Фиолетовый вечер

   ФИОЛЕТОВЫЙ  ВЕЧЕР


   Она стояла между ним и солнцем.
   Вершины далёких гор вспарывали небо и растворялись в его глубинах. Красные лучи уходящего дня мерцающими потоками стекали по склонам на равнину. Ворочались камни. Вспыхивали и замирали в чёрном одинокие деревья.
   В мятежный гул горизонта вкрадывалось пение уставших птиц…

   Кайман проснулся от холодного тычка в лицо.
   — Живой? — осуждающе произнёс милиционер.
    Кайман с трудом оторвал от лавки онемевшее тело, сел и, едва придя в себя, вздрогнул. На его колене безжизненно лежала синяя рука. Со лба Каймана на руку упал ком подтаявшего снега. Без всяких ощущений, как на дерево.
   — Зачем вы мне её подбросили?
   Он резко отпрянул в сторону и стал двигаться на край лавки. Рука волочилась за ним и скребла пальцами по заиндевевшим доскам. Кайман закричал и побежал.
   На скользкой дорожке он упал. Сверху на него, проскрипев титановыми подковами, свалился милиционер.
   Они шумно дышали. Противно пищала милицейская рация. Милиционер поднял голову, огляделся и настороженно спросил:
   — Ты что, псих?
   Кайман уже ощущал покалывание в онемевшей левой руке и виновато улыбался.
   — Я спрашиваю, документы у тебя есть?
   Они стояли друг перед другом на коленях, словно две кобры. Милиционер поправил шапку и взял протянутый паспорт.
   — Где живёшь?
   — Там написано.
   — А работаешь где?
   — Так, свободный печатник.
   — Это как?
   — Пишу стихи на снегу.
   — Ясненько. Ну а весной что будешь делать?
   — А будет весна?
   — Тебе что, календарь подарить? Давно пишешь?
   — Пару месяцев.
   — Работу искал?
   — Нет.
   — Ясненько. Почему в сквере спал?
   — Шёл. Присел. Заснул.
   — Дома спят! Понимаешь? Иногда у подруг. А ты, как беспризорник, клюёшь по лавкам. Может, ты больной какой? Сонная болезнь?
   Кайман посмотрел на припорошенные снегом погоны милиционера.
   — Не знаю, в каком вы звании, но вижу, что вы не Шерлок.
   — Кудрявцев моя фамилия. Сержант Кудрявцев. И не умничай! А если бы замёрз?
   — Вот за это спасибо!
   Они встали и отряхнулись.
   — Слушай, а может, ты пьяный? — с надеждой спросил сержант.
   — Это как?
   — А так! Почему глаза красные?
   Кайман спрятал в карман паспорт и сквозь упавшие со лба волосы посмотрел на милиционера.
   — Это от любви, сержант.
   Сержант что-то пробормотал и, развернувшись, застучал подковами по заледенелой дорожке.
   — Семнадцатый! Вызывает четвёртый!
   — Я семнадцатый.
   — Кудрявцев, я тут стишок на морозе сочинил. Хочешь послушать?
   — Пошёл к чёрту!
   Кайман растёр пальцами глаза и зябко зевнул. Над головой в темнеющем небе бесновались шумливые вороны. Впереди за деревьями урчал машинами проспект.
   — Четвёртый! Вызывает семнадцатый!
   — Я четвёртый!
   — А ну давай, прочитай.

