе завезу раскладушку.
- Ладно, черт с вами.

* * *

В этот вечер мы напились до чертиков, и разъезжались по домам на
заказанном такси далеко за полночь. Таксист, которого мы вызвали, оказался мрачным типом, но держался в тени, не проронив ни одного лишнего слова; из-за  этого, казалось, что в машине только наша компания. 
Дождь закончился, и на синем небе опять рассыпались  миллиарды сверкающих звезд, которые отражались в зеркальных лужах. Было безветренно и удивительно тихо, будто весь город вымер, лишь только мы с шумом и песнями неслись по безлюдным улицам. Опять похолодало, и изо рта шел пар.
Сначала отвезли Остроухова, потом Степана, потом Эдика. Мадам Кочегарская, с собственной персоной, ждала суженного у подъезда. Когда мы подъехали, она резко заглянула в такси и сурово спросила у Эдика: «Это не Катька»? Кочегарский равнодушно посмотрел на Машеньку и ответил:
-  Нет, дорогуша, ты же знаешь, что я рядом с Катькой и не сяду на одном поле, не то, что в такси. Это Машка, новая невеста Сережки. Он сделал ей предложение. И мы обмывали помолвку.
Эдик врал убедительно, и женщина взяла Эдика за руку и повела в подъезд.
Было слышно, как она ему безапелляционно и достаточно громко, наверное, для нас, заявила:
- Дурак твой Сережка.
Эдик, не совсем твердо ступая и опираясь на жену, тут же  согласился и,
оглянувшись и подмигнув нам, сказал:
- Конченый дурак.
На этой обвинительной нотки они скрылись в подъезде.
- Значит, я твоя невеста, - скривив губки, недовольно сказала мне  Маша, -
незавидный жених: грузчик, у которого двое детей от брошенных жен, и злостный аллиментчик.
- Боже упаси, - парировал я, - я лучше удавлюсь, чем с тобой под венец. Я
ненавижу фригидных и амбициозных женщин.
Шофер впервые хмыкнул, но комментировать не решился. В зеркале заднего обзора я видел, как он, скинув мрачную маску, счастливо заулыбался, будто я дал большие чаевые.
Машенька попросила таксиста заехать в ночной супермаркет на Соборном,
чтобы купить сигарет. Обогнув величественный собор, освещаемый неоновыми  подсветками, мы остановились у трехэтажной стеклянной коробки  супермаркета, над которым электронное табло высвечивало по очереди то время, то температуру на улице. Было два часа ночи и нуль градусов.  Когда девушка убежала в магазин, таксист вдруг сказал:
- Поздно и холодно. Наверно, картошка на даче померзнет.
Я молчал.
- Я тоже три раза был женат, – продолжил он, - у меня трое детей от разных
баб, и теперь я днем торгую крупами на базаре, а ночью таксую, чтобы прокормить своих пылесосов. Деньги я ненавижу, поэтому за них готов глотку перегрызть.
- По-видимому,  скоро и я буду таксовать, - заметил я, - мне тоже очень
нужны бабки.
- Не, таксовать – не надо, и так таксистов – как грязи. Я, брат,  не люблю
таксистов. Всех бы поубивал. Так и норовят клиента увести. Ты, кореш, лучше уж пошли свою подругу подальше, пока не поздно, – шофер, видимо, не на шутку опасался конкурентов.
- Я так и сделаю. – Мне не хотелось продолжать разговор.
Вернулась Машенька. Она втащила в машину большой кулек.
- Неужели там одни сигареты, - усмехнулся я.
- Нет, там жрачка и коньяк. Душа требует продолжения банкета.
Попали мы домой полтретьего ночи. Когда подъезжали к дому, таксист аж
присвистнул:
- В хреновом доме вы живете, господа. – Выдавил он из себя.
Я рассмеялся:
- И в хреновой квартире с приведеньями.
Шофер мгновенно побледнел, будто надел белую маску. На его лбу выступил
бусинками пот. Левая щека мелко задрожала в нервном тике. Он затравленно смотрел то на меня, то на Машу. Девушка, не обращая на него внимания, вышла из машины. Вышел и я. И уже собирался захлопнуть дверь, как он неожиданно, глотая слоги, скороговоркой сказал:
-    Подожди. Случайно, не на третьем ли этаже твоя квартира?
-   Точно. В нехорошей квартирке, сказал бы Миша Булгаков. – Смотря на
его трясущие губы, мне почему-то стало неудержимо смешно.
- Мне надо с тобой обязательно поговорить. Найди меня. Я обычно по
вечерам дежурю у кафе «Встреча». Это очень важно. Если ты не придешь, может свершиться непоправимое: смерть придет на землю Русскую. Только падшая, но невинная, и умная, но безумная, отдав жизнь свою, сможет остановить великий судный день. Понимаешь?
- Понимаю, - хмыкнул я.
«Тихо шифером шурша, крыша едет, не спеша», не иначе.
Я первый раз внимательно посмотрел на шофера. Очень мрачный тип с татуировкой на пальцах правой руки «Федя». У него, как пить дать,  было бандитское прошлое, оттого было забавно видеть его таким испуганным и слушать его бред. Он глотал слова и очень нервничал. «Ненормальный», - мой диагноз был окончательным, и я захлопнул дверь в машину.
- Кажется, этот тип идиот, - зевая, констатировала Маша, когда мы
поднимались по лестнице. Она читала мои мысли.
- Не знаю, - ответил я, - наверно. Вот мы и пришли.
Машенька охнула, когда вошла в мою холостяцкую конуру на третьем этаже
обычной хрущевки. Кругом бутылки, грязные и дырявые носки. Одежда кучкой валялась в углу. У балконной двери стоял древний, как мир, диван, который уже не складывался, и из которого сквозь коричневый гобелен  всюду выглядывала серая вата. Разбитый шифоньер с перекошенными дверцами, как памятник моей бедности, сиротливо возвышался у двери. А в углу на полу, прямо перед диваном,  пылился доисторический телевизор.
- Добро пожаловать в антигдамур, мадам Скуратова, - мрачно сказал я
Маше.
Не разуваясь, мы прошли на кухню. Маша сложила грязные тарелки в мойку, и стала доставать из пакета продукты и складывать на стол: армянский коньяк, салями, ветчину, сыр, пиво в банках, упаковки «Бизнез-ланча», белый хлеб и зеленые огурцы. Тут же из-под стола вылез мой кот и, мурлыча, прижался к ногам девушки. Подлизывается, прохиндей!
- Ого, - я даже повеселел, - да ты миллионерша.
- Круче. Миллиардерша. Ну, что выпьем, жених. За знакомство.
- Давай. Будь здорова.
Коньяк был отличный, густой, необыкновенно ароматный, и пился очень
легко. Оставшись одни, мы по-другому взглянули друг на друга. Как мужчина и женщина, понимающие друг друга с полуслова. Она что-то хотела сказать, но не решилась, лишь опустила глаза. Я понял, что ей стыдно за свои пьяные откровения в кафе «У Натали». Ладно, так уж быть, решил я, забудем этот глупый разговор. Я тоже был не на высоте. Мария, кажется, поняла меня.
-       Ну, вот мы и дома, - сказал я.
-    Сережа, можно я поживу у тебя месяц, - испуганно попросила  она, видимо, очень боялась отказа.
Я внимательно посмотрел в ее глаза. Боже, какие они были печальные и
усталые. А еще я увидел в них тоску, щемящую до боли, и пронзительное отчаянье. И неожиданно подумал, что ее состояние созвучно с моим, когда я бежал от прошлой жизни в эту проклятую Богом квартиру. В тот далекий вечер горького новоселья я был именно таким, как Маша сейчас, с обостренным  желанием спрятаться от всех. Наверное, поэтому я нутром чувствовал ее боль и страх, хотя и не знал истинных причин ее поведения. Поэтому и принял ее под свое крыло. Как несчастный брат свою несчастную сестру.
- Ладно, живи, а там посмотрим. Да, там, в комнате, в шифоньере, в
зеркале живет привидение. Я начертил мелом вокруг него границу. Ходит молва, кто это привидение увидит, тот погибнет. Так что за белую черту не заходи, и тряпку с зеркала не срывай. Хорошо?
Я вдруг поймал себя на мысли, что говорил  об этом, как о мелком бытовом неудобстве, как говорят о перегоревшей лампочке или протекающем кране. Маша тоже спокойно и как-то буднично выслушала меня.
- Я верю в призраки. Будет так, как ты сказал.
- Если честно, то ты первое подтверждение этой мистике.
- Я? – Маша равнодушно удивилась, - почему я?
Чувствовалось, что она не придавала никакого значения моим словам: то ли
устала, то ли  воспринимала  их за розыгрыш, то ли как мою неудачную шутку.
- Больше  тебе ничего не скажу. Лишь бы не сбылось второе
доказательство. - Я с тревогой подумал о Костике.
- Я не боюсь привидений, - грустно сказала Маша, - я боюсь своего братца.
И поверь, на то у меня есть очень веские причины. Это очень страшный и злой человек. Сам дьявол.
Потом мы пили молча, каждый думал о своем и не вмешивался в ход мыслей
другого. Она много курила, а я стоял у окна и смотрел в звездное небо. И мне казалось, что светят не холодные звезды, а мерцают из космической бездны человеческие души ушедших в никуда людей. Они, наверное, тоже были одиноки и печальны, как в эту ночь мы с Машенькой. Они жили и страдали, радовались редкому счастью, потом неожиданно состарились и исчезли навсегда. А их души приютили звезды, и теперь они оттуда нам сигналят о том, что жизнь скоротечна, и бесполезно искать в ней смысл и счастье.
-    Это точно, - сказал я самому себе, - надо просто жить и любить ту жизнь, которую дал нам Бог.
- Почему ты это сказал, - спросила Маша.
В глазах ее стояли слезы. Мне хотелось броситься к ней, обнять ее, целовать
ее лицо, губы, руки, и я невероятным усилием воли пресек эти желанья.
- Все тленно, все пройдет, - сказал я, - мы умрем, и от нас ничего не
останется. Поэтому нужно ценить каждый миг нашей жизни, эту ночь, эти звезды, тебя, сидящую напротив, твою печаль.
- А может, я печальна оттого, что понимаю, что жизнь – мгновенна, и
поэтому до боли хочется счастья.
- Либо мы мало выпили, либо перепили.
Потом пришло опьянение, а за ним – мистическая темнота. Иногда я
открывал глаза и видел черную комнату и в зеркале шкафа – одну и туже расплывчатую картину: сквозь молочный туман угадывались очертания родного города. Он лежал в развалинах, всюду – кресты, вороны и огромные, как собаки, крысы, пожирающие мертвецов. В ушах звучала пронзительная музыка, наполненная космическими аккордами. От резкого трупного запаха нестерпимо болела голова. Я сидел среди развалин храма на соборной площади, не в силах встать. Все мое тело было в страшных язвах и струпьях, но я не чувствовал боли. Волосы клочьями падали с головы, а я тихонько смеялся, сжав ладонями виски. Дул резкий черный ветер, поднимающий пепел. К разрушенному храму шли полуобугленные люди. Среди них я увидел Настю в черном плаще, которая, опираясь, на палку брела среди живых трупов и заглядывала в их изуродованные лица. Она искала меня, а я лег на холодную брусчатку и смотрел на серое небо. Настя узнала меня, остановилась, а потом - присела рядом.
- Я всем говорила, что будет ядерная война, - сказала  она гулким голосом, -
а меня заперли в психушку.
Я с безразличием смотрел на нее и прислушивался к себе, отчетливо понимая,
что близится моя агония. Мои ступни замерзли и онемели.
- Ноги омертвели, - прошептал я ей, - я не чувствую ног.
Настя рассмеялась и перекрестила меня...
 К рассвету липкая темнота, без звуков, запахов и чувств, сковала отравленное алкоголем сознание, и мне казалось, что я и вправду умираю...


Глава 3. Один из моей жизни

«Работай, работай, работай:
Ты будешь с уродским горбом,
За долгой и честной работай,
За долгим и честным трудом...»

А. Блок
Кто-то долго и требовательно теребил меня. Посыпался я мучительно
и тяжело, будто выбирался из черной бездны. Мне понадобились невероятные усилия, чтобы поднять пудовые веки. В глаза ударили ослепительные прожектора, и я опять зажмурился. Потом осторожно, привыкая к дневному свету, снова посмотрел на мир. Сквозь грязное стекло моих оплывших глаз  увидел Галю и сынишку Ваню. Сел на диван и глупо улыбнулся. В висках стучали африканские барабаны, и работал стотонный пресс, в голове плавили чугун, а во рту испражнялись одновременно все городские коты.
- Я не смогла достучаться, - властно сказала Галя, - попробовала, дверь не
заперта. Вот и зашла.
Ее голос звучал так громко, словно был усилен мегафоном.
- Папа, папа, - кричал Ваня, - пойдем в парк. Кататься на паровозике и
качельках.
- Ванечка по тебе соскучился, - продолжила Галя, смотря на меня, будто
сквозь прицел пистолета, чуть прищурив глаза,  - все утро тараторил: пойдем папке, пойдем  к папке, вот и уговорил.
На ней был белый брючный костюм, который ей очень шел. В комнате было
прохладно;  я, дрожа от холода, взял за край одеяло и, сдернув его с дивана, укутался в него. На диване, у самой стенки, калачиком лежала девушка в одних трусиках и спала. Я с бодуна не сразу сообразил, что это Машенька, и, коверкая слова, спросил у Гали:
- А это кто... такая?
- Голая тетя, - счастливо закричал Ваня.
Галя оцепенела, и у нее округлились глаза.
- А чего... она тут... делает, - еще не придя в себя,   задал Гале очередной
идиотский вопрос, и тут же получил оглушительную пощечину.
- Подлец, сволочь, - заорала она, - чтоб ты сдох. Я тебя ненавижу. Я хотела
тебя простить и вернуть в семью. А ты, паскуда, шалаву завел. -  Галя была прекрасна в гневе, - нам жрать нечего, а ты девку армянским коньяком поишь. Мразь. Все! Мое терпенье лопнуло. Сына ты теперь больше не увидишь. Отец для него умер. Алименты будешь передавать через мою мать. Чтоб тебе пусто было. Чтоб ты сдох, чтоб ты сдох.
Галя еще раз смачно влепила меня по щеке и плюнула в лицо. Ваня засмеялся
и вслед за мамой тоже плюнул в меня. Она развернулась, схватила малыша за руку и ринулась к выходу, с такой силой хлопнула дверью, что посыпалась штукатурка. Маша проснулась и села на диван, рядом со мной, не открывая глаз. Она совершенно не стеснялась своей наготы. В комнате и впрямь было холодно, ее смуглое тело покрылось мурашками, а сосцы на маленьких  грудках слегка посинели и заострились.
-    Кто так кричал, - ежась и спрятав руки в коленях, спросила она, - о! как болит голова. Лучше бы я вчера умерла.
Я подал ей свою рубашку и пошел закрыл входную дверь на замок.
Пощечины Гали и холод меня порядком освежили, и я понемногу стал приходить в себя.
- Моя бывшая жена. Орет, как мегафон. И колонки в двести ватт о любви
моей кричат.
- Значит, ты счастливчик, - философски изрекла девушка, облачась в мое
рванье.
- Это почему?
- Потому, что развелся. Представь себя, чтобы тебя ожидало сейчас, в это утро,
если бы ты проснулся с ней в одной кровати. Жуть. -  Маша отчаянно зевала, рискуя вывихнуть челюсть,  - если честно, я тоже счастливая.
Маша встала и потянулась, подняв руки верх. С ума сойти, какие у нее красивые ноги. Ее прозрачные трусики просто околдовали меня; видимо, бес крутил моей головой, и, как я не старался отвернуться, не смог оторвать свой взгляд от безукоризненной линии ее бедра. Мои ладони стали мокрыми, и явно не от похмельного синдрома. Но Маша находилась в послесонной прострации и не обращала внимания на мои мужские переживания.
«Скорей бы ты оделась».
- Правда? – вяло поинтересовался я, сглотнув слюну.
- Конечно. Меня бы заставили бы голой делать зарядку и в одном фартуке
готовить завтрак, а потом, когда бы Никита ел, стоять на коленях под стеклянным столом и делать ему королевский минет. И так каждое утро. – Маша опять отчаянно зевнула.
- Подлец, - вскрикнул я, - убил бы.
Я не знал, какое чувство в моей душе было сильней: ревность или черная
зависть.
 «Счастливый урод».
Маша откровенничала о своих отношениях с Никитой так естественно, словно пересказывала плохие утренние новости, или говорила врачу, что у нее жидкий стул.  Ее рассказ просто убил меня, и я почувствовал, что коты нагадили не только в рот, но в душу. Я смотрел на нее и почувствовал нарастающее возбуждение. Я ушел в ванную, где долго умывался холодной водой. Полегчало.
-    Скажи, а мы трахались? – осторожно спросил я, когда опять вернулся.
- Нет, ты уснул прямо на столе.
- Хорошо. Это очень хорошо. Но почему ты в нигляже.
- Я ненавижу спать в одежде. -   Маша внимательно посмотрела на меня, - Ты,
кажется,  расстроен из-за того, что твоя жена застала тебя со мной. У тебя слишком унылый вид.
-    Скорее обрадован. – Соврал я. - Судя по всему, она опять хочет замуж. За меня.  - Я помолчал и грустно добавил, - Галя натравливает сына на меня.
-    Понятно. Что ты собираешься сегодня делать? – Маша подошла к окну.  – Вид из окна просто ужасный, мусорка, сараи, гаражи.
- Простите, - буркнул я, - не Париж. Вас ни что не держит, мадам.
- Извини, что обидела. У меня просто очень трещит башка, сил нет.
- Выпей пива и поспи еще. А у меня сегодня дела.
Я открыл банку «Балтики» и протянул ей. Пила она жадно, и ее бледное, почти
белое лицо порозовела. Вдруг я увидел, что полотенце, которым вчера закрыл зеркало, валялось на полу, у шкафа. Я опять закрыл им зеркало, защемив его край дверцей шкафа. Девушка совершенно не обращала внимания на мои манипуляции.
- Я, кажется, опять пьяна, - Маша улыбнулась, ее улыбка с ямочками на щеках
заворожила  меня. «Нет, - приказал я себе, - между нами ничего не должно быть». Девушка опять легла на диван и укуталась моим рваным красным одеялом.
- Спи, - сказал я, - а у меня дела.
- Сегодня – воскресенье, - сладко закрывая глаза, прошептала она.
- Самая работа для меня, - сказал больше для себя, нежели ей, - нужно развести
цемент и песок. Началась пара ремонтов. Кроме того, я обещал маме с утра отвести песок на кладбище, посыпать дорожку, скоро пасха.

* * *

Из кухни я позвонил бывшей однокласснице Лидке, работающей у меня надомным диспетчером:
- Лидочка, приветик, это я, Чем порадуешь?
Она продиктовала мне порядка семи адресов и попросила к вечеру приехать. Я
написал  для Машеньки записку: «буду вечером после восьми, не скучай» и положил ключи от квартиры рядом со спящей  девушкой. Еще вчера в этой квартире было холодно и одиноко, и от тоски хотелось выть волком, а сейчас на моем разбитом диване спит красивая девушка, и только от этого на душе становилось светло. В комнату врывались лучи утреннего солнца, придавая моей запущенной комнате праздничное настроение.
Я с минуту постоял, полюбовался Машенькой, стараясь в своей памяти навсегда запечатлеть это утро. Девушка, разбросав по подушки черные волосы, спала калачиком, положив по-детски руки под щечку. Мне вдруг стало мучительно стыдно за свое убогое жилья. Я тяжело вздохнул и прошел в прихожую, тихонько закрывая за собой дверь. Потом переоделся  в рабочую одежду:  в старые джинсы и потертую кожаную куртку. Взял с собой широкий ремень, которым  подпоясывался, когда таскал мешки, и вышел из квартиры.
Гараж был недалеко, и уже через десять минут я вывел синюю «копейку» из железной коробки. Машина тарахтела, прогревался старенький мотор, а я таскал на заднее сиденье мешки с цементом и песком. Больше десяти мешков погрузить не удавалось, машина проседала настолько, что, казалось, вот-вот коснется железным брюхом земли.
Подошел Костик. Его седые волосы были взлохмачены. Я хорошо помню его мальчишкой, мы были с одного двора. Веселый, крепкий, золотоволосый, он был зачинщиком всех игр и драк.   Теперь передо мной стоял седой сгорбленный мужчина с тоской в затравленных глазах.
- Все нормально? - с тревогой спросил он.
- Пока - да.
- Вот и славненько. Серега, кажись, помпа  навернулась на моем «москвиче», а
дочку надо в больницу вести, - сказал он, - помоги, с меня магарыч.
- Костик, нет проблем, сейчас пару мешков сниму, а она пускай пока выходит.
- Я мигом, - Костик уже повернулся, чтобы идти к дому, как я тронул его за
плечо.
- Спасибо, друг. – Сказал я.
- Все нормально, брат.
Костик побежал домой. Я посмотрел ему вслед и подумал: «а я еще ною». У него
младшая дочка больна туберкулезом, и он с женой работает на заводе, из сил выбивается, но денег все ровно не хватает. Жена его, как и он, состарилась раньше времени и всех ненавидела, в первую очередь Костика. Я подъехал к подъезду и стал ждать.
Через некоторое время вышел Костик, его жена, вся в черном, и девочка-подросток, невероятно худая, с огромными бесцветными глазами на мышином лице. Они вдвоем сели рядом со мной, на сиденье пассажира. Пока мы ехали, девочка безумолку  болтала, рассказывала, как работает двигатель внутреннего сгорания, и что, когда она растет, у нее будет своя машина и большой дом, и много-много детей, у всех будет много игрушек. Мать сидела молча и мрачно смотрела вперед.
Честно говоря, болтовня девочки и мрачное безмолвие матери, меня утомили, и я вздохнул с облегчением, когда они вышли у ворот  туберкулезной больнице, расположенной в городской роще. Теперь за дело. Первым делом я поехал к женщине, живущей на седьмом этаже, о которой Лидочка сказала, что она вопила на нее так, что словно мы ее рабы, ни как не меньше. Я всегда сначала брался за более тяжелую работу. Я позвонил с телефона-автомата ей на мобильный  телефон и сказал, что сейчас подвезу цемент. Дамочка ждала  меня у подъезда. Вместо «здрасти», она категорично заявила:
-    Мне нужно два мешка цемента и три с песком. Ваша диспетчер сказала, что вы берете за подъем  десять рублей с мешка за этаж. Это очень жирно. Я вам заплачу только пять. Если не нравится, можете уезжать.
Ей было лет сорок, она была одета в соболиное манто и увешана, как новогодняя елка, золотыми безделушками, при этом говорила исключительно командным голосом с визгливыми интонациями – этакая бизнес-вумен с явными признаками обострения предменструального синдрома. Я внимательно посмотрел на нее и вспомнил, что Лидочка что-то рассказывала о ней, ах да – то, что она звонила с самого утра, раз восемь, и срочно требовала цемент.
- Вы, правы, - сказал я, - диспетчер ошиблась. Подъем будет стоит пятнадцать
рублей с мешка за этаж.
- Я протестую, - заорала она, словно в мегафон, - до седьмого этажа это будет
сто пять рублей с мешка. Это просто форменный грабеж. Я буду жаловаться вашему начальству, в налоговую полицию, и вообще мэру.
-     Вы забыли еще про президента, мадам. Если господин Путин лично попросит меня, так уж быть, пару рублей с мешка скину.
Мои слова явно взбесили ее; она забурлила, как проснувшийся вулкан, и покрылась красными пятнами. Я сел в машину и спокойно сказал:
- Судя по обручальному кольцу, вы замужем. Почему бы вашему мужу ни
сэкономить пятьсот рублей для семейного бюджета.
- Вы с ума сошли. Мой муж очень достойный и уважаемый человек, и я не
позволю ему опуститься до того, чтобы таскать мешки с песком. Это просто позор. Что скажут соседи.
-    Как хотите, - сказал я и завел мотор.
-    Подождите, вымогатель. – Дама выдохлась, - если бы не обстоятельства, я бы
послала вас к чертовой матери. Ладно, таскайте свои мешки.
- Деньги – вперед, мадам. – Я был непреклонен: с такими дамочками иначе
нельзя – сожрут с потрохами.
Мы с ней перебросились еще парой оскорбительных  фраз, и она, тщательно
пересчитав деньги, отдала мне. Я скинул кожаную куртку и подпоясался широким ремнем, затянув его потуже, чтобы не повредить позвоночник.  Потом взвалил мешок на плечи  и вошел в подъезд. Лифт не работал, о чем свидетельствовала пожелтевшая от времени табличка. До третьего этажа я поднялся на одном дыхании, но потом вдруг стало очень тяжело: заныли мышцы спины и бешено застучали виски; на четвертом - пот стал заливать глаза и не хватало воздуха; на пятом я остановился и прислонился к стене, ноги одеревенели; постояв минут пять, я вновь пошел на верх. Чертовски хотелось сбросить мешок. Вот и седьмой этаж, будь он проклят. На лестничной площадке перед стальной дверью стоял маленький мужичок в пестром халате и пил из банки пиво. Я сбросил перед ним мешок, отчаянно хватая ртом воздух, будто вынырнул из воды после долгого нырка.
Мужичок смотрел на меня с любопытством, с каким, наверное, смотрят на животных в зоопарке. Хоть я человек – не кровожадный, но в эту минуту  с трудом сдержался, чтобы не заехать ему промеж заплывших глаз. Спускался, не спеша, искренне радуясь, что иду без ноши. Почему-то вспомнился «Соловьиный сад» Блока, и я хрипло и негромко декларировал:
- ....я ломаю слоистые скалы
В час отлива на илистом дне,
И таскает осел мой усталый
Их куски на мохнатой спине
И кричит и трубит он – отрадно,
Что идет налегке хоть назад...
 Потом все повторилось, только второй мешок с цементом дался мне еще тяжелее. С песком было полегче, я его тщательно просушивал и дозировал в мешки по тридцать пять килограммов. В этом  была двойная хитрость: и носить было легче, и клиент, как правило, заказывал еще песок. Мужичок с седьмого этажа вынес на площадку бутылку водки и кусок копченой колбасы. Всякий раз, когда я сбрасывал очередной мешок, он делал солидный глоток водки. В самом конце он пьяно сказал:
- Ненавижу богатых баб, - и, присев на мешки, захрапел.
Мне вдруг стало легче: я понял, что я сейчас уеду, а он останется. Наедине с
бизнесвумен. «Ты – счастливчик», - почему-то вспомнились слова Маши. Когда  я сел в машину, еще минут двадцать просто сидел, не в силах пошевелится. Дама в манто на прощанье проверещала в открытое окно:
- Жадность вас погубит.
- А по вам плачет диетолог, - равнодушно парировал я.
- Это почему, - она искренне удивилась, - у меня прекрасная фигура.
- Потому, что вы не женщина, а кусок протухшего сала.
Еще никогда я не оскорблял женщину с таким удовольствием. Ни с чем не
сравнимый кайф. Мое дыханье сразу же восстановилось, и руки и ноги опять налились силой.
- Подлец, я найду на вас управу, - шипела она.
-     Бегите домой, мадам, ваш муж – пьян и с достоинством спит на мешках. Что подумают соседи? Ай-ай! Страшно подумать, –  у бизнесвумен задрожали дряблые губы. Выстрел был точно в цель. - А знаете, что он сказал, прежде чем отрубиться.
«Сделаем еще и контрольный выстрел, - решил я, - в голову, чтоб – наверняка».
- Что? – мадам, хоть и злилась,  явно была зантригованна.
- Что он ненавидит богатых баб. Я с ним солидарен. Прощайте, мадам. 
«Предал мужика с потрохами, - вдруг подумал я и покорил себя, - эх, зря». Но с
другой стороны, я не смог отказать  себе в этом поистине роскошном удовольствии, чтобы не кольнуть лишний раз эту стерву. В это утро я был убежденным женоненавистником и презирал  подкаблучников.
- Ну, я ему сейчас покажу, - дама вновь вспыхнула красными пятнами и
ринулась в подъезд.
«Трендец мужику», - с радостью констатировал я.
Кто со мной не согласен, пусть поднимет мешок цемента на седьмой этаж.

* * *

После общения с куском сала в соболином манто, которое гордо представлялась
как бизнес-вумен, я поехал на кладбище. Уже целую неделю обещал матери заехать на могилку бабушки, подергать траву и посыпать песком дорожку от калитки к надгробному кресту, чтобы, как говорила мама: «было понаряднее». Бабушку похоронили на старом кладбище, в городской черте, и я уже через минут десять был на месте.
Припарковавшись у конторки, перед воротами на кладбище, я взял небольшой мешочек с песком и пошел к могилке бабушке. От арочного входа до церкви Николая Угодника была разбита асфальтовая аллейка, и, идя по ней, в тени акаций и берез, я мечтательно думал о Машеньке. Какие же  у нее милые ямочки на щечках. А глаза? черные, как омут. Не утонуть бы в них. А фигурка? – с ума сойти! тонкая, нежная. Ах, как хочется прижаться к ней. Все-таки – это прекрасно, что она живет у меня. Что ни говори, а женщина много значит для мужчины. Размышляя в этом ключе, я подошел к церквушке, у которой стояли нищие. 
Одна из них, древняя старушка, в черном плаще и платке, опираясь на стальную палочку, подошла ко мне:
-       Мил-человек, подай, Христа ради.
Я, не глядя на нее, машинально бросил пятак в черную, словно испачканную
углем,  ладонь. Вдруг... я скорее ощутил, чем увидел, что у нищенки нет лица, а под платком – пустота. Сердце мое замерло, и я в страхе зажмурился. Когда открыл глаза, увидел милую старушку, с усиками под носом. Я бросил еще пятак и выдохнул: «фу! напугался».
-     Ладно, - ласково сказала она мне, - я еще подожду. Водка-то отравлена.
Кивнув головой, я пошел дальше. Привидится же такое. «Чего она подождет?
Причем тут водка. Что за бред», - вскользь подумал я, и тут же выкинул старушку из головы, решив, что она – алкашка.
На кладбище было много людей. Чувствовалось приближение Пасхи, которую еще с советских времен было принято праздновать здесь, на родных могилах.  Миновав церковь и оставив слева низенькую сторожку, я свернул к братским могилам, а оттуда рукой подать до последнего бабушкиного приюта. Вот и знакомая оградка и железный крест с поблекшей фотографией. «Бабушка, как ты перезимовала», - мысленно спросил я. Могилка была убрана: видимо кто-то из ее многочисленных  детей уже побывал здесь. Мне осталось лишь посыпать песок.
Возвращаясь назад, я размышлял о смерти, и, как ни странно, на душе было светло и торжественно. То ли ощутил бренность своего существования, то ли бессмысленность душевных страданий, то ли воздух был насыщен особой энергетикой, которая бывает только на погостах, так или иначе у меня за спиной словно выросли крылья. «Помни о смерти», - гласила древнелатинская мудрость. И я подумал об уходе из жизни, не как о чем-то черном и страшном, а как о последнем деянье человека, как об итоге конкретного человеческого века. На фоне этих мыслей, печальных и важных, меркли бытовые неурядицы. И быть может, именно поэтому мне, измученному прозой бытия, было свободно и легко.
 Всюду стояли кресты, кресты, кресты... Они, словно саженцы, росли из земли, наряду с нарядными березками. Деревьев было так много, что казалось, что погост разбили в городской роще. Праздничное солнце, какое бывает только в апреле, пробиваясь сквозь густые ветки, по особенному освещало надгробные фотографии. В воздухе витала  беззвучная, но торжественная  музыка легкой грусти и умиротворения.
Но у церкви, когда до выхода осталось совсем немного, я неожиданно почувствовал, как тоска ворвалась в душу. На паперти по-прежнему толпились нищие, но старая женщина, просившая у меня подаянье, исчезла. Лица, кажется, и впрямь у нее не было. Ни смерть-ли-старуха это была? Я передернулся. Рановато-то что-то. Замедлив шаг, словно крылья сменились тяжкой ношей, я шел уже с трудом, еле перебирая пудовые ноги, и уже в мрачном настроении разглядывал кресты и памятники. Не знаю, что на меня нашло, но я со страхом вчитывался в фамилии и даты, будто искал кого-то очень важного и нужного. Не себя ли?
Среди простых православных крестов, поставленных старикам и старухам, я повсюду видел памятники молодым. Вот ангел, маленький шаловливый мальчик с крохотными крылышками за спиной, будто взлетевший над могильной плитой; чуть поодаль высокая женщина в платке прижала к себе юношу; слева за церковью - белая часовня, внутри которой молится мраморный старик с раскрытой книгой; вот сидящая девушка с собакой у ног; а у самого выхода, в двух шагах от арки,  юноша, простирающий руки к небу.
Я уже сел в машину, как вдруг оцепенел. Моя левая щека задергалась, а ноги неприятно заныли. Страшная догадка молнией свернула в голове. «О, Боже», - закричал я и побежал к церкви. Прямо у главного входа храма, задыхаясь, остановился перед высокой стальной оградкой. Она  была закрыта на замок, и я, схватившись за ее железные прутья, смотрел, как безумный, на памятник из красного мрамора: на пьедестале в кресле-качалке сидела девушка, а в ее ногах, положив огромную голову на туфли, лежала собака. Одно ухо торчало, а другое – рваное – безвольно висело. «О, Боже, - шептал я, - храни меня, Боже». На пьедестале золотыми буквами сверкала надпись:

«Лиза Шахместер,
25.04.1982 – 19.08.1999.

Дочери

Как жаль, мой ангел, что должна
прожить я жизнь, что Бог мне дал,
ведь ты живешь совсем одна
в плену мистических зеркал.

Мама».

А ниже едва видимой славянской вязью было начертано:

«Первое черное проклятие Болотницы: всяк, говорящий о Лизе или видевший ее воочию, всяк, кто дружит с ее врагом, – непременно погибнет, лишь тот, кто ...»

Далее было замазано грязью, и как я не старался, не смог прочитать не единого слова. Я впился глазами в памятник, разглядывая девушку в кресле-качалке, и опять мистический ужас парализовал мое сознание. Потом долго бессмысленно смотрел на собаку, лежащую у ног девушки. Точно! одно ухо у собаки-призрака тоже торчало, другое – безвольно висело. Сомнений не было. Это была Анжелика из зазеркалья, в жизни – Лиза Шахместер. Я попытался перелезть через ограду, чтобы прочить до конца проклятье, но из церковной сторожки, что - напротив, выбежал огромный старик в черном пальто и легко, как котенка, стащил меня.
- Мне надо обязательно прочитать, что там написано, - закричал я, - мне
обязательно надо прочитать, обязательно надо.
- Иди прочь, - низким голосом пропел старик, - иначе собак спущу.
Он, казалось, слегка меня  толкнул, но я отлетел метра на три. Чувствовалось,
что старик обладал дьявольской силой. Поднявшись, я огляделся. Памятник был в метрах десяти от сторожки. Но старик понял мои намерения.
- Ночью собаки стерегут  могилку, на то воля матери, - сверкая бешеными
глазами, прохрипел он, - собаки тебя разорвут, если ты сунешься сюда. Ты не первый, безумец.
- Дед, я дам тебе денег, - не сдавался я.
Старик поднял с земли кусок арматуры.
- Отрок, над Россией сгустились черные тучи, - сказал он, - большая беда идет
к нам, а ты мне гроши предлагаешь. Прочь, глупец.
- Дед, расскажи, что ты знаешь? – без всякой надежды спросил я.
Вдруг небо почернело и низко опустилось на землю. Прямо над могилой Лизы
появилась черная вихревая воронка, напоминающая смерч, которая, расширяясь, устремилась к тучам. Поднялся сильный ветер. Собаки протяжно завыли и легли на землю, закрыв лапами морды. Нищие, крестясь, забежали в церковь. Старик сверкнул бешеными глазами и выбросил руку с прутом в мою сторону, и, если бы я не уклонился, наверняка проломил бы мне голову. Прут выскользнул из его руки и пронесся в сантиметрах от моего виска. Сзади визгнула собака,  послышался хруст костей и протяжный вой. Я машинально обернулся. Кусок арматуры пробил огромной рыжей дворняги череп и, как рог, торчал во лбу, а бедняга корчилась в агонии. В глазах умирающей собаки отразилось черное небо.
-       Я ухожу, - выдавил я из себя и, пятясь, отошел от старика.
Небо вдруг стало опять чистым и солнечным.
«Надо обязательно поговорить с таксистом», - решил я про себя, садясь в
машину. Чтобы упокоится, включил радио.

* * *

Русская служба новостей.  Мы делаем новости.

США обвинили Иран в нарушении режима нераспространения ядерного
оружия. Официальный представитель МИД Ирана отреагировал буквально следующим: «мы не хуже Америки». Что собственно подтверждает факт обладания Тегераном «адской» бомбы.
Американский сенат считает, что без косвенного участия России в ядерной программе Ирана это было бы невозможно, значит, Москва должна разделить в полной мере ответственность за возможные последствия. Министр иностранных дел России назвал это заявление истеричным и вакханалией. Впервые после окончания холодной войны США, хоть и косвенно, назвали Россию своим врагом и угрожает возмездием за действие третей страны.
Китай начал выброс на главные мировые финансовые площадки наличных
долларов и американских ценных бумаг, спровоцировав массовое банкротство многих крупнейших корпораций, традиционно работающих на американский рынок. «Это удар в спину», - заявил глава федеральной резервной системы США и объявил о возможной частичной девальвации доллара.
Президент России считает, что Россия находится на островке благополучия
в бушующем море банкротств. «В России никогда не было так спокойно и безопасно, как сейчас», - заявил он и уехал в отпуск в Сочи. Вслед за ним поближе к Красной Поляне устремился весь политический бомонд.
Председатель верхней законодательной палаты, комментируя вчерашнее
заявление президента, заявил, что рождение детей такой же долг, как и защита Родины. «Мы должны привлекать к ответственности  те пары, которые не по медицинским показателям воздерживаются от репродукции». Председатель ЛДПР, славящий своей оригинальности, предложил расстрелять на Красной площади сто бездетных пар, чтобы другим было неповадно.
В Санкт-Петербурге отмечен случай массового суицида девочек-подростков
в знак протеста против запрета выступления знаменитого певца, пропагандирующего групповой секс. Это уже не первый такой случай. В Саратовской области солдат-новобранец ночью забросал казарму гранатами. Как сказал он, это было местью за то, что «деды» «опустили» его. Погибло, по крайней мере, семьдесят солдат. Начато расследование.   
Курс доллара на завтра...

Я выключил радио. Все ровно у меня нет ни одного доллара.

* * *

Часы показывали полдень, когда после кладбища я заехал в грязную столовую
на Красноармейской. Рыжий и конопатый мужик, сидящий за одним столиком со мной, ел и одновременно читал «Известию».
- Правительство помешалось на налогах, - зло сказал он, - а нам детей кормить
нечем. Денег в казне от нефти как грязи, а детки кушают только анаком.
- Наши дети, - уточнил я. 
- Какая разница, - верещал читатель «Известий», - наши или не наши.
Я равнодушно посмотрел на него. Чертовски, не хотелось продолжать разговор.
- У меня двое детей от разных баб, а сам я живу на даче, - сверкая золотыми
зубами,  словно обвиняя меня в этом, категорично добавил он.
- У нас у всех дети от разных баб, - флегматично парировал я.
- Мужиков поугробили, вот и отдуваемся за себя и того парня. Еще и налоги
плати, фигу им по самые помидоры. Я вообще не понимаю, как у них, в Кремле, еще язык поворачивается требовать от нас податей, когда они Рабиновичу подарили нефтяную трубу в километр в диаметре. Я лично ничего против Романа Аркадьевича не имею, но все же, все же ... ну, побегал мужик, подсуетился, с кем надо выпил, это понятно... но чтоб за это народную трубу отдать – это уж слишком. Господин президент, - мужик почему-то обратился ко мне и требовательно и громко, как на митинге, сказал, - вы не имеете  морального права требовать от нас денег, если вы, конечно, честный человек. Наведите порядок с капиталистами, тогда я первый буду платить налоги, господин президент...
- А ты не плати, - вяло, лишь бы он отвязался, посоветовал я, - и все дела.
Мужик достал из пиджака фляжку и отхлебнул, потом отрыгнул сивухой.
- Добадаются, и два года впаяют, идиоты. Будешь самогон, сам варил, -
предложил он мне.
Я отрицательно покачал головой и показал ключи от машины.
- Я работаю плиточником, - тараторил мужик, отложив в сторону газету, -
Вчера закончил у одного парня плитку класть в ванной и на кухне, говорю, деньги давай за работу. А он – мне показывает удостоверение налогового полицейского и заявляет, где твое свидетельство частного предпринимателя. А потом как начал на меня орать, мол, из-за таких как я, государство не платит пенсии старикам и детские пособия. И вообще, мое место в тюрьме. А у самого, гамнюка,  – хата, полная чаша, весь в золоте, и катается,  на «мерине»*. Я на него две недели пропахал, думал, деткам денежки подкину, так, и пришлось, несолоно хлебавши, ноги уносить. Господин президент, - рыжий опять заорал не меня, словно ему подпалили пятки, - разберитесь с казнокрадами, черт тебя бы побрал. Мне обидно отрывать деньги от детей и платить в казну, когда оттуда тащат самосвалами. Не трогайте простого русского мужика. Нам бы своих детей накормить. Вам что? мало семьсот тысяч сирот? Вы что? не соображаете, что русский мужик живет только пятьдесят восемь лет. Господин президент.
- Я – не господин президент, - спокойно парировал я, бросив взгляд на рыжего
и конопатого политика-литочника, - а простой русский мужик.
У него на шее на двух цепочках висели православный крестик и звезда Давида.
- Так, в какого Бога ты веруешь, - безразлично спросил я.
- Я вообще в Бога не верую. – Перехватив  мой взгляд, зло ответил рыжий,  - а
на шее так себе – талисманы. Крестик – мамкин, а шестигранник – папки.
-   А в приведения ты веришь, в проклятье, в порчу. – Мне почему-то стало очень важно узнать мнения плиточника-атеиста. Я, видимо, был под сильным впечатлением от посещения кладбища и вчерашней чертовщины.
- Я вообще в эту ерунду не верю. На земле шесть миллиардов человек: кто-то
удачник, а кто–то нет. Жизнь – это лотерея. Кровавый коктейль из распределения Гаусса и теории вероятности. Это я, Лурье Иосиф Семенович, как кандидат физико-математических наук, говорю тебе. А в лотерее счастливчиков несоизмеримо меньше, чем лохов. Принцип пирамиды. Вот для объяснения этой высшей математики попы всех мастей придумали религии: жрать-то надо, а пахать не охота. Понятно.
- А я верю в Бога, - не споря, как факт, сказал я.
Рыжий заржал, как конь после спаривания – громко и радостно.
- Я наполовину – еврей, а на половину – хохол. Противоестественная смесь.
Обожаю сало, а оно не кошерное. Дитя случайной половой связи, хоть и папку в этом не виню. Мамка уж дюже красивая хохлячка была. Поверь мне, рыжему дураку, религиозные евреи во время войны так молились, как никто в мире не молился. И что ж, не помогло. Гитлер  такое творил с иудеями, – что в страшном сне не приснится. А где был Бог? Когда моя бабушка, по батиной  линии еврейка, царствие ей небесное,  вернулась из концлагеря, первое, что она сказала, что Бог умер. Потому что зло, которое творили фашисты, было беспредельным, Бог такое бы не допустил. Что ты, православный, на это ответишь?
- Бог не дал свершиться злу. Мы, вопреки всему, победили.
- Ха-ха-ха! Мудрец, - весело скалясь, заорал плиточник. Я видимо наступил
ему на  любимую мозоль. – Только мы официально положили в этой мясорубке тридцать лимонов человеческих душ. А неофициально, – наверное, полтинник. Это уже не победа. За что такая кара небесная?
- Это - Победа, рыжий конь, победа, - спокойно ответил я, - наша победа. Моя
победа и твоя. Моего деда и твоего. Вот что я тебе скажу. Жизнь это вечная борьба добра и зла, Бога и сатаны.
- Неудачник и многоженец, - воскликнул рыжий, - брехня все это. И религия, и
порча, проклятие, и сглаз – все брехня. Есть только миг, за него и держись. Ты знаешь, о чем я мечтаю? Проломить башку налоговому полицейскому, который кинул меня. И, если такой случай подвернется, я это сделаю, и совесть меня не будет мучить. Ха-ха-ха. Я его обязательно покараулю, господин президент.
- Когда-то мы мечтали о подвигах, а теперь из-за грошей друг другу глотку
перегрызем.
- Это точно, - согласился полуеврей-полухохол и глотнул самогона из фляжки,
а потом добавил, - не! счастье все же есть на земле, и оно спрятано в этой фляжке.
- Пока, математик, - махнул рукой я. Наверное, он в этом прав.
- Лехитраот*, православный. – Лурье усмехнулся, - то бишь, до встречи.
«Первый раз слышу такой мат, одним словом, математик». 

