Мученик

«Общественное мнение всегда самосуд,
а самосуд есть всегда развлечение…»
Рюноскэ Акутагава

- Вы обвиняетесь в ереси, лжесвидетельстве, оскорблении Святого Престола, темном колдовстве, убийстве полторы сотни младенцев, мужеложстве…
Обвинительный список звучал еще минут десять. Но ему было уже все равно. Уже в десятый раз Зигфрид Клангер представал перед судьями Святой Инквизиции, прибывшими из Ватикана. А ведь в темницу его бросили только три недели назад. Но этих трех недель оказалось достаточно, чтобы превратить простого лавочника, торговавшего украшениями недалеко от дома бургомистра, в предавшегося всем, что ни есть, тяжким грехам пособника Зла, еретика, чернокнижника, душегуба… и полностью разрушенного человека. Он уже не способен был даже двигаться – его приходилось выносить на каждое заседание, ибо за этот короткий срок ему довелось побывать на дыбе, примерить «испанский сапог», быть обжаренным на масле и остаться беспомощным калекой, которому вдобавок вырвали ногти и перерезали сухожилия. И постоянно – допросы священнослужителей и их постоянные, набившие оскомину призывы к раскаянию.
Снова выступали свидетели. Зигфрид уже знал всех поименно. Вот это, например, Йохан Вальдбёме. У него он украл годовалого ребенка. А вот Хельга, слезно жаловавшаяся на то, что Клангер наслал на нее порчу, и она теперь бесплодна. И Эрик с Мартой туда же… Когда-то они были его друзьями. Всегда были рядом и готовы помочь в любом деле и в любую минуту. Они были посвящены во все дела торговца, делили с ним минуты радости и пуды соли, запитой бочками неочищенной рейнской воды. Все это было тогда… в прошлом. Все резко изменилось, когда в дом Зигфрида Клангера в Кёльне пришли они.
Инквизиторы вошли в дом под покровом ночи и, вырвав Клангера из кровати, поволокли по городу. Не говоря ни слова. С тех пор жизнь разделилась на «до» и «после».
Свидетелей набралось около пятидесяти, и их показания выслушивались несколько часов. Одно и то же в десятый раз… Как если бы он уже сам прошел все Девять Кругов Ада, и теперь его решили бросить еще глубже. Хотя, куда уж глубже…
Сидевший посреди всей коллегии архиепископ Кёльнский поднялся и, обратившись к посланникам Папы, заявил:
- Братья мои во Христе! Воистину, имеем мы дело с несомненным источником всего Зла, что окружает нас. И как горестно, что этот грязный демон обитал среди нас, подло прячась под личиной верного христианина! Но, собратья, мы все же смогли вычислить и изловить нечестивого сего чернокнижника. И наша святая миссия – истребить Корень Зла, что оказался у нас в руках.
Взгляд священнослужителя упал на Зигфрида.
- Имеешь ли ты, блудный грешник, что-нибудь сказать в свое оправдание?
Все развернулись к обвиняемому, но несчастный лишь сидел, бессильно уронив голову на грудь. Говорить он тоже уже не мог.
- Молчишь… Не хочешь сознаваться… А значит, и не раскаиваешься!
Зигфрид молчал, бессильно слушая возмущенный гвалт, поднявшийся вокруг. Он ничего не смог бы сказать, даже если бы захотел. По причине того, что ему отрезали язык.
Приговор не заставил себя ждать. Именно тот, которого все ожидали. Не нужно было быть провидцем, чтобы предугадать его. Сколько раз он выносился за всю историю Римской Церкви, посланники Ватикана уже и не трудились считать – просто делали то, что считали нужным, исполняя волю Всевышнего. Кто может гореть – пускай горит. И не только в Аду.