   По заметённым улицам брели молчаливые фигурки людей. Белая пыль кружила вокруг домов, шелестела по земле и сыпалась в красные лица. Машины близоруко морщили стёкла и прижимались к асфальту.
   Кайман спрятал голову в вороте чёрного пальто и, сгорбившись, влился в поток заснеженных фигурок. Пальто он полгода назад выиграл в карты у приятеля и только сейчас разочарованно обнаружил в карманах дыры. «Фу ты, чёрт! Мыши что ли в нём водятся?». Он на ходу потряс полами пальто и осмотрел себя кошачьим взглядом.
   Снег под ногами заморгал ярко-синим светом. Словно огромная сосулька, тянулась к земле вывеска молодёжного кафе «Льдинка». Кайман вдруг почувствовал льдинки в сапогах, затем на спине, на ушах, и вот уже весь он был ледяным и светился холодным светом. Из-под тяжёлой двери струился сладкий запах. Кайман набрал полную грудь  холодного воздуха и вошёл в кафе.
   Разухабистая песня сотрясала дым сигарет. В тусклом свете мелькали руки, вспыхивали серьги, глаза. Над столиками грудились тела, шевеля мохнатыми головами.
   Кайман пробрался к стойке, минуя тёплые разговоры и бегло кивая знакомым. Есть не хотелось. Последние недели он почти ничего не ел, избегал компании и пребывал в унылой задумчивости, отчего становился чужим и далёким не только для людей, но и для самого себя. Это случилось неожиданно и против его воли. Это лишало его всего ради единственного. Это изматывало и грело одновременно. Это была любовь. Любовь беспощадная и всепроникающая.
   Его кулак тяжело лёг на стойку и раскрылся с медным звоном. Бармен поставил перед ним чашку с кофе.
   — И конфетку, пожалуйста!
   Столы были заняты. Кайман сел на низенький подоконник, по которому гулял сквозняк. Кофейный пар согревал лицо, пробуждая унылую грусть. Постепенно из общего воркования стали выделяться отдельные слова, а затем и фразы.
   — Эдя, давай шарфами меняться.
   — Марина, отстань! На, возьми и отстань.
   — Ого, какой длиннющий!
   — Ну так, Макс, что там у тебя по застою?
   — У меня есть три чёрно-белые четырёхзвёздные.
   — Так. И на что ты их хочешь?
   — Эдя, скажи, чтобы все вышли отсюда! Я буду изображать километрового удава.
   — Подожди, Марина! Ну так на что?
   — На одну цветную пятизвёздную.
   — Ой, Эдя, я запуталась в нём.
   — Наконец-то, Марина! Ладно, Макс, я спрошу у своих.
   Перед носом Каймана проплыл толстенный учебник физики. Учебник скрылся в тёмном углу и зашуршал страницами.
   — Так ты обещала ему или нет?
   — Да ну как…
   — А так, на словах.
   — Ну…
   — Если обещала, то кошелёчек свой придётся приоткрыть. Войдёт туда на законном основании, не отвертишься уже…
   После короткой паузы зазвучали аккорды песни, которую Кайман часто слушал в последнее время. Он поймал взглядом блик сверкнувшей серьги и на какое-то время отключился. Тёплая приятная грусть растеклась по телу. Перед глазами поплыли знакомые образы, и всё вокруг перестало существовать в реальных ощущениях.
   Кайман нащупал в кармане конфетку и, щурясь в мигающих огнях, развернул фантик.
   — Вот, смотрите! Это фотомонтаж всех моих девок. Вот они тут рядочками стоят. Маечки на них, а на маечках год указан.
   — Ну ты даёшь! А моей тут нет случайно?
   — Лёха, а в позапрошлом году у тебя всего одна девушка была что ли?
   — Да это я… В общем, я влюблён был в том году.
   Конфета медленно таяла во рту. Кайман сделал из фантика самолётик и запустил его к пульсирующим лучам. Самолётик, пронизывая полосы света, плавно опускался. В направленной на него струе дыма он перевернулся над столиком и был подхвачен чьей-то быстрой рукой. В следующее мгновение его помятое тельце по короткой дуге перелетело к другому столику, затем к третьему, к четвёртому, вызывая весёлые крики.
   Кайман поставил чашку на подоконник, встал и прошёл вглубь зала. Самолётик слепо уткнулся в его ладонь. Он смял его и сунул в карман.
   У выхода Каймана окликнули. Из полумрака к нему приближались очки знакомого редактора молодёжной газеты.
   — Однако холодно, — заметил редактор, когда они вышли на улицу.
   Кайман покосился на его грузную фигуру.
   — Да, у тебя есть чему мёрзнуть. Куда сейчас?
   — Нам по пути.
   — Это что, откровение?
   — Ну, ты ведь там живёшь?
   — Я живу там. — Кайман неопределённо махнул рукой вверх.
   — Ну, понятно. А мы-то, бескрылые, по льду да по грязи. Скользим да хлюпаем.
   — Тяжело вам, поди?
   — Да знаешь, ничего. Нормально.
   — Не люблю я нормально. Мозгам тесно, душе скучно.
   Кайман подобрал ногой ледышку и пнул её на дорогу.
   — Я прочитал, Кайман, то, что ты давал мне. Довольно любопытно, но не понятно. Понимаешь, нет ещё такого органа, ни печатного, ни чувственного, который донёс бы это до нашего сознания.
   — Жаль, что у тебя нет такого органа.
   — Ты бы написал что-нибудь более земное, реальное.
   — Скользкое и хлюпающее?
   — Освежающее, скажем так. На молодёжную, конечно, тему.
   — А что, молодёжь? Молодёжь надо проветривать.
   — Уже неплохо. Впрочем, не буду ограничивать тебя темой, сам выбери. Ну, давай, не забывай дедушку. Поговорим ещё. Куда пойдёшь?
   — В «Букинист» загляну.