* * *

Часов до пяти я развозил мешки, раза три возвращаясь за цементом и песком.
Очень хотелось подняться в квартиру, чтобы посмотреть, как там Машенька,  но я не решился. Когда  поставил машину в гараж, солнце висело низко над горизонтом, отбрасывая от деревьев длинные тени. Несмотря на усталость, легко вбежал на третий этаж.
Дома Машеньки не было, зато везде было убрано и чисто. Мне даже показалось, что я ошибся квартирой: полы вымыты, ванна сверкает, мусор убран в черный кулек, который лежал на лестничной площадке. На столе в кухне я нашел записку:
«Сережа, я созвонилась со своим бывшим мужем, Никитой, и договорилась с ним о встрече. Буду, наверное, поздно, а, может, вообще не приду. Меня не жди. Звонила Галя, просила тебя зайти. Звонила Настя, тоже просила зайти. Звонила твой диспетчер Лида, тоже очень просила зайти. Звонил Костя, просил передать, как ты освободишься, найди его. Он многозначительно сказал, что все купил.  Ты, оказывается, популярный мужчина. Звонил Кочегарский, предлагал мне с ним встретится, посидеть где-нибудь в ресторанчике, при этом очень просил, тебе ничего не говорить. Звонил Остроухов, пригласил в картинную галерею, тоже просил тебе ничего не говорит. Звонил Костя, мной не интересовался, спрашивал, где ты. Я купила новое постельное белье и полотенца, старые выкинула. Как смогла, убрала. Целую, как друга. Не скучай. Маша. P.S.  выкинь мусор, я боюсь бомжей и черных мух».
Я несколько раз перечитал записку. «Эх, бабы, бабы, сначала ругают своих мужиков, - подумал я, - потом бегут к ним. Счастливчик, этот Никита». Потом пересчитал выручку за сегодняшний день,  получилось чуть больше тысячи. Разделил на четыре части: для Гали, Насти, себе и на черный день. Выпил рюмку коньяка и принял душ.
Потом стоял на кухне, собираясь с мыслями, смотрел из окна и курил. Ближе к шести часам вечера окончательно стемнело, и темнота стыдливо скрыла убогость рабочего квартала, в котором я жил. Одевшись в свитер, я вышел из дома. У подъезда встретил Костика, он был взволнован и сказал, что купил пару пузырей водки, и предложил вместе поужинать:
- Серега, давай у тебя в гараже посидим, а? Дома у меня баба, такая злая, то
страшно подходить к ней, и у тебя, говорят, девочка поселилась. Что ее тревожить. Я сальца достал, отворил картошечки, солененьких огурчиков принесу. Столик у гаража поставим, и на свежем воздухе, посидим, о жизни поговорим. Кое-что расскажу.
- Ладно, Костик, как освобожусь, я тебе позвоню. Только без меня не пей.
Приду часа через три.
Он радостно похлопал меня по плечу, я его тоже. О вчерашнем – ни слова, может это и к лучшему. Надо бы у него поподробней порасспросить о Лизе.
Настя с дочкой жила не далеко, здесь же на Черемушках. Я вошел в до боли
знакомый подъезд. Здесь родилась моя Маргаритка, отсюда я водил ее в детский сад и в школу.  Оборачиваясь в прошлое, я вижу яркий солнечный день и слышу детский смех, именно такой кажется мне прошлая жизнь с Настей. А теперь  я устало поднимаюсь по бетонным ступеням, опустив голову. Мне тяжело дышится, и во рту пересохло.
 Нажимаю кнопку звонка, и слышу свирель звонка  и медленные шаги бывшей жены. А когда-то она вместе с дочкой бежала наперегонки в прихожую,  чтобы первой открыть входную дверь. «Нет, я открою, - кричала ей дочка, - нет, я. Это мой папка, а не твой».  Помню, как счастливо билось тогда мое сердце, которое теперь стучит устало и тревожно. 
Настя открыла дверь и тихо сказала: «заходи».  На ее плечах - серый платок, а в русых волосах, по старчески зачесанных назад, повсюду блестят серебреные пряди, и оттого она кажется старше своих лет. Я иду за ней на кухню и машинально глажу стены. Настя  замечает это и грустно улыбается. Мы садимся за кухонный стол, и я отдаю ей деньги. Она забирает, креститься и тихо говорит:
- С тобой хочет поговорить, Маргарита. Пожалуйста, будь с ней помягче. В
последнее время она очень агрессивна. Особенно обозлилась на тебя. Я ей всегда неустанно повторяю, - если не будешь прощать людям согрешения их, то и Отец* наш не простить тебе твои согрешения.
«Кажется, это из библии», - думаю я.
Видно, что Настя тяжело переживает за меня и дочь. Я киваю ей головой, мол, что все будет нормально. Она уходит, а я разглядываю кухню, будто увидел ее впервые. Часы с кукушкой, с гирями на длиной цепочки, висят там же, куда я их повесил десять лет назад, когда вернулся из московской командировки. Маргаритка, - ей тогда было семь лет, - даже ночью просыпалась и специально приходила на кухню, чтобы послушать, как кукует кукушка.  «Раз, два, три...», - чуть слышно шептали детские губы, а мы с Настей стояли сзади, в обнимку, радуясь тому, как выросла дочь. Я улыбаюсь воспоминаниям и не слышу, как входит дочь.
- Здравствуй, папа, - сухо говорит она и садится напротив.
Настя, по привычке, заняла место у мойки. Она скрестила руки на груди и
опустила голову.
- Папа, я хочу с тобой серьезно поговорить.
- Да, доченька, я слушаю тебя.
- Я все-таки хочу понять, почему ты четыре года назад ушел от нас. Мама до
сих пор не верит и плачет по ночам. Пожалуйста, ответь. Только честно. От этого будет зависеть мое отношение к тебе.
В ее голосе слышится максимализм, категоричность и холод. Я смотрю на дочь. Строгий  взгляд, тонкая вертикальная морщинка на лбу, как бы продолжающая линию носа, сжатые до белизны кулачки – все это говорит о скрытой неприязни ко мне. Я ее понимаю и не осуждаю.  Только почему-то вспоминаю бессонные ночи у ее кроватки, когда она была совсем маленькая.
- Маргарита, на то были причины, - говорю, как можно, мягче.
- Какие? Объяснись, папа. – Дочкины глазки так и сверлят меня.
- У другой женщины родился от меня ребенок, - я говорю медленно, по слогам.
- Ты разлюбил маму, и полюбил Галю? Так?
Настя, за спиной дочери, беззвучно плачет, вытирая фартуком глаза. Я думаю,
что ответить, и понимаю, что самое верное будет сказать правду.
- Нет, - отвечаю я. – У меня была интимная связь с Галей,  и не более. Потом
она забеременела и решила оставить ребенка.
- А разве бывает секс без любви? Тогда это разврат. Значит, ты был нечестен
по отношению к нам, с мамой. Нам с мамой говорил, что любишь нас, а сам прелюбодействовал с другой женщиной. Это же гнусно, папа. Объясни, почему ты так делал. – Маргарита срывается в крик.
Ответа ждала не только дочь, но и Настя. Она перестала плакать и смотрела на меня. Этот вопрос я и сам себе задавал достаточно часто, и всегда не находил ответа, а теперь надо отвечать.
- Есть такая пословица, - сказал я, - седина в бороду, бес в ребро. Не каждому
суждено справится со своими инстинктами и соблазнами.  Я не справился. А ушел потому, что понял, что прежней жизни уже не будет. Прощенья у вас не прошу, – такое не прощается. Прошу лишь понимания. Я же все-таки вам не чужой.
Я посмотрел на Настю. По ее глазам я понял, что она уже давно меня простила,
но Марго продолжала забивать гвозди в мою душу.
- Порой я тебя много люблю и чуть-чуть ненавижу, - сказала она, - порой –
много ненавижу и чуть-чуть люблю, а порой – просто ненавижу. Но заметь, папочка, я ненавижу тебя всегда. Теперь, когда ты развелся с Галей, мы с мамой готовы тебя простить, если ты вернешься в семью и навсегда забудешь Галю и ее ребенка.
- Маргарита, - воскликнула Настя, - не надо такое просить у папы. На все воля
божья. Ты не вправе от отца своего требовать иного пути, пусть выберет тот путь, который подскажет ему сердце и благословит Господь Бог.
- Помолчи, мама, со своим Богом, - закричала дочь, - не будь тряпкой.
Настя плачет и быстро креститься. Зазвонил спасительно мобильник. Дочь
достала его из кармана халата и ответила:
- Игорек, я иду. Сейчас закончу с папой нелицеприятнейший разговорчик и
иду. – Потом она поглядела на меня и жестко сказала, - или возвращайся к нам, или забудь дорогу к моему дому, папочка, - она говорила с таким театральным пафосом, что, несмотря на серьезность минуты, я с трудом сдержался, чтобы не улыбнутся.
Маргарита встала, поцеловала Настю в щеку и, демонстративно отвернувшись от
меня, вышла. Через минуту громко хлопнула входная дверь.
- Вот, так и со мной, - вздохнула Настя, - все время мне говорит: «жестче с
папой, а то он как говно в проруби, ни вашим, ни нашим. В наше время, - говорит, - надо быть жестоким, или тебя сожрут с потрохами». – Настя подошла ко мне и осторожно погладила по голове, - а я не хочу быть к тебе жестокой. И не могу. – Она наклонилась и поцеловала меня в затылок, - На все воля божья, - добавила она и перекрестила меня, - и если уж мужчина ушел из семьи, значит, жена где-то недосмотрела, очаг свой не уберегла. Не тебя я виню, а себя. Кушать будешь?
Я кивнул головой. Настя обрадовалась, засуетилась, сбросила серый платок,
тряхнула головой, выпрямилась, стала такой родной и близкой, какой была до нашего расставания, и на миг у меня возникло ощущение того, что все у нас по-прежнему, будто не было тех бурных событий, которые разорвали нашу судьбу. Она достала из холодильника кастрюлю с макаронами, две сосиски, штоф с водкой, баллон с квашеной капустой.
Не прошло и пяти минут, как на столе, передо мной, стояла тарелка с подогретыми макаронами и с отваренными сосисками, а в салатнице из ложного хрусталя сверкала подсолнечным маслом квашеная капуста, заправленная мелко нарезанными солеными огурчиками и репчатым луком. Настенька  налила мне в большую граненую рюмку водку и села напротив. Она без умолку рассказывала о дочке, а я, выпив, ел и слушал, впитывая каждое слово о Маргаритке.
- Как ты живешь, - вдруг спросил я.
У меня было ощущения, что прошлое так близко, только протяни руку или
скажи заветное слово, и все будет по-прежнему. Настя меня поняла. Она замолчала и смотрела на меня затравленными глазами.
- Пойдем, - сказала она и опять набросила на голову платок.
Мы вошли в спальню. Зеркало с трельяжа было снято и вместо него на нас
смотрела  печальная богородица с младенцем на руках. Под иконой горели свечи.
- Давай помолимся, - предложила Настя, - если нельзя вернуть земное
прошлое, обратим наши души к богу. -  Лицо ее становится серьезным и торжественным. - Сережа, - продолжает она, - может, совершим паломничество в Иерусалим к гробу Господнему. Замолим грехи твои. Поверь, Господь Бог простит тебя, он милосерден.
- Надо ли, Настя. Мы на земле живем, - вяло запротестовал я. - Я верю в Бога.
Придет время, когда я стану стар и немощен, тогда и буду молиться. Сейчас мне тяжело, слишком много проблем. Мне надо быть бойцом, а не монахом. Для меня это, Настя, непозволительная роскошь.
Настя виновато улыбнулась и осенила меня крестом.
- В новом завете сказано: ты же, когда молишься, войди в комнату твою и,
затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. Молись, Сережа, и Бог услышит твои молитвы. Значит, и ты найдешь свое земное счастье, только это буду не я.
Настя опустилась на колени перед иконой.
- Иди на кухню, - попросила она, - я помолюсь за дочь и тебя.
Я вышел, трижды перекрестившись, и прошептал: «Господи, помилуй нас», 
когда закрывал дверь.
Удивительное чувство – быть в своем доме и чувствовать себя чужим. Настроение, и без того не веселое, окончательно испортилось. Мучительно хочется уйти. Я закрываю глаза и жду Настю. Медленно тянется время, лишь стучат настенные часы, и кукует деревянная кукушка.
- Я все понимаю, - говорит она, когда возвращается  на кухню.
Она уже опять стала  прежней Настенькой, а не отстраненной, с просветленно-
блаженным взглядом молящей женщиной-старушкой, стоящей на коленях перед иконой святой Богородицы, а спокойной и рассудительной  дамочкой средних лет.
-    Не надо возвращаться к нам,  - почти по-деловому,  продолжила она, - Это было бы подлостью по отношению к Гале и к мальчику. А дочке я скажу, что ты готов вернуться в семью, но я еще не простила тебя. И мне, а не тебе, нужно время, чтобы расставить все точки над «и». Ну, покричит она на меня и успокоится. Она, Сережа, сейчас в том возрасте, когда ей мнение подруг в тысячу раз важнее нас с тобой. Вот она и веревки из нас вьет, чтобы сказать своим подружкам, что у нее все в ажуре, даже папка домой вернулся. Ничего. Пусть скажет девчонкам, что папа на коленях приползал, да мама пока не пустила, выпендривается.
- Неужели подоплека в этом, - вяло спросил я.
Настя кивнула головой.
- На девяносто девять процентов в этом. Она мне как-то рассказала, что
поссорилась со своей подружкой. Та ей сказала, что папка твой, то есть ты, бросил и ее, и мамку, через левое плечо, а сам развлекается с другими девками. И ему, то бишь тебе, на нас глубоко наплевать. А вот у нее папкой – другой, хороший. Маргариту это так задевает, что она себе место не находит.
- Понятно. И грустно. Скажи, Настя, ты вправду не хочешь, чтобы я вернулся?
- Конечно, нет. Я нашла счастье и покой в молитвах. Мне, вправду, очень
хорошо и спокойно. Я однажды уже так помучилась, не приведи, Боже, что даже в мыслях не хочу повторенья.
«Нет дороги ни в прошлое, ни в настоящее, - философски подумал я, - и будущее под вопросом».
- Ну, иди, а то дочка вернется и снова тебе будет тебя терзать.
В прихожей Настя опять загрустила, в ее карих глазах навернулись слезы. Она
поцеловала меня в щеку и сказала, перекрестив:
- С Богом. Когда ждать?
- Через неделю. В воскресенье.

* * *

На улице похолодало, звездное небо дышало легким морозом, и огромная
серебряная луна улыбалась улыбкой Моно Лизы – загадочно и неуловимо. Я пожалел, что не надел куртку. Засунув руки в карманы брюк, я побежал на трамвай. И мне повезло. Запрыгнув в только что подошедший вагон, я уже через десять минут был в центре, прямо перед домом, где жила Галя.
Галя открыла дверь мне не сразу. Одета она была не по-домашнему, а очень эффектно, в вечернее платье из красной, сверкающей люрексом,  материи с глубоким декольте, открывающей высокую грудь. На ногах были красные туфли с высокой шпилькой. Золотистые волосы спадали на плечи и пахли полевыми цветами. В общем, Галя была при параде. Если честно, она всегда пробуждала во мне мужской интерес; вот и сейчас я, как и пять лет назад, когда впервые увидел Галю, был очарован ее красотой и грацией, которой дышало каждое ее движенье. Что ни говори: эффектная женщина.
- Проходи в зал, мне нужно с тобой поговорить, - сказала она грудным
голосом. - Чай или кофе?
- Спасибо, я не хочу, - я протянул ей деньги, - это алименты за эту неделю.
Галя небрежно взяла и пересчитала.
- Ничтожно мало, - сказала она, - оскорбительно мало. Ну, ладно об этом
потом, сейчас поговорим об другом.
Мы прошли в залу. Она жестом показала на кресло и села сама, закинув ногу за ногу. Платье сползло к бедрам, обнажив пару прекрасных длинных ног. Когда-то эти ножки сделали меня конченым дураком. Я с трудом отвел взгляд и уставился репродукцию Айвазовского «Девятый вал». Мне казалось, что она задаст вопрос о Маше, но Галя промолчала, выдержав паузу.
- Где Ваня? - спросил я.
- У родителей, к восьми привезут.
- Так о чем ты хотела поговорить.
- Сын очень скучает по тебе. – Серьезно и обвинительно,  как прокурор в суде,
начала она, - я чувствую, что ему нужен отец. Поэтому, несмотря на мою неприязнь к тебе,  готова простить тебя и опять принять в нашу семью. Я даже забуду эту шлюху, которая была сегодня утром в твоей койке. Ради сына. Исключительно, ради сына. Я даже готова выполнять супружеские обязанности, хоть, если честно,  считаю, что ты недостоин меня. Но, понимая мужскую звериную сущность,  готова и на эту жертву исключительно для того, чтобы ты не принес заразу в дом. Теперь, что касается денег. То, что ты платишь за съем квартиры, будешь отдавать мне, ну еще пару штук из тех денег, которые ты тратишь на себя, тоже будешь отдавать. Это, конечно, помимо алиментов. Взамен, я буду тебя кормить, но разносолов не обещаю. Пить тоже категорически нельзя. Не хватало, чтобы сын видел отца пьяным. Это принципиальная позиция, поэтому твои посиделки с друзьями-товарищами придется прекратить. Будешь заниматься с сыном. Если ты его, конечно, любишь. Я иду на сближение исключительно для сына.
Галя особенно чеканила слово «сын», которое звучало как «Бог». «Ну, вот! трендец  пришел и мне», - с тоской подумал я, вспомнив пьяного мужа бизнесвумен. Смеется тот, кто смеется последний. Галины слова напоминали мне белых офицеров из фильма «Чапаев», которые шли с винтовками наперевес под барабанный бой. Но психическая атака к счастью продолжалась не долго. Галя не ждала ответа, она была уверена в своей победе. Я машинально кивал головой и смотрел на нее: Боже, какая она – красивая. Вдруг  напрягся, почувствовав, как  ее флюиды, будто цунами, захлестнули меня.
- Тебе нравятся мои губы, - неожиданно спросила она и, прищурив глаза,
заулыбалась.
Я посмотрел на ее чувственный рот.
- Нет, не эти, - прошептала она и, чуть приподнявшись над креслом, потянула
платье наверх, обнажив бедра, и бесстыдно раздвинула ноги. Галя была без трусиков, и я, не в силах оторвать свой взгляд, смотрел на ее манящее, в форме раскрытого персика, безукоризненное женское естество. Она вдруг  резко приказала:
- Целуй их.
Я растерялся. Она смотрела на меня зло и презрительно.
- Встань на колени, - еще тише и еще тверже повторила она, - и целуй. Крепко,
взасос, долгим поцелуем. Ты – раб, понял, а я – твоя богиня.
«Она на самом деле так думает».
Галя знала, что я ненавижу ее команды в сексе, поэтому, наверное, и
командовала. Власть в постели возбуждала ее до сумасшествия, вот и сейчас – я почувствовал это, - она хотела подтвердить свое главенство в наших отношениях. Раз и навсегда. Ей, кроме моих денег и тела, еще нужна была абсолютная власть надо мной. В моих висках застучали молотобойцы. «Полный трендец».
Вдруг забарабанили во входную дверь.  «Мама, открой, это я», - раздался звонкий Ванькин  голос. Галя вскочила и посмотрела на часы.
- Полвосьмого, - нервно сказала она, - я же четко сказала им: к восьми.
Она пошла к двери,  я вытер со лба холодный пот.
«Кажется, пронесло».
Ваня, дед и бабка с шумом ввались в прихожую, и сын начал рассказывать, как
он соскучился по маме, как ехал в трамвае и тетя-кондуктор дала ему билет, потому что он уже большой. Я тоже пошел в прихожую. Увидев меня, Ваня замолчал, а потом, как закричит со слезами:
- Уходи, папка. Пошел вон, сволочь, с моих глаз. Уходи, уходи...
Похожий на меня как две капли воды, мальчик, мой сын, которого я очень
люблю, топал ножками, отчаянно плакал и гнал меня прочь из моего дома. Я вспомнил слова Гали, которые она говорила мне два месяца назад, когда мы разошлись, - тогда, выталкивая меня из квартиры, она сказала: «я сделаю все, чтобы сын тебя возненавидел». Видимо, она достигла в этом отличных результатов. Ребенок покрылся красными пятна и задыхался.
- Уходи, злой папка, - весь в слезах, орал он, - я боюсь тебя. Ты – Бармалей,
который кушает детей.
- Ваня, - растерянно бормотал я, - Ваня, сынок...
- Ты – бяка, бяка, пида, - ребенок заходился в истерике.
Галя, наклонившись и целуя сына, резко сказала мне:
- Ладно, иди. Видишь, даже сын отвернулся от тебя. Тоже мне отец. Наш
разговор не окончен. Потом договорим.
Последние слова прозвучали угрожающе.
- Папка, я тебя не люблю, - успокоившись, по-взрослому сказал Ваня.
Теща счастливо улыбалась. Галя – тоже. Дед взял Ваньку на руки и поцеловал
его. Мальчик прижался к нему, исподлобья смотрел на меня и грозил маленьким кулачком.
Я выскочил из подъезда, не зная, что делать. Руки и челюсти тряслись мелкой дрожью. Одновременно слезы и идиотский смех душили меня. Как заклинанье повторял  про себя: «дура, дура». И вдруг почувствовал, что я настолько  взмок от пота, что рубашку и свитер можно было выжимать. А на улице был легкий мороз, и лужи после вчерашнего ливня покрылись белыми корками льда. От этого моя дрожь только усилилась.   Остановив такси, я  поехал к Лиде, не в состоянии найти душевное равновесие. Меня, как припадочного, просто трясло.

* * *

У Лиды, не разуваясь и тяжело дыша, я промчался на кухню и торопливо достал сигареты. Руки не слушались, и прежде, чем мне удалось закурить, несколько раз ронял зажигалку. Глубоко затягиваясь,  в минуту выкурил первую сигарету, потом вторую. Лида, с усмешкой покачав головой и ничего не говоря, дала мне полстакана водки, которую я выпил как воду, совершенно не чувствуя вкуса. И только после этого пришел в себя.
- Тебя хотели убить, - спросила она.
- Нет, еще хуже, - ответил я, - опять - женить.
- Кто же это такая умная?
- Галя.
- Ха, ха, ха,  - Лидка громко засмеялась и запела, - встреча с любимой
женщиной, душу мою пленила, - а потом, язвительно добавила, - я и вижу, что ты влетел ко мне сам не свой. Видимо, от радости.
- Дай, мне еще водки, - хрипло попросил я.
- Легко, - и она налила мне еще полстакана, - совет да любовь.
- Ну, вроде отлегло.
Я протянул ей деньги:
- Получай честно заработанную зарплату.
 Мне хотелось поскорей уйти, и я подумал, что выпивка с Костиком будет очень
кстати. Но что-то меня задерживало. Я смотрел на Лидку, словно ждал помощи, а она – на меня, - с грустным пониманием: «ну, чем, родной, я тебе помогу».
- Вернулся бы ты к Насте, - с вздохом сказала она.
- Все слишком поздно, Лида, слишком поздно.
- Приворожила Галя тебя. Я то баб знаю.
Прикусив губу, я содрогнулся от мысли, что и вправду власть Гали, как женщины, надо мной поистине безгранична. Она будто околдовала меня: без нее я чувствую себя вполне комфортно, хоть и тоскую,  а с нею  я – раб и полный дурак. Это мне чертовски не нравится. И от этого хочется напиться вдребезги. Думая о Гале, я не замечаю, что выкурил разом еще три сигареты. Мысли, как бешенные, крутились в голове, и всякий раз возвращаются к тому, как она, изогнувшись над креслом, подняла платье. Перед внутренним взором – опять ее бедра и раздвинутые ноги. К горлу подступает ком, и трясутся пальцы.
 На столе лежат карты, разложенные по кругу. Чтобы отвлечься от наваждения,  я  спросил:
- Гадаешь?
- Да, скоро муж из тюрьмы вернется. Хочу узнать, какая жизнь будет?
- Хорошая, Лидка. Любит он тебя. Сама говорила. – Я машинально
подбадриваю ее.
«Какое мне дело до ее мужа».
Лида краснеет и говорит:
- Карты показывают, что он убьет меня.
- Бред какой-то.
- Лет шесть назад я изменила ему. Карты говорят, что он об этом узнает.
- Лида, блин. Ты веришь в это? У тебя же высшее образование.
Я смотрю на Лиду, потом – карты, и чувствую, что не могу оторваться от
магического круга. Лида собирает карты и грустно говорит:
- Из деревни я. У нас бабы там всегда гадали. И всегда сбывается. Городские
не умеют. Чутье особое должно быть и секреты знать надо. Девки наши деревенские к гадалке ходили, учились у нее, и я - тоже. Как парня приворожить, как порчу снять, аль проклятье, или как врага сглазить. Тоже в жизни надо. Та гадалка, говорят, ведьмой было. Но доброй. Научила меня.
- Карты ложатся согласно теории вероятности, - мрачно говорю я, - в
следующий раз будет другой расклад.
- Так-то она так. И не так. Гадается только один раз. Помимо карт есть еще
домовой. Он подскажет. Вдруг холодно в доме станет или жарко. Сквозняк, или дверь скрипнет. Или что-нибудь еще случится. Но самое главное, пальцами - чувствовать, какая карта: теплая или холодная. Остальное душа подскажет. – Лидка тяжело вздохнула и прошептала, - убьет меня муж. В пятницу он приезжает.
- Погадай мне, Лида, - неожиданно говорю я.
Мигнула люстра.
- Ой, не к добру это. Никак не пойму о тебе ли это, или обо мне.
- Бросай карты. – Вяло прошу я.
Первая карта, которая легла в центр стола, была валет трефовый.
- Это ты. Ясно, как божий день. Тепло и щиплет. Значит, ты добрый, только
обозлился.
- Продолжай, - мрачно сказал я.
- А вот дамочка твоя. Бубна. Добрая. Карта теплая, ласковая. Заболеет она, но
не умрет. Казенный дом. Знать, больница. – Я сижу, глупо смотрю на карты и слушаю, - а вот еще одна дамочка. Черва. Знать, червивая. Пальцам холодно. Неверная. В голове у нее ты и еще один король бубновый, но гуляет она с другим на стороне, с червовым валетом. С красавчиком. Ты его, кажется, знаешь. Две десятки рядом лежат, трефовая и червовая, знать, дружите вы. – Я почему-то подумал о Гале и об общих знакомых, но потом отмахнулся: «ерунда, не может быть, но любопытно». – А вот еще одна дама – пика...
Вдруг потух свет, а за окном раздался гром, потом – еще, и еще. Похоже на салют или канонаду.
- Богоматерь, спаси и сохрани, - шепчет Лидка и говорит, - пойду свечку
зажгу.
Становится холодно и сыро, будто открыли погреб. Лида осторожно идет к комоду, выдвигает ящик и что-то достает, видимо, подсвечник, потом я слышу, как чиркает спичка. Комната неожиданно вырывается из темноты. Пламя свечи дрожит и извивается, бросая на стены  пляшущие злые тени. У меня начинает болеть голова.  Я устало закрываю глаза и в полуоборот отворачиваюсь.
- Ну, вот свечки зажгла, сейчас  продолжим, - говорит Лида, - у нас часто свет
отключают. Думаю, это просто совпадение. – И вдруг вскрикивает, - ай.
Я опять резко поворачиваюсь к Лиде и вижу, как с комода на пол летит овальное
зеркало и с треском разбивается. Женщина, вздыхая, садится на корточки и собирает осколки. Падающий сверху на Лидку слабый свет свечи резко подчеркивает и углубляет морщины, и от этого ее лицо кажется неестественно бледным и очерченным, как восковая маска. Такие лица я видел у мертвых  людей. На затылке и на спине у нее появляются красные пятна, будто выступает кровь. Я вздрагиваю, но, присмотревшись, понимаю, что это отражение от красной китайской вазы.
- Тебе помочь, - для приличия спрашиваю я, искренне надеясь, что она
откажется.
- Нет, сама справлюсь, - говорит она и опять вскрикивает, - ай. Кажется,
порезалась.
Зажигается электрический свет так же неожиданно, как и потух. Лида встает,  с
ее руки на пол льется алая кровь.
- Ой, как сильно порезалась, - шепчет она и, зажимая рану, бежит в ванну,
оставляя везде пятна крови. Поднимаюсь и я, и осторожно иду за ней. Тоже – для приличия.  Но Лидка уже возвращается. – Ранка не глубокая, промыла, и лейкопластырем заклеила, – говорит она и опять собирает осколки.
Она складывает их в пакет и выносит на лестничную площадку.
- Одни неприятности с этими отключеньями, - возмущается Лида, и мы снова
садимся за стол. – Зеркало жалко, - сетует она и добавляет, - и так, продолжаем гадать. – Лида напряженно думает и морщится, держа ладонь над дамой пик. - Неприятное чувство, какая потусторонность, – тихо говорит она, скорее себе, нежели мне, - такое восприятие бывает, когда о мертвых гадаешь. Но почему тогда эта дама каждый вечер ждет тебя, раз она неживая. Бред какой-то.  Кажется, я устала.
- Наверное, - соглашаюсь я, - пойду я домой.
«К Костику, на пьянку. Ура, ура, ура».
Лидка в сердцах бросает очередную карту. Трефовая дама ложиться строго на
моего валета. Женщина, как завороженная, смотрит на карты, а я встаю и иду к выходу. Через минуту у самой двери, когда я уже обуваюсь, Лидка догоняет меня и тяжело дышит, словно пробежала марафон.
- Ты знаешь, это невероятно, - говорит она, - чтобы так карта точно легла,
впервые вижу.
- Ну и что, Лидка? – безразлично говорю я у дверей, - легла, так легла. Кайф
будет. Я – снизу, она – сверху.
- Она спасет тебя, а сама...
Лидка растерянно замолчала, я, впрочем,  ее не слушаю и прощаюсь:
- Пока, гадалка.
«Блин, делать больше бабе нечего – вот и гадает».
Выхожу на лестничную площадку и натыкаюсь на тетку, гренадерского роста,
одетую по-домашнему, в рваном халате и в тапках сорок пятого размера. Ее седые волосы растрепаны,  маленькие глазки, с красными прожилками,  на обрюзгшем лице  сверлят буравчиком, а огромный ведерный бюст напоминает таран и угрожающе направлен на меня. За ней приоткрыта соседняя дверь и выглядывает пацан лет десяти с перебинтовоной рукой. Его конопатая рожа гадко усмехается и показывает нам желтый язык и кукиш на здоровой руке.
- Лидка, - орет баба-гренадер, - какого хрена ты разбитое зеркало на площадке
оставила? Мой Димочка с прогулки возвращался и порезался.
- Не фиг, вашему акселерату, по чужим кулькам лазить, - заявляю я тетке и
показываю пацану кулак, - жадность фраерка сгубила.
- Не твое дело, - рычит соседка, - не место здесь разбитому зеркалу, поняла,
Лидка. – Потом на ее лице появляется улыбка Фрэда Крюгера, -  ну, ничего, скоро твой муж вернется, - продолжает баба-гренадер, - начистит тебе смазливую морду. Я молчать не буду. Всю правду скажу, как ты алкашей к себе водила. Мигом убери кулек.
- Сейчас уберу, Зоя Александровна, - заискивается Лидка и заносит кулек
назад, в квартиру. Я вижу, как Лида побледнела и прикусила губу.
«Неужели, муж ее и вправду убьет? Нет, нет. Бред какой-то».


Глава 4. Второе доказательство

Костик ждал меня у подъезда, то и дело посматривая на часы.
- Наконец-то, Серега. Я горю от нетерпенья.
Я дал ему ключи от своего гаража.
- Костик иди к гаражу, доставай столик и стулья, а мне надо домой, на
секундочку, одену пуховичок. Хоть и апрель, а на улице морозец.
Дома никого не было, да я собственно и не ожидал увидеть Машеньку. Я зашел на кухню, чтобы захватить хлеб и тушенку из холодильника. На столе лежал новенький мобильный телефончик, а под ним записка:
«Сережа, тебе в подарок от меня этот телефон. Я наконец-то счастлива. Никита сказал, что любит  меня, принимает мои условия, и даже пригласил на свиданье, чтобы договориться обо всем. Я поехала к нему. Из Ростова обязательно позвоню тебе, чтобы поделится своей радостью, больше ни кому не хочу об этом говорить. Они меня не поймут. Если ты куда-нибудь пойдешь, возьми с собой мобильник. Твоя подруга Маша».
Я почесал себе лоб и сказал: «ни хрена себе, У Машки денег куры не клюют». Если честно, то первое желанье было вернуть ей телефон, я даже положил его назад на стол.  Потом подумал и опять сказал себе: «ладно, черт с тобой золотая рыбка, будем считать, что я мобильник выиграл в лотерею».
Костик колдовал у раскладного столика. Картошка, завернутая в газету, была еще теплой, сальце, мелко нарезанное, выглядело очень аппетитно, а вот водка явно была паленой с кривой этикеткой и с пробкой из алюминиевой фольги с козырьком.
- Костик, водка, кажется, паленая. Ты ее у Барона купи? - спросил я.
- Серега, все нормально. Я у Барона всегда водку покупаю, такая же, как в
магазине, только по двадцать рублей.
-    Костя, под твою ответственность. Скажи, как же твоя жена тебя на пьянку с со мной отпустила?
Костя легко сдернул козырек с бутылки и налил водку в стаканчики.
- Дочку в больницу положили. Сейчас времена поменялись, и туберкулезникам 
бесплатно стали лекарства выделять. Врач сказал, что дочку обязательно вылечат. Вот, моя старуха на радостях деньги на водку выделила, сказала, что у тебя, Сережа, рука легкая: отвез и сразу взяли.
- Я рад за тебя Костик, дай Бог девчонка твоя оклемается. Сколько ей лет.
- Четырнадцать. А старший сын поступил в профучилище на каменщика. Ему
там койку в общежитии дали и бесплатное питание. Он от нас ушел, да я и рад. Закончит учебу и в армию. А дочку еще четыре года потяну и гуд бай. Уйду от своей бабы на дачу, для себя поживу. Ох, Сережка, как мне тяжело далось  поднять детей, по моей нищенской зарплате хоть как-то накормить и одеть. Всю душу отдал. А тут еще баба у меня злая-презлая.
Костик отчаянно махнул рукой.
- Устал, сил нет, - добавил он, - но теперь свет в конце туннеля появился.
- Так давай за детей твоих, - сказал я поднял стопку.
- Нет, за детей успеется. Давай за жизнь, за мою жизнь. – Он поглядел наверх, -
какое сегодня небо. Звезды близко-близко, руку протяни, и они твои. Кстати, я кое-что о Лизе разузнал, о той, которая покончила с собой в твоей квартире. Жуть – просто. Ну, ладно, давай по первой. Потом расскажу.
- За тебя, Костик, - сказал я, и мы чокнулись.
Зазвонил Машкин телефон, я поставил рюмку на стол и сказал:
- Пей, Костик, а я мигом с девочкой потолкую и присоединюсь.
Костик кивнул головой и выпил, а я ответил на вызов:
- Машенька, это ты?
- Да, - ответила она, - тебе понравился подарок?
- Ты просто с ума сошла, я не возьму его, это дорого.
- Нет, для меня это бесплатно. Если ты откажешься, я обижусь на тебя и
больше к тебе не приеду. Скажи мне: «спасибо», и пользуйся. Лады.
Я встал из стола и отошел чуть в сторону: почему-то не хотелось, чтобы Костик слышал мой разговор, а он, посмотрев на меня, подмигнул – мол, все отлично, Серега. Лицо его расплылось в блаженной  улыбке, и он замурлыкал от удовольствия. Давно я его таким не видел. Я ему тоже подмигнул и отвернулся. Мимо нас медленно прошла старая женщина, в черном плаще и в платке, со стальной тростью. Ее походка показалась мне знакомой. «Где-то я ее видел», - машинально подумал я и тут же забыл старушку.
- Как твой Никита, - спросил я у Машеньки.
И вдруг почувствовал, что соскучился по ней.
- Когда я ему позвонила, он очень обрадовался, сказал, что безумно любит
меня, что готов жить со мной на моих условиях, и пригласил на свиданье. И вот жду я его и сижу, как на иголках. Я счастлива, - она засмеялась и весело закричала в трубку, - я счастлива, я счастлива. – Потом голос вдруг стал тихим и серьезным, - А если он не придет, что  - тогда?
- Придет. К такой женщине, как ты, не возможно не прийти. Это я тебе говорю,
а я толк в женщинах знаю. Машенька, ты неотразима, - сказал я, чтобы подбодрить ее.
- И все же, если не придет?
- Тогда, пошлешь его подальше, купишь бутылку коньяка побольше, и
приедешь ко мне. Ладно.
- Сережа, - сказал она серьезна, - ты мне нужен. Без тебя я одинока.
- Ну, вот, нюни распустила.
- Ладно, я очень надеюсь тебя сегодня не увидеть, - она рассмеялась.
- Я тоже. До завтра.
Я нажал «отбой вызова», и повернулся к Костику. И не сразу понял, что
произошло. Костик лежал на земле, возле столика,  скрючившись, схватившись руками за живот, и время от времени судорожно вздрагивал. Я, как ребенка, - до чего он был худой, - схватил его и посадил на стульчик. Лицо у него было неестественно синие, губы - черными, а глаза – побелели и вылезли из орбит. Он захрипел и, не в силах выговорить, смахнул со стола мой стаканчик и бутылку, потом дернулся, опять рухнул на землю и, задыхаясь, стал кататься по ней. Мне с начало показалось, что у него приступ эпилепсии, или что-то в этом роде, но потом я понял, что он умирает. Я бросился к нему.
-    Костя, - заорал я, - ну, тебя на хрен, Костя, живи. Друг, живи. Умоляю.
Костик, лежа на земле, неожиданно выпрямился и замер, только пальцы левой руки какое-то время машинально сжимались и разжимались, но потом и они, выпрямившись, застыли, будто окаменели, а в огромных остекленевших глазах отразилось небо, с миллиардами бриллиантовых звезд. Я еще долго тряс его за грудки и повторял: «Костя, брат, живи». Потом сидел рядом и тихонько заплакал.  Наверное, прошел еще час, прежде чем я позвонил его жене и хрипло сказал:
- Жанна, приди, Костик... – дальше я был не в силах говорить.
- Нажрались, свиньи, - услышал я ледяной голос, - сейчас я устрою твоему
Костику веселую жизнь. Пускай мухой летит домой.
- Он умер.
В трубе – молчанье, но не долгое, а потом тот же ледяной голос сказал:
- Я ему, дураку, всегда говорила, что водка до хорошего не доведет. Сдох,
сволочь, а о детях он подумал. Ладно, сейчас – приду.
- И все – ни тени эмоций. В голосе я услышал досаду, но не более того. «Бог ей – судья», - подумал я. Потом вызвал скорую и милицию.
Вскоре подошла Костина жена, высокая худая женщина, как всегда, одетая в
черное. Первым делом она собрала со столика еду и аккуратно сложила в пакет. Потом строго спросила у меня:
- А ты почему не умер?
Я пожал плечами. «Значит, еще время не пришло».
- Если бы вы вдвоем сдохли, – это было бы справедливо. Ладно, ты мне за это
еще заплатишь, - Жанна была категорична
Я опять промолчал. Потом женщина подошла к Костику и нагнулась к нему. Она 
долго вглядывалась в искаженное лицо мужа, и, мне показалось, усмехалась. Потом со всего размаха ударила его по щеке. Его голова дернулась, и на его мертвом лице появилась улыбка. Жанна вскрикнула и отскочила.
- Он улыбнулся, - сказала он с ужасом, - может, он жив?
- Нет, он мертв, - сказал я.
Она опять стала смотреть на него, напряженно и зло. Я не в силах стоять, сел на
землю - спиной к гаражу.
- Как я его порой  ненавижу. Он даже мертвый издевается надо мной.
-     Нет, Жанна, - тихо сказал я, - это улыбка мертвеца. Там ему лучше, чем здесь.
- Улыбка мертвеца? – переспросила она, - наверное. Он всегда хотел умереть.
Как ты думаешь, если я откажусь хоронить его, государство его похоронить.
- Думаю, да. Закопает в землю.
Женщина прислонилась к дереву и закурила.
- Я когда-то любила его, - неожиданно сказала она. – Давно. До прихода к
власти  Ельцина. До девяностых годов мы жили счастливо, детей родили, Костик на заводе работал, и  все было хорошо, но потом дермократия к власти пришла, и все рухнуло. Беда и нищета навсегда пришла к нам. Нищета убила мою любовь, и вообще как можно любить мужчину, который не может прокормить своих детей. Но ... я все ровно его любила, хоть и ненавидела. Костик, мой Костик. Какой ты был дурак.
Голос ее потеплел и даже дрогнул. Я не видел ее лица, – она стояла в тени дерева, но, когда она поднесла руку с сигаретой  ко рту и затянулась, мне показалось, что на ее глазах заблестели слезы. При следующей затяжке лицо у нее было по-прежнему каменным и презрительным. Минутная слабость прошла. Жанна опять стала снежной королевой.
- Ты считаешь, что нужно было воровать и грабить, - отрешенно спросил я,
больше для себя, чем для нее, подумав о Гале.
«Жить-то надо, черт бы вас побрал».
- Да, тысячу раз – да. Если дело касается детей. Дочь больна туберкулезом.
 А какая жизнь сына ожидает – страшно подумать.
Я курил и смотрел на небо – звездное небо над Россией. Рядом, за гаражами, зазвучала громкая музыка, и послышался визгливый женский смех. Жанна вздрогнула и повернула голову в сторону музыки. Потом тоже посмотрела на небо, и серебряный свет луны осветил ее лицо. Наверное, когда-то она была красивой и веселой, подумал я. В другой жизни. Когда мы  были молодыми. Тысячу лет назад.
- Неужели вы так и не поняли, - холодно продолжила она, - что произошло с
Россией. Страну продали с потрохами и кинули, как последнего лоха. Мой Костик верил в доброго батюшку-царя. Глупец, царствие ему небесное. Все, абсолютно все, словно сошли с ума, бросились воровать и убивать друг друга. – Женщина замолчала, но не надолго, и опять сквозь веселую музыку послышался ее ледяной голос, - не страшно жить в бедности. Страшно жить в нищете, когда рядом обжираются воры; когда матери бросают своих детей, потому что им нечем их кормить; когда отцы приводят дочерей на панель, чтобы потом купить себе водки, – в ее голосе совершенно не было ложного пафоса, только лед, констатация факта и ненависть, - здесь никто никому не нужен. Каждый сам за себя. Человек человеку – враг. Христос уступил место деньгам.
Я не стал спорить и опять позвонил на станцию «Скорой помощи».  Мне сказали,
что они не приедут, и что будет спецмашина из морга:  –  «сегодня много трупов», - равнодушно ответил женский голос в трубку и кому-то в сторону засмеялся. Жанна подошла к Костику, встала перед ним прямо в грязь на колени и закрыла ему глаза. Потом вернулась к дереву и вновь прислонилась к нему спиной.
- Я похороню его сама, все-таки он был моим мужем. – Сказала она.
«Неужели, второе доказательство», - подумал я и вдруг краешком глаза заметил,
как за угол моего гаража завернула старая женщина в черном плаще и платке, - та самая, которая прошла мимо нас, когда я разговаривал с Машей по мобильнику. Ее стальная трость гулко стучала по железной стене. Я внезапно вспомнил ее: это была нищенка, просившая у меня подаянье утром на кладбище. Я бросился за ней, но за углом уже никого не было. Старуха словно испарилась. «Водка-то паленная», - вспомнил я ее слова и схватился за голову. Вскоре приехала спецмашина, и оттуда вышли два пьяных санитара...