* * *
За ним пришли на рассвете. Палач, что пытал Зигфрида, и несколько монахов-чернецов подняли его, одели в робу из грубой мешковины и повели на соборную площадь, где должен был свершиться аутодафе – «акт веры». Процессия, в которую входили помимо них служители Кёльнского Собора во главе с архиепископом Кёльнским и епископы, присланные по грешную душу из Ватикана, шла через весь город. Везде, где ни ступала их пята, вырастала толпа зевак, вылезших с утра посмотреть, как сожгут еще одного грешника. Каждый из них, наконец, вынул камень, что таил на беднягу за пазухой, и теперь швырял в него, не жалея сил. Причем не только в душу – к оскорблениям, унижениям, своему заплеванному лицу и издевательствам, доходившим порой до морального садизма, Зигфрид успел привыкнуть, - но и в лицо тоже. То и дело из толпы в Клангера прилетал огрызок яблока, яйцо, еще какой-нибудь мусор, а иногда и увесистый булыжник, предусмотрительно выковырянный из городской площади. Но это его уже не заботило. Он хотел одного – лишь бы все это поскорее закончилось.
И вот она, соборная площадь. Зигфрида примотали цепями к столбу и, разложив костер под его ногами, палач зажег факел. Церковники встали кругом вокруг обреченного на смерть, и один из высоких представителей начал говорить.
- Властью, данной мне Всевышним и наместником Его на земле, папой Сикстом IV, объявляю раба Божьего Зигфрида Клангера виновным в темном колдовстве, богохульстве, оскорблении Святого Престола, лжесвидетельстве…
Ну, вот, опять, подумалось Клангеру. Поскорее бы уже начали…
Прошло еще десять минут перечисления грехов, сонмами голосов. рычавших в голове бедняги. Зигфрид увидел, как палач с зажженным факелом в руке подошел к костру. Толпа, озверев от предвкушения скорой расправы, ревела раскатистым громом, как крестоносцы перед атакой. До слуха несчастного доносились яростные и насмешливые крики, смысл которых сводился лишь к одному слову. Вернее, к двум: «Сжечь еретика».
Хор монахов начал нараспев читать молитвы. Сквозь григорианский звон голосов начал говорить архиепископ:
- Братья во Христе! Да свершится акт веры…
- Pater nostra sanctuarium…
- …сегодня Зло, пойманное во плоти, будет истреблено…
- Requiem aeternam dona...
- Во имя Господа нашего, Иисуса Христа, да очистится плоть и дух его через огонь…
- ...eis Domine, et lux perpetua...
- …и посылаем мы нечестивца адского…
- ...luceat eis. Te decet...
- …на муки вечные в Геенне Огненной. За все грехи да воздастся ему, и да будет он гореть тысячи лет…
- ...hymnus, Deus, in Sion...
Монолит латинских псалмов стал кашей в голове Зигфрида. Он уже не был способен объективно воспринимать реальность. Вот уже палач Инквизиции начинает разжигать костер. Огонь с треском принялся жадно пожирать ветки и поленья, стремительно набирая силу и подбираясь к обреченному. Зигфрид огляделся. Удивительно: весь Кёльн собрался посмотреть, как он будет умирать в муках. И ужас промелькнул в его мозгу. Никто ведь так и не узнает, что он невиновен. Что он всего лишь продал украшение, которое быстро наскучило жене бургомистра, а потом он, спасаясь от его свиты, случайно перебежал дорогу процессии архиепископа Кёльнского, принимавшего у себя двух кардиналов из Ватикана. И ему отрезали язык, чтобы он ничего не смог рассказать. Да никто и не захочет знать правду. Народу нужен был козел отпущения. Нужен был кто-то, на кого могли бы списать все грехи, а затем уничтожить. Через повешение, обезглавливание, сожжение – неважно как. Главное – был бы человек. Vox populi – vox Dei.
Огонь уже подобрался к пяткам. Все с нетерпением ждали, когда же он, наконец, закричит, будучи не в силах терпеть дикую боль.
«Скорым на расправу стал народ. Все, что нужно им. – panem et circenses, хлеба и зрелищ. Как и во времена Римской Империи. Где же искать здесь Бога, если нет Его здесь?!».
Хор монахов продолжал петь псалмы. Архиепископ и служители из Ватикана сделали шаг вперед и воздели руки к небу. Хор из шести высших санов Римской Церкви изрек:
- Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa.