   Магазин «Букинист» располагался в полуподвале. Здесь всегда было тихо, и всякое громкое слово негласно осуждалось строгими взглядами. В сосредоточенной тишине задумчиво гудели лампы дневного света. Деревянные полки упирались боками в стены и пестрели корешками книг. Книг было множество. У каждой была своя судьба, свои взлёты и падения. Изредка их покой нарушала молодая женщина с красной лентой в волосах. Это была их хозяйка, высокая и подвижная. Белые гольфы подчёркивали лёгкость в её движениях, а красная лента и неизменная улыбка располагали к доверительному общению с ней.
   Заметив Каймана, женщина едва заметно кивнула ему и открыла застеклённую дверцу шкафа. В руки Каймана легла стопка старых открыток. Он тихо поблагодарил женщину и с нежностью стал раскладывать открытки на столе.
   Кайман любил эти открытки. Любил их сказочный мир с давно ушедшими одеждами и пейзажами, их одиночество и неповторимость. Открытки жили. Каждая из них общалась с ним, звала в свой удивительный мир. Ни полустёртые надписи, ни царапины не могли скрыть их способности увлекать и дарить целый букет ярких впечатлений. Кайман приветливо улыбался знакомым открыткам. Незнакомок он встречал долгим взглядом и игрой воображения будоражил свой чувственный мир.
   «Фаворитки» — прочитал Кайман. Три стройные девушки кутались в разноцветные покрывала и кормили рыб в искусственном пруду. Внизу за мраморным овалом пруда простиралось к горизонту тихое зелёное море. Кайман задумался. Он водил ребром открытки по губам и смотрел в своё отражение на дверце.
   Был вечер. Да, это было вечером. Друг сидел напротив и рассказывал о таинственном острове, на котором не было следов, но звучали песни. В коротких паузах позванивали кубки. Лёгкий бриз раскачивал жёлтые плоды на деревьях, теребил волосы. Иногда друзья замолкали и с тихим восторгом смотрели на мраморный овал, откуда доносились всплески девичьего смеха…
   Отражение на дверце вздрогнуло и уплыло за край стекла. Женщина возвращала на место потускневший альбом.
   — Простите, как вас зовут? — спросил Кайман женщину, когда она обернулась.
   — Соля, — тихо сказала она, задержав на нём взгляд.
   — А знаете, Соля, на кого вы похожи? — Кайман доверительно наклонился к ней. — На маленькую девочку.
   Некоторое время они молча улыбались друг другу. Затем Кайман собрал открытки и взглянул в потемневшее окно.
   — Когда мы станем совсем маленькими, Соля, мы выщипнем бороды у всех козлов, чтобы они не топтали ромашки на золотом песке. И убежим на деревья. Будем мечтать и раскачиваться.
   Кайман протянул женщине открытки и прощально кивнул ей.

   Фиолетовые дома жались друг к другу и грустили в свете уличных фонарей. Ветер затих. Небо уже не рассыпалось белым крошевом, оно опустилось, и было мрачным и неподвижным. Кайман всматривался в окна обгонявших его автобусов. Словно какие-то неведомые миры проплывали мимо него, застывшие и безмолвные. Полусонные лица мерно покачивались и кутались в жёлтое марево. Взоры множества глаз упирались в стёкла. Миры почти бесшумно рассекали темноту и исчезали в лабиринтах города.
   Кайман вдруг почувствовал боль. Словно что-то оборвалось в груди. Оборвалась какая-то очень важная ниточка, которая удерживала его, связывала с внешним миром. Всё вдруг поплыло и стало куда-то исчезать. Казалось, ещё мгновение и не будет больше ни огней, ни холода, ни мыслей. Он остановился. Пустота в груди, вцепившись в рёбра, тянула на себя слабеющее тело. Тяжело дыша, Кайман подошёл к стене дома и зачерпнул с подоконника пригоршню снега. Он глотал снег и не чувствовал прохладу.
   Прохожие настороженно косились в его сторону. Кайман прошёл вдоль стены, свернул в арку. Небольшой двор морщился тенями из окон. Замёрзшая кошка по беспорядочным следам выбиралась из темноты к свету. Кайман пошёл ей навстречу, пересёк двор и по укатанной, видимо, школьниками лыжне вышел в сквер.
   Каменный поэт, укутавшись до подбородка в белоснежный плед, равнодушно взирал на город поверх Каймана, не выдавая своих далёких мыслей. В кронах высоких деревьев переругивались вороны, устраиваясь на ночлег. В чреве тёмного неба слышалось громыхание далёкого трамвая.
   Кайман тяжело сел на лавку. Боль потихоньку отпускала. Взгляд его остановился на надписи, которую сделал кто-то веткой на снежном бордюре. «Я счастлив!» — прочитал Кайман и удивлённо посмотрел на поэта. Но тот невозмутимо созерцал шествие ночи, оставаясь недосягаемым в своих раздумьях. Кайман поплотнее укутался в пальто и откинулся на спинку. В кармане он обнаружил фантик. Фантик был тёплый и шевелился в ладони, словно воробышек. Сквозь полузакрытые веки пробился свет фонаря и рассыпался разноцветным фейерверком…

   Она стояла между ним и солнцем. В её волосах отражалось движение далёких лучей. Он с волнением смотрел на неё, как смотрел бы на собственное сердце.
   Фиолетовый вечер плавно опускался на землю и гасил мерцающие потоки. Звуки-труженики уступали место шорохам.
   Он протянул ей руку. Они переплели пальцы в единый клубок и улыбнулись.
   По мелким и ещё тёплым камням они вышли на дорогу. Их окликнули.
   На крыльце деревенского дома сидел сержант Кудрявцев и стучал рацией по ступеньке.
   — Аллё, поэт! Я семнадцатый! Как-то тут темнеет не ясненько!
   Позади сержанта стояла Соля в голубом сарафане и махала им берёзовым веником.
   Они тоже помахали им и тронулись в путь. Конец дороги терялся в темноте. Там, куда они шли, уже была ночь.


   На фото: картина И. Сакурова "Иришка и Пилипец".