* * *

Я пришел домой и вдруг почувствовал смертельную усталость.  Набрал ванну и лег в нее. Лежал в теплой воде и смотрел на покрытый плесенью потолок. Усталость и безразличие парализовали меня. Душа моя, казалось, омертвела: ни чувств, ни мыслей, ни желаний – лишь черный узор на потолке и бледный свет лампочки, и больше ничего. Я пролежал в воде, наверное, целый час, а может быть, и вечность.
Когда я вышел из ванной,  неожиданно увидел на кухне Машу. Она курила и пила коньяк. Выглядела она ужасно: заплаканное лицо, неподвижный и тусклый, как у мертвеца взгляд, окурок в дрожащей руке. Губы ее беззвучно шевелились.
- Я не чаял тебя увидеть, - мрачно сказал я. – Никита не пришел?
- Пришел, - прошептала она.
- Поругалась? – безразлично спросил я – настолько безразлично, что казалось,
что кто-то другой, а не я, задал этот вопрос.
Машенька глотнула коньяка и затянулась. Потом посмотрела на меня.
- Я чувствую, что он меня не любит, хотя мне он далеко небезразличен. – Она
говорила машинально, апатично, без интонаций и мимики. Я видел, как на ее застывшем лице механически раззевался рот, и сквозь шум толпы, доносивший с улицы, слышал  слова, - я позвонила ему, он сказал, что я ему нужна и предложил срочно встретится. Сразу же попросил денег. Потом сказал, что отлучится на пять минут, но пришел через час. Потом повел меня в туалет и начал принуждать к оральному сексу. Когда я отказалась, ударил меня и ушел. Но самое ужасное то, что я на него не обиделась, все простила, словно и впрямь люблю. Я поехала к тебе. Как мне быть?
- Я не знаю, Машенька, - ответил я. – На твой вопрос нет ответа.
- Мне не нравится такая любовь. Какая-то глупая зависимость, что-то вроде
шизофрении.
- Так оно и есть. Ты не открыла Америку. – Сказал я и подумал о Гале.
- Может быть, вся проблема в том, что я холодна, как женщина. – Маша была
растерянна.  – Отдалась бы ему, и все, наверное,  было бы хорошо. – Потом ее как прорвало, - в конце концов, пусть спит с другими женщинами, только пусть любит меня. Я ему даю деньги, дарю подарки, оплачиваю по счетам – разве этого мало, чтобы просто любит меня.
- В наше время, Маша, наверное, все продается и покупается. Но не любовь.
- Ерунда, - воскликнула она, - философия для нищих. Блебейщина. Лучше,
скажи, Сережа, как мне забыть его.
- А что – потом, - спросил я, - другой мужчина будет требовать от тебя того
же. Впрочем, можно жить одной.  Одиночество – это прекрасно. Но ты не сможешь жить одна. Я смогу, а ты нет. Может, стоит поискать другой выход.
- Никита сказал, что мне нужен любовник, который бы смог разбудить во мне
женщину.
- Может, он прав, – я пожал плечами.
- А еще он сказал, чтобы любовник был мне безразличен как человек.
- Боится, что ты полюбишь другого. – Апатично констатировал я.
- Я другого никогда не полюблю.
- Кто знает, - вяло возразил я.
- Знаешь что, я тебя познакомлю с Никитой. – Маша вдруг оживилась, словно
нашла выход из лабиринта, - и ты поймешь, какой он человек. Уже понедельник, - она посмотрела на часы, - давай встретимся втроем. Я скажу, что ты мой друг. Ты с ним поговоришь, ладно?
- Ладно. – Я пожал плечами. Я понял ее: она опять   хочет увидеть Никиту, но
одна боится ехать.
- Как тебе мой подарок, - Маша грустно улыбнулась, стараясь, видимо,
сменить тему разговора.
- Если бы не твой телефон, - мрачно сказал я, - валяться бы мне сейчас в морге.
Я вспомнил пьяных санитаров, которые швырнули Костика в будку спецмашины, и содрогнулся.
- Неужели он спас тебе жизнь? И как же?
- Признаться, это так. В тот момент, когда ты позвонила, я должен был
выпить водки с другом. Друг выпил, я – нет. С тобой разговаривал. Друг умер, а я – нет. Вместо водки в бутылке был яд.
- Кошмар.
С улицы послышались выстрелы. Выглянув в окно, я видел пьяных мужиков,
стреляющих в небо.
-      В Москве вроде бы цивилизация, а здесь – джунгли, - неожиданно и зло сказала Мария.
Она достала сигареты и закурила. Я вдруг понял, что зажигалка ее золотая. «Сучка, - выругался я про себя, - и соплячка, не тебе судить этих людей».
- Почему бы тебе ни поехать к няне и брату, - вдруг зло сказал я.
- Куда? – Маша побледнела.
- К брату, - закричал я.
Ее лицо вдруг стало мертвецки белым. Маша посмотрела на меня безумными
глазами и медленно сползла с табуретки. Потом с ней случилась истерика, она билась головой и руками об пол и кричала: «нет, нет». Ее неврастенический приступ был таким неожиданным и неадекватным, что я испугался. Схватив Машу, как ребенка, я посадил ее к себе на колени, прижав ее голову к своей груди.
- Успокойся, пожалуйста, Машенька, все будет хорошо. Живи у меня, сколько
хочешь.
Она обмякла и, еще долго всхлипывала, прижавшись ко мне, повторяя тысячу
раз одно и тоже: «не прогоняй меня, умоляю, не прогоняй». Я положил ее на диван и лег рядом. Она лежала, прижавшись к моему плечу щекой,  и тихонько плакала. Потом неожиданно уснула в одежде. Я осторожно встал, чтобы не разбудить ее. Постелил старое ватное одеяло на пол, рядом с диваном, лег на него, тоже в одежде, и, укутавшись пуховиком, начал думать о дне прошедшем. Никак не мог уснуть, поэтому я ушел на кухню, чтобы не разбудить девушку. Долго и бессмысленно смотрел в окно, на черную улицу, вспоминая подробности прошедшего дня. Потом пил чай и слушал по радио последние новости.

* * *

Эхо Москвы. Полночь.

Глава ЦРУ утверждает, что Тегеран использует русских, строящих в
Бушере АЭС исключительно, как живой щит. «По нашим данным иранцы спрятали двадцать  ядерных зарядов малой мощности на территории станции, заявил он. Это сделано для того, чтобы избежать уничтожения ядерного арсенала в случае нашей бомбежки». Белый дом потребовал от Кремля немедленной эвакуации технического персонала, на что Москва ответила, что все работы ведутся исключительно в рамках МАГАТЭ и не видит особых причин расторгать выгодный контракт.
По данным МОССАДА одна из иранских минибомб вывезена для акции
устрашения на территорию Америки и будет взорвана в самое ближайшее время. Тегеран назвал это утверждение провокацией. «Даже если это произойдет, то это будет дело рук сионистов, желающих натравить Америку на Иран», - сказал президент Ирана. Американские конгрессмены считают, что попустительство Москвы в данном случае равносильно тайному покровительству.
В России произведено испытание новой  высокочастотной
электромагнитной пушки, способной  с земли разрушать электронную «начинку» любых летающих тел, в том числе и космических спутников. Мощный атомный высокочастотный генератор электромагнитных волн развил мгновенную мощность в пятьдесят мегаватт, а уникальное оборудование сфокусировало эту чудовищную энергию в узкий пучок, легко «прошивающий» атмосферу. Слабым звеном, как показало испытание, стал антенный излучатель, сделанный даже из самых прочных ферросплавов, он буквально испаряется в наносекунды, - что не позволяет применить эту «пушку» на практике. В будущем эти системы станут основой ПВО страны.
По данным Минздрава в России уже давно превышен эпидемиологический
порог заболевания СПИДОМ. На сегодня в стране уже свыше пяти миллионов больных этой страшной болезнью. Это поставило Россию на одну черту с центрально африканскими странами. Больше половины заболевших – школьники. Наркомания и сексреволюция в школе достигла своего апогея. В московских школах до семидесяти процентов всех девушек  употребляют марихуаны, среди парней – этот процент выше...

Я выключил радио и ушел в комнату
«Сплошной негатив».








Глава 5. За решеткой


«От тюрьмы и от сумы не зарекайся»

  Русская пословица
Утро пришло вместе с резким телефонным звонком.  В эту ночь я  долго не спал, мрачные мысли утюжили мою душу; и, когда, отчаявшись уснуть, тоскливо подумал о том, что моей женой и любовницей навсегда станет  бессонница, неожиданно провалился в черную бездну. А уже через мгновенье раздался звонок, я резко встал и взял трубку. Звонила Жанна:
- Когда ты вернешь деньги? – голос у нее был как всегда холодный и
презрительный.
- Какие деньги, Жанна, - я растерялся.
- Которые занял у Костика. Он мне перед смертью рассказал. Верни.
- Жанна, ты что-то путаешь?
- Сорок тысяч. Верни. Иначе я заявлю в милицию. Может, это ты отравил
Костика, чтобы не возвращать долг.
- Бред какой-то, - тихо сказал я, стараясь не разбудить Машу, - когда
Похороны?
- Сегодня, в три. И помни о долге. – После паузы она презрительно добавила, -
с парший овцы хоть клок шерсти.
«У Жанны, кажется, проблемы с головой», - подумал я. «Нет, - ответило
холодное молчание в трубке, - у меня как раз все в полном порядке. Просто мне очень нужны деньги, и я хочу, чтобы ты за свое счастливое спасение мне заплатил».
Я вышел на балкон и долго курил, стараясь привести мысли в порядок. Когда
вернулся, часы на стене уже показывали одиннадцать.  Маша проснулась и, улыбаясь, смотрела на меня. Из пледа выглядывала такое милое личико, с ямочками на щечках, что я невольно наклонился и поцеловал ее в лобик.
- Давай, я тебе что-нибудь приготовлю на завтрак, - предложила она.
- Не надо. Я не хочу.
- Я чувствую счастье, - вдруг, воркующее, сказала она и в блаженстве закрыла
глаза, - наверное, первый раз за всю жизнь.
- Счастье, - я был удивлен и даже разочарован, - какое-то глупое слово.
Смешное, вернее – противное. Счастье, Машенька, это мираж. Это обман. Счастье – это проститутка. Оно отдается тому, у кого есть деньги. – Я уже не говорил, - я кричал. Меня это почему-то задело за живое. Вчера умирала на кухне от тоски, сегодня – заявляет, что - счастлива. Бред.
Девушка искренне засмеялась.
- Ты разозлился, как лев. Счастье у каждого разное. У кого-то – это деньги, у
кого-то  – любовь. А у меня –  это, когда я не вижу отца и брата. Это, когда я чувствую себя человеком, а не резиновой куклой. Счастье для меня в это утро – это ты. Я увидела в твоих глазах не вожделение, а нежность и радость оттого, что ты видишь меня. А еще я увидела в твоих глазах страх за меня... Счастье для меня сейчас – это ты, Сережа.
Последние слова они повторила одними губами, не произнося их вслух. Она не
знала, что я умею читать по губам.
- Маша, - осторожно сказал я, - между нами ничего не будет. Я не смогу
полюбить тебя как женщину. Прости. Я безумно боюсь влюбиться. Тем более в тебя. Слишком много потерь. Ты для меня, как небесный ангел, бестелесна. Хорошо, что ты есть. И все. Понимаешь?
- Понимаю. Любовь дается сверху. А Бог отрицает похоть. Поэтому любовь
всегда бестелесна. Она, как призрак, - тем и прекрасна. Поцелуи оскорбляют любовь. А секс убивает ее.
Я ее не понимал, но чувствовал всеми фибрами души ее противоестественную правоту. Мужчины боготворят женщину, но, переспав с ней, почти всегда теряют к ней интерес. Переступив эту черту, люди и впрямь теряют больше, чем приобретают. Пуританские мысли Машеньки мне кажутся абсолютно разумными. По крайней мере, сейчас. Я вспомнил мои нежные отношения с Лидой. «Мы дороги друг другу, потому что не спим в одной койке», - однажды сказала она мне. Тогда я отмахнулся от этих слов, но, когда эти же мысли повторила и Мария, я почувствовал их пронзительную чистоту. Женщины иначе видят любовь. Они не такие, как мы, мужчины. Они могут любить без секса, например,  безумно любят своих детей. Материнская любовь – безгранична, в отцовской же любви – больше долга. Значит, женщинам понятна непорочная любовь, в отличии от мужчин. Им легче провести эти параллели.
В дверь заколотили.
- Разжимайте свои объятья и открывайте дверь мне, Эдуарду Кочегарскому, -
раздался громовой голос Эдика, - это я пришел, тортик принес.
Эдик ворвался в квартиру как стихийное бедствие, опрокинул ведро в прихожей
и наступил на хвост моему коту, который заорал, как милицейская сирена.  Кочегарский рухнул  на диван рядом с Машенькой и, не обращая на меня внимание, замурлыкал:
- Прелестница, красавица, мой ангел, дай я поцелую твою очаровательную
ручку. – До чего у него сладкий голос, с легкой завистью заметил я. - Машенька, - Эдик не говори, а пел, - мечта моя, интуиция подсказывает мне, что под этим пледом скрыто прекрасное обнаженное тело, к красоте которого этот мрачный женоненавистник, - Кочегарский кивнул в мою сторону, - совершенно равнодушен. Променяй его на меня, и я осыплю твои ножки, попку и очаровательные сиськи самыми нежными поцелуями.
- Ого, - воскликнула Машенька, - звучит заманчиво, но я вам не верю. Вначале
вы  все поете соловьем, а потом становитесь жестокими, как граф де Сад на эротических пытках.
Она мне подмигнула. Я опять разозлился на нее. Только что она мне говорила о
чистой любви и о возвышенности чувств, а с Эдиком ведет себя как последняя кокотка.
- Маша, Эдик, - мрачно прервал я их, - я уезжаю. Когда буду, не знаю.
Я чувствовал себя оскорбленным.
- Серега, ты ж по понедельникам – выходной. Я специально к вам на обед
приехал. Думал, чайку попьем. – Кочегарский фальшиво расстроился.
- Эдик. Мой  друг институтский Костя, что по соседству жил, умер, - мрачно
ответил я, - помочь надо. Машу не обижай.
- О чем вопрос, – изображая грусть, вздохнул Эдик, - надо – значить, надо. А
Машеньке я не дам по тебе соскучиться.
- Эдик, выйдем на минутку. Базар есть, - сказал я.
Мы вышли на кухню.
- Говори, что надо, друг, - Кочегарский улыбался. Глядя в его веселые глаза, я
с легкой завистью подумал: «Красавчик и счастливчик».
Вообще, все это - достаточно странно и непохоже на Эдика, конченого эгоиста и мота; он никогда не приходил ко мне, в эту конуру, а тут, оставив все дела, узнал, где я живу, и приперся: неужели, ему так сильно понравилась Маша?
- Поговори с твоей мамой, она у тебя в банке работает. Кредит мне нужен,
чтобы с колен встать.
Улыбка мгновенно слетела с лица Эдика.
- Залог нужен.
- Нет залога. Ты же знаешь. Иначе бы я у тебя ничего не просил бы. Помоги.
- Попробую, но не обещаю.
- Ладно, пока, - я махнул рукой, - считай, что я ничего не просил.
Вдруг Кочегарский задумался, словно что-то просчитывал.
- Постой, подъезжай завтра  к обеду в банк. Попробую, с мамой поговорить. –
Эдик внимательно смотрел на меня, чересчур - внимательно.
-    Обязательно, подъеду, - ответил я.
Когда я завязывал шнурки на ботинках, кот терся об меня и обижено заглядывал
в мои глаза, словно спрашивал: «откуда взялся этот бегемот». «Это не бегемот, а мой друг, - тихонько ответил я коту, – а на друзей не обижаются». И тут я, не смотря на то, что в детстве мне медведь основательно наступил  на оба уха, услышал громогласный шепот Кочегарского: «ах, как мне хотелось, хоть одним глазом заглянуть под плед». «Легко, - смеясь, отвечала ему Маша, - прокричи десять раз «ку-ка-ре-ку», и я сброшу плед». Эдик заорал как стая петухов, отчего мой кот вмиг взлетел на шкаф, а соседская собака за стеной тоскливо завыла. Закрывая дверь, я услышал, как Кочегарский удивлено сказал:
- Неужели, вы занимались любовью в одежде.
И уже спускаясь по лестнице, я подумал: «Вот уж воистину, кого волнует чужое
горе». Последующие два часа прошли в траурной суете.

* * *   

В начале третьего я поставил машину в гараж и поднялся к себе. На кухне нашел записку:
«Сережа, не скучай. Мы с Эдиком поехали на Заплавские пруды, устроим маленький пикничок, Кочегарский  очень забавный и интересный. Все! до вечера. Целую в щечку. Машка-букашка».
У кого – горе, а у кого-то и веселье, подумал я и достал из шкафа черную рубашку, старенький темно-серый костюм, а из холодильника – штоф.  Выпил водки и посмотрел на себя в зеркало. На меня смотрели усталые глаза, и вдруг возникли странные ассоциации, что настоящая жизнь и настоящий «я» - там, за зеркалом, а здесь – в зазеркалье – живет мое отраженье и заблудшая душа. «Ну, ничего, я когда-нибудь, тоже, наверное, буду счастливым, - сказал я себе и твердо добавил, - обязательно буду».
Кто-то постучал в дверь. «Иду», - раздраженно крикнул я. Почему-то чертовски не хотелось открывать дверь. На пороге  стоял толстый мужичок с папкой под мышкой. Лицо его, оплывшее и насмешливое, с маленькими глазками, было знакомо; кажется, он жил где-то поблизости.
- Уголовный розыск, старлей Подопригора, - представился он и показал
красную книжку, - побеседовать надо. Без свидетелей.
- Заходите.
Он, не разуваясь, пошел на кухню, заглянул в комнату и присвистнул.
- От сумы и тюрьмы не уйдешь, такова ваша доля – крестьянская, господин
барыга.
- А ваша – ментовская? - нейтрально спросил я.
- У нас, ментов, все просто, как в букваре, - усмехнулся толстячок, - если
начальство слушаешься – молодец, если в правдорубы пойдешь – либо посадят, либо убьют. Вот и вся доля.
- Понятно.
- Это – очень хорошо, когда понятно. Я всегда любил понятливых людей.
Поговорим вот о чем. По оперативным данным, а проще говоря, по доносу, это ты распивал спиртное с Константином Зайцевым. Так ли это?
- Да.
- Вы пили из одной бутылки?
- Да, - безразлично ответил я. Не хотелось вдаваться в подробности.
-   Вопрос третий: почему же ты, как и Костик, тоже не дал дуба, раз вместе пили? А может, это ты отравил Костика? Его вдова уверяет, что как раз накануне ты занял у него сорок тысяч рублей.
- Бред какой-то.
- Бред только сумасшедшие несут, а в уголовном розыске служат люди со
светлой головой, - спокойно ответил Подопригора, а потом, схватив меня шиворот, и как заорал визгливым голосом, - я тебя, сука, на чистую воду выведу, понял.
Потом толстячок засмеялся, сел за стол и закурил. Я понял, что психическая атака закончена. «Все-таки ты – сучка, Жанна, - мрачно подумал я, - это тип просто так не отстанет».
- Давай поговорим на чистоту, - вдруг ласково сказал мент, - я все понимаю.
Вполне возможно, что вдова врет. Однако я обязан дать ход заявлению.
Я кивнул головой и посмотрел на часы.
- Спешишь?
- Да, на похороны.
- В принципе, Серега, если мы договоримся, то успеешь. Не договоримся  – в
милицию поедем, показания давать, в статусе подозреваемого, со всеми вытекающими последствиями.
Я молчал.
Мент поковырялся в носу и вытащил на пальце зеленую соплю. Посмотрев по
сторонам, он вытер ее об стол, за которым сидел.
-    Итак, Жанна Зайцева, вдова, уверяет, что ты занял у ее мужа сорок тысяч рублей. Вероятно, поэтому и отравил Константина.  Иначе говоря, готовь пятьдесят штук, и мы закроем это дело. Сорок – вдове. Десять – мне, за суету. Понял?
- У меня нет таких денег, - сказал я.
- По амбару помети, по сусекам поскреби, у жен своих попроси. Делов-то
пятьдесят штук, а иначе двадцать лет тюрьмы, как пить дать, да здоровье потеряешь, когда топтать тебя будут, чтобы во всем чистосердечно признался. Ясно.
Я прикинул: в загашнике было тысяч пятнадцать, не больше; даже, если бы продал бы старую копейку, все ровно бы больше тридцатника не набралось. Но в таком случае пришлось оставить детей без средств существования.
- Ну, как? – толстяк улыбался.
- Это же вымогательство, - я растерялся.
- Очень жаль, что ты не понимаешь ситуацию.
Я пожал плечами, мне почему-то показалось, что в милиции все разрешится само
собой.
- Нет у меня денег.
- Ну, и ладно, тогда поехали в милицию, родной.
Я опять подумал о поезде, который мчится вперед, кромсая тело. За железным
колесом новое колесо, так до бесконечности. Душа уже умерла, но отрезанная рука еще долго нервно сжимается и разжимается, цепляясь за ненужную жизнь. Мент кому-то звонил, а я озирался по сторонам, разглядывая кухню, словно потерял что-то нужное и важное.
- Я отолью, - сказал я.
- Валяй, а то сейчас ребята поднимутся за тобой.
В туалете я послал Маше по мобильнику ссм-сообщение: «я в милиции,
задержан по ложному подозрению в убийстве. Сообщи ребятам, Серега». Потом спрятал телефон под плиткой за унитазом и вышел. Толстяк, насвистывая, ходил по квартире и сбрасывал на пол одежду, книги, всякую мелочь. Заглянул в кладовку и разбил стеклянные баллоны  с солеными огурцами. Я вспомнил, как мама моя, когда мариновала огурцы, говорила: «слава Богу, ты, Сереженька, теперь с соленьями».  В книге Мишеля Монтеня «Об опытах», что лежала на подоконнике, мент нашел сторублевку и положил ее в карман, а книжку швырнул об стенку. Старый переплет порвался, и листы рассыпались по комнате. Толстяк посмотрел на меня и гнусно рассмеялся. Он отлично понимал, что мне это неприятно. Вошли двое омоновцев в камуфляже с автоматами. Один тут же надел мне на руки  наручники и поставил лицом к стене, а другой вместе толстячком рылись в квартире.
- Одна рухлядь, - сказал мент, - стыдно так плохо жить.
- Разве что телевизор забрать, - поинтересовался омоновец.
- На хрена он тебе нужен, - деловито отозвался старлей, - он старее мой
бабушки.
- Понятно, - равнодушно сказал омоновец и ударил сапогом в экран моего
старенького «Горизонта». – Ну, что? В ментовку его?
- Ага, тащи, дурака, - я сейчас краники на кухне открою, как ты думаешь, надо
же соседей снизу затопить. Прикольно.
- Обязательно, - ответил омоновец, и они дружно заржали.
Я подумал о слепой старушке, живущей на первом этаже. Толстяк подошел ко
мне и ударил меня по почкам.
- Добро пожаловать в ад. Недельку посидишь в сизо, сразу же денежки
найдешь. Поверь, в наше время нельзя быть таким жадным. Платят все. Там – нам. Мы – им. - Опер показал наверх. – А они – ему.
Мы уже с омоновцем выходили из квартиры, когда мент, хлопнув себя ладонью
по лбу, вернулся в комнату.
- Вот дурья голова, папку забыл, - сказал он.
Мы тоже остановились, ожидая толстячка. Тот, насвистывая веселый мотивчик,
взял папку с дивана,  бросив взгляд на большое зеркало, прикрепленное к покосившей дверце старого шкафа и закрытое полотенцем. Подойдя к нему, мент заулыбался и сбросил полотенце на пол; его глазки, и без того маленькие, как пуговки, потерялись на толстой роже, превратившись в черные точки, а рот, напротив, растянулся от уха до уха. Толстяк, любуясь собой, достал расческу  и стал причесывать сальные волосы.
-   Во-бля, - шепнул мне омоновец, - слышь, когда он ржет, похож на бультерьера,  как две капли воды.
- У меня сегодня свиданье с одной девочкой, - крикнул толстяк омоновцу, -
она говорить, что я вылитый Дукалис, - и запел, - ля-ля-ля.
- Так точно, товарищ старший лейтенант, похож, а жена ваша, - глупо спросил
омоновец, - не пронюхает. Говорят, ментовские бабы дюже подозрительные.
- А жене скажем, что задерживали особо опасного преступника, главаря
банды, Серегу, например. В крайнем случае, Серега подтвердить, что я за ним всю ночь гонялся. Правда, Серега? – Толстяк громко засмеялся, у него было прекрасное настроение.
Вдруг я почувствовал легкое движенье холодного воздуха, запах духов, ладана и сырой земли,  и услышал сначала  скрип открывающей дверцы, а потом - тихий рокот морского прибоя. С лица старлея мгновенно слетела улыбка, и его глаза округлились, Нижняя губа отвисла и задрожала. Он стоял как вкопанный, не в силах пошевелиться.
-    Товарищ старший лейтенант, чего вы там увидели, - крикнул омоновец.
Толстяк на миг закрыл глаза и тут же открыл.
- Бляха-муха, - выругался он, - пора в отпуск. Явно, перегрелся. Пойдем,
скорей отсюда.
Когда мы спускались по лестнице, я спросил у толстяка:
- Гражданин начальник, так что там в зеркале было?
Мент находился в состоянии транса, может быть, поэтому ответил:
-     Сначала баба почудилась, а потом я - в черной рамке с красной полоской.
- Трендец вам, товарищ оперуполномоченный, - с радостью констатировал я.
- Ах, ты сука, - выругался толстяк и замахнулся, чтобы ударить меня по
голове, но, передумав, сказал, - все, блин, в отпуск.
« На тот свет - в  бессрочный», - мыслимо я пожелал ему.

* * *    

Меня привезли в центральное отделение милиции на Московской улице, прямо в самый центр города. Здание УВД находилось рядом со школой, и сквозь решетку на окне УАЗика я увидел детей. Мне почему-то подумалось, что многим мальчишкам и девчонкам, которые, смеясь, выбегали из школы, наверное, во взрослой  жизни тоже будет очень тяжело.
Я вспомнил, как мы с Костиком на большой перемене бегали в пирожковую, где пекли необыкновенно вкусные беляши. Однажды мы накупили так много пончиков, посыпанных сахарной пудрой, что, объевшись, попали даже в больницу. Сейчас там казино, и школьники вместо свежих пирожков с крепким чаем едят «Сникерсы», запивая Пепси. «Боже, как мы тогда были счастливы, - подумал я, - жаль, что не знали этого».
А сейчас меня, как опасного преступника,  везут в милицию под охраной двух омоновцов, а в это же самое время Костика, как протухшее мясо, закапывают в черную яму, а я не смогу даже бросить горсть земли в его могилу. Придется сидеть в клетке у ментов и ждать свою участь. «Блин, если бы я был бы один, мне, наверное, было бы насрать на ментовку с высокой колокольни, - с горечью сказал я себе, - а мне нужно детей кормить».
Мы проехали под огромной аркой; железные ворота, визжа, окрылись, и УАЗик въехал во двор. Омоновцы сняли наручники, через темный коридор отвели в большую комнату и поместили в железную клетку, где было еще человек десять. Трое бомжей постоянно между собой ругались, остальные сидели молча или тихонько шептались.
- Ты здесь впервые, - спросил рыжий мужчина, лет пятидесяти. Я в нем сразу
узнал атеиста, плиточника и математика Лурье.
- Да, - ответил я. – Где твои украшения, два в одном.
- А это ты, - обрадовался мужик,  - что Боженька не помог, многоженец.
- Помог. Ты же попался. Докакркался.
- Ерунда. Причем тут всевышний. Я тому гаду полицейскому все же морду
набил. Подкараулил и набил. А наутро меня и взяли. Еще говорят, что милиция плохо работает. Никак не пойму, как они меня вычислили. Тот полицейский моего лица не видел. Я в маске был.
- Наверное, по рыжим волосам.
- Точно. Ну, а ты как сюда попал. Тоже кому-то морду начистил.
- Нет. Хотят с меня бабки срубить.
- Понятно, - мужчина улыбнулся и стал посвящать меня в местные
премудрости, - Значит, не все так плохо у тебя,  Здесь действует целая система откупных. Если ты никого не зарезал, то можно откупиться. Или на добровольных началах поработать у кого-нибудь на даче месяц, а то и два. Сначала  отпустят под подписку о невыезде, а потом и вовсе замнут дело. Главное не гневить их, они ужасно этого не любят. Ведут себя как божьи наместники.  Лишнего не говори, будут цепляться к каждому слову.
Бомжи начали драться между собой, они были пьяны и обвиняли друг друга в какой-то краже. Прапорщик, сидящий у дверей за письменным столом, встал и подошел к клетке. Он посмотрел на часы и сказал:
- Даю вам ровно десять секунд, что утихомирится.
Бомжи мгновенно стихли. Прапорщик полюбовался часами и вернулся к себе.
- Видал, - сказал рыжий, - часы и браслет золотые, тысяч на сто тянуть.
- Неужели тут все такие богатые?
- Конечно, нет, большинство это - трудовые лошадки, они за оклад пашут, вот
они, как ни странно, добрее.
-     Чего тут странного, в нас родственные души видят.
Сидящий рядом седой мужчина с интелегентным лицом и с желтыми глазами,
тяжело вздохнул и грустно промолвил:
- У меня очень больная печень, и мне нужна диета. Сколько здесь придется
сидеть, не знаю. Никто ничего не говорит.  Беспредел. Взяли прямо с экзамена. Один студент предложил тысячу рублей за экзамен. Я согласился. Деньги очень нужны жене на лекарства. Она умирает. Зарплата у меня смешная. Нормально бы платили, я бы никогда бы не брал. Беспредел.
- Нет, это не беспредел, - прошептал рыжий сосед, - это хорошо отлаженная
система подавления психики. Я уже третий раз попадаюсь и просто поражен четко отлаженному механизму нашей милиции. Гестапо отдыхает.
- Еще пару деньков, и я – труп, - застонал интелегент.
- Ничего удивительного, - оживился рыжий атеист и математик, - в России
ежегодно умирает на миллион больше, чем рождаются. Твоя смерть будет лишь одна миллионная часть от общего числа убытия населения, в масштабах страны это ничтожно мало. Этой величиной можно пренебречь.
- Вчера мой друг умер, - вдруг сказал я.
- Две миллионных это тоже для страны мало. –  Рыжий мужик и его
математика начинали раздражать.
- Если ты, рыжий конь,  сейчас не заглохнешь со своей арифметикой, в России
станет меньше на три миллионных. – Сурово отозвался кто-то из толпы, - чиркну бритвочкой по горлышку. Мне не впервой. Не люблю умников.
Мужик втянул голову в плечи и замолчал. А мне мучительно захотелось встать и уйти из клетки. Жизнь на воле, которая еще час назад мне казалась ужасной, здесь, в клетке, виделась уже по иному. Я вдруг опять подумал о том, что мы не умеем ценить того, что имеем. 
- Все же за что тебя? – тихо поинтересовался опять рыжий. Он явно не мог
молчать. Мне тоже не хотелось оставаться наедине со своими мыслями.
- По ложному доносу, якобы я друга траванул, чтоб долг не возвращать.
Приехал ко мне один мент и говорит: «гони пятьдесят тысяч, и ты свободен, как птица, нехрен рядом было тусоваться».
- Кто ж такой умный.
- Фамилия его, кажется, Подопригора.
- Советую, бабки найти и отвалить, - серьезно сказал мужик, - это такое
дерьмо, душу из тела вытрясет, но деньги возьмет. А иначе почки отобьет и посадит на всю катушку. Конченая дрянь.
Я вспомнил пророчество из зазеркалья и сказал:
- Этому дерьму не долго на земле вонять.
Потом время остановилось, и я почувствовал полное безразличие ко всему. За
окном сначала спустились сумерки, потом - ночь. От бесконечного сиденья на полу заныла спина. На меня нашло оцепенение и усталость. И я крепко уснул, и только тогда, когда  плиточник толкнул меня в бок,  открыл глаза.
- Новиков, - кричал прапорщик, - выходи. Тебе здесь не гостиница. Дома
спать будешь. Иди в восьмой кабинет, к Подопригоре.
- Сколько время, - спросил я у рыжего.
- Скоро три. Ночь в самом разгаре. Ты спал как младенец. Возьми записку с
моим номером телефона. Звони, встретимся, поговорим.
- Пока, математик.
- До встречи, многоженец.
Никто меня не сопровождал, и я, заплутавшись, бродил по управлению. В окна
мрачно светила луна, а коридоры были безлюдны, двери заперты, лишь одна – на втором этаже – была открыта.  В кабинете номер восемь царил бардак. Я не сразу увидел среди бумаг Подопригора. Опер был в печали и явно пьян.
- А Серега, - вяло и без интереса поприветствал он меня, - садись, земляк. – И
указал жестом на стул.
На столе лежали мои документы, ключи и даже портмоне с деньгами.
- Забирай, ты свободен. Это сладкое слова «свобода». И дорогое.
Последние слова он сказал с усмешкой. Потом достал бутылку водки и два
граненых стакана и предложил:
- Выпьем?
- Неужели восторжествала справедливость.
- Да. - Он  засмеялся, - за тебя заплатили.
- За меня заплатили? - переспросил я.
- Угу, - старлей опрокинул стакан в рот, - Машенька. Знаешь такую?
- Как интересно. Выкупили у родной милиции. Я могу идти?
- Не ерничай. Я здесь самый классный опер. Но государство платит мне
копейки. Вот я и восстанавливаю справедливость. Я просто не хочу быть дураком в этой стране. Знаешь, уже скоро утро, а я еще здесь.
-     Видимо, не все бабки принесли.
- Нет, Серега. Деньги деньгами, а я бандитов ищу, чтобы ты спокойно спал.
Видишь, сколько дел. Бог - свидетель, я конкретно их ловлю. А барыги должны платить бабки, на то они и барыги. Налогов ты, ясное дело, не платишь, так что корми родную милицию напрямую, чтобы воры и мокрушники в тюрьме сидели.
-     Верю. А еще ты спасаешь наглых вдов. Молодца. Служба 911.
- Это ты зря. Я к тебе со всей душой, ты норовишь туда насрать.
-     Не норовлю, а хочу, - я забрал свои документы и ключи, - но не получается.
- Подожди, Серега, ты веришь в мистику?
- Да.
Подопригора замолчал, его напускная бравада вдруг исчезла, и я увидел
маленького толстого человечка с испуганными детскими глазами. 
- Я обречен? – медленно, подбирая слова, спросил толстяк, будто он меня
зависит его участь.
- Да. И я тоже.
- Почему?
- Так сказано в проклятии. Больше я тебе ничего не скажу.
Старлей задумался, потом налил еще стакан себе. Я встал и пошел к двери и, уже
открывая дверь, не знаю, зачем, спросил:
- Может, ты что-нибудь знаешь о деле Лизы Шахместер?
Старелей опрокинул второй стакан в рот и пощелкал по клавишам компьютера.
- Что только не сделаешь для хорошего человека. Шесть лет назад покончила с
собой, дуреха, твоя Лиза.
- А дело по ее изнасилованию не заводили?
- Ого! ты и это знаешь? Нет, - толстяк встал и подошел ко мне, - нет. Хоть
заявление от ее матери было. Вспомнил я это дело. И я даже знаю, кто ее оттрахал. Но тебе не скажу.
«Да, пошел ты козел».


Глава 7. Грехопадение Марии


Машенька, прислонившись к стене, сидела на кухне и уставилась в окно. Лицо у нее был умиротворенное, но какое-то застывшее, напоминающее псевдоживые лица восковых фигур. Лишь ее бескровные губы слегка шевелились, словно она разговаривала сама с собой. На столе стояли два бокала и почти полная бутылка бокарди. В одном бокале на донышке темнел золотистый ром, а другой  – был пуст. Машенька явно ждала меня. Когда я вошел, она вздрогнула и сжала кулачки, но на меня так и не посмотрела, продолжая дальше бессмысленно всматриваться в черное окно. Только дрожащие пушистые ресницы выдавали ее внутреннее напряжение. Я понял, что что-то произошло, и, не задавая вопросов, сел напротив нее.
- Тебя отпустили, - равнодушно спросила она.
- Твоими молитвами.  Главное – деньгами. Ты давно дома?
- Минут пять.
- Я сейчас.
Я вошел в комнату и набросил полотенце на зеркало. Потом вернулся на кухню.
- Что-нибудь случилось?
- Да. Я переспала Ильей Остроуховым.
- Ильей?
- Да.
- С ума сойти, - только и смог сказать я.
На ее лице не были и тени смущения. Мария сказала то, что думала, и это ей
казалось вполне естественным. Она явно не хотела меня обидеть или удивить. Я налил ей и себе полный бокал рома. Машенька закрыла глаза, и устало улыбнулась. Она явно избегала моего взгляда, но главное, что она хотела сказать, уже сказала. И ей стало легче: внутреннее напряжение спало; и лицо оживилось. А у меня, напротив, возникло такое чувство, что мы, сидящие лицом к лицу, вдруг оказались бесконечно далеки друг от друга. Будто свет, падающий с электрической лампочки, разделил нас желтой стеной. Еще пять минут назад Мария была для меня родной и желанной, а теперь – совершенно чужая, словно кто-то другой поставил на ней свою печать.
-     Зачем тебе это было надо? – спросил я.
- Значит, надо.
- Тебе понравилось? – я задал явно идиотский вопрос.
- Нет. Это не важно. Важно другое.
- А что важно? Маша.
«Оно мне надо», - отрешенно сказал я себе, понимая, что надо.
- Важно, что он мне не нравиться, и он мне противен.
- Мария, женщины спят с теми, кто им нравиться. А не наоборот, - вяло
запротестовал я,  ненавидя себя за то, что ввязался в этот спор.
«Врешь ты все», - вдруг подумал я, вспомнив Илью-херувимчика.
- Обычные женщины, - возразила Машенька и впервые посмотрела на меня, -
обычные женщины спят с теми, кто им нравится. Я – необычная.
- Давай выпьем? – единственное, что я мог предложить.
Мне не хотелось ее осуждать, но я совершенно не понимал Марию. Впрочем, эту
новость  принял достаточно равнодушно, как констатацию своей очередной потери. Наверное, сказывалась усталость прошедшего дня. И вдруг, глядя на желтое лицо девушки, подумал о своей жизни, которая раздавлена под колесами скорого поезда, мчавшегося из города «Рождения» в город «Смерти». Бесконечная череда неудач, обид, обманов и измен. И ни одной остановки на станции «Счастья».  Пора смирится с этим, и я смирился, воспринимая новую боль, как должное, как данность.
«Бог тебе судья».
- Я встретила его совершенно случайно, когда шла из милиции домой. –
Монотонно сказала она, - он сказал, что в этот вечер он один. Его жену положили в больницу. И предложил прогуляться. В его глазах я увидела вожделение. Я ненавижу, когда мужчины на меня смотрят, как на предмет своей похоти.
- Ты ему сказала, что я в милиции? – прервал я ее.
- Нет. Кочегарскому тоже.
- Что было дольше?
- Мы посидели в кафе, а потом поехали в гостиницу.
- Это он предложил?
- Нет, я. В гостинице занялись любовью. Это была тоже  моя инициатива. Он
боялся и по дурацки улыбался. Он не хотел со мной трахаться. Тогда я ему сказала, как хочешь и что я поеду к Кочегарскому. Он сразу же согласился. Для него Эдик как красная тряпка для быка.
- Мне не интересны подробности.
- Я вначале сделала ему минет, а потом предложила ему анальный секс. У него
порвалась уздечка, и было много крови. Потом он два часа лизал мне промежности. Все боялся, что я не кончу. У меня вообще не бывает оргазма.
- Зачем ты мне это рассказываешь, Маша?
- Я сделала все, что от меня ежедневно требовал Никита.
- Мне не интересна чужая жизнь.
Маша меня не слушала и также монотонно продолжила:
- Наступает момент истины, когда приговоренная к казни жертва, измученная
ожиданием смерти, сама ищет своего палача. Нет сил бояться и ждать. Пускай быстрей свершится зло. Палач, поднимая топор, улыбается: кровь и страх жертвы возбуждают его. Человек, положивший голову на плаху, ненавидит палача и мечтает только о том, поменяться с ним местами. И вдруг, случается чудо. Он казнит тебя. Сам, не зная того, что ты казнишь его. Ты понимаешь меня?
«Бред какой-то». Мне кажется, что она сумасшедшая.
- Тебе надо обратится к психиатру, - осторожно говорю я.
Маша искренне смеется, хотя в глазах ее сверкают слезы.
- Поздно. Все слишком поздно. Великое грехопадение свершилось. Аминь.
Пусть восторжествует справедливость, и каждый получит по заслугам.
- Маша, я не хочу говорить на эти темы, - отчаянно сказал я.
Ее слова, как молоток, били меня по голове.
- Сережа, это заговор, - вдруг ее веселые интонации сменились на крик, -
нам обязательно надо встретиться с Никитой. Я хочу, чтобы ты спровоцировал его на откровенность. Есть вещи, которые я не могу тебе рассказать пока. Но они касаются моей жизни, прошлой жизни.  Между Никитой и братом, по-видимому, есть договоренность. И я должна раскрыть этот заговор. Иначе это плохо кончится.
- Причем, здесь Илья?
- Потому что он мне тоже не нравится. -  Маша опять заговорила монотонно, -
я его тоже ненавижу, понимаешь.
- Я устал, - вяло сказал я, - давай спать.
«К черту женскую психологию. Там сам дьявол голову сломает».