И вот началось то, что было предметом ожидания горожан – еретик вспыхнул. Несчастный, охваченный пламенем, закричал и забился в агонии. Ответом ему был возбужденный и яростный рев толпы. Это было началом конца. Никто не узнает, что половина здесь собравшихся достойна гореть здесь вместе с ним. Что Йохан Вальдбёме сам убил своего ребенка ради алхимических экспериментов. Что Хельга, свидетельствовавшая против Зигфрида, переспала почти с половиной мужчин в городе, лишь притворяясь невинной овечкой и жалуясь на трудную жизнь. Неудивительно, что она теперь бесплодна. Что в мужеложстве погряз сам архиепископ Кёльнский, время от времени уединяясь с братьями в монастырской келье. Одно было хорошо, думалось Зигфриду – не один он был в своих мучениях. Еще гремели процессы над тамплиерами, еще предавали огню последних Рыцарей Храма Господнего, и недавно во Франции сожгли последнего их магистра – Жака де Моле…
Но тут произошло то, чего не ожидал никто. Из костра донеслась членораздельная речь. И это при том факте, что несчастного лишили языка! Это можно было бы списать на козни Антихриста, если бы не сами слова – Зигфрид кричал то ли на арамейском, то ли на древнееврейском.
- Или! Или! Лама савахвани!
Толпа встревожено загалдела, а церковники, удивленно переглядываясь, бросили читать молитвы. Эти слова изрек Сын Божий на кресте! «Боже мой! Боже мой! Зачем ты меня здесь оставил?!».
А затем – пронзительное сияние вокруг еретика, повергшее всех в ужас. Непорочно белый ореол света вбирал в себя огонь, а глаза Зигфрида светились голубым небом. Бедняга и сам был поражен. Но… что это за голос?! Незнакомый… и в то же время такой родной…
«Не бойся, сын Мой. Я с тобой. Говори, и Я буду глаголить твоими устами».
- Прав Я оказался, - голос Зигфрида, ставший вмиг подобный грому, разнесся по всему Кёльну. – Нет Мне места здесь, на Земле, ибо слишком далеко зашли вы в грехах своих. Но не видите вы разве, что этот несчастный Мой сын более всех вас достоин рая? Искупить чужой смертию свои грехи желаете? Не выйдет!
Грянул гром, и молнии били во все стороны. И разили они погрязших в грехе. Горожане в благоговейном ужасе пали на колени и начали истово молиться. То же самое делали и архиепископ, и посланники Ватикана. Только это их не спасло – молнии не оставили от них и пепла.
Вскоре после этого выглянуло солнце и озарило площадь у Собора. Открыв глаза, Зигфрид увидел, как к нему шагнули три фигуры. Первая была облачена в кольчужные доспехи с белым плащом поверх них. На плаще рдел ярко-красный крест, а на поясе висел прошедший через многие битвы бастард. Вторым был рослый юноша в белых одеждах, с огненным мечом в руке и крыльями за спиной. И, наконец, Тот, кто находился между ними. Его глаза излучали печаль, радость, вековую мудрость и безграничную, всеобъемлющую Любовь. Всем этим могло обладать только одно создание. Зигфрид уже и не сомневался, что эта троица – Жак де Моле, Архангел Гавриил… и Тот, кем может быть только Сын Божий.
- Безвинно принявший смерть за грехи этого города! Все позади. Иди же с Нами и обрети жизнь вечную в Царствии Моем.
Зигфрид стоял и не мог сдержать слез. Оковы, которые резали его грудь, пока он был прикован к столбу, пали, и Сын Божий снова воззвал к нему:
- Иди ко Мне, сын Мой.
Зигфрид подошел к троице и, пав на колени, зарыдал от переполнявшего его чувства благоговения. Воплощение опустилось к нему и заключило в объятия. Так обнимает только отец, встретившийся со своим чадом после долгой разлуки.
- Открой глаза, Зигфрид Клангер, - до его слуха донеслись голоса Архангела и магистра де Моле. – Ты дома.
Дальше был лишь ослепительно белый свет. Ничего не было вокруг, кроме этого божественного, непорочного света. И голос Его.
- Ты дома, сын Мой.