* * *

На следующее утро я ушел рано. Маша еще спала, и настроения о чем-то с ней
говорить не было. У меня было двойственное чувство к ней – легкой брезгливости и жалости. И  особо не копаясь в собственных переживаниях, я выскочил из квартиры, едва проснувшись. Даже не стал завтракать. Утро было солнечным и теплым, почти майское. Но весна не радовала меня. В унылом состоянии духа я поехал на кладбище.
 Порасспросив в конторке, где вчера были похороны, я долго блуждал между крестами и оградками. У черного холмика, с новым крестом,  наспех сколоченным, на котором висело фото еще молодого Костика, ни кого не было. Не было даже цветов и венков. Я выпил за упокой его души и пошел к могилке Лизе Шахмейстер. Сами ноги несли меня к ней.
У меня было нехорошее предчувствие, и оно меня не подвело. Еще издалека  я увидел, что калитка в ее оградке открыта. Замок был сорван, всюду валялись окурки, и имелось множество следов, а самое главное грязь с надписи на надгробном камне была стерта. «О, Боже», - прошептал я и прочитал:
«Первое черное проклятие Болотницы: всяк говорящий о Лизе или видевший ее воочию, всяк, кто дружит с ее заклятым врагом, – непременно и вскорости погибнет, лишь тот, кто отомстит, останется в живых. Только кровь искупить кровь и смоет метку родового проклятья».
Я побежал в сторожку. Толкнул дверь, она была не заперта,  несколько ступенек вели вниз, в сырую комнатку, напоминающую склеп.  Громадный дед спал  на грязном диване и храпел, как конь после скачки, и от него так разило сивухой, что у меня заслезились глаза.
- Дед, - я закричал ему в ухо, - дед, кто был на могиле Шахмейстер?
- Чего орешь, - мгновенно проснулся старик, - Как дам сейчас по лбу. Милиция
здесь была ночью, толстый такой опер с омоновцами.
«Вот, черт», - выругался я, - не иначе Витек» и помчался домой. Маши дома уже не было. «И к лучшему», - подумал я, будто между нами пробежала черная кошка. После завтрака,   связался с Лидой. На сегодня было много заказов. Но, таская мешки и мотаясь по городу, я постоянно думал о визите милиции на кладбище. Сомнений не было, это был Подопригора. Надо бы с ним вечером потолковать, - наверняка, он что знает. Ближе к обеду я вспомнил, что в двенадцать договорился встретиться с Эдиком.
В полдень, когда главный колокол на кафедральном соборе, ударил двенадцать раз, я подъехал к банку «Бизнес-коммерц», где работала мать Эдика. Старинное роскошное здание банка находилось в квартале от храма, и я, едва свернул с соборной площади на  Атаманский проспект, сразу же увидел Кочегарского и удивился. Эдик был убежденным пижоном и предпочитал опаздывать, как бы подчеркивая свою значимость. А здесь ждал, всматриваясь на улицу, что было совершенно не свойственно ему. Он стоял на мраморных ступеньках у входной двери, и, увидев меня, радостно замахал рукой. Я вдруг отметил, что одет он безукоризненно, в очень дорогой костюм «тройка» из черного бостона, но больше всего меня поразила золотая заколка на красном галстуке, с бриллиантом, карат на десять, не меньше. Перехватив мой взгляд, он не без гордости сказал:
- Подарок мамы.
- Круто.
- Она меня балует, - Кочегарский заулыбался во весь рот, - а вот Люську мою
ненавидит. Когда деньги дает, всегда говорит: «узнаю, что хоть копейку из моих денег даешь жене, ни гроша больше не получишь. Не для нее я тебя растила».
- Хм, ничего удивительного, - констатирую я, - моя Галя тоже говорит, что
сына растит исключительно для себя. Как дорогую собачку.
- А нам, выросшим сынкам, куда деваться, - Эдик скривил лицо, видимо,
попытался изобразить грусть, - трахаться-то надо.
- Надо, Эдик, очень надо.
- Так я же об этом. Выгони Машку, Серега.
Я даже не сразу понял Кочегарского.
- Чего?
- Ты не ослышался, Серега. Выгони Машу. Да, ты не бойся, я ее к этому вчера
подготовил. Мол, так и так: Галя ревнует, а Сереге в семью возвращаться надо. Так что, все – нормально.
- Подожди, ты же сам просил ее приютить.
- Просил, а теперь прошу – выгнать. Чего тут непонятно.
- Блин, - я растерялся, - ничего не понимаю. Ей ведь некуда идти.
- Я ей сказал: Маша, если тебя Серега прогонит, я тебя приютю. У меня есть
тайная квартира...
- ...подарок мамы...
- ...какой ты догадливый, конечно, подарок мамы. Я туда девок вожу трахать.
- А Машу – тоже приютишь, чтобы трахать?
- Серега, умница, исключительно только для этого. Нравиться она мне. Тайна в
ней есть. А я в долгу не останусь, мамку упрошу, она тебя прокредитует.
- Эдик, - тихо говорю я, - у нее не все в порядке с головой, не трогай ее. Она
душевно больная.
- Серега, не разводи демагогию. Бабы созданы исключительно для того, чтобы
мы, нормальные мужики,  их имели во все дырки.
- Она несчастлива, - простонал я.
- Вот и отлично, значит, легко доступна. Синдром жертвы. Не беспокойся, я ее
долго трахать не буду, как только братик уедет, тут же отпущу на все четыре стороны. Могу, даже тебе уступить.
Кочегарский гадко улыбался.
- Эдик, у нее очень ранимая душа, – страх потерять Машу окатил меня как
холодной водой, -  побойся Бога, - простонал я.
- Ты слишком романтичен, -  усмехнулся Кочегарский и зло добавил, -
вспомни Галю, как она тебя опустила. Если бы ты не был тряпкой, то она до сих пор бесплатно  лизала твою жопу, дурак. – Эдик смачно сплюнул и посмотрел на часы – тоже золотые, - Но она поняла, что ты моралист, - подарок для шлюхи. Нормальный мужик из-за секса на такие бы траты не пошел, сказал бы: «Галя, это твои проблемы». Поверь, она рожать бы не стала, если бы не знала, что тебя можно раскрутить по полной программе.
- Причем тут Маша, - выдохнул я.
- Одним миром бабы мазаны. Я ее хочу, понимаешь, очень хочу, - Кочегарский
сделал акцент на слове «хочу», - я один раз живу, и мне насрать на ее душу, когда мне нужно ее тело.
- А если я скажу, нет.
- Серега, она меня заводит, я от одной мысли дрожу. – Эдик начинал злиться, -
я схожу с ума.
 «Да, не привык Кочегарский к отказам».
Я молчал, смотрел на Эдика, будто видел его первый раз.
- Послушай, друг. – Кочегарский вновь наклонился ко мне и быстро зашептал,
-  скажи «да», и мы идем к мамке, она даст кредит на два... нет, на три года по нулевой процент. Ты купишь квартиру и машину, у тебя будут бабки для бизнеса. Для тебя это шанс. На хрена тебе Машка. Отдай ее мне.
Я вдруг почувствовал, что Эдик панически боится получить отказ. Он был растерян и побледнел, но смотрел на меня зло и с презрением.
- Зачем тебе Маша, - выдохнул я, - у тебя других баб навалом.
- Маша другая. – Эдик опять гадко усмехнулся, глаза его задергались, зрачок
сузился,  - у нее психология сексуальной жертвы. Я разбираюсь в этом. Я ее буду бить и насиловать, - Эдик тяжело и быстро зашипел, брюзжа слюной, -  а она будут страдать, сильно страдать. – Кочегарский громко засмеялся, - и это будет не игра, это будет реально, а, значить, круто. Я возбуждаюсь тогда, когда женщина сопротивляется, понимаешь. А она знает только насилие, крутое насилие. Будь другом, Серега, сделай, как я тебе сказал. Машка не побежит в милицию.
Он дрожащими руками взял меня шиворот куртки.
- Во-первых, ей не нужна огласка, - быстро продолжал он, - уж очень сильно
боится братика, как смерти, а во вторых, насилие в сексе проповедовал ее муж. Для нее это норма, а для меня – новые ощущения. Значить, новая жизнь.
- Ты ненормальный, Эдик.
- Я - нормальный. – Он захохотал, - насильственный секс – это мечта любого
сильного мужчины. Это самый крутой секс. Мужики испокон веков насиловали баб. Представляешь, грубо, властно и резко войти в извивающую от отчаяния и боли женщину, - Кочегарский зажмурился, - это упомрочительный кайф, когда женщина унижена. Я от одной мысли – кончаю.  Теперь ты понимаешь, почему я хочу Машку.
- Нет, Эдик. Я ее не прогоню. – Кочегарский был впервые мне неприятен.
- Серега, не буди во мне зверя. - Эдик скрежетал зубами и тряс меня за грудь.
- Убери руки, - спокойно сказал я.
Мое спокойствие взбесило его. «Сука, - прошипел он, - получай». Эдик, одной
рукой держа меня за куртку, другой – со всего размаха влепил ладонью по щеке. Его явно переклинило. В глазах на миг потемнело, потом я, словно в замедленном кино, увидел искаженное лицо Эдика с вытекающей изо рта слюной, и в ярости ударил его коленом в пах. Он охнул и резко согнулся, но тут же выпрямился и бросился на меня. Будто из-под земли, между нами появился Илья Остроухов.
- Вы, чего? Сдурели. – Заорал он.
Кочегарский словно очнулся. Он быстро дышал и растерянно смотрел то на
меня, то на Илью.
- Иду, смотрю, друзья дерутся, - уже спокойно сказал Илья, - чего не поделили,
мужики?
- Машу, - сказал я и усмехнулся.
- Мужики, вы и впрямь сдурели, из-за конченой шлюшки драться. Не стоит
она вас.
Кочегарский резко развернулся,  открыл дверь в банк и, не оборачиваясь, бросил на прощанье:
- Рогоносцы.
Стальная дверь с грохотом закрылась.
- Что он сказал, - спросил побледневший Илья.
- Не обращай внимание, – мрачно ответил я, - весна, мартовское безумие
Эдуарда Кочегарского.
- Машка – конченая... – начал было Илья.
- Не надо, - прервал я, - пока. Дел много.

* * *

Обедал я опять на Красноармейской, не хотелось ехать домой. Хлебая омерзительный гороховый суп, я почувствовал отвращение к самому себе. «После работы  встречусь с Витьком, потом нажрусь до состояния плинтуса», - составил план на вечер и горько усмехнулся. Потом смотрел на девушку за окном, которая курила и улыбалась сама себе. Я ей по черному завидовал. После обеда  впал в транс и, как обреченный на рабство, таскал мешки и мотался по городу. Неожиданно в три позвонил Степа Дерманщиков:
- Серега, давай встретимся, поговорить надо.
- Срочно?
- Вроде бы не срочно, но поговорить надо. О Маше.
- Давай подъезжай к собору, я там буду через десять минут.
«О Маше», - повторил я, и в сердце вонзилась игла. Я не хотел сам себя
обманывать, но, когда она поселилась у меня, мне стало легче на душе. После вчерашнего разговора с ней я испытал разочарование. И обиду, но не на нее, а на судьбу. А после встречи с Эдиком – и пронзительный страх за нее.  «Поезд все мчится, кромсая тело».
Белую «десятку» Степана я увидел сразу же, когда свернул на соборную площадь. Она была вся в грязи, лишь номера и переднее стекло были вымыты.
- Привет, Степа.
- Здоров. Видишь ли, щекотливый базар будет. О Маше.
- Ну, говори.
- У тебя с ней есть что-нибудь.
- В каком смысле.
- Вот, блин, Серега, какой ты непонятливый. Трахаешься ты с ней, или нет?
- Нет, Степа. Правду говорю, как на духу.
- Классно. А я уже подумал, что дорогу тебе перешел.
- Степа, не томи. Говори, чего хотел сказать?
- Короче, я сегодня в обед с ней переспал. Вот таки дела, брат. Честно скажу,
не совсем удачно.
- Поздравляю. – Я горько усмехнулся.
- Понимаешь, Машка - баба с прибабахом. Ненормальная. Звонит и говорит,
Степа, разговор важный, подъезжай к гостинице, такой-то номер, я там буду ждать тебя.
Дерманщиков громко высморкался в руки, а пальцы вытер о брюки. Потом сплюнул, но слюна попала ему на черные туфли. Вытирать он их не стал, а продолжил:
- Подъехал, значит, я, без всяких задних мыслей. Говорю, че надо? Она и
спрашивает, - ты меня, как женщину хочешь? Ну, я прикола ради, ей в ответ, - только и мечтаю об этом. Сказать: «нет», значит, обидеть женщину. Правильно?
- А она?
- Она как-то нехорошо усмехнулась и говорит: «пусть палач станет жертвой, а
жертва – палачом, пусть каждый получит свое». Шиза в башке, как пить дать. А потом сбросила одежду и лезет целоваться. Ну, я, дурак, и клюнул на это. Стала она задом ко мне, собачкой. Слышь.
- Да, слышу. К чему ты это говоришь? Степа.
- Серега, нюанс тут есть один.
- Какой?
- Стала она ко мне задом. Ну, я, значить, сую. А она мне, - «выше, выше. Вот
теперь входи». Ну, я, вхожу, а туго идет, аж – больно. Сил нет. Вдруг, до меня дошло, так это же попка. Смотрю на нее, а она плачет. Я – ей: « Маша, тебе больно. Она – «очень».  «Так зачем тебе это надо» - спрашиваю. Она как расплачется: «значит, так надо». Оделись мы, сидим молча. Потом она, как учительница в школе, серьезным видом задает вопрос: «как ты думаешь, ты мне нравишься»?  Я – ей: «конечно, да». А она – мне: «а  ты мне противен, до рвоты, - говорит, - и вообще, пойдем отсюда». И в конце: «Аминь» вместо «до свиданья». Вот и все, Серега. Ну, нормально – это?
- Бедная, бедная Маша, - тихо говорю я.
- Я не знаю, бедная она, или не бедная, - шептал Степа, - но у нее пуля башке.
Это точно.
- Это – все?
- Ага.
- Степа, я поехал. Дел много.
- Так ты не в обиде?
- О чем ты? Перестань. Все нормально.
Вдруг я почувствовал, что левая щека предательски дергается. Дерманщиков
взглянул на меня и потупил глаза. Мы поняли друг друга.
- Понимаешь, я неделю без бабы. Моя к теще уехала, - промямлил он, - как
током прошибло. Не хотел я ее.
- Степа, все хорошо, как никогда, - грустно выдавил я.
- Ага, - не менее грустно согласился Степан и, зажав одним пальцем ноздрю,
смачно высморкался.  Зеленая сопля,  величиной с хорошую сливу, пулей вылетала из его носа и прилипла к моей ширинке.
- Во, блин, - с круглыми глазами, сказал он, - не метился, а попал. Я – щас.
Он присел на корточки прямо передо мной, одной рукой схватился за мой зад,
чтобы не упасть, а другой – стал оскабливать соплю с брюк, усердно тря своим рукавом мою ширинку, при этом был крайне сосредоточен. Проходящие мимо нас старушки, лет семидесяти, в черных платках, остановились в метрах  десяти от нас, разглядывая Степкину спину и меня.
- Совсем обнаглели, педерасты, - счастливо сказала бабушка, с виду божий
одуванчик,  - прямо на соборной площади ... прости господи, - и сплюнула в нашу сторону.
- Тот, который на коленях, это пассивный, - улыбаясь и со знанием дела,
прокомментировала другая старушка, с брезгливым лицом старой девы,  - а другой, который как бревно стоит, тот активный.
- Не-е, Петровна, на коленях – активный, а другой – пассивный. Ведь как
бревно стоит.
- Ни чего ты в гомосексуализме не понимаешь...
Схватив Степу за плечи, я поднял его с колен.
- Степа, езжай, - прохрипел я.
- Ага, Серега, прости за соплю. –  Он подумал-подумал, почесал затылок и
добавил, - и за Машку.
- За Машку прощаю, - мрачно сказал я, - а за соплю нет.
Степа громко шмыгнул носом, а потом втянул сопли  в себя, издав хриплый звук.
Потом смачно выплюнул в сторону.
- Видишь, - сказала старая дева, - мужчины в отличие от нас, женщин, не
глотают, а выплевывают.
- Чево, Петровна, выплевывают?
- Прости господи, - сказала ее соседка,  - ну, ты и дура.
Дерманщиков глупо улыбнулся, сел в машину и уехал. Проезжая мимо
старушек, он попал в лужу, обдав старушек грязной водой.
- Педераст, - утвердительно заорали бабки в один голос.
Дрожа и не в силах успокоиться, я тоже сел в машину и поехал. Слезы
застелили глаза, а клокочущие рыданья, словно судороги,  сотрясали мою грудь. Я ничего не видел перед собой, непрерывно повторяя: «Машенька, любимая, что ты наделала». Громкий сигнал вернул меня в реальность; резко затормозив, я остановился перед самым черным «Мерседесом», медленно проезжающим по площади. Сидевшая за рулем красавица погрозила мне маленьким кулачком и поехала дальше. 
«Надо покурить, успокоиться».


Глава 8. Нечистая сила

«...Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там курьих ножках
Стоит без окон, без дверей...»

А.С. Пушкин

Остановился я  в метрах двадцати от главного входа в кафедральный собор. Потом сел на порожек водительской двери своего «Жигули» и закурил.
- Да, брат, - сказал вслух сам себе, - самое неприятное в жизни – это
разочарование в самой жизни. Вот, скажи, какого черта, ты корчил с Эдиком из себя моралиста. Машке переспать с мужиком, как два пальца обсосать. Она явно не в себе. Не зря ее брат разыскивает. Психушка по ней плачет. Эх, дурак – я.
Несколько нищих, сидящих  у лестницы перед входом в храм, было встали, что
поклянчить у меня подаянье, но, увидев мою мрачную физиономию, сели на место. Я уставился в разбитую брусчатку, словно искал в камнях ответы на все вопросы. Но булыжники   равнодушно молчали, а я курил сигарету за сигаретой и плевал на бессердечную мостовую. Пригрело солнышко, стало удивительно тепло и спокойно, и я в каком-то непонятном блаженстве закрыл глаза. На минуту равнодушие притупило душевную боль, но только – на минуту; а потом унизительная ревность и презрение к самому себе снова пронзило мое сердце. Я, застонав, открыл глаза и увидел черные женские сапожки. Посмотрел наверх.
- Лида, - сказал я, - здравствуй.
Передо мной в черном плаще стояла Лидка.  Лицо у нее было блаженное и
умиротворенное, почти счастливое.
- Я рада тебя видеть, Сережа, - Лида не говорила, – пела.
- Какими судьбами, - спросил я.
- В соборе молилась, у батюшки исповедовалась. Соборовал он меня.
- Не понял.
- Я ему сказала, что скоро умру. Через батюшку прощенья у Бога попросила.
Я посмотрел на цветущий Лидкин вид.
- Лидок, ты не похоже на умирающую.
- Я сказала батюшке, что дни мои сочтены. А он ответил: «на все воля Божья,
только помни, душу тебе Бог дал, только он вправе решать, кому сколько жить». – Лида  посмотрела на меня и тихо спросила, - почему ты плачешь?
Я пожал плечами. Слезы и впрямь текли у меня по щекам.
- В последнее время, как рок, меня преследуют неудачи. – Простонал я, - Мне
казалось, что я плыву в бушующем море, и смерть моя близка. Вдруг увидел маяк. Я был счастлив, но маяк неожиданно потух. А кругом – холодное море.
Лидку я знаю с восьмого класса. Отличная девчонка, и, если бы мы влюбились в друг друга, то были бы самой счастливой парой. Наши родители дружили и обменивались книгами, которые читали и мы. Подростками мы оба увлекались Достоевским и Толстым, а когда подросли – Меньтенем и Фрейдом. Часто спорили на философские темы, но потом судьбы разбросала нас. Когда встретились снова, у каждого была своя жизнь. 
- Ты слишком романтичен и сентиментален, Сережа,  – Лида погладила меня
по голове. - Наверное, последний романтик.
- Во времена счетоводов с холодными сердцами романтики обречены.
- У тебя страшная аура, - неожиданно сказала она. – Закрой глаза.
Я подчинился. Лидка наклонилась ко мне и что-то затараторила.
- Не открывай глаза. Сейчас тебе станет легче.
Мне казалось, что она снимает с меня шапку, которая приклеилась к моим
волосам.
- Изыди, злой дух, - вдруг услышал я, и мне стало легче, словно сорвали с
головы тяжелый обруч.
- И вправду легче, - сказал я и посмотрел на нее.
- Отвези меня домой, - попросила Лида, - поговорим.
-     Уехала бы ты, - по дороге домой сказал я.
- Я люблю своего мужа, - тихо сказала Лида, - и он меня тоже. Ты бы смог
простить измену?
- Наверное, да, - я усмехнулся.
- А я – нет. Измена убивает любовь. – Лида была серьезна, - я сама бы себя
убила за это. Я у него была единственной, он – у меня тоже. Пока не переспала по пьяной лавочки с одним идиотом. Когда у мужчины - несколько женщин, он измену воспринимает не так остро.
- Пожалуй, ты права.
Я вдруг подумал, что уже не ревную больше Машу.
- Скажи, - вдруг непроизвольно вырвалось у меня, - а ведьмы могут
наколдовать смерть.
- Да, если она знает ритуал черного проклятья тамбовских ведьм. Но насколько
я знаю, таких ведьм уже не осталось. Это искусство передается только по женской линии, причем, родив дочь, ведьма должна убить мужа. Это мне доподлинно известно, я сама из тамбовщины. 
- А расскажи мне про твою гадалку из деревни?
- Она – добрая была. Но с  нечистой силой дружила, саму Болотницу знала, –
Лида улыбнулась. – В деревню не ходила, а жила за старым прудом, в котором водились русалки и водяной.
- Русалки? Ты видела русалок?
- Да, и не один раз. У этого пруда нет дна. Мужики на спор проверяли.
Грузило привязывали к самой длинной лески и опускали в пруд. Леска всегда была натянутой, какой бы длины не была. В этом пруду все тонуло, даже ветки. Русалки выплывали только майскими ночами и пели. Чешуя у них серебреная,  кожа – молочная,  волосы – золотые, а глаза – зеленые, как изумруд. Если мужчина услышит их пенье, сам идет в воду и топится. На женщин их пенье не действовало. Через пруд было перекинуто дерево, мы по нему на другой берег перебирались. А если мужик хотел перебраться, то леший его сталкивал в воду.
- Леший? Сказка какая-то.
- Правда. Нам руку подавал, а мужиков скидывал.
- А что нельзя было обойти пруд?
- Можно. Но тогда попадешь просто на поле. А если через пруд по дереву – в
дремучий лес, ветки в котором все скрючены. Ведьмино место. Немного пройдешь, избушка стоит. Обычная, из сосновых бревен, вот только нет в ней ни окон, ни дверей. Постучишься, а  изба, как живая, приподнимется. Между землей и стенами просвет появляется. Через него мы к гадалке заползали. В избе всегда печь горит. И  запах там особый, смесь ромашки, березы, молока и горячих блинчиков. Гадалка говорила, что так пахнет русский дух.
- Там чудеса, там русский дух, - я тихо процитировал Пушкина, - расскажи,
мне очень интересно, какой леший, гадалка? все-все.
Лидка рассмеялась.
- Долго рассказывать. Ходили мне почти каждый день к ней. Гадалка, баба
Нюра, пекла нам блины с медом и земляникой. Медведь ей приносил мед и ягоды. Огромный такой медведь, он несколько слов знал. Как зарычит: «Нюр-р-ра»,  бабушка выйдет, погладит его. Иногда он рыбу приносил, тогда мы уху ели.
- А леший какой?
- Он в каждом дереве сидит. Когда мимо дерева проходишь, он может веткой
зацепить и не пускать, или еще хуже – ударить, или ветку сбросить. А может – ветку приподнять. Ну, вот мы и приехали.
Вправду мы уже стояли у Лидкинова дома.
- Знаешь, что, - вдруг сказала она, - я все о твоем гадании думаю. Непросто
все. Дай мне какой-нибудь предмет, что тебе очень дорог, но не нужен. Я еще раз погадаю.
Я задумался. Вдруг взгляд упал на связку ключей в замке зажигания. Отстегнул
один ключ и протянул Лиде.
- Ключ от квартиры  Насти, - сказал я, - ключ от моего счастья, которое я
потерял. Всегда  с собой носил, надеялся вернуться. Но, не судьба.
Лида поцеловала меня в щеку, как брата, и сказала:
- Прощай. Если что-нибудь нагадаю, позвоню или весточку с дочкой передам.
- До свиданья, Лида.
- Прости, если что не так.
Когда я развернулся, чтобы ехать назад, на душе стало легко, тепло и
солнечно. Очень хотелось жить и любить. Лида дала мне особые силы и главное - надежду. В то, что ее может убить муж, я естественно не верил. Ерунда какая-то. Лидка была такая живая, веселая и жизнерадостная,  что  казалось, что  будет  жить вечно. Я бросил  взгляд на боковое зеркало и увидел, что вслед за ней в подъезд юркнула старушка, в черном плаще и в платке, с тростью в руке. Небо потемнело, солнце спряталось, а вмести с ним и мое хорошее настроение.
«Надо обязательно встретиться с Витьком», - уже мрачно подумал я и включил автомагнитолу.

*  *  *

Русское радио. Мы делаем новости.
Новость номер один. В Манхэттене взорвана статуя «Свободы», символ
Америки. В Нью-йоркской  гавани горят корабли. Рухнул Бруклинский мост. Взрыв мини атомной бомбы произошел ровно полночь по местному времени, когда все были дома. Выбиты стекла в небоскребах, всюду пожары, огромное количество погибших. Масштабы трагедии значительно превысят катастрофу 11 сентября. Радиоактивное пятно движется в глубь материка.
«Виновные в этой атаке будут наказаны, - сказал президент США, - кто бы это
ни был, и какая бы страна не стояла за ними». Госдеп США объявил вокруг Америки пятисотмильную зону и потребовал, чтобы все военные корабли и подводные лодки в двадцать четыре часа покинули ее пределы. В первую очередь, это касается России. Именно Москву обвиняют американцы в подстрекательстве к теракту и помощи Ирану в создании ядерного оружия. Американский президент оказался вести телефонный разговор со своим российским коллегой. В Америке повсюду громят российские представительства. Русофобия достигла невиданных размеров.
Иран будет наказан, заявил шеф Пентагона, но и Москву, которая сыграла не
последнюю роль в том, что такое вообще было возможно, тоже ждет возмездие. У Америки хватит на это сил.
Министр обороны России назвал подобное заявление, по крайней мере,
странным. Именно Россия была в первых рядах в борьбе с мировым терроризмом. «Попытка переложит ответственность за провал своих спецслужб на Россию, – понятна, но безответственна, - заявил глава внешнеполитического ведомства, - признать, что иранские террористы смогли завести бомбу в Америку равносильно политическому самоубийству власти, вот, если акт совершен с помощью России, - тогда это оправдывает многое». Тогда удар нанес равносильный и хорошо организованный враг,  – вот основной лейтмотив выступлений американских политиков. Иранские террористы были мелкой пешкой в большой кремлевской войне, заявил президент Америки.
В Москве создан штаб противодействия внешней угрозы, но президент России
успокаивает общественность, истерия уляжется, и все вернется на круги своя...

Я выключил радио.
«Надоела эта политика».

* * *

В местное управление МВД я зашел через центральный вход и обратился к молоденькому сержанту, сидящему за письменным столом прямо у входа:
- Как мне попасть к старшему лейтенанту Подопригора.
Тот поднял на меня безразличные глаза.
- Виктор Сергеевич в больнице.
Этакое вежливое «проваливай». И опять полное безразличие. 
- Как в больнице?
- Да, ранен, при задержании особо опасного преступника. А вы по какому
вопросу?
- По личному.
- Друг что ли?
- Наверное. По несчастью.
- Подождите.
Дежурный поднял трубку телефона:
- Сергей Иванович, тут друг к Подопригоре. Говорит, очень нужен.
Вышел толстый мужчина в белой рубашке, живот у него висел как сдувший шар.
Толстяк, не спеша, жевал бутерброд с копченой колбасой. У него были густые черные брови и тройной подбородок. Мне показалось, что я его где-то видел. Ах, да! Он мне напомнил Карабаса-Барабаса  из детской иллюстрированной книжки, которую я читал Ваньке, осталось только приклеить длинную бороду   и дать в руки кнут.
- Кто такой? Как фамилия? – басом спросил Карабас.
- Новиков Сергей.
- Щас.
Карабас-Барабас достал мобильник.
-   Витек, тут тебя ищет Новиков Сергей. Знаешь такого?... чтобы к тебе пришел, сам
иль под конвоем ... сам... ладно, скажу, где ты, – потом он обратился ко мне, - значит, так. Езжай в центральную клиническую больницу на Красноармейской. Там на третьем этаже, в хирургии, лежит Витек. Бойцы его наши охраняют, но тебя пропустят.
Подопригора лежал весь в бинтах, на руках и ногах – гипс с растяжками, и от этого    он напомнил мне толстую распятую мумию из американского блокбастера,  с той разницей, что  глаза его сверкали, а открытый рот дышал таким тяжелым перегаром, что даже меня замутило.
- Серега, категорически рад тебя видеть. Живым. Видишь: двадцать семь ранений
в упор, две дырки в голове, семь в груди. Как решето. А я живой. Представляешь. – Человек-мумия оскалился черным гнилым зевом и предложил, - садись.
Я сел рядом на стульчик. Голос у Подопригора был счастливый, я даже
засомневался, ранен ли он. «Прет, как из сортира», - подумал я.
- Достань из ящика пятьдесят тысяч рублей, бутылку коньяка и два стаканчика. –
Опер помолчал и с пафосом добавил, - Я тебя ждал. Знал, что ты придешь.
- Вот как? – я был озадачен.
- Деньги забери, они твои, а коньяк разливай.
- Витя, ты знаешь, для чего я пришел?
- Знаю. Тайну зеркала хочешь узнать? Покойник – ты, Серега. Как пить дать,
покойник. Это тебе я, самый классный опер юга России, говорю. Поэтому полтинник возвращаю. Они тебе на похороны пригодятся. Налей мне коньяк в пасть, только тихонько.
Опер выхлебал стакан. Я – тоже. Настроение у меня хреновое, дальше некуда. День сплошных неприятностей. «Поезд мчится и мчится, и не видать мне последнего вагона...».
-     Витя, за деньги спасибо. Так что там с зеркалом.
- Значит, так, - продолжил Подопригора, - дело это темное. Но мы, опера, люди
суеверные, потому что работа у нас такая. В общем,  поднял я бумаги о Елизавете Шахмейстер. Дело ее было закрыто из-за отсутствия состава преступления. Но в архиве кое-что осталось.
Витек кивнул на папку с завязками, которая лежала на тумбочке.
- Здесь – ее дневник, кое-какие бумаги, история болезни, заключение
судмедэксперта, фотографии, оперативная информация.
- Доносы что ли? – равнодушно спросил я.
- Ого, Серж, да ты делаешь успехи. – Подопригора рассмеялся, - еще немного, я
возьму тебя на оперативную работу.
Я протянул руку, хотел взять папку.
-    Э, нет, браток, - Витек отрицательно покачал перебинтованной головой. -  Только для служебного пользования. Нельзя стукачей выдавать.
- Так чего папку показывал, - мрачно сказал я.
- Чтобы ты не думал, что я голословно говорю. Сначала о дневнике. Обычный
девичий дневник. Лиза вела его не регулярно. Первая запись  в девять лет. До двенадцати лет  - детские наблюдения, а потом – описание первой влюбленности в принца на белом коне. То есть в белом «Мерседесе». И как ни странно, в Каракумова.
-     В Каракумова? – мне эта фамилия ничего не говорила.
- Сучье отребье. Местный крестный папа, убежденный сатанист. Но писаный
красавчик, умеющий себя подать в нужном ракурсе. Девочка этого, естественно, ничего не знала, увидела его на каком-то городском празднике и влюбилась первой девичьей любовью. До безумия.
- Сколько ей тогда было лет?
- Тринадцать. Лиза стала бомбить его письмами. Умолять о встрече. Письма ее
к нему я все прочитал. Она их переписывала в дневник. Все в белых тонах. Психоаналитик, изучивший ее дневник, в заключении написал, что девочка совершенно ничего не знала о сексе. Абсолютная невинность. Полный нуль.
- Что было потом, - спросил я.
- Потом Каракумов заманил ее к себе домой, где изнасиловал ее в рот. Все записал
на видео. А у Лизы поехала крыша. В дурдоме она лежала до пятнадцати лет. Тяжелый психоз, перешедший в глубокую депрессию. Иначе говоря, она не реагировала на внешние раздражители. Есть донесение нашего агента, есть фото, подтверждающие факт насилия. Было даже заявление ее мамы. Но потом она его отозвала. Давай еще по сто капель, Серега.
Я разлил полбутылки конька в стаканы.
- Обычно коньяк  пьют мелкими дозами, - усмехнулся Подопригора.
- Это обычно, Витек. У нас сегодня необычный разговор. Пей, а то козленочком
будешь. А так просто козлом.
- Все мы козлы, Серега, - философски заметил Витек, - порой за свою козлиную
натуру я себя ненавижу. Но хорошо, что эти приступы просветления бывают не часто, а то бы совесть замучила.
Я внимательно посмотрел в Витькины глаза, смотрящие из прорезей в марлевой
повязки, и увидел изучающий взгляд. Да и говорил он со мной, как с человеком, приговоренным к смерти: не обижаясь, жалостливо и понимающе. «Рано, ты, Витек, меня хоронишь», - мрачно подумал я. Однако, как же он твердо убежден неотвратимости этого проклятья. Я невольно содрогнулся и сказал, поднимая стакан:
- За жизнь.
- Она, как юная шлюха, прекрасна, хоть и паскудна, - согласился Витек, и я
опрокинул коньяк в его черный зев рта, с желтыми и гнилыми зубами, потом выпил сам.
-     Витя, грешники мы, а не – жизнь. Что было потом?
- Потом она прожила еще два года, и затем вскрыла себе вены. Но тут начались
чудеса. Похоронили ее через неделю после суицида, почему-то затянулось вскрытие. Так вот, тело ее совершенно не тлело, не было даже следов гниенья и трупного запаха.  Бабки говорят, что так бывает, если душа не обрела покой. Да, кстати, согласно заключению судмедэксперта Лиза была девственницей. Такие дела, брат.
- Какая пикантная подробность? – съязвил я.
- Для тебя, Серега, это пикантность, а для нас, оперов, это следственный материал,
который много что может прояснить.
- Например?
- Для красивой восемнадцатилетней девицы – это редкость. Значит, именно 
изнасилование в извращенной форме нанесло ей необратимую психологическую травму и послужило причиной суицида. А это уже дополнительная статья: доведение до самоубийства.
- Плевал Каракумов на твои статьи.
- Вполне возможно, Серега. Хрен, с ним, Каракумовым. Слушай дальше. Нашел я
служебную записку бывшего начальника убойного отдел майора Пронина А.Е. на имя министра МВД области генерал-лейтенанта Сидоренко С.И.  В ней сказано, что проклятие рода Шахмейстеров наделено нечистой силой особой разрушительно мощности и угрожает национальной безопасности России, и что необходимо найти специалистов по магии и оккультизму, способных нейтрализовать родовое проклятье. Генерал на той записке написал свое резюме: «Пронин, ты идиот и много пьешь водки» и уехал к своему другу губернатору Александру Лебедю в Сибирь. Так вот на следующий день вертолет, в котором он вместе с губернатором, возвращался с охоты, разбился при невыясненных причинах.
- Где сейчас это Пронин? – спросил я.
- Он застрелился через неделю после этого. Я немного его знал, то был железный
и очень умный человек. Читал его предсмертную записку.
За окном неожиданно раздался гром, такой силы, что задребезжали стекла.
- Ого, - выдавил из себя опер, - это уже серьезно.
- Продолжай, - усмехнулся я, - тебе уже ничего не грозит.
Лицо Подопргора было замотано в марлю, но я догадался, что он улыбается. Опер явно не боялся мистики, а со мной не просто делился информацией, а бахвалился: я, брат-то, выкрутился, а ты – нет. Слишком уж часто в его речи звучали радостные нотки. Лагерный менталитет русского человека, философски подумал я, пускай все передохнут, главное, чтобы выжил  он.
- В последней записке Пронин  написал, что аналогичное проклятье было в
четырнадцатом году прошлого века в деревне Гусевка Казачьего уезда Тамбовской губернии. Некая Марфа Архиповна, известная, как потомственная колдунья Болотница, придумала обряды черного проклятья и приворота умерших душ к зеркалам.
- Страшные вещи рассказываешь, Витек, – невольно сказал я, - откуда Пронин об
этом узнал.
Опер кивнул головой на папку.
- Там – старая газета «Столичные ведомости», ноябрь семнадцатого года. Большая
статья профессора магии из Санкт-петербургского университета некого Костелянского. Называется «Проклятие Болотницы сбываются». Где эту газету нашел Пронин, не знаю.
-    Витя, у меня волосы дыбом встают, - вырвалось у меня.
-    И не говори, у самого мурашки в пятак по спине бегают. Ты теперь понимаешь,
Серега, в каком дерме нам, операм, иногда копаться приходится. Так вот, тогда, в четырнадцатом, один купец изнасиловал любимую внучку Болотницы, девица от позора удавилась, а старуха спрятала душу внучки в старое зеркало, чтобы видеть любимицу. А чтоб никто не разбил это зеркало, окружило его черным проклятием на всю землю Русскую.
- Ну, и что же это за проклятье.
За окном начиналась буря. Забинтованная голова кивнула в сторону окна.
- Не боишься? – весело прогнусавила  черная дырка в белом шаре, лежащем на
подушке.   
- Не ссы, Витек. Синоптики еще с утра передали штормовое предупреждение.
- Ну, тогда слушай. Если разбить заколдованное зеркало черная беда придет на
землю Русскую и погибнет каждый второй. Костелянский специально ездил в Гусевку, встречался с Болотницей и видел девчонку в зеркале. Он написал письмо царю, мол, так и так, надо бы выделить казачий полк для охраны зеркала. Письмо попало к Распутину, а тот распорядился старуху сослать в Сибирь, а зеркало разбить. Это было тридцать первого июля четырнадцатого года, а первого августа началась первая мировая война.
- А какая связь между Болотницей и Лизой Шахмейстер.
-     В том  то и дело, что прямая. Дело в том, что мамка Лизы правнучка Болотницы. 
- Ни хрена себе, Витек. А я еще хотел раздолбать это зеркало.
- Умница, что не разбил. Давай еще по двести капель, а иначе крыша поедет.  Под
кроватью у меня еще бутылка стоит. Доставай, крестник.
Мы выпили и заели конфетами. А за окном бушевала буря, и градинки, величиной в
хороший горошек, лупили по стеклу. Под их барабанную дробь истерично выли сигнализации машин, изредка заглушаемые басистыми окриками грома.
- Как настроение? - спросил опер-мумия.
- Не в звезду, товарищ следователь.
- Оно и понятно. Но, слушай дальше. В папке я нашел фотографию памятника
Лизы  и разобрал на обелиске слова «проклятье». Хоть и был третий час ночи, не долго думая, взял с собой омоновцев и поехал на кладбище. Представляешь, ночь, луна, и милицейский УАЗик среди крестов. Романтика. Приехали мы, а там...   
- ....а там - бешеные собаки и огромный дед, - вставил реплику я.
- Ого, значит, ты там тоже был, - удивился опер, – приятно иметь дело не с
дураками. Собак постреляли, а деда скрутили. Менты мы, или не менты, черт побери. Кто самые главные у нас, в стране? Правильно. Мы  - менты. Прочитал я надписи на памятнике и решил, что надо грохнуть Каракумова. Осуждаешь, наверное? Серега.
-     Нет, - твердо ответил я, - я поступил бы также.
За окном было самое настоящее светопреставление.
- Состряпал бумагу на арест, - продолжил опер, - благо, что у меня чистые ордера
с подписью судьи уже были. По моим данным Каракумов раз в неделю сам ездил на Азовский рынок за данью. Как раз в среду. Вот я его в десять утра и поджидал с ребятами у Георгиевской церкви, где он обычно парковался. Ребята в «Газельке» спрятались, меня страховали.  Смотрю, идет красавчик, в окружении братвы, чемоданчик за ним несут, знать, с недельной выручкой. Я – к нему. Поднял сразу два пистолета и говорю, слышь, мужик, ты арестован. А он смеется. Нажимаю курки, а тут сразу в двух пистолетах осечка. Каракумов легко отнял у меня пистолеты и как дал мне в челюсть.  Я кувырком метров пять пролетел, деревянный заборчик, который церковь окружал, сломал. Короче, братва, пушки достает и на меня направляет. Лежу, значит, я у самой церкви, а в рукаве куртки у меня пика спрятана. Красавчик засмеялся и говорит: «кончайте легавого». Думаю, что зря подыхать, и швырнул пику ему в горло. Точно, в кадык. Каракумов сразу в жмурика сыграл, а братва в меня палить стала.   
- Что было потом? – рубашка моя промокла от пота.
- Потом начались чудеса. – Мумия счастливо оскалилась, - мои ребята братву
завалили, тут как тут скорая. Отвезли меня в больнице. Дырок навалом, а я чувствую себя хорошо. Сделали рентген, оказывается, все пули мимо органов прошли навылет, ничего не повредили. Представляешь, даже в голове пули  такую траекторию выбрали, что даже в мозг не попали. В общем, братан, лейкопластырями дырки залепили, перебинтовали и загипсовали, на всякий случай. Вот, Серега, такие дела.
- Знаешь, что тебя спасло, - вдруг сказал я.
- Что, Серега, - Витек сразу же стал серьезным.
- То, что Каракумов тебя хорошо звезданул.
- Не понимаю.
- На территории церкви ты оказался, земля там освещена.
- В яблочко, Серега. Как я сам-то об этом не догадался. Понимаешь, я толком нож
бросать не умею, а тут – точно в кадык, будто кто-то моей рукой управлял.
Я встал, взял деньги и сунул их в карман куртки.
- Каракумовские? – спросил у самой двери.
- Были. А теперь - мои. Я их, как компенсацию, себе оставил. Чай, не обеднеет
государство.
- Правильно сделал, Витек. У меня к тебе одна просьба.
- Говори, уважу.
- Не тряси простых людей, а? Ты же нормальный мужик, Витек. С понятиями. Не
тряси, нам и так трудно. Мы же, блин, в одной стране живем, в России. Понятно, что в Кремля на нас наплевать. Но мы же – люди русские. Беречь друг друга должны.
- Серега, чего-то тебя не в ту степь занесло. Причем тут Кремль? У них своих
проблем хватает.
- Костик умер. Друг. Сорока еще не было. За стакан паленой водки душу отдал.
Двое детей осталось. Кто виноват? Скоро все передохнем. Кто останется в России. Кремль и мигранты. Так что, хоть ты по нормальному к нам относись. Ладно.
- Постараюсь. Серега, если ты выживешь, я с тобой с удовольствием водки попью.
- Прощай, Витя.
- Не помни зла, Серега.
Буря за окно кончилась, тучи разбежались, и печальная луна появилась на звездном
небе.

* * *

Я пришел домой, когда уже была ночь. Маши не было. И вот тут я почувствовал опять бешеный приступ ревности, как на соборной площади, после разговора со Степаном.  И уже почему-то совершено не думал о разговоре с Витьком. Будто все это было давным-давно и не со мной. Выслушав Подопригора, я отбросил страхи и сомнения в дальний угол моей души. И вдруг отчаянно соскучился по Маше. Я простил ей Илью и Степана и спешил к ней, к моей, но бесконечно чужой Марии. Я мучительно, до боли хотел видеть ее именно сейчас, когда мне особенно плохо.
Но меня ждала черная квартира, трусливый кот, спавший под столом на кухне, и страшное зеркало, спрятанное за старым полотенцем. Днем особенно не ревновал, а сейчас просто взбесился.  Я, как раненый зверь, заметался по квартире, не находя себе места, потом завыл, потом  забился в угол и уставился в окно. Белая луна, которая была печальна, когда я уходил от Витька, уже смеялась мне в лицо. Я ей был смешон в своем ничтожестве и ревности. Мне вдруг стало ясно, что одиночество страшнее измены. Пускай, хоть кто-нибудь в эту ночь будет со мной. Нет, я не любил Машу, - любил ее присутствие. Где она? С кем она? Вдруг меня осенило. Я подбежал к зеркалу и сорвал тряпку.
- Анжелика, - закричал я, - где ты?
Комнату наполнили запахи, и в зеркале показалась девушка-призрак, сидящая на
огромной кровати, рядом с пылающим камином. Она была обнажена, ее роскошные волосы искрились золотом в свете огня. Собака спала в ее ногах, по-прежнему подняв одно ухо.
- Анжелика, где Мария? – простонал я.
Анжелика неслышно засмеялась и медленно сказала:
- Занимается любовью с Кочегарским. Показать?
Я, сжав ладонями  голову, рухнул на диван. В зеркале потемнело, и я увидел
Машеньку и Эдика - совсем рядом: протяни руку, и дотронешься до них. Девушка изогнулась кошкой, приподняв попку к верху, а потный и довольный Кочегарский стоял на коленях сзади, руками взявшись за ее грудь, и  медленно двигался, то прижимаясь к ней, то отстранясь. Маша отчаянно кусала губы от боли, со лба на простынь падали крупные капли пота,  а по ее ногам стекала тонкой струйкой кровь. Я закричал: «нет» и закрыл глаза. И снова бешеная ревность и обида навалились на меня. Душа разрывалась на клочья.  «Поезд мчится и мчится».
- Анжелика, - захрипел я.
И снова увидел ее, теперь она лежала на роскошной кровати среди лепестков
роз, положив руку на промежность. Рядом с ней дремал черный пес.
- Анжелика, я умру?
- Я не хочу, чтобы ты ушел в мир иной. Я хочу, чтобы ты пришел ко мне, в
зазеркалье,  на эту кровать.
- Это невозможно, – я заплакал.
- Это возможно. Я скажу, что тебе надо сделать, чтобы ты явился в мой дом.
Навсегда. Для этого надо умереть, и избавится от бренного тела. Ты должен вскрыть себе вены и, умирая, смотреть на меня до последнего вздоха, не пропустив смерти. А я протяну тебе руки и возьму твою душу. Хочешь, иди ко мне сейчас.
Шатаясь, я встал и накрыл зеркало тряпкой. В эту ночь мне нельзя было оставаться одному, мне нужна женщина. Иначе, я дров наломаю. На стоянке, где  когда-то ставил машину, была сауна. Там девушки промышляли проституцией, и я, шатаясь, как пьяный, пришел туда.  Шлагбаум был опущен, а в будке перед ним дремал охранник. Я постучал в стекло, охранник поднял сонную голову и вяло спросил:
- Тебе чего, мужик?
- Мне нужна женщина.
- Женщина нужна всегда, - сказал он и вышел.
- Я слышал, у вас есть сауна, а там  девочки.
- Девочки всегда  там, где сауна. На то они и девушки. На то и сауна.
Последние слова охранник сказал как аксиому, не требующую доказательств,
при этом у него было меланхоличное лицо, и его явно тянуло на философию.
-     Штука в час. Идет? – он назвал таксу и отчаянно зевнул.
- Да, - выдавил я.
Он кому-то позвонил, перекинувшись парой фраз, сказал:
- В самом конце стоянки есть здание из красного кирпича, постучись, и тебе
откроют. – А потом неожиданно спросил, - наверное, хорошо быть луной? Смотреть на глупых людей и смеяться.
Я не удивился этому идиотскому вопросу, сказанному невпопад, да и не к месту. Ночью можно говорить обо всем. Ночью человек либо спит,  либо сходит с ума. 
- Думаю, что луне одиноко, - ответил я, - а одиночество хуже вечности, - и
посмотрел на белый диск. Луна уже не смеялась надо мной, а отчаянно грустила.
-    Ерунда, - запротестовал охранник, - одиночество лучше склок и драк, а люди
без этого не могут. Половина этих девушек замужем, но они ненавидят своих мужей, хотя  продаются таким же мужикам, которые ненавидят своих жен. Мир сошел с ума из-за денег. Любовь умерла, а секс стал как наркотик.
-    Ты не открыл Америку. Любовь и секс для женщин разные вещи, - я опять вспомнил Машу, и в сердце кольнула тоска, - для мужчин это почти одно и тоже. Даже в самой продажной женщине мы ищем капельку любви.
Подъехала машина и просигналила. Охранник  побежал открывать шлагбаум, а я пошел в сауну. На мой стук дверь открыл огромный рыжий парень, с веснушками на лице.
- Здравствуйте, проходите.
Коридор привел в светлую залу, с диванчиками вдоль стен. На них сидели
самые обычные девушки. Они смотрели на меня без любопытства, совершенно нейтрально. Одна из них встала и подошла ко мне.
- Пойдем?
Я кивнул головой. Девушка была высокой и на лицо привлекательной. Такие
обычно нравятся мужчинам. Несмотря на профессию, она вела себя достойно и спокойно. В комнате стояла большая кровать, и всюду зеркала, вторая дверь была приоткрыта и вела в сауну, там мерцал в полумраке голубой бассейн. Девушка привычно разделась, ее тело было покрыто ровным загаром, даже грудь.
- Где ты так загорела?
- В Сочи. Там темные ночи и яркое солнце. Я все время была на яхте.
- Много заработала?
Собственно, мне было плевать, сколько она там получила. Я даже не
прислушивался к тому, что она говорила, и к тому, то говорил я, - было удивительное чувство, что за меня кто-то другой вел этот разговор.
- Ни копейки. На яхте дали денег, на вокзале ограбили. Оставили паспорт и
билет. Гуляй, детка. Хорошо, что не утопили.
Я достал из куртки фляжку и протянул ей, она засмеялась:
- Я на работе не пью. Другому клиенту это может не понравиться.
Как удивительно – размышлял я, - до меня был мужчина, потом – я, потом
другой. Конвейер человеческих тел и душ, и одинокая девушка, которая привычно одевается и раздевается, будто закручивает гайке при сборке машин. И она к этому относится совершенно спокойно.
- Я пришел сюда, - сказал я, - потому, что мне одиноко.
- Все приходят сюда из-за этого. С годами проститутки становятся
психологами. Мужики напиваются и изливают нам души, а мы их слушаем, как попы на исповеди. – Девушка была не глупа. – Если правильно себя ведешь, и здесь не плохо. Я не люблю богатеньких мальчиков, военных, которые вернулись с войны, и кавказцев. А остальных надо просто уметь слушать.
- Ты замужем?
- Да. Мой муж инвалид, после аварии. Он ничего не знает.
Я выпил и неожиданно опьянел.
- Интересно, как ты с ним спишь, после такой смены.
Девушка засмеялась.
- Я с ним не сплю, обойдется. Достаточно того, что его кормлю. Поверь, все
женщины, в конце концов, спят с мужчинами по расчету. Не обязательно из-за денег, но по расчету - это точно.
- А любовь. Разве она умерла?
- Нет, любовь - это удел праздных людей. Девочек и мальчиков, которых
кормят родители. Если нет проблем, то почему бы не побеситься. Сама была такая, кричала на маму: «мама, ты ничего не понимаешь». Но как только детки сами начинаю питаться, сразу же возникает расчет. – Девушка улыбнулась, - тебе помочь?
Я вдруг понял, что не смогу с ней переспать.
- Как тебя зовут?
- Ленок.
- Ленок, а если  я сейчас уйду, я буду смешон?
- Нет, тут многие не могут. Это нормально. Но ты в таком состоянии, что тебе
женщина нужна, как лекарство от безумия. Я разбираюсь в этом. -  Две падшие души поняли друг друга.
Она обняла меня, и, почувствовав тепло женского тела, я  закрыл глаза и
застонал. Потом, будто со стороны, слышал, как мои губы шептали: «Настя, Настя», а Ленок тихо и игриво смеялась...
Вернулся домой далеко за полночь. Накрапывал легкий дождь, луна исчезла. Она, казалось, устала от людских пороков и глупостей. В прихожей я увидел туфли Машеньки и, как ни странно, обрадовался.  Девушка уже спала. На цыпочках вошел в комнату и долго смотрел на ее ямочки на щечках. Во сне она улыбалась  и казалась мне ребенком, беззащитным и наивным. Я тут же простил ей все обиды, хотя еще пару часов назад ненавидел ее и презирал; затем тихонько лег рядом с диваном на пол и слушал ее легкое дыханье. Мои мысли кружились как водоворот, сначала  думал своей жизни, потом о Маше, потом о девушке по имени Ленок, о луне, как о вечной свидетельнице человеческого бытия, и снова – о своей жизни. И неожиданно уснул, словно провалился в бездну. Вдруг проснулся от движенья воздуха и глухого удара  упавшей тряпки. Открыв глаза, я увидел зеркало, а в нем - панораму родного города: старые дома, сады, церкви, грязные пятиэтажки, трубы заводов, огромный собор, и поднимающий к бледному небу гриб ядерного взрыва. Потом зеркало потемнело, а виденье – исчезло. Шатаясь, я встал с полу, поднял полотенце и опять закрыл им зеркало. Лег и мгновенно заснул.


Глава 9. Тетрадь Федора

- Сережа, - услышал я сквозь сон и проснулся, - Сережа, ты где?
Голос у  Маши  был испуган.
- Я здесь, рядом, на полу.
- Иди, ко мне, я боюсь спать одна.
Я сел на диван и посмотрел на часы: пять утра. За окном было удивительно тихо,
лишь редкие капли дождя стучали по стеклу, да бледный свет далекого фонаря скупо освещал убогую комнату.
-     Негоже, Машенька, мне спать с тобой, - проворчал я и отчаянно зевнул.
- Нет, Сереженька, пожалуйста, мне одной страшно.
Я вспомнил Маргаритку, свою дочку, она тоже лет до двенадцати боялась спать
одна. Постепенно мои глаза привыкли к темноте, и я увидел испуганные глаза девушки. «Ведет себя как ребенок» - подумал я.
- Ладно, - сказал я, - только давай спать.
Я лег к ней спиной, а она прижалась ко мне всем телом. Я отчетливо слышал, как
испуганно билось ее сердце, но потом ее напряжение вдруг спало, и она  легко вздохнула и тихонько засмеялась.
- Я конченая трусиха, - шепотом воскликнула она. – Ты спишь? Ой, как
мне с тобой легко. – Ей, видимо, хотелось поговорить.
- С тобой поспишь, Машка-букашка.
- А ты знаешь, а Никита очень известный поэт. Его знают масонские ложи
в Москве и Петербурге. А ты любишь поэзию?
«О, только не это, - подумал я, - сейчас потянет Машку на стихи».
- Нет, я ненавижу стихи. Настоящие поэты всегда с пулей в голове.
- Жаль. Никита пишет альтернативные стихи. Завтра, то есть, сегодня он будет
выступать в закрытом ночном клубе «Черный Рояль». Там собирается ростовская элита. Вип-персоны. У меня есть два пригласительных билета. Места в самом конце зала, он нас не увидит. А ты послушаешь его и скажешь свое мнение. Оно мне очень важно. Пойдем?
Я промолчал.
- Сереженька, ну, пожалуйста.
-    Там, наверное, чашка кофе стоит десять евро. Я беден, как церковная мышь.
Кроме того, вполне вероятно, что Никита все-таки увидит нас и будет ревновать. Я не хочу быть яблоком раздора между вами. Ведь ты по-прежнему любишь его.
-   Насчет – денег, ерунда. Там все бесплатно. Входной билет стоит пятьсот евро. Я тебя приглашаю. Ты не пожалеешь, Никита – убежденный социалист и гедонист. Два в одном. Очень интересный человек. Это раз, а во-вторых, он нас не заметит, а в-третьих, если вдруг  и увидит, то ревновать не будет. Он выше этого. Ревность, - говорит он,  – удел рабов.
- Значить, ты ему до фене, раз он так говорит. – Зло заметил я, вспомнил свои
бешеные приступы ревности и отчаянья. -  Ненавижу псевдоаристократов. Маша, не уподобайся дуракам, которые по воле случая разбогатели и стали причислять себя к лику святых.
- Никита не богатый, - обиженным тоном ответила Маша и отвернулась от
меня.
- Ладно, - примирительно сказал я, - я пойду с тобой. Только давай спать.
Я мгновенно уснул, и мне приснился Маяковский, стоящий на черном рояле, а
рядом Лиля Брик в пеньюаре полулежала на белом диване. Она улыбнулась улыбкой Маши, и на ее щечках появились очаровательные ямочки.  Во сне все искрилось.
Мы спали до обеда. Утром я несколько раз просыпался, смотрел на черные локоны Маши, разбросанные по подушке, и снова засыпал. Сказалась усталость прошедшего дня, у меня было такое чувство, что я могу спать до бесконечности. В полдень, окончательно проснувшись, мы молча лежали в постели и курили.
- Мне кажется, что я всегда жила у тебя, - серьезно сказала Маша.
- Я не знал, что у меня тебе понравится, -  усмехнулся я и оглядел свое
скромное жилище: порванные обои; вместо люстры на неровном потолке болталась лампочка; через открытую в прихожую дверь была видна верхняя одежда, висящая на гвоздях, вбитых в стенку; а сквозь желтую тюль в окне серел грязный двор:  справа – силикатная пятиэтажка, слева – ржавые гаражи, а прямо перед нами сгоревший дом барона, который, не смотря на прошедший дождь, еще дымился.
- Тебе меня не понять, - сказала Маша и спрыгнула с дивана.
Она скинула мою рубашку, в которой спала, и, оставшись в одних трусиках,
совершенно не стеснясь меня, стала одеваться. Резковатая в движения, тоненькая, хотя не худая, груди с кулачок с острыми сосцами – она мне больше напоминала девочку-подростка, чем женщину, и все же ее нагота притягивала взгляд и будила неясные желанья. Я встал и ушел на кухню. И вдруг почувствовал, что Машенька мне опять очень нравится, и от этого вчерашняя ревность снова иглой вонзилась в мое сердце. «Не хватает мне в третий раз вляпаться, - сказал я себе, - к едрени матери эту любовь». Мне чертовски не хотелось думать о ее странном поведении с друзьями. Здесь была другая Маша.
Во время завтрака Маша, болтая не о чем, неожиданно, совсем не контексте разговора, спросила:
- Скажи, что ты испытывал, когда влюблялся?
- Влечение, - спокойно сказал я, - влечение мужчины к женщине. Это прежде
всего. Все остальное – вторично.
- А зависимость?
- Зависимость – это обратная сторона медали. И вообще, от любви слишком
много хлопот и проблем, я бы не хотел бы третий раз влюбиться. И поверь мне, нет никого глупее влюбленного мужчины. И печальнее.
- Я спрашиваю тебя, чтобы разобраться в своих отношениях с Никитой. Хочу
понять, что он хочет. Чтобы понять его, я искала встреч с другими мужчинами.
«Увы, я знаю об этом».
- Твой Никита, судя по твоим рассказам, хочет  секса и денег.
- Это нормально? - Маша внимательно посмотрела на меня.
- Абсолютно. Секса он хочет, потому что мужчина, а денег – потому что они у
тебя дармовые. Я не вижу в этом ничего предубедительного. На его месте я бы вел себя, наверное, также. Вопрос в другом...
Маша потупила глаза и покраснела. Кажется, мы поняли друг друга.
- Что же мне делать? – пробормотала она.
- Ты любишь его?
-     Да! Да, - закричала она, - но секса я ему дать не могу.
- Понятно? – «к черту этого Никиту».
- Нет, Сережа, тебе ничего не понятно. Прости.
- Ладно, проехали. Сегодня увидимся с мужчиной твоей мечты. А потом
перемолим ему косточки. С удовольствием. Где находится твой «Черный рояль»?
- В Ростове, в районе Театралки. Собираются к десяти вечера. Давай поедем
пораньше, погуляем по Садовой, посидим в ресторане, поужинаем, а потом пойдем в «Черный рояль».
- Нет проблем. Так уж и быть вымою свою колымагу.
- Не надо. Поедим на такси. Там будет море выпивки. Не хочу лишать тебе
этого удовольствия. Кроме того, все, что там происходит, трудно оценить трезвому.
- Ах, да! Я забыл, что ты миллионерша. Миллионерша, которая нашла приют у
бедняка.
- Временно, - Маша посмотрела на меня, - когда брат уедет, я вернусь к няне.
Вдруг меня озарила мысль.
- Маша, а эта тайна связана с твоим братом?
Девушка стало белой, как мел. Она взяла бутылку коньяка со стола и несколько
раз хлебнула из горла.
-    Сережа, больше не спрашивай меня о нем.

* * *   

После обеда неожиданно позвонила дочь:
- Папа, приезжай, - ее голос звучал тревожно и не зло.
«Вот, черт, - сказал  я сам себе, - что-то с Настей». Мое предчувствие меня не
обмануло. Когда я вошел в квартиру, Маргаритка бросилась ко мне и, прижавшись, тихонько заплакала.  Я растерялся и осторожно обнял ее. Последние годы она никогда не проявляла нежности ко мне. Но, оставшись одна, она, как и в далеком детстве, искала защиту у меня, своего отца.
- Что с мамой? – спросил я.
- Она сошла с ума, - не отрываясь от меня, сказала дочь.
Я понял, что ей страшно.
- Где она?
- Ее ночью забрали в психиатрическую клинику.
- Боже, - простонал я.
Марго отстранилась, взяла меня за руку и повела на кухню.
- Папа, выслушай меня, - сказала она, - а потом поедем к маме. Ладно.
- Да, доченька, конечно.
Дверь в спальню была приоткрыта, пахло ладаном, и всюду стояли догоревшие
свечи. Огарки были везде: на полу, на подоконниках, но особенно их было много на трельяже перед иконой Богородицы.
- В последние дни мама отказалась от еды и воды, - тихо сказала дочь, - только
молилась. Она сказала, что над нами – черная беда, и спасенье только – в молитве. Бог рассердился на нас за наши грехи и вероотступничество.
- Ты не знаешь, - осторожно спросил я, - кого она имела в виду, «нас»? меня?
- Нет, людей русских, православных.
«Нам не суждено узнать, - подумал я, - безумец ли человек, или провидец».
- Может, в чем-то она права, - выдавил я из себя, - как она себя чувствует?
- Ей сделали укол, теперь она спит. Врач сказал, что мама испытала страшное
потрясение. Когда ты ушел, в эту ночь маме снилась ядерная война, большой взрыв атомной бомбы. Как в кино. И мы все погибли. А она ходила меж развалин и трупов и искала нас. Она рассказывала, что все было настолько явственно, как наяву. Она даже слышала трупный запах и гарь. Когда проснулась, стала молиться. Неустанно. Потом стала заговариваться, потом – начала хохотать страшным смехом и выть. Сегодня ночью я вызвала врачей...
Мрачное здание психиатрической лечебницы, что на Дзержинской улице, полунаклоном уходящей к реке, очень напоминало тюрьму: зарешеченные окна, колючая проволка на заборе, железные ворота и охрана в камуфляже. Часы показывали два после полудня, когда мы вошли в приемный покой. Было время для бесед врачей с родственниками, и я с Марго, минуя огромных мужиков в белых халатах,  поднялся по мраморной лестнице, огороженной стальной сеткой, на второй этаж. Врач встретил нас равнодушно. Ему было лет сорок, не больше. Худой, мрачный, лысый, в очках, дурно пахнувший чесноком и водкой, он жестом предложил нам сесть.
- Нас интересует здоровье Новиковой Анастасии? – спросил я.
Дочь вцепилась в мою руку, ее пальцы, сжавшие мой локоть, дрожали.
- Шизофрения, - вяло и безразлично ответил мужичок в халате.
- Она излечима?
- Нет.
- Как она себя чувствует?
- Спит.
Вдруг я услыхал жалобный многоголосный вой. По спине побежали мурашки,
дочь побледнела и стала, как мел. Врач резко встал и подошел к шкафчику за нашей спиной. Я посмотрел в окно и увидел в его мутных стеклах, на фоне голого дерева,  отражение врача: он, как бестелесный призрак, налил в стакан водки и выпил. Потом вернулся и сел на прежнее место.
- Третьи сутки воют, - вдруг сказал он, - слушать не могу.
- Кто воют? – сглотнув слюну, переспросил я.
- Больные. Накрываются с головой одеялом и воют.
- Все?
- Все. Я уже двадцать лет работаю с психами. Знаю, что не к добру это. У
шизофреников особая связь с потусторонним миром. У них плохое предчувствие. Я думаю, что в ближайшие дни следует ожидать апокалипсис. Конец света.
-     Апокалипсис, - с ужасом переспросила Марго.
Наверное, от этих слов у меня округлились глаза. Врач усмехнулся одними
губами, бескровными и тонкими как проволка.
- Да, да. Не удивляйтесь. Эти больные способны предвидеть катастрофы. Об
этом феномене  знают все практикующие психотерапевты. Я звонил коллегам в Ростов. Там психи тоже воют. В Москве – тоже.
Врач сам похож на ненормального. От его былого равнодушия не осталось и
следа. Он возбужден и много жестикулирует.
- Может надо сообщить властям, - неуверенно советую я и понимаю, что несу
чушь.
- Чтобы рядом с ними положили, - смеется врач и встает, как бы показывая,
что разговор закончен.
Встаем и мы. Врач вдруг становится серьезным и заговорчески говорит:
- В больничном дворе всегда много собак и кошек. Как три дня все животные
попрятались и тоже жалобно скулят, - и прощается, - до свиданья. Скорее всего, прощайте. До встречи на том свете. На ночь выпейте две таблетки фенозипама. Для профилактики. Шизофрения – заразна, но не через микробы, - через флюиды.
- До свиданья.
Мы подходим к дверям.
- Птицы тоже не летают, - глаза у врача красные и бегают.
 Я вдруг понимаю, что врач  – заложник своей профессии и тоже немного
сумасшедший. Мы закрываем дверь и выходим. В приемном покое вой усиливается, и мы несемся в низ, бежим мимо охраны  и с облегчением выскакиваем на улицу. Птицы и вправду не летают. «Надо найти таксиста, который что-то говорил о черной беде», - думаю я и везу дочь домой. Она плачет, по моим щекам тоже текут слезы.

* * *

Около кафе «Встреча» стоят машины с шашечками, - много машин: двадцать или тридцать. Они растянулись вдоль всего квартала. Но таксистов не видать, и кабины - заперты. Мне это не нравится, и неясная тревога вкрадывается в душу. Я с тоской смотрю на черный овальный проем в кафе, не решаясь туда войти. Не знаю, сколько прошло времени, но я по-прежнему в нерешительности. На стене множество объявлений: «продаю», «покупаю», «сдаю», но вдруг одна бумажка, прямо передо мной, притягивает взгляд. «Сниму порчу, сглаз, родовое проклятье. Бесплатно. Телефон .... »  Я срываю бумажку, и тут раздается звонок. Достаю мобильник и отзываюсь.
- Сережа, - звонила Маша, - ты не забыл, что сегодня в Ростов.
- Машенька, помню, - отвечаю я, - буду, как договорились.
- Дома тебя ждет сюрприз, - Машенька смеется.
- Не люблю сюрпризы.
- Я купила тебе телевизор.
- Спасибо, только зачем? – спрашиваю я и внутренне задаю себе тот же
вопрос: «зачем покойнику телевизор» и мрачно смеюсь. И тут какая то сила толкает меня, и я захожу в черный проем кафе.
- Я заказала такси на семь, - голос у Маши веселый.
Я ее слушаю и не слышу: настолько погружен в свои мысли, что кажется, что
не я, а кто-то другой, отвечает моим голосом:
- Обязательно буду.
В кафе за столиками, поставленными в ряд, сидят одни крепкие мужики в
черных костюмах и негромко переговаривались.  Среди бутылок и разносолов в глаза бросаются тарелки с поминальным рисом и пирожками. Я чувствую, как у меня начинают дрожать руки.
- Простите, - говорю я.
Все оборачиваются ко мне и молча смотрят.
- Я, кажется, опоздал, - говорю я, больше себе, чем собравшим. Мне
становится пронзительно ясно, что таксист, к которому я шел, погиб.
Мне приносят стул, и никто не спрашивает, кто я.
- Помянем Федю, - говорит парень со шрамом на щеке, и все встают.
«Точно, у него было татуировка «Федя» на руке», - думаю я и пью противную,
явно паленую водку. Остальные тоже молча выпивают, не закусывая и не морщась, и садятся. Здоровый мужик, сидевший справа, подает мне огромную волосатую руку и говорит:
- Меня зовут Горыныч.
- Серега, - я тоже протягиваю ему руку, - как Федор погиб?
- Задушили удавкой. У нас, у таксистов, смерть одна: либо ножом по горлу,
либо удавкой. Ростовские наезжают. Хотят город под себя подмять. А нас, частников, наемными сделать. Вот им хрен в задницу по самые помидоры, - Горыныч показывает огромный кулак.
- А милиция? - вяло интересуюсь я и понимаю, что опять несу такую же чушь,
как в кабинете врача.
- Ты что у ментов не был? – Горыныч явно удивлен.
- Был. Прости. Кажется, глупость сморозил, - извиняюсь я.
- Федор предчувствовал, что его убьют, - вдруг вмешался парень со шрамом.
- Точно, - подтверждает Горыныч, - что-то про темные силы говорил.
- Ага, - парень со шрамом разливает водку и продолжает, - Федор сказал, что
слишком далеко зашел, и это плохо кончится. Но, говорил, остановиться не могу. Предсмертное поручение отца.
- Ерунда все это, - вмешивается старик, сидящий напротив, - смерть на Руси
дело обычное. Причем тут колдовство? Ростовские его убили, и так понятно.
- Какое колдовство? - я напрягаюсь.
Старик сморит на меня слезящими глазами и тихо, почти шепотом, говорит:
- Федор из Тамбовской области был, из деревни какой-то, где самая страшная
ведьма жила. Говорил, что Россия такая несчастная потому, что черное проклятье над ней витает.  Тайну эту хотел разгадать.
У меня мороз по спине.
- Еще по одной, - негромко, но властно говорит Горыныч, - пусть земля ему
будет пухом.
Опять выпиваем, но я совершенно не чувствую вкус водки, - тухлая вода с горьким привкусом.
- Дед, - говорю, - отойдем, поговорим.
Чувствую, что старик лучше всех посвящен в тайные исследования Федора. Дед
это понимает,  и мы уходим в конец зала, к окну.
- Ведьму, - говорю я ему, - Болотницей звали?
- Кажись, так. Тебе Федор рассказывал?
- Нет, другой человек. С Федором поговорить не успел.
- Вот оно что, - восклицает дед, - значит, ты его не знал.
- Нет, не знал. Не успел.
- Тетрадка у него в гараже. Там все написано. Федор говорил, что он почти
разгадал тайну «черного проклятья», немного осталось.
- Где гараж? – спрашиваю я.
- В кооперативе «Станичник», - старик задумался, потом достает ключ и дает
мне, - гараж три шестерки.
По стеклу за нами кто-то застучал. Мы повернулись на стук и увидели в мутном стекле старую женщину, в черном плаще и платке. Солнечный свет падал на нее сзади, прямо в наши глаза. Поэтому ее лица почти не было видно, - разве что желтые кошачьи зрачки. Но я ее сразу узнал. «Приехали, - говорю я сам себе, - ну, здравствуй, бабушка-смерть». Старушка стучала по стеклу стальной тростью громко и требовательно, и, кажется, улыбалась. Старик показал ей фигу, а она ему в ответ погрозила черным кулачком.
В зале послышался какой-то шум. Мы, забыв по бабку,  посмотрели в зал. В кафе вбежали три пацана, кажется, цыганята или азербайджанцы, не разберешь, чернявые, худые и вертлявые,  лет четырнадцать-пятнадцать, не больше. Они весело закричали
- Привет из Ростова, - и каждый достает по два  пистолета, с длинными
глушителями на стволах.
Пистолеты неслышно плюются огоньками. Мужики вскакивают и тут же валятся на пол. С грохотом, падают стулья. Мат и крики прерываются на полуслове. Удушливо запахло порохом и муторно, до рвоты, - свежей кровью. Огромный Горыныч пошел на одного паренька. Тот, побледнев, выпустил в него все обойму, в голову, но великан, падая, все же успел ударить цыганенка; отлетев в сторону, мальчишка ударился об косяк двери. Я явственно слышал хруст лопающего черепа, похожий на раскалывающий грецкий орех. Вокруг головы цыганенка расплывается огромное черное пятно.
Мы со стариком оцепенели, страшная и неожиданная картина группового убийства парализовала нас. Я только слышал, как дед шептал: «Иисус Христос». Один паренек, совсем мальчишка, лет тринадцать, не больше, побежал к нам, не дойдя двух метров, криво усмехаясь, сказал:
-    Я сейчас вас убью. Пах и нет деда.
Он поднял пистолет и выстрел в старика. Дед мгновенно рухнул на пол. Я чувствую, что не могу пошевелиться, стою, словно, окаменевший. Только смотрю на пистолет, на черную дырочку ствола.
- А теперь и дядьку. Пах и нет дядьки.
Он поднимает пистолет на меня, а я  инстинктно закрываю глаза, дрожат руки,
шея напряглась до судорожного состояния, а по спине льется холодный пот. Нет никаких мыслей, только страх. Слышу щелчок, опять щелчок. Я открываю глаза. Паренек побледнел, бросил пистолет в сторону и побежал к выходу. Я – за ним. Оцепенения прошло, и меня охватила ярость.
Пол залит кровью, и я  поскальзываюсь и падаю на трупы, вскакиваю и опять падаю, как на льду. Паренек тоже падает и тоже вскакивает. Но все же он пошустрее, чем я. Вот он - уже у выхода из кафе. Я хватаю бутылку со стола и швыряю в него. Бутылка, попав в его затылок, разбивается, а мальчишка, присев, ложится на пол. Он разворачивается и смотрит на меня – обиженно, выпучив губки, ну точно, как мой сын Ванька, когда обижается. Пацану явно больно, и он плачет, как маленький мальчик. Его плач опять же напоминает мне Ванькины слезы. Ярость у меня мгновенно прошла, и я тоже плачу. Мне безумно жалко этого паренька, совсем как своего сынишку. Вдруг возвращается третий парень, явно постарше, лет двадцать. Он садится на корточки у мальчишки  и деловито осматривает голову.
- Нормально? - кричу я, стоя среди трупов.
- Кажись, да, - окликается парень, - оглушенный только. И перепуган. Не
каждый день мочим таксистов.
- Слава Богу, - шепчу сам себе я, поднимаю стул и сажусь, совсем
обессиленный.
Не знаю, почему, но я очень обрадовался, что с мальчишкой все в порядке. Парень достает пистолет и целится в меня, но мне уже не страшно. Я только устало махнул рукой и отвернулся. Краем глаза видел, как он с минуту целился, потом спрятал пистолет за пазуху.
- Не могу выстрелить, - говорит он мне, - сил нет.
- Понимаю, - говорю я.
- Миша пойдем, Миша пойдем, - говорит он мальчишке.
Я опять смотрю на них и вижу, как Миша сел, опершись спиной об стенку.
- Не могу, - говорит он и размазывает кровь по лицу, наверное, вытирает
слезы, - ноги не слушаются. Страшно мне.
- Брат, пойдем, - говорит ему парень, - скоро менты тут будут.
Мальчишка только мотает головой. Слышу вой милицейских сирен.
- Пойдем, - кричит парень, - менты.
- Не могу. Иди, брат, - мальчишка горько плачет.
Парень достает нож и перерезает Мише горло. Кровь, фонтаном, хлынула
из гортани. Мальчишка задергался и стих. Я машинально вскочил.
- Отец сказал, чтоб ментам не достались, - словно извиняясь, говорит он мне и
бежит за стойку, к служебному выходу.
Но выход ему перегораживает официантка, огромная тетка, лет сорока. Парень
кричит: «сука, уйди, сука» и бьет ее ножом в низ живота. Женщина кричит от боли, но не пропускает. Я вскакиваю и бегу к ним, но опять падаю, поскользнувшись, на крови. В зал вбегают парни в камуфляже и в черных масках с прорезью для глаз. Один, оценив ситуацию, перепрыгивает через стойку и бьет парня прикладом автомата по голове. Тот мгновенно рухнул, а рядом с ним присела и тетка. Второй автоматчик бежит ко мне и, настав автомат, говорит:
- Браток, лежи  спокойно, сейчас разберемся.
Они меня не трогают. Но лежать среди трупов, в липкой крови, страшно, и я
дрожу. Наверное, проходит вечность, прежде чем я слышу знакомый голос: «поднимите его». Встаю и вижу Витю Подопригора, с собственной персоной. 

* * *

- Серега, - кричит Витек, - вот уж свиделись, как свиделись. Я утром бинты
сам снял и ушел из больницы на работу. – Он показывает рукой на горы трупов и весело говорит, - некогда болеть, гля, сколько жмуриков, красота.
Я мучительно хочу выпить, но вся посуда и бутылки побиты.
- Ты ранен, - спрашивает Подопригора.
- Нет. Мне бы выпить.
Опер достает из знакомого портфеля  стальную фляжку и протягивает мне:
«хлебай, не жалко». Мгновенно выпиваю содержимое, кажется, коньяк, и немного прихожу в себя.
- Ты  Федора искал? – неожиданно спрашивает Подопригора.
- Откуда ты знаешь? – я просто потрясен.
- Зря ты недооцениваешь милицию, - иронично говорит толстяк, - вот только я
не пойму, как ты на него вышел.
- Случайно. А ты?
- В Пронинской папке было сказано: «следите за Федором из Тамбова». Я кое-
что сопоставил. А остальное дело – техники. Трижды судимый, авторитет, по кличке «Федор» и звать Федор. Уважаемый в преступном сообществе человек, но от  дел отошел. В мистику вдарился. Хотел с ним поговорить, не успел. Задушили.
- Почему ты мне не сказал о нем?
- Не придал этому большого значения, - говорит Витек, - иди домой. Потом
поговорим. Тебя отвезти?
- Нет, сам доберусь.
- Ты весь в крови.
- Сам, - твердо, почти кричу я.
Подопригора махает рукой и говорит омоновцу на выходе: «пропусти». Я
подхожу к мальчишке с перерезанным горлом и сажусь рядом на корточки. Цыганенок сжал руками горло и  смотрит на мир мертвыми глазами. Я рыдаю, не в силах сдержать слез, мне мучительно жалко его, больше всех. Потом смотрю на часы, - начало пятого. Подходит Подопригора и с пафосом говорит:
- В том, что ты живой, особый смысл. Предначертанье. Когда всех мочат, а
один живой, это странно. Обычно мы таких задерживаем. Я бы так и сделал, если бы не знал про эту мистику. Кроме зла, есть еще и силы добра.
Его смешная и толстая рожа совершено не гармонирует с умными мыслями. Мне
кажется, то он надо мной смеется. Но Витек, выпучив губы и нахмурив брови, выглядит неестественно серьезным, как молящий клоун в церкви. 
- Что? – переспрашиваю я.
- Плыви по теченью, и ты выберешься на берег. Не дергайся, прислушивайся к
судьбе. – Толстяк хлопает меня по плечу, - а теперь иди.
Я закрываю цыганенку глаза и выскакиваю на улицу. Черные тучи висят низко над землей и извергают короткие молнии. Люди от меня шарахаются, как от прокаженного. Смотрю на себя, с одежды капает кровь, оставляя за мной пятна, а туфли печатают на асфальте темно-красный рельеф.
Я иду через весь город в кооператив «Станичник». Дует сильный ветер, пыль прилипает к кровавой одежде, забивает нос и рот. Я иду все быстрей и быстрей. Осталось немного, вот трамвайные пути, еще два квартала. Дождь срывается тяжелыми каплями, которые шлепками разбиваются об землю. Я бегу, сердце яростно стучит в груди «быстрей, быстрей, быстрей». Мне кажется, что я опоздаю. Вот - вывеска «Станичник», а под ней разбитый шлагбаум. Огромный гаражный кооператив напоминает мистический лабиринт, в котором легко заблудится. И ни одной живой души. Я бегаю по кооперативу, совершено не понимая логики в его построения, - хаотичное нагромождение бетонных коробок.
Неожиданно вижу перед собой черные ворота с тремя красными «шестерками».
Легко открываю железную калитку и вхожу в гараж. В темной бетонной коробке стоит красная «тройка» Жигули, за ней, у задней стены, - старинный письменный стол, на котором мерцает пузатая зеленая лампа. Сразу же вижу тетрадь. Обложка, как фосфорная, светится серебристым сиянием. Осторожно подхожу к столу и ощущаю мощное электростатическое поле, от которого волосы встают дыбом, а по одежде и рукам начинают бегать светящие электрические заряды. Чем ближе подхожу, тем тяжелее дышать, словно я попал высоко в горы. С каждым шагом тело тяжелеет, и мне кажется, что еще немного, и я потеряю сознание.
Дотрагиваюсь тетрадки, она обжигает мне пальцы. Открываю обложку.
«Я, Федор Потанин, - читаю прыгающие буквы, - уроженец деревни Гусевка Казачьего уезда (района) Тамбовской области по поручению моего отца, которое он мне дал первого января 2000 года, как раз накануне своей смерти, начинаю дело своей жизни против рода Болотницы, которая однажды ниспослала черное проклятье на народ Русский. Ее колдовское искусство может повториться и в будущем, принести России неисчислимые беды, если какая-нибудь из ее наследниц повторит ритуал проклятия.
 Мой прадед Фрол Потанин был один из немногих односельчан, который знал об этом, и  в четырнадцатом году прошлого столетия выследил и задушил Болотницу в Сибирской ссылке и всех ее дочерей, кроме одной, Антонины, которая, выйдя замуж за польского еврея Моисея Шахмейстер, иммигрировала в Варшаву. Была первая мировая война, и ее следы потерялись. Умирая прадед, дал поручения деду найти Антонину и истребить всех ее дочерей и внучек, поскольку учение Болотницы передаются исключительно по женской линии. Дед перепоручил отцу, отец – мне...»
В глазах потемнело, но через миг я справился с помутнением. Тетрадка уже пылала синим пламенем. Я схватил чайник, стоящий на столе, и залил огонь. Рукопись наполовину обуглилась. Продолжаю листать  оставшиеся страницы и читаю:
«...многие никак не могу понять, почему великая страна Россия – унижена, почему умные и талантливые люди умирают молодыми, почему у власти воры и пьяницы, почему наши жены продажны, а матери – бессердечные, почему солдаты – герои, а полководцы – предатели, почему, владея огромными богатствами, мы живем в нищете, и, наконец, почему русские такие несчастные. По определению. Задаваясь этими вопросам, я неожиданно пришел к парадоксальному выводу, что над нашей странной веют черные силы, особая отрицательная энергетика, которая сконцентрировалась вокруг некоего мистического центра. А это означает только одно: проклятие Болотницы по-прежнему весит черной тучей над нами...»
Голова раскалывается от нестерпимой боли. Во рту – пересохло.
«...В свое время запад, понимая, какой вред может принести магия и колдовство, устроил охоту на ведьм, которые перебрались в непроходимые леса Тамбовщины...».
«Это не важно, - говорю я сам себе, - надо найти разгадку».  Рукопись опять начинает дымиться, краюшки листков темнеют и сворачиваются. Я лихорадочно листаю тетрадку онемевшими пальцами и боковым зрением вижу зеленые очертания голых женщин, их злые лица, костлявые руки, на головах вместо волос – ядовитые змеи. Слышу их уханье, напоминающие совиные. Мне безумно страшно, и мучительно хочется, закрыв глаза,  убежать из этого ада, но, кусая губы, я пересиливаю себя. Вдруг словно открылось второе дыханье, виденья – исчезли, чудовищное напряжение неожиданно спало, и мне стало ясно,  что разгадка совсем рядам. Но на желтых страницах, по-прежнему,  - философские размышления Федора на колдовские темы, исторические очерки, цитаты из библии и какие-то загадочные формулы и символы.
 Наконец-то  натыкаюсь на рисунок, с надписью «снятие порчи Болотницы». Это даже не рисунок, а  - схема. Сверху черные тучи с молниями; под ними - вертикальная линия, на которую указывает  стрелка со словом «зеркало»; справа фигура девушки и слова «Лиза, винная, но невинная, умная, но безумная, 25.04.1982»; слева – тоже фигура девушки и вопросительный знак. Ниже в одном ряду: «осколки», крестик, рисунок гроба, знак равенства нулю и слово «Аминь».
Вдруг загудела машина, и я резко оборачиваюсь. В кабине – никого, но мотор работает на максимальных оборотах, габаритные огни мигают, и, не переставая, оглушительно гудит клаксон. Угарный газ мгновенно наполняет гараж и разъедает глаза. Тетрадка вспыхивает у меня в руках, опалив пальцы. Я бегу к выходу, но ворота заперты, а ключа нигде нет. Тогда сажусь в машину и даю задний ход. Ворота выдержали первый удар. Включаю первую передачу и разбиваю стол, который тут же загорелся. Вижу, что рядом с ним стоят несколько газовых баллонов под давлением.
«Нет, только не это» – кричу я  и опять врубаю заднюю скорость. Ворота от страшного удара срываются с петель, но машина глохнет.  Выскакиваю из гаража и, пробежав несколько десятков метров, падаю на землю. Через секунду раздается оглушительный взрыв, который разносит гараж вдребезги. Меня засыпает пылью, строительным мусором и кусками земли, а затем наступает пронзительная тишина, словно в уши засунули ватные тампоны.
Я еще минут десять лежу, не в силах пошевелится. Потом, понимая, что самое страшное позади, переворачиваюсь на спину и долго смотрю наверх. Черные тучи начинают рассеиваться, обнажая ослепительно синее небо. Медленно и осторожно встаю  с земли и вижу повсюду куски бетона, чуть поодаль искореженные черные ворота и на крыше одного из соседних гаражей, горящую машину. Там, где  был гараж Федора, дымилась трехметровая воронка.
Я хватаюсь за голову и кричу. К своему ужасу я совершено не помню содержимого рукописи Федора. Ничего не помню. Или почти ничего. Только пляшущие буквы и неясные символы. Будто кто-то обнулил мою память. Мне кажется, что все было напрасно. Звонок мобильника разорвал тишину и вернул меня на грешную землю, и я машинально принял вызов.
- Сережа, это Маша, уже полшестого. Я заказала такси на семь.
- Да, да. Скоро буду.
Одежда на мне дымится. Я понимаю, что самому домой не добраться.
Звоню Витьку Подопргора.
- Витек, ты еще в кафе?
- Ага, тут дел по горло, а чего?
- Отвези домой.
- Ты же сам хотел.
- Да, понимаешь, ли, – мямлю я, -  после кафе я пошел в гараж Федора.
- В кооперативе «Станичник». Знаю. Сам хотел вечером туда наведаться.
- Хорошо, что не наведался, – хрипло говорю я, - взорвался гараж.  Еле
выскочил.
- Ни хрена себе, Серега,  - голос Витька испугано сел, - знать, так
предначертано.
- Кем? – кричу в трубку я, - черт тебя побери, предназначено. Говори, что
знаешь.
- Судьбой. Жди, сейчас буду.
Опер приехал один, сам сидел за рулем милицейского УАЗика. По дороге не
разговаривали. Подопригора насвистывал веселый мотивчик, а я смотрел на улицу. На одном из перекрестков, на светофоре,  неожиданно увидел Галю. Она сидела в черном джипе «Гранд Чероки» и целовалась с Эдуардом Кочегарским, сидящим за рулем. Наши машины стояли, совсем рядом, на расстоянии полметра, и я отчетливо видел ее закрытые глаза, сочные губы, которые вонзились в рот Эдика, и прекрасные золотые волосы. Кочегарский одной рукой обнимал ее, а другой – сжимал ее грудь.
- О, нет, - простонал я, - только не это.
«Рогоносцы», - в ушах стоит злой голос Кочегарского.
Сердце бешено колотилось в груди.
- Ты чего так побледнел, - спросил Витек, - привидение увидел?
- Да, - выдавил я, - какой тяжелый день.
- А чего ты будешь вечером делать? – неожиданно спросил Витек, когда
машина тронулась.
- Не знаю, - устало отвечаю я, - собирался с одной девушкой в Ростов поехать,
в ночной клуб.
- С Машкой, что ли, - хихикнул опер и высунул язык.
- Витя, нельзя быть таким умным – голова лопнет.
- Раз собирался, значит, езжай.
- Я смертельно устал, и мне кое-что надо вспомнить, обмозговать. Наверное,
не поеду.
- Серега, обязательно езжай.
Я внимательно смотрю на Витька, он – на меня и серьезно говорит:
- Слышь, Серега, не гневи судьбу, бля буду. Если она тебя до сих пор хранила,
значит, как пить дать, так и дальше будет. Ментовская жизнь сделала меня убежденным фаталистом. Не дергайся, а плыви по теченью. Авось, выплывешь.
- Витек, знаешь, тебе больше идет роль вымогателя, чем философа.
- Знаю. Но в последнее время меня тянет исключительно на философию и
мистику.
На его круглом одутловатом лице, с маленькими хитрыми глазками,  застыла
есенинская грусть. «Ну, не идут к твоей жирной роже сентиментальное выражение, - думаю я, - тоже бля буду». На прощанье он хлопнул меня по спине, и по его обвисшей щеке побежала мутная слеза. Я махнул ему рукой, крикнул: «не ссы, капрал» и вбежал в подъезд. Когда вошел в квартиру,  услышал шум льющей воды и тихое задушевное пение в ванной комнате.
- Маша, ты в ванной? - кричу я.
- Ага, хочешь, заходи, я не стесняюсь.
«Ты, может, и не стесняешься, только что я с эрекцией делать буду». Сбрасываю
с себя грязную одежду и иду на кухню. Кот Василий сидит под столом и жалобно смотрит на меня, пред ним блюдце с молоком, но он к нему не притронулся. Вспоминаю слова психиатра и спрашиваю:
- Васька, неужели все так хреново?
- Мяу, - отвечает кот, словно говорит «да».
- Ладно, пойдем посмотрим телек.
И опять жалобное «мяу», - но уже «нет». Кот вжимается в самый угол под
столом и закрывает глазки. Там, где раньше пылился «Горизонта», стояла новая серебристая «Сонька», а на шкафу вместо рваного полотенца, закрывающего зеркало, висела красивая гобеленовая накидка, с обнаженной купальницей. Я бегу к Маше. Она сидит на корточках в ванной и бреет лобок. Ножки раздвинула в сторону, чтобы не поранится. Улыбнувшись, она сказала:
- Не люблю быть не бритой.
Я, как завороженный, смотрю на ее ноги, лобок, талию, грудь, с острыми
сосцами,  и ямочки на щеках. Потом вылетаю в коридор. Прижавшись спиной к стене и сжав виски ладонями, я хрипло спрашиваю:
- Маша, ты что-нибудь видала в зеркале?
Девушка смеется:
- Сережа, ты чего выскочил из ванной, неужели я так уродлива.
- Маша, я повторяю, ты что-нибудь видела в зеркале.
- Да, - долгая пауза, - себя.
- Ладно, проехали.
Возвращаюсь в комнату, и, чтоб немного успокоится, включаю телевизор.
Экстренный выпуск. Диктор читает текст, а за ее спиной на огромном  экране – дымящие развалины и трупы людей.
- Американский и российский президент, - говорит диктор, - заверяют
граждан своих стран и международную общественность, что не допустят развития конфликта по военному сценарию, хотя каждый из них заявляет, что готовы отразить любую агрессию.
Напоминаю хронику прошедшего дня. Американская авиация разбомбила Бушерскую Атомную станцию на юге Ирана, при этом погибли три тысячи российских специалистов. Причиной послужила информация израильской спецслужбы МОССАД о том, что на территории станции, якобы, находятся двадцать ядерных заряда малой мощности. Именно одна из этих бомб была взорвана накануне в Манхэттене.
В ответ российские ракеты нанесли удар по террористическим центрам в Саудовской Аравии, в Катаре, в Афганистане и в Грузии. Пентагон атаковал и потопил российскую подводную лодку в районе  Бермудских остров, госдеп потребовал, чтобы все российские субмарины в двенадцать часов вышли за ее пределы пятисотмильной зоны. В противном случае, оставляет за собой право на их уничтожение. В американских городах началась паника...»
Слушая новости, я неожиданно заснул, словно провалился в бездну. Мне
приснилась пылающая тетрадь Федора и какой-то рисунок, потом – как наяву, я увидел  черные тучи, плюющие молниями, хохочущую голую Лизу на огромной, как поле, кровати, Машу, бреющую лобок, ядерный взрыв, тлеющие трупы, Галю, целующую с Витьком. Эти картинки сна кружились, как чертово колесо. Не  знаю, сколько прошло времени, но я, так же молниеносно, как и заснул, проснулся, резко открыл глаза и увидел наклонившую Машу, которая  теребила меня за плечо.
- Сережа, скоро семь, - сказала она, - я уже вызвала такси.
Как ни странно, я  почувствовал себя отдохнувшим, как будто хорошо выспался,
и весь этот калейдоскоп событий, спрессованных в один день, мне показался просто кошмарным сном.


Глава 10. Последний масонский поэт

Мы выехали в Ростов в начале восьмого вечера. Машенька заказала такси по телефону, и уже в восемь мы были на углу Большой Садовой и Ворошиловского проспекта. Перекресток напоминал роскошный муравейник из дорогих, сверкающих эмалью и никелем,  машин и богато одетых прохожих. Люди смеялись и куда-то спешили. Особенно тесно было у кафе «Академия». С Дона, со стороны моста, дул прохладный ветер. Он беспардонно ворошил черные волосы Маши, и она, ежась, прижималась ко мне.
- Не тепло, - сказала Маша, - но все ровно – классно. Я люблю большие города.
- Потому что ты  молода. Меня, напротив, этот город угнетает. Я чувствую
себя лишним на этом празднике жизни. С годами начинаешь ценить покой и уединение.
- Не такой ты старый. Мужчина всегда молод, когда рядом с ним молодая
женщина.
- Наверное.
- Вот мы и пришли. Я люблю этот ресторан.
В ресторане «Центральный» было немноголюдно. Публика сюда приходила
позже, к девяти, и мы заняли столик у окна, в самом дальнем углу. Зал был залит огнями хрустальных люстр, а за огромными окнами бурлил ростовский Бродвей. Заказывала Маша, а я вспоминал, что Галя тоже обожала рестораны,  только не здесь, а на Левбердоне. И, не смотря на то, что было потом, тогда мы были счастливы.
- Опять погрузился в воспоминания, - вдруг, словно сквозь вату, услышал
веселый голос спутницы.
- Прости, - ответил я, - это так. Знаешь, что я подумал, что  рестораны – это
храм для  любовников. Православные молятся в церквях, католики - в костелах, иудеи – в синагогах, мусульмане – в мечетях, а любовники – в ресторанах.
- Как образно и романтично, - засмеялась Маша, - так какому Богу молятся
любовники в ресторанах?
-     Любовники всегда молятся только своему ангелу-хранителю - любви.
-     Вот и неправда? Сюда еще приходят обжоры и пьяницы, вроде тебя.
- Это точно, но я хоть и не любовник, но безумно им завидую. В принципе,  я
тоже потенциальный любовник, но пока без любовницы. Собственно, поэтому  я и не хожу по ресторанам. Сегодня – это исключение. Для тебя.
Я сидел лицом к окну, а Маша – напротив – видела все, что творится в зале.
Вдруг она побледнела, и ее руки, лежащие на столе, задрожали.
- Ты увидела призрак, - спросил я?
- Нет. Никиту. Вот где не ожидала его увидеть. Он увидел нас и идет сюда.
Не поворачивайся и молчи. Разговор начну я.
- Ладно.
- Никита, - представился молодой мужчина и сел за наш столик. - Не
возражаете? – формально спросил у меня и тут же обратился к Маше, -  рад видеть тебя, Машенька. Куда ты пропала? Телефон твой молчит. Я от беспокойства сходил с ума.
Девушка пожала плечами. Мне показалась, что она впала в транс.
Никита, слегка кивнул головой, пожал мне руку и поцеловал Машу в губы. У
него были золотые волосы и синие глаза, мягкая линия губ, едва заметные продольные морщинки на невысоком лбу. Одет он был во все белое: туфли, костюм, рубашку, и, быть может, поэтому казался сказочным принцем. Он  вопросительно смотрел на меня.
-     Машенька, представь, пожалуйста, своего визави.
- Адам, - сказала за меня Маша, - Платонов, писатель.
- А я поэт, - сказал Никита, - надеюсь, вы не пишите детективы?
- Нет, - ответил я и подумал: «я вообще ничего не пишу. И даже не читаю».
- Прекрасно, я ненавижу детективы. Особенно женские. Сплошная ложь. А
женщины прекрасно умеют лгать. Убедительно. Называют – это фантазией. В самом деле, словоблудие и графомания.
Никита мне понравился. Умное лицо и бесконечно печальные глаза. У него был необыкновенно красивый баритон, который располагал к себе, и чувствовался философский склад ума.
-  Адам, эти детективы, не только лживы, но и опасны, – продолжил он, - она, как наркотик, искажают действительность. И это ужасно. Детективы вводят в заблуждение.  Они внушают, что опасность исходит от конкретный людей, а на самом деле опасность идет от системы. Опасная система порождает опасных людей. Скажи, мой друг, как называется твоя последняя книга? – Никита улыбался, - и я скажу, ху есть ты.
Я рассеянно посмотрел по сторонам. За соседним столиком солидный мужчина, - лысый и усатый, - в дорогом костюме, целовал в руку молодую женщину в красном. Мужчина был не в меру полным, чувствовалось, что ему тяжело, чуть приподнявшись, в полунаклоне через весь стол прикладываться к ручке дамочки, которая вальяжно и удобно сидела в своем кресле. Он же огромной лапой опирался на столешницу и усердно потел, при этом его глаза были закрыты, а усы шевелились, и оттого толстяк смотрелся очень забавно. Вдруг я увидел, как прыщавый юноша, сидящий за этим же столиком, незаметно, под скатертью, просунул свою руку сзади между его ногами и начал гладить пах толстяка. Тот хрюкнул от удовольствия и рухнул на свой стул. Прыщавый ловко выдернул свою руку.
- Итак, как называется ваша последняя книга, - иронично повторил Никита.
- Треугольник.
- Если эта книга не о геометрии, то, поверь, Адам, это ужасно банально. –
усмехнулся поэт, - обычный анекдот на тему: «Возвращается муж из командировки...»
- Нет, - парировал я, - речь идет  о другом любовном треугольнике.
- Тоже банально. В романе, Платонов, главное - идея, а книжками типа «Жена
моего любовника» завалены магазины. А я ненавижу банальность, - Никита вынес мне приговор.
Маша была в рассеянности.  Ее идея выдать меня за писателя, с тем, чтобы вызвать у Никиты цеховую солидарность, провалилась.  «Наверное, если бы Маша сказала правду, что я – грузчик, ее бывший муж относился бы ко мне лучше», - подумал я. Ну, не любят писатели друг друга. Впрочем, наплевать на его мнение.
- В романе другой треугольник, - сказал я, - жена, муж и его любовник.
- Эта книга о гомосексуалисте? - с уважением спросил Никита.
- Да, и от первого лица. Эта книга о любви.
- Если – можно, в двух словах перескажи сюжет, Адам.
- Старый гей влюбился. В женщину. Первый раз в своей жизни. Чтобы
добиться ее взаимности, он стал любовником ее молодого мужа и склонил того на групповой секс. Для этого он убедил мужа в точности следовать за его советами. И, когда гей добился своей цели, испытал огромное разочарование от прежних идеалов и ориентации.
- Круто, - выдавил Никита, - ты подаришь мне книгу?
- Нет, - ответил я, - у меня не осталось ни одного экземпляра.
- Грустно. Значит, ты продал авторские права. Женщины продают свою
любовь, а мы, поэты и писатели, – свои душу. Я извиняюсь, но мне надо сделать коротенький звонок. Здесь – шумно, позвоню с улицы.
Он встал и вышел. Вскоре я увидел его за окном, он остановился прямо перед нами и приветливо помахал рукой. Потом достал телефон и стал звонить. Я прочитал по губам:
- Артур, приезжай  в ресторан  «Центральный», срочно.
Вернувшись, он сказал:
- Машенька и Адам, мне нужно минут на пять отлучится. Важное дельце,
дождитесь меня.
- Хорошо, Никита, - ответила Маша.
Он вышел из ресторана, перешел на другую сторону и скрылся за углом.
- Ну, как он тебе? – спросила меня Маша.
Она была напряжена и бледна. Руки по-прежнему дрожали. Я пожал плечами и
бросил взгляд на угол, за которым только что скрылся Никита, и вдруг увидел, как он осторожно выглядывал из-за выступа дома. Он явно наблюдал за нами и кого-то ждал, то смотрел на нас, то  бросал взгляд на проспект, на поток движущих машин.
- Маша, а как зовут твоего брата?
Она резко закрыла ладонями уши и прошептала: «не спрашивай меня о нем».
Девушка мгновенно стала белой, как мел, и тяжело и быстро задышала. Глаза ее закатились, а губы затряслись.
- Его зовут Артур?
Маша, не разжимая ладоней, отрицательно качала головой и машинально
повторяла:  «не спрашивай о нем..., не спрашивай...». Я разжал ее руки и повторил:
- Его зовут Артур?
- Да, - выдохнула она и заплакала.
На сцене заиграл ансамбль, и люди стали танцевать.
- Срочно уходи отсюда, сейчас сюда приедет твой братец.
- Откуда ты знаешь?
- Его вызвал Никита по телефону.
- Нет, - закричала она.
- Уходи, - приказал я, - бери такси и дуй домой, а я потолкую с Никитой. Что-
нибудь выясню. Между ними точно есть связь.
- Я не могу встать, - прошептала она, - ноги меня не слушаются. Мне страшно.
- У тебя нет времени. Уходи. Напрягись и уходи. А я должен остаться.
Мария выдавила жалкую улыбку  и встала, протянула мне деньги и билеты в
«Черный рояль». Она кивнула мне головой, мол, все будет нормально, хотя по-прежнему дрожала:
- Будь осторожен, - сказала она, - обязательно потолкуй с Никитой.
- Тебя проводить?
- Нет, скажешь Никите, что я вышла на минутку.
- Нелогично. А сама не придешь.
- Я часто так поступаю. Он знает.
Она неуверенно сделала несколько шагов, и мне, казалось, что вот-вот упадет.
«Ничего, -  размышлял я, - дойдет,  сейчас надо разобраться с Никитой, и главное – не паниковать».  Девушка словно услышала меня, – выпрямилась и быстро пошла по залу,  лавируя между столиками.
Она была уже в фойе, когда вдруг на тротуар, прямо перед входом в ресторан, въехали два черных «Мерседеса» и остановились. Из машин выскочили трое крепких мужчин в черных кожаных плащах, затем  вышел четвертый, блондинистый  мужичок, с оспиным лицом,  – в белом костюме, такого же покроя, как и у Никиты. «Артур», - подумал я, и, видимо, не ошибся. 
Они быстро вошли в фойе ресторана. В открытую дверь я увидел, как Маша, столкнувшись с мужичком, отшатнулась и рухнула на черный диванчик у выхода.  Рябой лысоватый блондинчик, в белом, вальяжно сел рядом с ней. Рассматривая свои туфли, он что-то говорил ей и усмехался, а Маша машинально, как безумная,  качала головой. Она явно была в не в себе. Артур, подождав пару минут, взял ее за руку, но она вырвалась и закричала. Музыка зазвучала еще громче.
Что-то надо было делать, хотя я прекрасно понимал, что ввязываться в драку – бессмысленно. Очевидно, что парни в черном мгновенно нейтрализуют меня. Я лихорадочно огляделся, - на соседнем столике, за которым минут десять назад толстяк целовал даму, никого не было. Среди тарелок лежала газета и мобильный телефон. Я посмотрел в зал: толстяк танцевал с дамой у сцены, а прыщавый молодой человек сидел на стульчике перед ними и хлопал в ладоши. Я, - не зная, почему, - взял газету и телефон. Сразу же бросилась в глаза  фотография толстяка и заголовок: «Депутат областной думы Марченко, председатель комиссии по безопасности, взялся за милицию». Опять посмотрел в фойе: Артур потащил Машу  к выходу, а она отчаянно сопротивлялась. Громкая веселая музыка заглушала ее крики. Я набрал на мобильном телефоне, который взял с соседнего стола, номер милиции и сказал:
- Вас беспокоит депутат Марченко. Слышали про такого. Очень хорошо. Я
отдыхаю в ресторане «Центральный». Здесь на моих глазах четверо бандитов с оружием, трое в черных плащах, а четвертый – в белом костюме, зверски избивают  девушку и тащат ее в машину. Требую немедленно прекратить это безобразие. В противном случае я сделаю депутатский запрос, бездельники.
Трубка ответила: «вызов принят, сейчас прибудет наряд».
Я положил газету и трубку на место, снова посмотрел в фойе и увидел, как
рябой мужичок  ударил Машу в живот, потом схватил ее за волосы и поволок к машине. Никто не вмешивался.  Девушка, видимо, впала в обморок и висела как мешок,  за локти ее поддерживали парни в черном. Один из них открыл дверь в Мерседес, и Артур толкнул Машу в машину. Он омерзительно захохотал. От этого смеха у меня по спине побежали мурашки, и я подумал: «дьявол, не иначе».
Но в  эту минуту им дорогу сзади перегородили два милицейских уазика. Из нее выскочили омоновцы и заломили мужичку руки. И тут же между милиционерами и парнями Артура началась самая настоящая драка. Маша вылезла из машины с другой стороны и медленно пошла по тротуару, мимо ресторана, в сторону кафе «Академия». Я отчетливо видел ее отрешенное лицо и глаза, полные ужаса. Пойдя несколько шагов, она села в такси. «Умница», - мыслимо похвалил я ее и посмотрел на угол, где стоял Никита. Он в ярости швырнул сигарету, «на! выкуси, козел», - пожелал я ему.  Омоновцы наконец-то заломили  руки охране Артура  и затолкали парней в уазики.  Тротуар перед входом в ресторан был залит кровью.
- Вот и славненько, - сказал я и налил полную рюмку водки.
Никита минут пять постоял у угла, а потом направился в ресторан. Вернулась к
соседнему столику странная троица: толстяк, дама в красном и прыщавый паренек. Они тут же выпили и засмеялись.
- Скажите, - я обратился к толстяку, - а вы, случайно, не депутат Марченко? Я
видел вас по телевизору.
Мужчина мгновенно принял официальный вид.
- Я вас слушаю, молодой человек, - важно сказал он.
- Я восхищаюсь вами, - серьезно сказал я, - сейчас так мало честных и смелых
политиков. Хотелось узнать вашу позицию в отношении МВД.
Марченко протянул мне газету и важно сказал:
- Здесь мое интервью по этому вопросу. – Настроение у него явно
испортилось, его спутники  почувствовали это, и от прежнего веселья не осталось и следа. – Прочтите, там все написано.
- Спасибо, - ответил я и развернул газету.  Через минуту за столик сел Никита.
- А где Маша?
- Сказала, сейчас придет, - равнодушно ответил я, не отрываясь от газеты, -
отличная статья. Все правильно. Я считаю, что наконец-то надо навести порядок в милиции.
- Перед входом в ресторан тротуар залит кровью. Будто драка была, - наливая
рюмку, сказал Никита, - Адам, ты случайно не видел, что тут было?
- Нет, Никита, - по-прежнему уставясь в газету, ответил я, - я читал газету. Ты
представляешь, в Миллировском районе милиционеры изнасиловали несовершеннолетнюю прямо в отделении. Кошмар. Чикатилы в мундирах.
- Я согласен с тобой, Адам. Но где все-таки Маша.
- Она может и не прийти, - я отложил газету в сторону, - для нее это
характерно, сказать, что сейчас буду, и уйти по-английски.
К соседнему столику, к Марченко, подошли двое офицеров милиции и обратились к нему:
-   Иван Иванович, ваше задание по задержанию преступников, которые пытались похитить девушку, выполнено. Подозреваемые доставлены в отделение милиции.  К сожаленью во время суматохи девушка сбежала.
Марченко вылупил глаза и важно ответил:
- Очень хорошо. Благодарю за службу.
Служивые отдали честь и ретировались. Депутат пожал плечами, хмыкнул и
проглотил куренную ножку. По тройному подбородку потек жир.
- Так, значить, эта жирная свинья вызвала мусоров, - тихо сказал Никита, - а я
почему-то подумал на тебя.
- О чем ты, - вяло поинтересовался я.
- Да, так о своем. Скажи, а ты давно знаешь Машу?
- Где-то неделю, меня с ней познакомила Катрин. – Ответил я, вспомнив, как
на первой встречи Маша созванивалась с какой-то дамочкой по поводу девичника.
- Катрин – последняя дрянь, - заметил Никита, - я ненавижу Катрин.
- Я к этому отношусь философски. Что нельзя исправить, то надо принять как
данность.
- Наверное, ты прав. Впрочем, все писатели – философы. Для поэтов,
напротив, характерна гиперболизация чувств. Я сегодня выступаю в «Черном рояле», буду читать свое новое произведение «проклятая Россия».
- Прекрасно, у меня есть билет, и я с удовольствием послушаю твои стихи.

* * *

- Пора, - сказал Никита в десять вечера, - давай подвезу.
- Отлично.
Я бросил на стол две стодоллорые купюры и сказал официанту: «сдачи не надо».
Мерседесы по-прежнему стояли у входа, около них дежурил наряд милиции. Кровь перед рестораном была засыпана песком. Мы перешли на другую сторону улицы и сели в ярко-красный «Ягуар». Всю дорогу Никита молчал и постоянно бросал взгляд на мобильник, который стоял в держателе на панели автомобиля, - будто ждал звонка.
 Вскоре мы выехали на театральную площадь. Слева от нас был театр им. Горького, нагромождение из бетона в форме огромного трактора. А справа – напротив театра - устремилась ввысь,  как серебреная игла, стэлла, с золотистой птицей наверху. За ней, чуть ниже, чувствовалось свежее дыханье Дона. Объехав высотное здание из стали и стекла, мы свернули на Социалистическую и вскоре припаркавались с тыльной стороны музыкального театра, как раз, напротив дворца Правосудия, перед  входом в ночной клуб «Белый рояль».
Как только мы остановились, зазвонил мобильный телефон Никиты. Я слышал, как он говорил в трубку: «все нормально? ...какая идея? ...дельное предложение... обязательно потолкую... созвонимся ... пока».
- Важный звонок, - спросил я.
- Да так себе, - ответил Никита, - пойдем, я проведу тебя в «Черный рояль», -
Было видно, что Никита оживился. – Да, кстати. Что ты будешь сидеть на задворках, садись за мой столик. Потолкуем.
Мы отдали билеты охранникам в черных костюмах. Один из них, – высокий, с неподвижными глазами, как у собаки-призрака, проводил нас к двери. Мы вошли в зеркальный коридор, в конце которого виднелись еще одни двери в стиле ампир;  перед ними стояли двое высоких юношей, с лихо закрученными усиками, одетых золотисто-синие ливреи. Зеркальными были не только стены, но и пол и потолок, от этого коридорчик казался бесконечным туннелем в трех измерениях. Никита шел первый, а я - чуть сзади.
- Я ненавижу зеркала, - вдруг сказал Никита, - мне все время кажется, что за
ними другая жизнь, другой мир. Фантасмагория.
- Так оно и есть, - согласился я.
- И мне кажется, кто-то следит за нами.
- Это - призраки, нашедшие приют в зазеркалье.
- Не смешно.
Мы отражались в зеркалах, и тиражированные наши копии синхронно следовали за нами. Неожиданно одно боковое зеркало раздвинусь,  Никита свернул в образовавший проход, я – за ним. Мы попали в другой зеркальный туннель. Еще несколько шагов, и уперлись в тупик.  Никита нервничал. Он посмотрел назад; машинально оглянулся и я. Стена за нами закрылась, и мы оказались в зеркальном кубе.
- С каким удовольствием  я убил бы архитектора, который придумал этот
зеркальный идиотизм, -  мрачно сказал он.
- Значит, ты никогда не попадал под поезд.
- Что ты этим хочешь сказать, Адам.
- То, что ты слишком близко принимаешь к сердцу эти мелочи.
 Наконец-то перед нами раздвинулась стена, и мы попали в зал, со сценой, в форме черного рояля, на которой стояла белая  кровать, где  две девушки занимались лесбийской  любовью. Мы прошли к самой сцене, к круглому столику.
- Прошу, это мой персональный столик. – Сказал Никита. – Обожаю свою
исключительность.
- Любить себя надо в меру, - заметил я.
- Безгранично, мой друг, любить себя надо безгранично.
- В таком случае у тебя не останется любви к другим, и ты будешь ненавидеть
весь мир. А он прекрасен.
-     Чепуха.  Есть только я, а все, что меня окружает, забавное зрелище опять же для меня, любимого, не более того.
Я пожал плечами. Закончилась музыка, и лесбиянки встали, поклонились, и с
визгом убежали со сцены. Вышел конферансье и торжественно объявил:
- Великий поэт России Никита Варфаломеев прочитает вам свои новые стихи.
Никита встал и, кланяясь в разные стороны, поднялся на сцену. Шел он легко и
аристократично. Зазвучала торжественная музыка, - насколько я разбираюсь, - аранжировка марша «Прощанье славянки». Из занавеса к нему стали выбегать голые девушки с Российскими флагами. Они окружили Никиту и, размахивая стягами, начали маршировать. Зал погрузился во тьму, только сцена озарилась прожекторами.  Никита, широко раздвинув ноги и простирая руки в зал, начал декларировать:

От Москвы до Парижа и Берна
  я – кронпринц образцовых кровей.
  Как змея, черно-красная сперма
  выползает из рваных ноздрей.

     В тишине на отчаянной ноте
    только смерть, как невеста, ждала,   
оттого моей лирики  рвота
                стала гимном порока и зла.

    Ты фекалии в рот испражняла
    мне из бездны и космоса снов,
  но зато я увидел начало,
  как вагину и фаллос миров.

В этом черном, как склепе, рояле
     тлею я, будто в черном гробу.
                Ах, мерси вам за то, что ...бались,
ах, мерси вам за то, что ...бу.

Носим гордо кресты золотые,
только служим опять сатане,
мы живем в зазеркалье России,
захлебнувшись в кремлевском говне.

Помолюсь на святое распятье
я – последний  масонский поэт:
«Боже, скинь родовое проклятье,
что над Родиной  тысяча лет».

В окружении красивых нагих девушек, размахивающих бело-красно-синими флагами, Никита смотрелся эффектно и, пожалуй, было не важно, что говорил он, важно – как. А говорил он необыкновенно красивым баритом, и, когда замолчал, зал на несколько секунд замер, а потом взорвался аплодисментами и свистом. «Никита, браво, Никита, это круто», - визжала в состоянии экстаза толпа.
- Ну, как, - спросил Никита, вернувшись со сцены.
- Браво, у тебя прекрасный голос.
- Ха-ха-ха,  - засмеялся он, - тонкий намек на мой талант. Это и неудивительно.
Прозаики никогда не понимали поэтов. Пойми, Адам, вы пишите тома, а мы – стихи. Потому что мы, поэты, ценим душу и время читателя. В отличие от вас. Как жаль, что с нами нет Машеньки.
«Плавный переход», - отметил я и равнодушно пожал плечами.
- Она странная девушка, - безразлично сказал я, - очень сложная. Я люблю дам
попроще.
- Неудивительно, нам, мужикам,  нравятся  интересные особы, а предпочитаем
мы порочных и глупых женщин. И богатых. У меня к тебе деловое предложение.
- Я весь во внимании. Ты хочешь опубликовать мой роман?
- Адам, ты хочешь миллион долларов?
- Хочу. Что для этого надо сделать?
- Ничего. Женится на Маше. Прожить с ней полгода. Миллион за полгода.
Неплохая цена.
- Никита, почему ты решил, что она согласится стать моей женой?
- Дорогой, тебе заплатят крутые бабки, поэтому добиться ее руки и сердца –
это твои проблемы.
-     Это и все.
- Почти все. Ну, разве что на каком-нибудь порносайте пару раз покажут, как
ты имеешь Машеньку. В ротик. Ха-ха. Или в попку. Пожалуй, все. Мои люди все организуют.
- Ты тоже, значит, засветился.
- Не без этого. Но это уже другая история.
- Тебе тоже заплатили  миллион?
- Мой друг, когда платят миллион, не задают лишних вопросов.
- Так что я должен делать?
- Женится на ней. И заниматься с ней исключительно анальным или оральным
сексом.
- Она любить анальный секс, Никита? Как забавно. Я не знал, что Маша –
извращенка. 
- Ха! Это мне напоминает один анекдот. Студент после отчисления первый раз
отправляется юнгой  в плаванье. Проходит полгода, а ему женщину хочется, – сил нет. Подходит он к капитану и говорит: «не могу, трахаться хочу». А тот – ему: «нет проблем, для этого у нас есть кок, ну, что согласен». У дитя альма-матер от спермы глаза на лоб лезут. «Согласен», - отвечает. Капитан – ему: «тогда собирай команду». «А команда зачем», - удивляется студент. «Ну, как зачем. Кока держать, - очень он этого не любит». 
- Значит, Маше не нравится анальный секс.
- Безусловно. – Никита гадко засмеялся. Золотоволосый красавчик в белом
костюме вначале показался мне олицетворением добра и чистоты, но сейчас я в нем видел прислужника сатаны.
- Так зачем это надо? – наливая водку в рюмки, спросил я.
- Мой друг, когда платят миллион, вопросов не задают.
- Хорошо.  Кто будет играть роль команды, которая будет стоят при свечах и
держать мою будущую супругу?
- Таблетки, Адам. У Маши пониженное содержание кальция в организме, и она
регулярно принимает специальное лекарство. Я тебе дам таблетки с кальцием, которые пьет Маша, но в них присутствует специальный  депрессант, подавляющий волю к жизни. Ты незаметно подменишь ее таблетки на наши, и Машка станет ручной, как резиновая баба, - на все готовая. Понятно. Ну, как?
- Десять миллионов долларов, не меньше? – Я был резок и категоричен, даже
сам от себя не ожидал такой прыти. «Не переиграл ли », - подумал я, глядя в синие глаза последнего масонского поэта.
- Ого. Это уже серьезный подход к проблеме. Я тебя недооценил.
Никита стал нервно покусывать губы и потирать лоб. Он думал и что-то
просчитывал. Я молчал, наблюдая за ним.
- Ладно, мне надо кое-кому позвонить?
Он достал изящный телефончик и с минуту вертел его в руках, продолжая что-то
взвешивать в уме, потом, набрав номер, сказал: «шеф, он просить десять лимонов... понял... пока».
- Нет проблем, - отключив телефон, сказал Никита, - для хорошего человека
ничего не жалко. Но дороги назад уже нет.
- Понятно, такие деньги не платят ради прикола.  Значит, речь идет о сотнях
миллионах.
-   О миллиардах, мой друг, о миллиардах. Смотри, - он близко придвинулся ко мне, лицом к лицу, глаза к глазам, и прошипел, - если ты о нашем разговоре скажешь Маше, ты - труп. Тут же. Без объяснений. Понял. Это не игрушки.
- Мне надо подумать.
- Поздно. Адам, твоего согласия уже не надо. – Никита, закинув ногу за ногу,
закурил, разглядывая свои белые туфли. - Завтра тебе передадут деньги на первое время, таблетки и подробные инструкции. И упаси тебя Бог, играть в двойную игру.
- А как я найду Машу?
- Это твои проблемы. С этой минуты все, что связанно с Машей, твои
проблемы. Все! разговор окончен.
Поэт посмотрел в зал и пальцем кого-то позвал. К нам тут же подсел миниатюрный  старичок  с гладко прилизанными седыми волосами. Его маленькие желтые глазки смотрели в никуда, вроде на нас, а вроде – мимо: какой-то неуловимый и блуждающий взгляд. А настороженная улыбка и манера говорить – вкрадчиво и осторожно – выдавали в старичке профессионального сутенера.   
-     Господа, - сказал он, - посмотрите на девочку и мальчику, которые сидят за вами. Брат и сестра. По девять лет. Анал, орал, мазо, можно вместе. По пятьсот долларов за ночь. Господа, это очень дешево, поверьте, сейчас очень большой спрос на детскую клубничку.
Мы развернулись, и, действительно, за столиком сидели двое детей, а между
ними – солидная дама бальзаковского возраста в огромной шляпе. Девочка с косичками, одетая в белое платьице, и мальчик, стриженный под полубокс, в матросском костюмчике, ели мороженное – молча и сосредоточенно, дама – напротив – просто цвела и махала нам полной ручкой.
- Дама, которая с ними, - их мамочка? - поинтересовался Никита и послал ей
воздушный поцелуй.
- Тетя, господа. Их родители погибли полгода назад в автокатастрофе, и
бедная тетя взяла их под свою опеку. Надо кормить и одевать крошек.
- Жорес,  сколько стоить ночь с тетей, - вальяжно спросил поэт, - я страдаю
комплексом маленького ребенка, и обожаю секс с бальзаковскими женщинами.
- О, Никита, нестандартное предложение, боюсь, что она откажется, -
старичок страдальчески посмотрел на потолок.
- Сто баксов – тебе, триста – хозяину, и сто – тети, – деловито предложил
Никита, - да, вот еще что. Я буду не один.
- Понимаю, - сказал сутенер и поглядел на меня, - мне надо посоветоваться с
хозяином.
- Жду-с.
Старичок исчез также  незаметно, как и появился.
- Никита, я не хочу, - заикаясь, произнес я, - даже за десять миллионов
долларов.
- Я тоже. -  Засмеялся он, - в районе соленых озер я строю дачку. Завтра 
приглашаю гастробайтеров  из солнечного Таджикистана, человек двадцать,  для заливки бетона. Хочу их порадовать, мой друг.
- А если она не согласится?
- Боюсь, что ее мнением никто не будет интересоваться.
«Как и моим», - вдруг подумал я.
- Если хозяин даст добро, - продолжил Никита, - а он даст, то тетушке завтра
будет не до улыбок. Очень надеюсь, что после этого она прекратить торговать сиротами.
Девушки закончили танцевать кордебалет и убежали со сцены. Четверо негров в одних плавках стали выносить на сцену огромные кровати. Публика захлопала и завизжала. Как из-под земли, появился сутенер.
- Хозяину понравилась ваша идея, господин поэт.
- Отлично, Жорес, привези ее завтра ко мне на дачу в районе соленых озер. А
деточек через пару часов ко мне на квартиру. По полной программе. И не попутай, старый хрыч.
Никита развернулся к даме и высунул ей язык.
- Мне пора, - сказал я, - чертовски хочется на воздух.
- Иди и помни, что у тебя нет выбора.
- Выбор есть всегда. Десять миллионов долларов или смерть. Не переживай,
все будет нормально, господин поэт.
-    Не сомневаюсь, господин писатель.


Глава 11. Страшная тайна Марии

Первым делом я пошел к ресторану «Центральный». Машин Артура там уже не было. У входа, прямо перед дверью, как неприступная крепость,  стоял пожилой, шкафоподобный  гардеробщик, с суровым лицом бывшего опера из убойного отдела. Не надо быть телепатом, чтобы понять, о чем он думает. «Врезать бы тебе по роже», - прочитал я его простые и ясные мысли. Было очевидно, что коэффициент его интеллекта  был равен нулю, поэтому я благоразумно решил обойти его и пройти в зал, к депутату Марченко, чтобы через него прояснить ситуацию. Но гардеробщик перегородил мне дорогу и жестом показал мне табличку на двери: «ресторан закрыт».
- Скажите, - я обратился к нему, - говорят, тут была драка, менты повязали
моих друзей, которые приезжали сюда на двух черных мерседесах.
- Я ничего не знаю. – Рявкнул он, и я прочитал его новые, но тоже простые
мысли: «убил бы».
Я протянул ему сто рублей, гардеробщик, взяв купюру, осклабился и, вероятно,
подумал, - «рожу все ровно надо набить».  «И на том спасибо», - мыслимо ответил я ему.
- Отпустили твоих парней, они уже забрали свои машины.
- Когда?
Гардеробщик нахмурил брови и автоматически сжал громадные кулаки. Я
протянул ему еще сто рублей.
-    Час назад, - опять рявкнул он.
«Примерно в это время раздался звонок, который ждал Никита, - подумал я, - при таких деньгах и связях Артура отпустили сразу же, как только выяснили, кто он».
Большая Садовая в это поздний час, почти в полночь, была многолюдна, как и днем. Я пошел в сторону центрального универмага и постоянно оглядывался, стараясь определить, не следят ли за мной. Но город жил любовью, и шпионские страсти его не интересовали. Было очень много красивых девушек,  и одна из них в ковбойской шляпке  на белокурой головке и в сапогах со шпорами на изящных ножках, всякий раз, когда я оглядывался, улыбалась мне таинственно и многообещающе. И у меня возникло безумное желанье бросить все и, обняв незнакомку, пойти с ней куда угодно, хоть на край света.  Но вдруг она все зажглась внутренним огнем и бросилась в объятья  черноволосого красавца с букетом роз. Я мыслимо пожелал ей любви и счастливого вечера, а себе – немного удачи.

* * *

Трижды поменяв такси, в начале первого я уже мчался по ночной трассе, оставив позади сверкающий огнями Ростов. Когда подъехали к дому,  первым делом посмотрел на окно моей кухни. Горел свет, значит, Маша была уже дома. Она, действительно, сидела на кухне и курила. Пепельница была полна окурков, а бутылка коньяка была уже наполовину пуста.
- Привет, - сказала она и грустно улыбнулась.
- Мне безумно нравится твоя улыбка, - ответил я, - особенно твои ямочки на
щечках.  Они сводят меня с ума.
- Это звучит, как приглашение в постель.
- Нет, всего лишь признание твой красоты.  Ты разочарованна?
- С одной стороны – да, с другой – нет.
Ее голос слегка дрожал, и, если она и была пьяна, но только в той стадии, когда
человек готов исповедоваться перед кем угодно, даже перед дьяволом, лишь бы не остаться наедине с собственными мыслями.
- Понятно, хоть нечего не понятно.
-     Я хочу любви и ласки. Если хочешь знать, формально я еще девственница. – Маша горько усмехнулась, -  Но в койке в меня вселяется ведьма, и я унижаю, унижаю и унижаю себя. И нечего не могу сделать с собой. Это страшное наваждение. Синдром самобичевания.
Она замолчала и, поджав под себя ноги, обняла свои коленки. Молчал и я.
- Ты понимаешь, о чем я говорю? – неожиданно спросила она.
Я кивнул головой.
- Ты презираешь меня? – в ее глазах сверкали слезы.
Я отрицательно мотнул головой.
- Ты говорил с Никитой?
- Да.
- И что?
- Ничего, одно уравнение  и много неизвестных параметров. Для того, чтобы
их понять, мне надо кое в чем  разобраться.
И это было действительно так, поэтому, прежде чем рассказать о предложении
Никиты, я хотел кое-что у нее выяснить. Я наклонился к Маше и поцеловал ее в лоб, потом отошел к окну и стал смотреть на улицу. Мне не хотелось смотреть в ее, полные страха и слез, глаза, задавая нелицеприятные вопросы, поэтому,  напряженно всматриваясь в черные очертания деревьев за окном, я тихо, но твердо спросил:
-     О чем говорил с тобой брат, там, в фойе ресторана?
- Он хотел, чтобы я уехала с ним.
- Зачем?
Маша всхлипнула.
- Он считает, что я позорю нашу семью.
- Ты говорила, что ты живешь после развода с няней, а брат с отцом в Москве.
Он хотел забрать тебя к отцу?
- Нет, отец – тяжело болен. Говорят, жить ему где-то полгода, не больше.
Артур хотел, чтобы я легла в психиатрическую лечебницу.
- Никита этого тоже хотел?
- Да. Но там – ад.
- Скажи, а твой отец очень богат?
- Да, у него миллиардное состояние.
«...о миллиардах, мой друг», - вспомнил я слова Никиты, - первое неизвестное,
кажется, разгадано».
- У тебя недостаток кальция в организме? – спросил я и резко развернулся к
Маше.
- Откуда ты знаешь? Разве я тебе говорила об этом?
- Где ты хранишь лекарства?
- В своем комоде, -  Маша была удивлена, - какое это имеет значение?
Я посмотрел на часы: скоро три часа. Скоро расцвет. Как быстро летит время.
Маша живет у меня неделю, а кажется, что прошла вечность, и сейчас, разглядывая эту девушку, с огромными черными глазами, я почему-то уже не представлял свою жизнь без нее.
- Когда ты развелась с Никитой?
- Неделю назад. Он был на гастролях в Санкт-Петербурге. И я вдруг поняла,
что не смогу жить с ним, хоть и любила его.
- Ты это поняла без него.
- Да. И пошла развелась. Детей у нас нет. Дала деньги в Загсе, и нас сразу же
развели. Все очень просто. Потом позвонила Никите и все ему сказала. Я уже шла домой, как у подъезда вдруг увидела Артура  - он срочно прилетел из Москвы. Я не знала, куда мне идти, села на такси и приехала в церковь, где венчались отец и мать. Потом началась гроза, и я встретила вас. Потом ты все знаешь.
- Машенька, вспомни, пожалуйста, все, что было связанно с лекарствами. Кто
тебе их покупал, и самое главное, что было на той неделе, когда не было Никиты.
У меня зазвенел телефон. Я сел рядом с Машей, обнял ее и достал из кармана
куртки свою трубку. Высветился незнакомый номер, и я хотел принять вызов, но что-то меня останавливало. Маша бросила взгляд на экран телефона и с испугом сказала:
- Это номер Артура. Откуда он знает твой номер?
Я пожал плечами.
- Я боюсь, - прошептала Маша, - выключи телефон.
- Ладно, - ответил я и отключил трубку. – Так, что все-таки было на той
неделе,  когда отсутствовал Никита? Вспомни, как ты принимала таблетки?
Маша пожала плечами и сжала губки.
- Ничего особенного. Все было как обычно. Впрочем, - девушка задумалась, -
впрочем, нет. Когда Никита уехал, я на следующее утро как обычно налила стакан воды, чтобы запить таблетку, достала аптечку и... и нечаянно опрокинула стакан на лекарства.
- Дальше?
- Дальше я выкинула мокрую аптечку и купила новые таблетки. Вот и все.
- Понятно, - медленно сказал я и подумал: «второе неизвестное – раскрыто».
Маша закурила. Дым белой струйкой извивался в желтом свете электрической
лампочки и рассеивался в густой паутине, сплетенной на потолке. Было необычайно тихо – настолько, что мне казалось, что я слышу стук сердца девушки – быстрый и тревожный.
- Расскажи мне о твоем прошлом, -  мои слова будто разорвали тишину.
Я видел, как дернулась ее щека и как она посмотрела на меня с испугом.
- Моя мама была второй женой отца. – Медленно и тихо начала она, - Первая,
насколько я знаю, погибла в бандитской разборке, закрыв папу своим телом. Когда мама вышла замуж, Артуру уже было восемь лет, и, как она не старалась наладить с ним отношение, брат ее чуждался и, кажется, ненавидел. Но отца это мало волновало, он кормил, одевал мальчика, но душой был со мной и мамой. Мы жили как бы сами по себе, а он – сам по себе. Одном словом, сосуществовали.  Когда мне исполнилась восемь лет, мама неожиданно умирает. - Маша налила полную рюмку коньяка и выпила. Ее огромные черные глаза были полны слез. – И вот тогда начался кошмар.
Вдруг я почувствовал запахи духов, ладана и земли.
- Подожди,  я сейчас, - я вошел в темную комнату.
 Зеркало светилась даже сквозь закрытую  накидку. Я наклонился к шкафу и
шепотом сказал: «не сейчас, Анжелика», потом вернулся на кухню.
- В этот же год посадили папу, дали десять лет тюрьмы. И я осталась одна
наедине со своим сводным братцем. Мне восемь, а ему – шестнадцать.
- Он насиловал тебя?
- Да, он начал сразу же в первый же вечер, когда арестовали папу. Вначале он
заставлял меня делать ему минет. Я отказывалась, а он надевал мне на голову поллиэтеленновый пакет. Я задыхалась, но отказывалась. Тогда он топил меня в ванной, потом тушил об меня сигарету. Так он издевался надо мной целый месяц, потом – я сдалась. Лучше бы я умерла. Но мне было тогда всего восемь лет.
- Почему ты не сказала об этом в школе?
- В школу я не ходила. Я вообще никуда не ходила. Я была пленницей Артура.
Мучить меня ему доставляло огромное удовольствие. Потом он стал практиковать анальный секс, мне было безумно больно, а ему – смешно. Он смеялся, как дьявол.
Я вспомнил его хохот, когда Артур швырнул Машу в машину, и содрогнулся.
- Потом он приучил меня к наркотикам и к спиртному. Представляешь,
маленькая минетчица, которая курит марихуану, пьет водку и ходит в первый класс. Не представляешь. А это была я. Потом он стал водить ко мне своих друзей, и принуждал меня обсуживать их. Для меня это стало настолько обычно, что я уже не представляла свою жизнь по-другому. Пришло пять лет. И вот однажды – помню, как сейчас, - это было пасмурное утро поздней осени, когда к нам пришел взрослый приятель Артура. Он дал ему денег и послал брата за водкой. У меня тогда были первые менструации, очень болезненные, и на душе было безумно тоскливо. Так этому дяде захотелось секса, я ему отказала, но он меня избил, и все же принудил. И в это время в комнату вошел  отец. Ему амнистировали. Отец скрутил того дядьку и позвонил своим дружкам. Вернулся Артур, он так испугался, что упал в обморок. Потом все отрицал, говорил, что я – сама такая, падшая.
- А отец?
- Отец повесил того дядьку в лесу. А я сошла с ума и впала в крайний и
навязчивый мазохизм. У меня началась шизофрения. В психбольнице я, как заколдованная, уже сама предлагала себя санитарам и местным психам. Я ненавидела себя, ненавидела секс, но вела как самая последняя б... В психушке пролежала год, и, как меня не пичкали лекарствами, вела себя по-прежнему. Потом меня перевели в институт Сербского  и изолировали от мужчин.
- Дальше.
- Я узнала, что такое шоковая терапия. Меня кололи бешеными дозами
инсулина, но и это не помогало. Прошел еще год, и вот в день моего рождения, когда мне исполнилось пятнадцать, пришел отец. Я не видела его два года. Боже, как он постарел.
За окном небо посерело, начался новый день. 
- Я хотела обнять его и прижаться к папе, как в далеком детстве, когда была
жива мама. Но вместо этого мои губы сказали: «папа, давай я сделаю тебе минет». Мой отец, известный в воровском мире как Малюта Скуратов, зарыдал, как ребенок. И тогда, ко мне вернулось сознание, и я сказала ему: «папа, отрекись от меня, забудь меня. У тебя есть Артур».  Я решила ему ничего не говорить о своей жизни без него.
- Что он тебе ответил?
- Он сказал, что при всей его симпатии к Артуру, он недостоин и мизинца той
огромной настоящей отцовской любви, которую мой папа испытывает ко мне. И ушел. Потом меня перевели в частную клинику в Америке, где более мене мои мозги привели в порядок. Там я экстерном закончила школу.
- Странно, - сказал я.
- Что именно?
- Странно, как можно родных детей любить по-разному. Родительская любовь
как бесконечность, как ее не дели на детей, все ровно будет бесконечность. Если, конечно, дети родные.
- Что ты этим хочешь сказать?
- Я хочу сказать, судя по твоему рассказу, вполне возможно, что Артур ему не
родной сын.
- Ты думаешь?
- Ты сама сказала: «настоящей отцовской любви», именно так тебе сказал отец.
А, если моя догадка правильная, то все наследство скорей всего записано на тебя. Ну, ладно, об этом потом. Ты расскажи, что было дальше.
- Дальше, я вернулась в Москву и поступила в университет. Жила в девичьем
монастыре, но не как монашка. У меня была отдельная келья, но я была освобождена от всех монастырских повинностей, кроме молитв. Отец очень хорошо помогал монастырям, и они пошли ему навстречу. Училась на дневном, на юридическом. Утром машина отвозила меня на Воробьевы Горы, в сопровождении охраны, а после учебы – возвращалась назад. Там и познакомилась с Никитой. После окончания учебы вышла замуж, и все опять повторилась, но уже с мужем. По настоянию Никиты уехала из Москвы в Ростов, на родину моей мамы.
- Подальше от папы. У тебя были романы с другими парнями в университете?
- Нет, папа запретил мне встречаться просто так. Только замужество.
- Понятно.
- Там, в фойе ресторана «Центральный» брат потребовал, что бы я вернулась к
Никите или легла в больницу. Он сказал, что не позволить мне встречаться с шарлатанами и кивнул на тебя. Тогда я сказала, что выхожу за тебя замуж. Лишь бы отделаться от него.
- Ну, кое-что прояснилось.
- Что именно?
- Он предложил мне десять миллионов долларов, чтобы я женился на тебе.
- Как трогательно. Просто удивительно.
- Ничего удивительного и трогательного. Артуру надо было спровоцировать
прежнее твое заболевание. Навязчивый мазохизм. Для этого он предлагать пичкать тебя депрессантами и подвергать к сексуальному насилию. Кое-что записать на камеру и показать по интернету. Двойная выгода – показать твоему отцу, что твое место в психушка и, унизив отцовские чувства,  ускорить его уход в мир иной. Таким образом, только он, Артур, станет официальным наследником. Поэтому он и прилетел сразу же, как только узнал, что ты развелась с Никитой. Ему стало ясно, что ты вышла из под контроля, а это чревато.
- Чем? Сережа. – Маша обняла меня за плечи.
- Тем, что ты сможешь рассказать отцу правду, и тогда ему крышка. Все вроде
бы понятно, но почему он позвонил мне именно сейчас, когда я говорил с тобой на эту тему. Блин, это меня напрягает.
- Может, случайность.
- Случайность исключена.
Холод пробежал у меня по спине.
- Черт, Черт, - закричал я. Скинув с себя куртку, я стал выгребать все из нее.
Так и есть, в левом кармане лежал маленький черный шарик с металлическим хвостиком.
- Это «жучок», они слышали все, о чем мы с тобой говорил,  – прошептал я и
выбросил шарик в унитаз.
- Мне страшно, Сережа.
- Звони отцу, - потребовал я.
- Нет, я не могу.
Я побежал в комнату, оттуда - на балкон. Внизу уже стояли черные Мерседесы.
Сердце отчаянно заколотилось.
- Маша, скорей сюда. – Негромко крикнул я.
Девушка выскочила на балкон.
- Это его машины, – прошептала она.
- Звони отцу, это наш последний шанс.

* * *

Мы вбежали в комнату, и она дрожащими руками взяла телефон. Маша раскрыла
«раскладушку» и стала щелкать на кнопках. Пальцы ее не слушали. «Где же номер папы, где...», повторяла она. «Вот нашла», - наконец выдохнула она, в это время постучали в дверь. Маша побледнела и уронила телефон. Дверь треснула и резко открылась. Я ринулся в прихожую и тут же получил удар в пах от вошедшего Артура. Словно раскаленной пикой пронзило живот; согнувшись от нестерпимой боли, я получил еще один удар, уже кулаком в челюсть, в глазах – потемнело, еще – удар, и еще. Как в кровавом тумане  влетел в комнату и рухнул у балконной двери. Артур схватил Машу за волосы и усадил на диван. Лежа и корчась у двери, рядом с диваном, сквозь красную пелену я увидел на полу телефон Маши. На его синем экранчике верхнем левом углу была надпись: «папа» и номер, а внизу – «громкая связь». Я нажал кнопку вызова и задвинул телефон под диван.
- Усадите, этого урода рядом с ней, - услышал голос Артура.
Двое парней в черных костюмах подняли меня как котенка и швырнули на
диван.
- Здравствуй, сестрица, - криво усмехаясь, сказал Артур, – давно я тебя в
попку не имел. Соскучилась.
Охранник  принес из кухни табуретку. Артур сел на нее.
- А ты, - сказал он мне, - дурак, мог бы получить десять лимонов, а теперь тебе
крышка. И сестричке – тоже крышка. Ах, как папка расстроится, как поплачет на твоей могилке. Я даже знаю, кто тебя убьет. Не – я, конечно. Ну, об этом – потом. Прежде, чем тебя отправить к мамочке, я хочу тебе кое-что сказать. Очень хочу сказать. И тебе, моя минетчица,  это тоже надо узнать перед смертью.  Это я – ха-ха-ха - отравил твою мамочку, и это я отнес папку с компроматом на твоего папашу в милицию. Это я превратил твою жизнь в ад. Знаешь почему, а потому, что я ненавижу тебя... ненавижу за то, что моя мама, моя любимая единственная мама погибла из-за твоего козла,  ненавижу тебя за счастье, которое в было твоем детстве и которое ты украла у меня,  ненавижу тебя за то, что отец любит только тебя, а ко мне относится, как к сироте – жалеет. Да! Да! Он прав, - Артур кивнул на меня, - отец отписал все имущество на тебя, все до последней копейке. А мне сказал, что его смерти, чтобы я служил тебе. Ха-ха-ха.  А вот ему и тебе член... пососите.  Поэтому я дал себе клятву, что я отомстю тебе и твоему отцу самым страшным образом.
Маша была белой, как мел. Она прижалась ко мне.
-     А теперь пора за дело. – Артур посмотрел на меня, - ты задушишь ее, потом напишешь предсмертную записку и повесишься сам. Понятно. – Я молчал, - чтобы тебе было окончательно понятно – продолжил он, - я послал своих парней к твоим деткам. И если ты хочешь, чтобы они остались живы, сделаешь это. Не веришь. А жаль. Пожалуй, для начала я тебя соединю с твоими крошками.
Он представил свой телефон к моему уху. Я услышал плачущий, надрывный и очень жалобный голос дочери:
- Папочка, милый, папочка, пожалуйста, сделай, что они от тебя хотят, иначе
они убьют меня... я очень боюсь...
В моей душе все оборвалось.
- А теперь послушай свою мымру.
Сквозь истеричный Ванькин плач  я услышал, как он, захлебываясь в слезах,
кричал: «злые дядьки уходите прочь, а иначе я вас прибью, ма-ма, па-па», а потом трубку взяла Галя и скороговоркой сказала:
- ...Сережа, умоляю тебя, выполни все, что они от тебя требуют, умоляю...
- У тебя есть ровно одна минута.
Я посмотрел в его стальные глаза. Сомнений не было, Артур не блефовал. Я
сжался в комок. Вдруг у него раздался звонок:
- Ворон, в чем дело, - спросил красавчик, - ладно... только быстро.
Он кивнул одному охраннику: «впусти Ворона». Вошел седой мужчина лет
пятидесяти, тоже одетый в черный костюм.
- Какого хрена, Ворон, - не поворачиваясь, спросил Артур, - твое дело машины
охранять. Говори, что за срочная информация, и быстро вниз.
Ворон с каменной маской на лице сказал:
- Вам привет от Малюты Скуратова, - и выхватил пистолет с глушителем.
Я видел, как напряглись уши Артура и округлились серые глаза, потом раздался
щелчок, и из ствола вырвалось пламя. Артур рухнул на пол. Ворон, резко развернувшись, выстрелил в растерявшихся охранников, и оба рухнули вслед за Артуром. Потом мужчина протянул телефон Маше:
-    Поговори с отцом.
- Да, папа, все нормально, - сказала она в трубку и заплакала, - хорошо, я
немедленно вылетаю к тебе.
Ворон посмотрел на меня и сухим голосом проговорил:
- Ребята уже покинули твоих детей, там тоже все нормально.
Маша машинально стала собираться, она избегала смотреть на меня, а я – на нее.
Я сразу же бросился к телефону и набрал номер Гали:
- Боже, если бы знал, как я ненавижу тебя, - тихо сказала она, Ванька еще
всхлипывал, - тебе надо отказаться от отцовства и немедленно. Я больше не намерена подвергать из-за тебя жизнь ребенка опасности.  Ване я дам свою фамилию. Ты меня понял? Исчезни из нашей жизни. Навсегда.
- Пускай будет, как ты скажешь.
И тут же набрал дочку.
- Они ушли, - я услышал ее резкий голос, - а  тебя я ненавижу и никогда не
прощу ни маму, ни этого визита, ни мою счастливую жизнь. В кавычках. Я буду только об одном молить Бога, чтобы он избавил меня от твоего общества. Навсегда. А если все же ты будешь искать со мной встреч, наложу на себя руки. Прощай и будь проклят, проклят.  – В трубке послышались гудки.
Я сел на пол и схватился за голову.
- Все нормально, - будто сквозь туман услышал голос Маши.
- Да.
- Я уезжаю навсегда. Прощай.
- Да.
- Спасибо тебе за все.
- Да.
Ворон  принес мешки и упаковал в них трупы. Потом легко перенес их в
машину. Похлопал меня по плечу. Маша наклонилась и поцеловала меня в губы.
- Прощай, Сережа, – сказала она и улыбнулась.
- Прощай, Маша.
Дверь закрылась и наступила тишина. Я упал на пол и застонал, как раненый
зверь, в своей берлоге.


Глава 12. Разговор с Богом

«Вот и все, - сказал я себя, - уже ни что держит меня на этой
земле». Вдруг все стало легко и понятно, будто неподъемную ношу, под названием жизнь, которую, спотыкаясь, нес по земле, можно сбросить и наконец-то обрести покой. Наконец-то выспаться. Наконец-то не думать, где взять денег на алименты. И, черт возьми, наконец-то прервать свое одиночество. Мне стало ясно, что самые главные долги я простил сам себе, и теперь могу шагнуть к Анжелике, в зазеркалье, в ее объятья.
 Сорвав полотенце с зеркала, я закричал:
-    Анжелика.
И почувствовал движение воздуха и манящий запах духов – запах из прошлой
жизни. «Кажется, черный жемчуг», - подумал я. Точно – это были любимые духи Настеньки. И вдруг, как в насмешку, услышал музыку – легкую и веселую. «...Ресторанчик «поплавок» на волнах качается, - невольно запел  в такт и улыбнулся сам себе, - а любовь у нас не кончается...». Мелодия звучала все громче и громче, – казалось, вот-вот лопнут барабанные перепонки. Я завыл и зажал ладонями уши, но музыка звучала во мне, как веселенький похоронный марш в мою честь. Потом – неожиданно наступила тишина. Я отчаянно замотал головой, не в силах справится со щемящей тоской, петлей сдавившей мою душу: - моя любимица Настенька в психушке, Галя спит с лучшим другом, а я, проклятый детьми,  - стою перед бездной, под названием «смерть». И нет выхода, кроме ухода из реальности в мистическое зазеркалье.
Я закрыл глаза и вдруг почувствовал, что стою в храме, а сверху на меня смотрит Христос. «Какие печальные глаза, - подумал я, - сколько же ему пришлось увидеть человеческого горя и безумия». Зазвучала церковная капелла, и послышалось «аминь». Пронзительно пахло  лампадой и вербой. Нет, нет, это уже не дыханье церкви, а - запах сырой земли. Так она пахнет только на кладбище – таинственно и торжественно. И вдруг я подумал, что могильную землю не спутаешь с котлованами и траншеями. Затем открыл глаза и в зеркале увидел Анжелику. Она, обнаженная, лежала на белой кровати и смотрела на меня.
- Анжелика, возьми меня к себе.
Она кивнула головой и улыбнулась.
- Я жду тебя, - прочитал я по ее губам.
- Анжелика, возьми меня к себе, - повторил я.
- Ты должен уйти из жизни.
- Как? Я все сделаю.
- Вскрой вены. Это не больно, главное не усни, нельзя прозевать миг, когда
душа покинет тело, и все время смотри на меня. И я приму тебя в мое царство. В зазеркалье. Я буду тебя любить. Я буду тебя ласкать. Иди ко мне. Ко мне... ко мне...
Я, обрадовавшись,  побежал на кухню, налил в тазик горячей воды и схватил
большой нож, прекрасно понимая, что это нужно делать очень быстро, - иначе  одумаюсь, и тогда опять придется взвалить на себя неподъемную ноше. Ну, уж – нет, выкусите. Уж, как-нибудь без меня.
Поставив тазик на табуретку и положив в него руку, я полоснул тесаком чуть выше ладони. Ранка почти не болела, лишь чуть щипало. Темная кровь хлынула в тазик, и вода мгновенно окрасилась в ярко красный цвет. Захотелось спать, и веки стали свинцовыми. Тело налилось усталостью и перестало слушаться. Я из последних сил посмотрел на зеркало.
- Я обманула тебя, - свернув глазами, сказала Анжелика, - ты не попадешь в
зазеркалье, а просто умрешь. – Это была шутка.
- Зачем ты меня звала, - прошептал я.
- Ты почти разгадал тайну Болотницы. Кроме того, ты причастен к смерти
Каракумова.
- Но ты ненавидела Каракумова.
- Ну, и что. Я жила ненавистью к нему. Поэтому я ненавижу тебя за то, что ты
отнял у меня эту ненависть.
- Как все сложно, - простонал я.
«Мне не суждено понять женщин», - как в бреду, подумал я.
Анжелика стала растворяться в фиолетовом тумане, и мне казалось, что я
сладко засыпаю. Вдруг словно опомнился, меня охватило отчаяние и безумное желание жить. Что я делаю. Я ведь хочу жить. Из последних сил я поднимаю пудовые веки. На моем диване, рядом со мной, сидела старушка, в черном плаще и платке. Она, как мама, нежно  гладила  меня по голове.
-     Ну, что, миленький, собирайся.
«Прощай, жизнь. Как жаль...».

* * *

«Если же Дух Того, Кто воскресил из мертвых Христа, живет в вас, то Воскресивший Христа из мертвых оживит и ваши смертные тела Духом Своим, живущим в вас»,* - прозвучал голос Насти. Эта фраза стала последней, что я услышал, прежде чем провалится в бездну.
Кругом была липкая чернота. Стояла Мертвая тишина. Не было воздуха, значит, – не было запахов. Не было рук, ног, живота, - не было тела. Звучало, как органная музыка, слово «смерть» - из низких аккордов взлетая к высоким, пронзительным, для того, чтобы опять низвергнутся в самый низ, наверное, в ад. Потом наступило долгое молчанье, наверное, в длиной в вечность; а затем вдруг из ниоткуда пролился золотистый свет. Я открыл глаза и увидел осень: мягкую, желтую, чистую. Увидел бескрайнее поле, а посреди – могильную оградку. Увидел, но не удивился, маленький памятник с моим фото, а над ним - березку. На лавочки перед памятником сидело двое: я и незнакомый мужчина, с мрачным небритым лицом, с седыми усами. Он почему-то мне напоминал водопроводчика. 
- Ты кто? – спросил я.
- Твой ангел-хранитель, - ответил мужчина, - прости, что  не сберег тебя. 
Знать, не судьба. Невезуха, точка ру. Все было не так. Судьба-злодейка обозлилась на тебя, вот и подножки подставляла.
- Ты насчет Гали?
- Галя не любила тебя никогда.
- Наверное. Уже полгода, как меня нет. – Я решил прервать этот разговор.
- Время быстро летит, - с вздохом согласился мужчина, - скоро и я исчезну.
Ангелы-хранители одни долго не живут. Они как тень всегда следует за человеком.
-     Все тленны, - философски согласился я, - кроме вечного Бога.
- После твоей смерти я стал маленьким зеленым листком, и жил на тонкой 
ветке березки, которая шумела над твоей могилой. Но прошло лето, и уже очень скоро осенний ветер и дождь сорвут меня, а древний, как мир, кладбищенский сторож спалит мой лист, как мусор, заодно с такими же братьями.
Мужчина смахнул слезу и тихо декларировал:
-     Всегда поющий, – молчалив,
летел, но знал, что обреченный,
увял, - увядший был красив,
и тихо умер, в жизнь влюбленный.
Как музыка, горел костер,
за упокой молилась осень,
осенний лист последний взор
на небо пасмурное бросил.
Вдруг налетел сильный ветер, и я увидел, как последний желтый лист отчаянно болтается на дереве, вот-вот улетит в даль. Я сорвал его и спрятал его в карман. Устало закрыл глаза. Затем опять наступила вечная темнота. Вдруг услышал какой-то шепот и отрывки фраз. Но вот уже другие слова, короткие и четкие,  постепенно выстраиваются в цепочку и становятся осмысленными и очень важными. Они приобретают интонацию и знакомое звучание. Нет, не – звуковое, какое бывает, когда слышишь свой голос, а – звучание мыслей, когда думаешь. Похоже, на внутренний голос.
- Зачем ты это сделал? – слышу в вакууме свой голос. Эхо многократно
повторяет вопрос.
- Я устал. – Оправдываюсь я. – Устал от жизни. 
Я слышу свое всхлипывание. Наверное, это плачет моя душа.
- Сотни тысяч людей через страданье и тяготы, через миллионы лет, пронесли
эстафету жизни тебе, передавая от отца к сыну детородное семя, от матери к дочери – таинство рождения. – Мой голос звучит обвинительно. – Твой род, живший до тебя, против такого расточительства.  Твоя жизнь тебе не принадлежит. Она принадлежит Богу. Только Бог, дав ее, имеет на нее право. Твоя обязанность хранить жизнь и вести себя благочестиво. Это твой долг, человеческий долг.
- Нет, - кричу я, - это моя жизнь. Человек имеет право на жизнь, раз она ему
дана.  Это так?
- Так.
- Значит, человек имеет симметричное право оказаться от жизни.
Убедительно?
- Нет. Жизнь – не подарок, от которого можно отказаться. Жизнь – святая
данность, которую надо прожить от начала до конца.
- Но, я устал. Тяготы и обиды раздавили меня. Мне было очень тяжело. Я
надорвался. Я больше не могу идти.
- Ты предал детей.
- Они меня прокляли.
- Они обиделись, но любят тебя. Они понимают, что ты отец. Для них ты, как
Бог.
- Какая разница, когда я умру. Раньше или поздно. На секунду раньше, или на
миг позже. Ничего не изменится на Земле. Ничего!
- Но тебе надо вырастить сына. Подумай, какие ненастья могут  обрушиться на
его голову, если вслед за тобой в силу случайных обстоятельств уйдет в мир иной его мать. Страшная сиротская доля. Подумай, какие страданья принесет твой шаг твоим родителям. Мать сойдет с ума от горя, а отец – умрет от беды, у него больное сердце. Подумай,  что твоя дочь без отца станет беззащитной. В этом непростом мире, где есть место злу. Ты – в ответе за них.
Мой голос звучит резко и громко. Но моя душа зажимает уши.
«Я не хочу это слышать».
- Почему так несовершенен мир, в котором мы живем, - устало спрашиваю я, -
если нами правит Бог?
- Всевышний не вмешивается в суету людскую. Бог помогает тем, кто
действительно в этом нуждается. И карает тех, кого направляет дьявольская рука. Твое предназначенье, как и всякого живущего, творить добро, прислушиваясь к Богу.  Добро всегда направленно против зла. Помни, если Бог за нас, кто против нас?
«Кто против нас?». Неужели черное проклятье. Как угасающее  эхо слышится гулкое слово «проклятие». Перед глазами – зеленные старухи, с белыми без зрачков глазами и черный дым над развалинами родного города.
«Кто за нас?» Бог. Как колокол звенит чистое слово «Бог».
Я думаю о своих детях и плачу.
- Я не хочу умирать  Господи, помилуй меня.
Снова липкая чернота.
 
* * *

 Сквозь вату, далеко-далеко, словно с того света, слышу голос Маши:
- Боже! Сережа, что ты натворил, - чувствую, как мне перетянули руку
чуть выше локтя.
Потом - мертвая тишина и абсолютная темнота.  Вдруг:
- ...давление сорок на пятьдесят, пульс нитевидный, нужна кровь, - услышал я
женский голос и на секунду открыл глаза. Передо мной сидела полная женщина в белом халате, - потом опять темнота.
- ...я вам заплачу, - и снова темнота.
- ...ставьте капельницу... – мягкий грудной голос.
- ...папа, папа, прости, – слышу голос дочери, - прости.
- ...девушка, отойдите, не мешайте.
- ...папа, прости, это я виновата.
- ...кажется, опасность коллапса миновала. Давление растет.
- ...он будет жить.
- ...думаю, что да. Девочка, иди на кухню.
- ...я боюсь.
- ...все нормально, твой папка оклемался. Такой взрослый мужчина, и такие
глупости делает. Ну, вот, давление семьдесят на девяносто. Не понимаю, зачем разбили зеркало. Сколько осколков.
- ...это я. Вернулась за своим телефоном, который забыла. Смотрю, – Сережа
лежит, белый, как мел, вены – перерезаны. Везде – кровище. Стала руку перевязывать, а тут тесак лежит, он им вены вскрыл, ну, я его в сердцах и отшвырнула, и в зеркало нечаянно попала. Скажите, все нормально, а то я на самолет опаздываю.
- ...да, все нормально.
- ...сколько я вам должна?
- ...тысячу.
- ...да не долларов, рублей.
- ...возьмите, прошу вас. А ты больше не обижай папу.
- ...никогда, никогда.
- ...все я поехала.
- ...телефон нашла...
- ...нет, ну, ладно, а то я опоздаю. Ты посидишь с папой?
- ...нет, я боюсь. Вдруг он умрет. Я еще маленькая, - Маргаритка плачет.
- ...понятно, я кого-нибудь найду. А ты - домой.
Снова – мертвая тишина. Вдруг перед внутренним взором я увидел рисунок из
тетради Федора, но никак не смог его разобрать. Все детали расплывчаты. Понятны только черные тучи и молнии. Я напрягаюсь, но опять падаю в бесконечную бездну, хотя – нет. Слышу осторожные шаги. И на мгновенье приоткрываю глаза и вижу сквозь узкую щель знакомую старуху, в черном плаще и платке, со стальной тростью в дрожавшей руке. Она стояла у двери, погрозила мне угольным кулачком и тихо прошептала:
- Я еще вернусь за тобой.
Потом нищенка отвернулась и ласково сказала:
- Машенька, довези меня до Ростова.
- Да, конечно, бабушка, поехали, - услышал я из прихожей звонкий голос
Марии, - только побыстрей, а  то я опаздываю на самолет. 
- У «жигуленка» тормоза отказали, - пробормотала старушка.
- О чем вы, бабушка. Мы на Мерседесе поедем.
- Да, да. Конечно, - согласилась старая женщина и исчезла в прихожей.
Может, мне это приснилось. А может, – и нет.
И опять  наступила темнота, мертвая, холодная, липкая.



Глава 13. Мой апокалипсис

Чернота сменилась сном, но не  бесчувственным и беззвучным, как
мертвая тишина,  а живым, полным тихих звуков, неясного шепота, скрипа двери и уличного гула. Тело стало теплым и приятным, а воздух – вкусный и полный запахов.  Сквозь сон я услышал  какой-то шум, кажется, работает телевизор. Открываю глаза и вижу знакомый потолок и одинокую тусклую лампочку, а в ней – яркий огонек.
«Я не умер. Ура. Да здравствует жизнь».
Медленно, опираясь на локоть, сажусь на диван, который противно скрипит. Сквозь желто-фиолетовый туман вижу Лурье. Он сидел на полу и смотрел телевизор. Иосиф оборачивается и приветственно машет мне рукой. Я вяло махнул ему в ответ и смотрю на шкаф. Зеркала – нет. Значить, Маша все-таки разбила его. И ведьмы не уберегли. Как же так? «Винная, но невинная», - кружится в голове – умная, но безумная», - вспоминаю строки из тетради Федора. Значит, он был прав.
- Привет, плиточник. – Не узнавая своего голоса, тихо говорю я.
- Шолом, Сергей. Мама бы наказала тебя за такую глупость по полной
программе. – Рыжий садится рядом и продолжает весело тараторить, - одним стоянием в углу за это бы не отделался, точно – ремня получил. И без сладкого остался до субботы.
- Какая мама? – Я ничего не понимаю.
- Твоя, разумеется. Которая родила тебя, этакого дурака, в муках и во всем 
себе отказывала, пока не вырастила. Даже папке давала в лучшем случае раз в месяц.
-     Чего? – в глазах как спираль вертятся фиолетовые круги, но постепенно они рассеиваются, и предметы начинают принимать четкие очертания.
- Чего, чего? – Лурье передразнивает меня, - конечно, любовной ласки. А
батька, видит Бог, очень томился без мамкиной любви. Молодой, здоровый, как бык. А ты все орешь и орешь по ночам. Всю душу выпивал. Когда маленьким был. Помнишь?
-     Лурье, говори попонятней.
- Куда уж понятней, дуралей. Намучились с тобой предки, пока вырастили.
Думали, старость ты им украсишь. А ты – бац, ножиком по венам и того – чуть было не свалил на тот свет. Не хорошо. Впрочем, не обращай внимания на мою болтовню. Это я – так, для проформы.
- Рыжий, кончай читать мораль, а лучше скажи, как ты здесь оказался.
- Мне одна девушка, звать Маша, рано утром позвонила. Говорит, записку с
моим номерком нашла у тебя. Посидите, просит, с Сергеем, пожалуйста. Никого нет у него, кроме вас. Дочка – малолетка, друзья – легкомысленные. Одна надежда, говорит, на вас. А самой – срочно, в Москву надо, отец при смерти.
- Понятно, - мрачно говорю я и смотрю на телевизор.
В экране взлетают военные самолеты, потом диктор говорит о возможной
мобилизации. Лурье делает погромче и чертыхается.
- Что новенького в мире, - равнодушно  спрашиваю я.
- Американцы требуют от нас ядерного разоружения, а то грозят нас бомбить.
- Они – что? Сдурели. У нас же ядерное оружие. – Возмущаюсь я, - как
бабахнем по Америки, мало не покажется.
- В том-то и дело, что не бабахнем. Они под видом коммерческих спутников
тайком засылали в космос военные с лазерными пушками. Уверяют, что могут перехватить все русские ракеты. А теперь после того, как вчера наши в отместку за Бушер разбомбили под Катаром  американскую военную базу, они требует от нас политического решения о ядерной демитализации. Иначе – они будут уничтожать наши ракеты точечными ядерными ударами. Как тебе это нравится?
- Ерунда какая-то.
«Неужели, - думаю я, - проклятие Болитницы». И, ежась, вспоминаю протяжный
вой психов и ночные картинки в заколдованном зеркале. Закрываю глаза и как наяву снова вижу разрушенный родной город, гарь, дым, застилающий солнце, и трупы, трупы, трупы. Мне становится не по себе, и я дрожу. Лурье, не обращая внимания на меня,  подсел вплотную к телевизору. Он возбужден, бледен и сосредоточен в ожидании страшной катастрофы. За окном стреляют, и слышаться отчаянные крики.
- Погромы, - не отрываясь от экрана, радостно говорит Рыжий.
Я вдруг понимаю его черную радость и невольно содрогаюсь. Его настолько
достало вязкое и однообразное, как болото,  бытие, что он в шизофреническом восторге ждет апокалипсиса: пускай хоть что-нибудь неординарное и яркое произойдет  в его серой жизни,  даже, если это будет ядерная война. Он смотрит, как завороженный, в телевизор, где диктор, молоденькая женщина, не с меньшим черным восторгом, захлебываясь, рассказывает все новые подробности надвигающего конца света.
-  В Америке тоже грабежи, - смеется Лурье, - идиоты, думают, что награбленное барахло можно унести на тот свет. Боятся. Значит, не так уж они уверены в своей безопасности. -   Потом смотрит на меня и, усмехаясь, добавляет, - наверное, жалеешь, что ожил.
«Кажется, никто не понимает, что нас ожидает. Воспринимают, как кино».
Я встаю и иду на кухню. Моя куртка лежит на табуретке, карманы вывернуты: телефон, связка ключей и разные бумажки лежат на столе. Среди них – пожелтевший березовый листок. Видимо, Маша искала, кому бы позвонить. В глаза бросается клочок бумаги: «Сниму порчу, сглаз, родовое проклятье. Бесплатно. Телефон ...». Номер мне кажется очень знакомым, так и вертится в голове, но, как ни напрягаю память, не могу вспомнить. Набираю номер.
- Алло, здравствуйте, - говорит мне девичий голосок.
- Здравствуй, - отвечаю я и уже хочу сказать, что звоню по объявлению, как
слышу:
- Дядя Сережа, я вас узнала. Мама вам записку оставила.
Голосок, действительно, знаком, но все ровно не могу вспомнить. Поэтому
осторожно спрашиваю, где мама.
- Ее папа убил. – Девочка всхлипывает, - но мама знала, что ее должен папка
убить.
«Лидкин номер, - думаю я, - как жаль, как безумно жаль». Я сжимаю до боли
кулаки, и слезы наворачиваются на глаза.
- Маму сегодня похоронили. Но ничего, я уже большая.
«Эх, милая девочка, ты только потом поймешь, что потеряла».
- Читай, пожалуйста.
- Хорошо. «Здравствуй, Сережа, и прощай. Чувствую, что это мои последние
минуты.  У мужа совершенно безумные глаза. Зона сделала его сумасшедшим. Мою давнюю слабость воспринимает, как самое страшное предательство, которому нет прощения и оправданья. Я сижу в кладовки и пишу. Доченьку мою отвези моей матери, в деревню, знаешь, куда везти. Квартиру сдавай, а деньги им пересылай. Верю тебе, как самой себе. Еще раз попыталась погадать о твоей судьбе. Все сложно и запутано. Во время гаданья опять погас свет,  и разбилось другое зеркало, а это уже знак.  На душе – не по себе. А когда собирала осколки, тоже сильно поранилась. То же знак. Собиралась   вынести разбитое зеркало на площадку, но передумала. Вспомнила, как соседка орала: «не здесь место разбитому зеркалу». Может, и в этом тоже знак. Остальное сам додумай. Дальше боялась гадать. Вот, и все. Муж зовет. Чертовски хочется жить...».
«Эх, Лида, Лида», - я горестно вздохнул и вдруг громко сам себе кричу:
- Так, где же, черт побери, тогда место осколкам проклятого зеркала?


* * *   

Я схватился за голову и пытаюсь вспомнить рисунок из тетради Федора. Да,
точно! там было что-то про осколки разбитого зеркала. Кажется, был нарисован гроб. Надо ехать на кладбище, на могилу Лизы Шахмейстер. Достаю из холодильника водку и сала, из буфета – черный хлеб и репчатый лук. На кухню вбегает Лурье с круглыми и радостными глазами.
- Наши стреляли по американским кораблям в Тихом Океане, так они
перехватили все ракеты. Лазером, – кричит он, - теперь нам объявили ультиматум до двенадцати ночи. Короче, осталось четыре часа. Спешат, значит, боятся, то мы что-нибудь придумаем. – Потом жадно смотрит на стол и вопит еще громче, - ты это правильно придумал, умирать, так пьяным. Ура.
-    Наливай и нарезай, - командую я, - но только по чуть-чуть. Нам  на кладбище
ехать.
- Очень разумная мысль, - Рыжий становится сосредоточенным, - умирать
надо по человечески. – Говорит он серьезно и таращит глаза, - только вряд ли успеем могилы выкопать. Впрочем, можно выкопать одну неглубокую могилу на двоих. Двоим – веселей. Там и продолжим пьянку. На свежем воздухе.
Мы выпиваем и закусываем. Все безумно вкусно.  Идея провести пикничок на
ночном кладбище предвестии ядерной войны воодушевила Лурье. Он начинает ее развивать, а я, совершенно не слушая его, хватаю телефон и набираю номер Витька Подопригора.
- Витек, срочно приезжай.
- Ты чего, Серега, обалдел. – Орет Витек, - нас всех под ружье поставили.
Погромы пресекать. Частичная мобилизация. Говорят, война будет.
- Поэтому и приезжай, зеркало разбито.
- Какое на хрен зеркало, - еще громче орет Витек, потом неожиданно тихо
переспросил, - когда? Кто?
- Утром. Маша нечаянно разбила. А я в отрубе был.
- Скуратова погибла на выезде из города, - чеканя слова, говорит опер, - два
мерса в лепешку. Гнали как очумелые. В них врезался  «жигуленок», в котором отказали тормоза. Я там был. Груда искореженного металла. Кровь и куски человеческого мяса. Неприятное зрелище. Бр-р-р.
Я застонал от невыносимой боли и прошептал:
- Посмотри, пожалуйста, когда родилась Маша?
- Странный вопрос. Зачем покойнику день рождения.
- Посмотри, - заорал я.
- Ладно, не ори, подожди. Сейчас посмотрю.
Слышу щелканье по клавиатуре. Витек чего-то бормочет.
- Нашел. 25 апреля 82. Легче стало?
- Она родилась в один день с Лизой. И судьба у нее схожая, - бормочу в трубку
я, - видимо, аура – тоже. Поэтому, она и смогла разбить зеркало. Система «свой чужой не сработала».
-     Чего, - орет Витек в ответ - у тебя, что крыша съехала. Какая система?
- Ведьмы ее за Лизу приняли, - еще тиши, уже себе сказал я, - бедная Маша.
- Твоя бедная Машка больна СПИДом была. Понял. Специально мужиков
заражала.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю, Серега, знаю. Следователь из Ростова был на месте ДДП, мне все
рассказал. Уже пятнадцать заявлений на нее. Мужиков соблазняла, сучка. Смерть несла. У меня кое-что есть для тебя. Письмецо от нее. С того света. Понял?
- Да. Витя. Я все понял. Ты только приезжай, - бормочу я. 
«Наступает момент истины, - неожиданно я вспомнил слова Марии, - когда
приговоренная к казни жертва, измученная ожиданием смерти, сама ищет своего палача. Нет сил бояться и ждать. Пускай быстрей свершится зло. Палач, поднимая топор, улыбается: кровь и страх жертвы возбуждают его. Человек, положивший голову на плаху, ненавидит палача и мечтает только о том, поменяться с ним местами. И вдруг, случается чудо. Он казнит тебя. Сам, не зная того, что ты казнишь его».
- Ни хрена ты не понял. Она же с друзьями твоими переспала. И с тобой
хотела.
- Откуда ты знаешь?
- Откуда, откуда? От верблюда. Я уже с Кочегарским побеседовал.
- Маша, как и Лиза, тоже ненавидела мужчин. Оно и понятно, – тихо говорю я
и опять прошу, - приезжай, Витя, пожалуйста.
- Шас буду, - послышался мрачный голос Подопригора.
Проклятье Болотницы – неотвратимо и беспощадно, как контрольный выстрел в
затылок. Не в силах справится с тоской, нахлынувшей на меня,  я тихонько завыл. Потом словно очнувшись,  вскочил и начинал бегать по квартире и разбрасывать вещи. Лихорадочно думал. Лурье жалобно смотрел на меня, прижавшись к стене, а я шептал сам себе: «где осколки зеркала? ну, где они?». Вряд ли Маша выкинула их на мусорку. Она ее боялась, как огня. Особенно бомжей и черных мух. Дочка – та бы точно не пошла. В лучшем случае подмела и сложила в мусорное ведро. Переворачиваю ведро. Так и есть. Они – там, светятся будто бриллианты. Достаю картонную коробку из-под обуви и складываю их туда со словами: «вот они мои милые, мои хорошие». Потом коробку перематываю скотчем: для надежности.
- Теперь наливай по полной, - говорю я Лурье.
- Все нормально? - осторожно спрашивает он, тараща испуганные глаза.
- Хоть что-то, - непонятно отвечаю я.
- Понимаю.
«Ни чего ты не понимаешь».
Входит красный, как рак, Подопригора. Кухня мгновенно наполняется
тошнотворным запахом старого пота, мочи и сивухи. Я машинально думаю, что посидишь полчаса с ним в одной комнате, – сознаешься во всех преступления человечества. В его руках  - привычный толстый, как сам хозяин, черный портфель, из которого торчит дуло пистолета, палка копченой колбасы, и свисают наручники. Я показываю ему коробку и говорю:
- Здесь осколки. Их надо положить в гроб Лизы.
- Логично. Лопаты есть? – Витек сосредоточен. Я вижу, что он смертельно
пьян, и оттого невероятно разумен, и еще – очень горд. Мое идиотское предложение воспринимает, как секретное задание Родины.
- В гараже, - отвечаю я.
- Тогда поехали. – Он икает, и я искренне жалею, что у меня нет противогаза.
Лурье складывает водку и еду в кулек.
- Я с вами. – Он смотрит нас как на сумасшедших.
Впрочем, как он еще должен на нас смотреть. Я бы на его месте вообще не
поехал, но Лурье – есть Лурье, выпивка для него святое дело, даже на кладбище, у разрытой могилы, даже с сумасшедшими, даже – с опером Подопригора, который благоухает как общественный сортир ниже очка.
- Если я останусь живым,  - важно говорит рыжий, - я пересмотрю основные
постулаты теории вероятности. Это будет сенсация  в математике.
-     А я схожу в церковь, - грустно говорит Подопригора, - я последний раз там
был, когда крестился, сорок лет назад. И в баню. Я не мылся уже целый месяц. Все некогда.
- Лучше перестань вымогать у простых людей, - предлагаю я.
- Нет, лучше я схожу в церковь и помолюсь.
- Нельзя одновременно грешить и молится.
- Я сначала согрешу, а потом помолюсь.
- Нельзя требовать от человека невозможного, - осторожно вмешивается
Лурье. – Это априори. Верно, как теория  Пойа в комбинаторике.
-    Будешь обзываться, - рычит опер, - посажу на пятнадцать суток.
Витек в этом вопросе был непреклонен. Уже через пару минут мы с Лурье
рассаживаемся  на заднем диванчике УАЗика.  Жестко, как на нарах. Впрочем,  что еще можно ожидать от милицейской машины, произведенной полвека назад. Я вижу в зеркале заднего обзора серьезное лицо Подопригора и его пронзительный взгляд.
-     Приказываю приступить к спасению Родины, - негромко, но твердо говорит
он, - команду беру на себя. - Витек уже вставил ключ зажигания, но не спешит завести машину, - пацанье попряталось и из-за угла смотрят, - ворчит он, выглядывая в окно, - не нравится  мне это. Всем из УАЗика.
Мы прыгаем из машины и вслед за Витьком начинаем ее осмотр. Так и есть. На выхлопной трубе находим примотанную скотчем  противотанковую гранату, к кольцу которой тянется тонкая проволка. Опер перерезает скотч, но из-за угла прыщавый пацан показывает нам фигу и тянет проволку и вместе  с ней – кольцо. Не долго думая, Витек швырнул гранату в мусорку. От взрыва все вокруг засыпало гнильем, картонными коробками, кульками, шприцами и презервативами; один из них, с противной рожицей чертенка на конце, перевязанный у основания, прилип к лысине опера и свисал на затылке, как чуб у хохла. Витек в запале ничего не чувствует и орет:
- В машину.
Он пригнул за руль, а мы с Лурье опять – назад, на диванчик, основательно
отбив ягодницы. Из-за гаража, нагибаясь от тяжести, ковылял мальчишка лет семи с гранатометом на плече. Лицо его сияло от счастья. Машина не заводилась, и Витек вопил на нее: «заводись, сука». Пацаны бросились к мальчишке. «Не стреляй, не стреляй, - вопили они, - не попадешь, дай нам выстрелить». Но малыш, справедливо опасаясь, что у него отберут гранатомет, нажал на курок и улетел вместе с трубой назад. Граната, страшно воя, пронеслась мимо нас и попала в новенький «Мерседес» в квартале от нас. От былого серебристого великолепия осталась лишь груда горящего металла.
- Детки расшались, - ласково сказал Лурье, - у меня такие же пацаны.
- Тоже из гранатомета по мерсам стреляют, - грозно спросил опер.
- Так он же не в мерс целился, - резонно ответил Лурье, - маленький еще, вот и
промазал.
- Если бы не промазал, - спокойно сказал я, - ты бы сейчас не рассуждал.
Априори. Как пить дать. Закон Бойля-Мариотта.
-    Та чего же вы хотите, - возражает математик, - последний день Помпеи. Дети тоже понимают. Тем более мент в этом районе, все ровно, что русский в нефтебизнесе. Эксклюзив.
- Наконец-то завелась, - сказал Витек, - ну, милая, на кладбище.
УАЗик страшно трясло, и презерватив, прилипший к лысине Витька, болтался на
жирном затылке опера, как маятник. Лурье хотел его снять, но я сказал:
- Не надо, так красивее.
- А почему на конце – рожица, - вежливо спросил математик-плиточник.
- Для прикола.
- А я думал, что бабе приятней.
Город неожиданно погрузился в темноту.
- Светомаскировка, - сурово заметил Витек.
Если бы Подопригора был худым, то на его щеках забегали бы желваки, а так
кажется, что что-то жует. Невкусное. И оттого морщится.
Мы несемся по темному городу, включив мигалку. На углах  здоровые и
бородатые казаки, в синих мундирах, с охотничьими ружьями на плечах, жгут костры и профессионально машут шашками. Тренируются. Блестящие шашки со свистом рассекают воздух. Взмах клинком, и летит мнимая голова янки в канаву, еще взмах, - и виртуальный американский солдат разваливается на две одинаковые половинки. Смотря на них, я понимаю, что Америке придет полный трендец, если они придут сюда, к нам, на Тихий Дон. Господа американцы сидите, пожалуйста, у себя дома в Калифорнии, живее будете.
Подопригора, постоянно сигналит и, не разворачиваясь, дает мне лист бумаги. Я ничего не вижу, и он включает свет в салоне УАЗика.
- Письмо тебе с того света, - тихо говорит он, - в сумочке Скуратовой нашел.
Прочти, Серега.
«Дорогой Сережа! – начал я читать в слух, - не думай, что я бросила тебя и
сбежала при первой возможности. Пойми и прости. Твой удел жить, а мой – умереть. Такова воля Господня. Аминь.
Еще в американской клиники я узнала, что больна СПИДом. Страх смерти был просто ужасен. Но сильней страха была обида на мужчин, которые оборвали мою жизнь в самом ее начале. Когда я представляла, что я умру, а те, кто причастен к моему великому грехопадению, будут жить и творить свои черные дела, моя живая душа падала в ад, испытывая невероятные страдания. Это не пустые слова и не громкие фразы. Все было именно так. Не возможно словами передать мои переживания.
Как ты уже знаешь, я была психически больна. Паранойя, обостренная наркозависимостью, делали свое черное дело, даже там, в частной Питсбургской клинике в Пенсильвании. При виде мужчин я впадала в шок, мозги мои переворачивались, и я, сама не ведая, что творю, бросалась на колени перед ними, чтобы, унизив себя, сотворить очередной раз зло над собой и заново пройти весь мой черный путь. Это было сильней моей воли. Дьявол, который предстал передо мной в образе Артура, вселялся в меня и бросал мое несчастное тело в ноги мужчин, чтобы я с бешеным неистовством вылизывала их грязные гениталии. Блеваться хочется. Сережа, прости за откровенность, но ты должен знать всю правду.
 Врачи знали об этом и вели себя максимально тактично. Кроме одного Тома Феррика, похотливого и прыщавого санитара, который использовал мою болезнь для удовлетворения своих мерзких желаний. О наших встречах я никому не говорила. Панически боялась, что меня за плохое поведение отправят в Россию, к Артуру. И, быть может поэтому, несмотря на усилия врачей, болезнь прогрессировала.
Когда очередной раз я встретила этого санитара, и Том принудил меня к грехопадению, я незаметно уколола его окровавленной мною булавкой. Моя кровь стала смертельным ядом. Я знала, что убиваю его. Это был кайф! Оргазм! Удовлетворение, которое я испытала, было космическим. Неземное чувство великой мести. Ведь я казнила мучителя, в момент его торжества надо мной. В следующий раз я ему отказала. Я уже была сильней своей паранойи. После этого я выздоровела достаточно быстро. 
ВИЧ, который жил во мне, был невероятно агрессивен, хотя на меня он никак не действовал: я была всего лишь вирусоносителем. Том Феррик умер через год от лейкемии. Я даже навестила его перед смертью и ласково сказала ему на русском: «чтоб ты сдох». Он естественно не понял, только кивнул лысой головой.  А я смеялась всю ночь после его смерти. В Америке, таким образом, я казнила еще троих, выбирая тех, кто был мне особенно ненавистен. Тех, кто смотрел на меня с вожделением, как Артур.
Все во мне бунтовало и взрывалось, когда мужчина так смотрели на меня, как на предмет соей похоти. А я – ЧЕЛОВЕК!!!. Боже, с каким  с удовольствием я отдавалась им, похотливым мерзавцам, незаметно коля их все той же булавкой. Через год  все, как правило, умирали. Сладкая-сладкая месть.
Так я превратилась из жертвы в палача. Я мстила, мстила, мстила. В России я свое зло творила при каждом удобном случае. Артур знал об этом, поэтому я была перед ним бессильна. Я возненавидела весь род мужской, только ты дал мне надежду на счастье...»
Дальше было залито кровью. Я сжег письмо и высыпал пепел на улицу. Это письмо лишь подтвердили мои догадки.
- Вот такие дела, брат, - мрачно сказал Витек.
- Бедная девушка, - сказал я.
-     Нехорошая девушка, - возразил плиточник, - убивать людей нехорошо.
- Убийца в юбке, - поддержал его Витек, - все сексуальные маньяки имеют
дурное прошлое. Скуратова не исключение. Я ее бы с удовольствием посадил, предварительно сосчитав ребрышки и почки.
- Врешь ты все, - зло вырвалось у меня, - за бабло ты самого Чикатило
отпустил бы, Витек. Разве не так.
- Нет, не так, - закричал Подопригора, - я – мент, но я с понятиями.  Я тебя
ободрал по мелочи, потому что ты барыга. А воров, мокрушников и насильников я сажаю исключительно в тюрьму. Это – железно. Мне их деньги не нужны, они не трудовые. У меня у самого пацаны растут. Беспределу в России не быть. Понял, Новиков. А барыга должен платить, если не государству, то нам, честным ментам. Чтобы мы могли жрать и ловить преступников. Мать твою... Самый главный человек в России – это полицейский. Классику читать надо.
-    Моя милиция меня бережет, - важно сказал Иосиф, - все мы заложники неправильной политики Кремля. Служить надо народу, а не олигархам, господин президент, - он посмотрел на меня так, словно я - ни кто иной, как российский президент, забросив свои государственные дела, еду с ними на кладбище пить водку.
Лурье опять сел на своего любимого конька. Я спорить не стал, и так видно, что задел за их живое. Витек работу свою любит, как пить дать. А вот безденежье ненавидит, и это понятно. А Лурье – политический извращенец, во всем видит руку президента. Ладно, я отмахнулся  от этих мыслей, как от назойливой мысли. Хрен с ними, и с Витьком, и с математиком. Все ровно Машеньку жалко. Ах, какие у нее были милые ямочки на щечках. Я тяжко-тяжко вздохнул.
 Минут через десять мы уже въехали на кладбище и остановились у старой церкви, прямо у оградки Шахмейстер. Опер дал нам по Калашникову. Лурье схватил автомат и патетически сказал:
-   Будем, как Фидель Кастро,  защищать кладбище от американских вояк до последнего патрона. Но пасаран. Янки не пойдут.
- Иосиф, - возразил Витек, - я местного сторожа больше боюсь, чем всю
американскую армию.
- Не ужели, он сильнее Пентагона?
- Не сомневайся, - ответил я, - и еще водку отберет.
Дверца в оградку была открыта, и мы под ярким светом луны окружили
памятник Лизе, держа в одной руке автоматы, в другой – лопаты. Как ни странно, было тихо. Я ожидал светопреставление, гром и молнии, но дул, наполненный ароматом черемухи, легкий ветерок, чуть колыхая маленькие листочки на березе.
- Давайте по сто грамм, - предложил Лурье.
- Нет, - зарычал Подопригора, - по двести.
- Надо начать копать, - возразил я.
Мы для приличия поковырялись в земле, но тут же устали.
- Мужики, я только что с того света, не могу копать, сил нет, - сказал я и сел
постамент, рядом с мраморной собакой.
- Я тоже не могу, - грустно заявляет Подопригора, - у меня простатит. Врач
запретил мне раскапывать могилы. Пускай Лурье копает. Он умный.
-    Это не честно, - возражает рыжий, - я, как математик, готов умереть за Родину. Но один копать не буду. У меня, между прочим, тоже простатит. Могу справку показать.
- Тогда давайте еще по стаканчику, - с вздохом соглашается мент, - эх, красота.
- Красота, - соглашаемся мы.
И рассаживаемся вокруг памятника. Лурье сервирует стол на мраморной плите и
насвистывает веселый еврейский мотивчик.
- Чего-то деда не видать, - равнодушно говорит Витек и зевает, - никак его
грохнули. Ну, и правильно.
- Да кому он нужен, - не соглашаюсь я.
- Тебе, например, - замечает Витек на полном серьезе, - не пускал на могилку к
Лизе. Так, ты хряц по балде ломиком. И все! Дедушке – капут.
 Я таращу на Витька глаза.
- Ты чего? Подопригора, хочешь на меня старика повесить?
- Шутка, - Витек смеется, - его грохнул  Федор, как пить  дать.
- Мужики, гля, - вмешался Лурье, - у каменной собачки глаза светятся. Первый
раз вижу розовый  фосфор.
Действительно, маленькие глазки огромной каменной собаки, лежащей у ног
мраморной девушки,  светятся в лунном полумраке, как красные лампочки. Математик осторожно давит пальцем на собачий глаз, и вдруг памятник Лизе Шахмейстер медленно отодвигается в сторону, открывая  под собой черный зев.
- Ни фига себе, - восклицает Лурье.
- Я же говорил, что ты умный, - восхищается Витек, - и копать не надо.
- Вы лезьте туда, - суетливо говорит Лурье, - а я останусь охранять выход.
Вдруг памятник опять закроет лаз, так я снова песику на глаз надавлю. Я знаю, как. Или вдруг дед появится, так я его подстрелю.
- Логично, - соглашается Подопригора, - Серега, лезь первый, а я тебя
прикрывать буду сзади.
Я, с чувством собственной значимости, прижимая к груди коробку, с разбитым
зеркалом, заглядываю в лаз и освещаю низ мобильником. В зеленоватом полумраке вижу металлическую лестницу и склеп, в котором на низком столике стоит черный гроб. Мне не по себе.
- Я боюсь, - шепчу я.
- Я – тоже, - соглашается Витек, - но Родину спасать надо, - и толкает меня.
«Наверное, он прав: сам бы я ни за что туда бы не полез. Кто, если не я».
Кувырком скатываюсь по лестнице вниз и плашмя падаю на мокрый каменный
пол. Экран телефона погас, и я оказываюсь  сырой темноте холодного склепа. В страхе шарю по холодному полу. Наконец-то нащупываю коробку и прижимаю ее к груди. Мое сердце бешено стучит в груди, отдаваясь в висках как колокол.  Кто-то трогает меня за плечо...

* * *

- А-а-а, - кричу от ужаса я.
- Чего разорался, - слышу голос Витька и чувствую его знакомое зловонье.
- Блин, ты меня напугал, я такого насмотрелся в гараже Федора, что теперь
собственной тени боюсь.
- Понимаю. Поэтому давай быстренько бросим осколки в гроб и наверх.
- Согласен. Но гроб откроешь ты.
Витек сопит и не отвечает. Он чиркает спичками  и зажигает свернутую газетку.
Пламя бумажного факела освещает арочную кирпичную комнату, с синим квадратом наверху, из которого на нас, словно небесный ангел, смотрит голова Лурье. Мы озираемся и видим плиточный пол, лестницу наверх и красивый полированный гроб на невысоком столике. Сразу же бросается в глаза, что его крышка  взломана.
- Тут кто-то побывал, - констатирует Подопригора, - притом, недавно. Щепки
свеженькие. Боюсь, Серега, что Лизы в гробу нет.
- Открывай.
Опер осторожно приподнимает крышку. Пусто. Сверху раздается противный
металлический скрежет. Окошко на белый свет, точнее на вечернее небо, с бледными звездами, медленно закрывается.
- Судьба ко мне неблагосклонна, - шепотом говорю я, -  мне навезет даже
здесь, на том свете. Кажется, мы похоронены заживо. Полный трендец.
Я жалею только о том, что не взял с собой водки.
- Не скули. Лучше осмотрим место преступления, - отзывается опер, - ага,
находим чек на бензин, датируемый десятым апрелем, то есть два дня назад. Это кое-что. А это вообще – обалденная находка.
Снова – противный металлический скрежет, от которого начинают ныть зубы. Вначале появляется темно-синяя щель, которая, расширяясь, превращается в квадрат звездного неба. Из него на нас смотрит знакомый силуэт математика.
- Мужики, какая прекрасная механика, – слышится взволнованный голос
Лурье, - это просто и гениально. Здесь реализован принцип противовесов. Достаточно небольшого усилия, чтобы сдвинут огромный памятник. И – наоборот.
- Срочно – наверх, - кричу я, - и бить морду Лурье.
- Согласен, мать его за ногу.
И мы – пулей – выбираемся по лестнице назад, на грешную землю. Наверху
тяжело дышим и затравленно смотрим на черную дыру. От протухшего воздуха склепа болит голова. На  лбу Витька сверкают крупные капли пота, а у меня трясутся руки. Я понимаю, что второй раз я туда не полезу. Мне вдруг кажется, что нет никакого проклятия Болотницы, а я просто – псих, страдающий навязчивой идеей. Вот только – чего меня нормальные мужики слушают. Лурье нажимает на красный глаз мраморной собаки, и постамент с жутким скрежетом  закрывает лаз.
- Классно, - говорит математик, - это я вам, как специалист по прикладной
механики говорю.
И опять, облизывая полные губы, в маниакальном желании давит на красный
собачий глаз. На его лице застыл кайф первооткрывателя. Неожиданно раздается жалобный звон лопающей пружины, и памятник остается на месте. Я беру в руки лопату, а Витек достает из портфеля огромный пистолет. Лурье глупо улыбается и снова жмет на собачий глаз. Никакой реакции.
- Сейчас откроется, - озираясь на нас, затравленно говорит он и снова
нажимает на красный глаз. Опять – никакой реакции.
- Слушай, Серега, - говорит мне Витек, - как будем убивать Лурье быстро или
медленно.
- Я предлагаю привязать его к памятнику и оставить на ночь. Приведения его
сначала изнасилуют, а потом – задушат.
- Не, мужики, не надо. Я больше не буду.
Губы у Лурье трясутся.
- Ладно, простим математика за бутылку водки. – Предлагаю я.
«Какой прок от мертвого плиточника».
- За две, - выносит последний вердикт Подопригора.
- Хорошо, - заикаясь, соглашается Лурье, понимая, что спасен, - я поставлю
три.

* * *

Забравшись в УАЗик, мы начинаем производственное совещание.
- Итак, мужики, - важно говорит опер, - при осмотре места преступления я
нашел в склепе бензиновый чек  и презерватив, с «чертенком» на конце. Размер – «гигант». Думаю, что это Федор дефлорировал труп Лизы, совершив акт некрофилии в отместку за страдания русского народа. Потом похитил труп, чтобы скрыть следы изнасилования.
Глаза Витька сверкают: еще бы. Такого оригинального дела, как ритуальное изнасилование шестилетнего трупа девственницы, не расследовал никто. Как пить дать, это пахнет звездочкой на погонах. «Блин, обмывать капитана буду целый месяц», - явно думает он.
- А почему вы решили, что это сделал Федор, - вежливо  спрашивает Лурье.
- Ха-ха-ха. Детки. Методом исключения, конечно. Если исключить из числа
подозреваемых все человечество, кроме Федора, то получается, что это мог сделать только он.
Очень витиеватая мысль. Если следовать ей, то можно обвинить кого угодно. Впрочем, не удивительно. Этот принцип, ни что иное, как интуиция, кажется, основной, каким руководствуется  старший лейтенант убойного отдела Виктор Подопригора в своей профессиональной практике. Я невольно передергиваю плечами. 
- Витя, - говорю, - Федор не насиловал Лизу.
- Глупец, - смеется Подопригора, - тогда, кто ее изнасиловал? Твои версии,
доктор Ватсон?
Он презрительно смотрит на меня с чувством профессионального превосходства
и помахивает презервативом.
-    Это презерватив прилип к твоей лысине во время взрыва мусорки. – Я чеканю каждый слог, - он так органично смотрелся на твоем затылке, что мы решили тебе ничего не говорить: любовались им всю дорогу. В склепе он отвалился, а ты его подобрал. Вот, и все, Шерла Хомс.
- Простите, товарищ полковник, но это так, - Лурье грустно смотрит на опера.
- Козлы, - возмущается Витек, - я к вам со всей душой, а вы...
Он махнул рукой и отвернулся от нас. Нет, не будет  новой звездочки на
погонах. Эта мысль так и читалась на несчастном лице Витька. «Так рушатся надежды», - подумал я и осторожно предлагаю:
- Витя, ты лучше подумай, как найти Лизу? ведь ты самый классный опер юга
России.
Он внимательно смотрит на меня, явно ожидая подвоха. Но я серьезен, как
Путин при инаугурации. Кажется, он купился на мою лесть. А может, просто не злопамятный человек.
- Ладно, так и быть, - соглашается Витек и кому-то звонит, - алло, это я,
Подопригора, слышь, я просил тебя узнать обо всех звонках на мобильник Федора... понятно... понятно... а какой у нее телефон... оставайся на связи.
- Ну, чего там, Витек, - живо интересуемся мы.
- Звонили ему много и бессистемно, - ковыряясь в носу, задумчиво говорит
опер, - скорее всего, клиенты, заказывающие такси. А вот он звонил в последние два дня свой жизни всего трижды и то по одному т тому же номеру. Некой гадалке Марфе.
- Гадалке, - невольно вырвалось у меня, - и что?
- Знаю я эту Марфу. Конченая аферистка это баба. Обещает снять любую
порчу и сглаз, а также родовые проклятья. Но все брехня. – Подопригора задумывается, а потом спрашивает у меня, - Серега, а как Федор говорил-то, голос какой у него?
У таксиста был прокурено пропитый голос, вспоминаю я. Особый акцент урков, отмотавших не один срок, но без «пальцев веером», хотя и с «понятиями». Пожалуй, все. Это я и рассказываю Витьку, который внимательно выслушал меня и сказал:
- Так я, примерно, и предполагал. Ну, что? позвоним Марфе?
Он щелкает по клавишам своего мобильника и сурово говорит в трубу:
- Привет, Марфа. Это я – Федор. Покалякаем?
Мы, с Лурье, как верные жены после долгой разлуке, прижались к Витькиным 
небритым щекам и, не взирая на резкую вонь, слушаем скрипучий голос Марфы.
- Здравствуй, Феденька. Узнала я тебя, красавчик. Очень сложное дело. Ты
трупик девочки выкопал?
- Да, - хрипит Подопригора, - теперь дело за тобой, старая ведьма.
- Касатик, - мурлычет лжегадалка, -  в книге «черной магии» сказано, что
снятие проклятия умершего человека возможно лишь в день весеннего равноденствия, когда зло уравновешенно добром. Поэтому, мой милый, вернемся к этому вопросу через год, двадцать первого марта. Трупик назад закопай, а то прокиснет. Адью.
В трубке  - короткие звонки.
«Сучка», - негромко, но хором говорим мы.
- Ну, вот, мужики, - с умным видом, сказал Витек, - из склепа труп Лизы
похитил Федор. -  Ясно, как Божий день. Осталось лишь найти останки Шахмейстер.
Опер открывает свой портфель и из папки достает бумагу.
- Пока, Серега, взрывал гаражный кооператив, я сделал блиц опрос коллег
Федора, которые  опоздали на поминки, и поэтому остались живыми. Итак, после развода со своей последней женой, он ютился в гараже. Вел замкнутый образ жизни и помешался на мистики.
- Может, у него были какие-то пристрастия, - спрашивает Лурье, - например,
математика, или на худой конец – механика.
- Этим я не  интересовался. Но у меня есть телефончик таксиста, с которым он
дружил.  Щас позвоним. – Витек достает записную книжку и опять набирает чей-то номер, - алло... Подопригора беспокоит, убойный отдел ... были ли у Федора какие-то увлечения, кроме мистики ... любил рыбалку! ... а где рыбачил-то? ... на Кадамовских прудах ... понятно ... и все. Если что-то еще вспомните, позвоните мне.
- Итак, мужики. Глухо, как в танке. Любил рыбачить на Кадамовских прудах.
На военном полигоне. Хрен знает где. Не мог место поближе найти?
- А карта у тебя есть, - вдруг спрашиваю я и чувствую, что во мне проснулся
детектив.  «Лучше, блин, он спал». Уж очень захотелось, кого разоблачить и посадить.
- Есть, - отвечает Витек и достает из бездонного портфеля помятую карту.
- А это что? – спрашивает Лурье, указывая в карте на заштрихованный 
прямоугольник,  прямо на берегу пруда.
- Заброшенный коровник, –  задумчиво отвечает Витек, - военные его
использую для своих тренировок. Отсюда километров сорок, не меньше.
- Если применить метод исключения и исключить, кроме коровника, все места
на Земле, куда бы мог Федор отвести труп Лизы, то получается, что надо ехать на Кадамовские пруды.
Я сам не понял, что я сказал, но Витек и Лурье смотрели на меня с нескрываемым восхищением.
«С кем поведешься, от того и наберешься».

* * *

Разворачиваясь у церковной сторожки, мы услышали могучий собачий хор, от которого волосы вставали  дыбом.
- Ву-у-у, - доносилось из открытой двери, - ву-у-у-у, гав-гав.
- Собака Баскервилий, - заметил бледный Лурье, сжав автомат Калашникова.
- Собаки Баскервилий, - поправил опер, - не меньше десяти. Дедушку жалко.
Он их кормил, вот  они и плачут. Наверное, съели старичка и уже проголодались. Завтра пришлю опер группу, пускай перестреляют собак.
- Если успеем, - мрачно замечаю я. - До начала ядерной войны осталось три
часа.
- Успеем, - рычит во все горло Подопригора. Псы в сторожке на миг
замолчали, а потом тихонько и жалобно заскулили. – Узнали, - счастливо орет в окно опер, - не мало я их здесь в прошлый раз пострелял. Из автомата Калашникова. Тра-та-та. Собачьи мозги наружу. Красота. Опять тра-та-та. Всю обойму. Другая собака тоже в клочья. Тра-та-та. У третьей псины кишки вывалились. Я тогда такой кайф словил, будто в женской тюрьме с инспекцией побывал. Честное слово, мужики.
Мы, с Лурье, переглянулись и поежились. От воспоминаний у Витька явно поднялось настроение. «Противоречивая натура», - шепотом заметил Лурье, когда я покрутил пальцем у виска, кивая на Подопригора. 
- В убойном отделе любой за двадцать лет работы озвереет, - смеется опер.
- Конечно, - соглашается Лурье, - посттравматический синдром.
Город встретил нас черным безмолвием, лишь бородатые казаки жгли костры на перекрестках, да тревожно, как набат, звонил соборный колокол. Потомки атамана Платова были вооружены охотничьими двустволками и саблями и настроены весьма решительно.
- Как ряженные, - сказал опер и сплюнул, - горе-вояки. 
- И ни одного мента, - заметил я.
- Лучше бы казакам автоматы и гранатометы дали, - вздохнул плиточник.
- Еще чего. Москали с питерцами на это никогда не пойдут, - отрезал опер.
- Понятно. В гражданскую сотня казаков запросто вырезала  Путиловский
полк, как ягнят. Если бы великий Ленин не стравил донцов, не было бы советской власти. Факт. – Лурье пустился  в исторические рассуждения, - Ульянов был первый политический кидала. Называл это - тактические задачи советской власти.
- Мужики, у меня сработал рефлекс Павлова, - прервал его Витек, - когда я
выпиваю, всегда говорю о политике. А когда говорю о политике, очень хочу выпить. Невмоготу.
- Витя, так ты же за рулем, - возражаю я, - я так уж быть, выпью за тебя.
- Давайте о женщинах поговорим, - предложил Лурье, - может, пройдет
желание выпить.
- Конечно, пройдет, - заржал опер, - появится желание нажраться. Тогда –
точно не доедим.
На выезде из города нас остановил казачий пост.
- Куда, мужики, путь держите? За городом военные до самых Шахт все
перекрыли. То ли десант ждут, то ли чего-то замышляют.
Говорящий казак был двухметрового роста, сажень – в плечах. Из под козырька упрямо торчал завитый чуб, который слегка шевелился на ветру. Глубоко посаженые глаза есаула смотрели настороженно и недоброжелательно, будто задавали немой вопрос: «не американские ли шпионы вы?».  Витек понял, что если будет по привычки хамить,   то, как минимум, больно побьют. Поэтому, показав удостоверение, он заскулил:
- Выезд опер группы. Есть данные, что в заброшенном коровнике у
Кадамовских прудов обнаружен труп молоденькой девушки. Со следами насилия.
- Эх, антихристы, - сказал казак, - поймал бы насильника, собственной рукой
яйца оторвал.
- Я бы вам обязательно помог, - подобострастно сказал Лурье, высунул голову
в открытое окно машины. С его шеи предательски свисала звезда Давида.
- Лейтенант Лурье, я не допущу самосуда, - сурово крикнул Витек, - и не
высовывайтесь из машины. Закон есть закон.
- Так оно так, - вздохнул казак, - так откупятся, паразиты. Милиция уж дюже
продажная, сплошные безбожники.  Прости, мил человек.
- Мы не такие, - патетически воскликнул Подопригора.
- Оно и видно по вам, на старенькой машине едите. На заданье. Начальство,
небось, на Канары  сье... сье ...  слово-то подобрать не могу. – Казак перекрестил рот и уточнил, - вот, уехало. Я вам дорогу тайную покажу, никто о ней не знает. Давайте карту. – Казак нарисовал на карте линию и, прощаясь, сказал: - храни вас Бог. Фары не включайте. Ненароком подстрелят.
У заброшенного коровника мы оказались в полдвенадцатого ночи. Ехали очень долго по разбитой колее, раза  три молча выпивали, и, казалось, не было конца объездной дороге: то бескрайняя степь, то темный лес. Длинное бетонное здание появилось неожиданно, когда мы очередной раз, уже потеряв терпенье, объехали опушку заповедного леса. Чернел Кадамовский пруд, в котором луна нарисовала серебристую дорожку.
- Глушить машину не будем, - тихо сказал Витек, - не нравится мне это.
Осторожно вошли в бетонный коровник. «Охренеть можно», - невольно
вырвалось у меня. Мы втроем, как зачарованные, смотрели на величественную панораму. В противоположной стене, прямо напротив входа, виднелась огромная дыра, а за  ней – под огромным шатром из маскировочной сетки стояло не меньше сотни военных машин с радарами, сверкала сварка, суетились тысячи солдат и офицеров, но самое главное – посреди поляны на платформе из восьми грузовиков в небо была направлена стальная труба гигантского размера. Нас сразу же заметили, и группа армейского спецназа побежала к нам, на ходу направляя на нас автоматы.
- Все в машину, - крикнул Витек, - уходим.
Я посмотрел направо и  в самом углу коровника увидел девушку в белом платье,
лежащую на бетонной плите.
- Уезжайте без меня, - резко сказал я и, прижимая коробку с осколками
зеркала, побежал к ней.
Без сомнений это была Анжелика из зазеркалья. Девушка, казалась, спала, настолько хорошо она выглядела, но я сразу понял, что она мертва. Подбегая к ней, я  спотыкнулся и свалился прямо на нее, лицом к лицу. Она была холодна, как лед, а может быть, как вечный космос. Не знаю, почему, но в эту минуту я подумал об этом сравнении. Но ее холод обжег меня, как огонь, и я с криком скатился с Анжелики на землю, рядом. И во время: ночную тишину разорвала короткая автоматная очередь. Пули, оставляя светящий след, пронеслись над моей головой и ударились об бетонную стену, оставляя на ней маленькие воронки.
- Уничтожить этого придурка, - раздалась короткая команда. – Остальные за
УАЗиком. Никто не должен уйти.
Двое крепких, как шкафы, спезназовцев вразвалочку пошли ко мне. Хоть ночь
была в разгаре, но в синем пространстве коровника я отчетливо видел их лица, будто солдаты были рядом; видел их серые холодные глаза, невысокие лбы, грубые обветренные губы и одинаковые тяжелые подбородки, но самое главное я видел их страшные усмешки. Мысль о том, что они шли убивать, - убивать меня, - сковала мое тело, и я, ватными руками, казалось,  из последних сил разорвал коробку и  высыпал сверкающие зеркальные осколки на мертвую девушку. Вдруг она открыла белые, без зрачков, глаза.
«Господи, спаси и сохрани», - прошептал я,  и, сам, не ожидая от себя такой прыти, будто ящерица, быстро-быстро пополз среди битого бетона, раздирая в кровь руки и ноги. Анжелика медленно встала и подняла руки к небу. Громко и отчаянно закричали птицы, шумно хлопая крыльями, взлетев с деревьев, заухали и заморгали белыми глазами совы и  жалобно завыли волки. Солдаты, побледнев, растерялись и остановились, подняв на нее автоматы. В следующий миг Анжелика превратилась в огромный белый факел, от которого тысячи серебреных точек устремились к звездам. Мистическое пламя погасло также внезапно, как и вспыхнуло, и на землю рухнул скелет в белом платье.
Сглотнув слюну, я осмотрелся и совсем рядом, в двух шагах, увидел технологический колодец. Ничего не соображая, я пригнул в него. Он был заполнен ветками, и я, ломая их и, царапая лицо, пролетев, наверное, метров пять, грохнулся на песчаное дно. Сердце билось и трепетало в груди, как пойманная птица. Я застонал от нестерпимой боли и посмотрел наверх. А там – прямо надо мной – светила яркая звезда. Она, казалось, ждала меня.
«О! Боже», - вырвалось у меня. Я не верил своим глазам. Надо мной, как великан, прислонившись к бетонной стене, возвышалась знакомая нищенка в черном плаще и в платке, под которым была пустота. «Откуда она взялась?» - мелькнуло в голове, ведь когда я упал, в колодце никого не было.
-  Наконец-то, ты от меня никуда не денешься, - ласково сказала она мне скрипучим голосом, - пора, касатик, пора. 
- Товарищ полковник, эта крыса попала в западню, - послышался сверху
веселый мальчишеский голос,  -  разрешите спуститься. Для уничтожения.
- Не надо. Закидайте колодец гранатами, и в укрытие. Через десять минут
начинается операция «Американские слезы». Да, как там, те – двое?
- Им удалось скрыться. На УАЗике.
- Ну, хрен с ними. Ликвидируйте этого ублюдка, и в укрытие. Приступайте.
Утром я хотел умереть, а сейчас – жить. Жить, жить, - тысяча раз жить. Я закрыл
глаза и сказал сам себе: «все». В моей оказался руке желтый березовый листок.
«Господь Бог, прими мою душу».
Старушка наклонилась и нежно погладила меня по голове.

* * *

Из заявления российского правительства:

«... руководствуясь исключительно правом на самооборону, в ночь с тринадцатого на четырнадцатого апреля 200... года российские средства ПВО, оснащенные электромагнитными пушками нового поколения уничтожили американскую группировку военных спутников... стороны признали конфликт исчерпанным... Россия вернула себе статус всерхдержавы, очередной раз продемонстрировав способность противостоять любым угрозам извне...  американский и российский президенты на встрече в Хельсинки заключили вечный пакт о неприменении силы друг против  друга...»

Из выступления академика Курлядского, отца русской электромагнитной пушки:

«... это было как Божья подсказка. Я сел за стол сегодня утром и, сам не зная как, вывел новую формулу сверхмощного электромагнитного излучателя для электронной пушки. Неведомая рука водила мою, и на чистом листе бумаги вырисовывалась  новая антенна, совершенно иной, оригинальной конструкции. Потом я позвонил президенту и сказал: «слава Богу, у меня, кажется,  получилось...»


Служебная записка министра обороны на имя президента России:

Совершенно Президенту РФ Путину В.В.
   секретно Верховному
Главнокомандующему






... из десяти электронных пушек конструкции академика Курлядского,
которые в спешном порядке были установлены вблизи стратегических узлов управления вооруженными силами, отстрелялась только одна – севернее Ростова-на-Дону, на полигоне дивизии «ДОН». В ночь с 13 на 14 апреля 200... года в этом районе наблюдалось уникальное природное явление, когда атмосфера была совершенно прозрачна для мощных электромагнитных волн, то есть, имела практически нулевую волновую сопротивляемость,  что позволило подавать на антенный излучатель электроэнергию, мощность которой была значительно ниже пороговых значений, и избежать саморазрушение пушки Курлядского.
Результаты электронных стрельб по американским военным спутникам были ошеломляющими. Космическая группировка США была уничтожена в течение  часа.
Стрельбы проводились в условиях абсолютной секретности, все попытки проникновения в районы дислокации пешек Курлядского – случайные или преднамеренные – жестоко пресекались.
  Однако многократные испытания этой системы, проведенные позже, показали полную ее несостоятельность.

Министр Обороны РФ С. Иванов






Послесловие


«...Есть только миг, за него и держись,
Именно он называется жизнь...»

Слова из песни из к/ф «Земля Санникова»

В следующий миг меня за шиворот схватили чьи-то сильные руки и потащили в черную дыру. В серебристом свете луны, смотрящей в колодец, я увидел растерянное и злое лицо нищенки и протянутые к моему горлу ее черные, будто в угле, руки. «Быстрей, быстрей, - послышался хриплый мужской шепот, - осторожно, здесь поворот». Я, хоть и впал в транс, но сообразил, что меня тащат по бетонной трубе, которую обычно прокладывают для технологических нужд. «А теперь, браток, зажмурься и заткни уши, - прохрипел тот же голос, - сейчас бомбить будут, козлы». Я машинально послушался, все еще пребывая в прострации.
Шарах! Шарах! Ба бах! – в метрах трех от нас, за поворотом, рвались гранаты. Сразу же густой горячей волной нас накрыл едкий дым. Из-за угла вылетел кусок изодранный черной материи, кажется, шмоток платка нищенки. А еще через миг холодный, пахнущий стоящей водой, сквозняк, который со свистом пронесся в туннеле, как в аэродинамической трубе, рассеял дым. Потом наступила вяжущая тишина, будто я оглох. Кто-то чиркнул спичкой. В слабом отблеске пламени показался узкий круглый туннель и небритый улыбающий мужик, примерно моих лет. Я его где-то видел, но вспомнить не смог.
- Лучше быть живым в канализации, чем мертвым на небесах, - с усмешкой
сказал он, - будьте великодушны и простите за то, что я вас так беспардонно спас от доблестных солдат Красной армии. Мне почему-то показалось, что вы еще хотите жить.
- Ты кто? – только и смог сказать я.
- Считай, твой родной папа. Заново родил тебя на белый свет. А вообще меня
зовут Юра.
- А меня Серега, - сказал я, сглотнув слюну.
«Как ни странно, я еще жив».
Спичка погасла от очередного пронзительного сквозняка. И сразу же, в
черной темноте,  по мне стали ползать тяжелые крысы, смешно щекоча руки и лицо своими усиками. Я их не видел, но совершенно не боялся, и даже не испытывал брезгливости к ним. Они мне казались совершенно безобидными существами, как домашние котята.
-    Крысы, - спокойно констатировал Юра, - не кусаются, не стреляют и не бросают гранаты в беззащитных  людей. Видимо, сытые. Трупов кругом навалом.
Вскоре глаза привыкли к темноте; в слабом лунном свете, который, отражаясь от белых бетонных стен, проникал даже сюда, в заброшенную канализацию, я вновь увидел спасителя. Мужик, как мужик, с седыми усами и с повадками автослесаря или водопроводчика. Он улегся прямо передо мной, так как сидеть в трубе было под силу только индийским йогам. Я тоже лег к нему лицом.
- Военные уже двое судок безобразничают, - продолжил он, - всех подряд
мочат, как фашисты. Прости меня, Господи, за сравнение. Все же свои, православные. Я на рыбалке был. Они появились внезапно средь бела дня и тут же стали всех расстреливать, даже пацанов. Сволочи. Я в коровник заскочил, а потом пригнул в колодец. Огляделся. Смотрю, - труба засыпанная, разгреб мусор и спрятался. Уже два дня здесь сижу, носу не высуну. Ну, а ты какими судьбами сюда попал? Серега.
- Девушку одну искал, -  устало сказал я, - мертвую. Один мужик ее сюда
привез.
- Ты что? мент что ли?
- Нет, грузчик.
- Понятно, - мужик почему-то сразу же мне поверил, - Федор ее привез.
- Расскажи, Юра.
- Собственно рассказывать нечего. Два дня поутру Федор ее привез на своих
«Жигулях». Сказал, чтобы мы за ней присмотрели. А сам за гадалкой поехал. Проклятье, говорит,  снять надо, а то всем – хана, и России – тоже. Честно, говоря, мы решили, что у мужика крыша съехала. Глаза какие-то бешенные у него были. Да и девка, видно, что мертвая, но как живая была, словно спит, только не дышит. Тело мягкое, не окостеневшее, хоть и холодное. Как лед. А тут военные. А ты чего ее искал-то?
- По той же причине. Правду Федор говорил.
- Чудеса! – у Юры округлились глаза, - а Федька где?
- Убили его. Нельзя было девку трогать. Нечистая сила его сгубила.
Мужик осторожно потрогал у меня лоб.
- Слышь, а ты того, в норме, или ...
- В норме, Юра, в полной норме.
- Жаль Федьку. Я в таксопарке автослесарем работаю. Давно его знаю. Даже не
помянул. Эх! Жаль мужика.
- Я на поминках был. Во «Встрече». Всех там убили. Говорят, по ростовской
наводке. Но я уверен, это опять нечистая сила. В окно смерть-старушка стучалась.
- Во, как, - удивился мужик, - ну а теперь, что? Что теперь-то будет. Опять
зло? Беспредел? Чума, война, голод? Что нам, русскому народу, еще ждать? Брат.
- Все позади, - я, наверное, впервые улыбнулся за эти дни, - теперь, нас ждет
счастливая жизнь.
И вдруг уснул. Мгновенно. И мне стало необыкновенно легко. Снилась черемуховая весна и цветущие вишни. На синем бездонном небе я видел клин журавлей. На изумрудной траве рядом со мной сидела девушка, с черными, как омут, глазами. Она нежно и робко трогала своими сочными губами мои губы. На ее щеках показались милые ямочки. Девушка улыбалась и шептала мне:
- Сережа, я люблю тебя.
- Я тоже тебя люблю, - ответил я и вспомнил, где видел Юру: в бескрайнем
желтом поле, у своей могилы. Это был мой ангел-хранитель. Я машинально проснулся и открыл глаза, а рядом никого не было, только в моей руке лежал пожелтевший березовый лист.