Дар Огневушки. Глава 7. Плясунья

 
Добрую половину головы занимали глаза – непрозрачные, мутные, будто из запотевшего стекла.
- Да спит она, – сказала мать устало. И пояснила:
- С тех самых пор, как батюшка твой сгинул, так и спит. А я, опосля, всё по старым следам подбирала… Да что и осталось-то? Вот, жужелки одни…
( жужелки – мелкие самородки. Прим.)
Паша чувствовала кожей рук прохладу гладкого, шлифованного камня.
- Холодная…
С опаской и любопытством разглядывала она  диковинное личико. Потом, нагнувшись, подышала на фигурку, пытаясь хоть немного отогреть тёплом дыхания. Студёная поверхность камня стала влажной, матовой.
Мать в её сторону и не смотрела.
- Холодная. Камень и есть. А в прежние-то времена бывало, распалится жаром, что твой уголёк. Нынче же чуешь, оно как.
Ирина помолчала малость и, вздохнув, продолжила:
- Оно и хорошо. Пускай.  Не по годам тебе ещё такой соблазн-то. Да и Плясунье так не гоже, не положено.
  Паша внимала матери, робко поглаживая маленькое изваяние кончиками пальцев. Пальцы девицы  от волнения подрагивали.
- Ведь  не положено ей, доченька, без обережника.
  Паша не поняла
- Без  обережника? Да что ж это? Заговор? Али трава какая?
  Ирина  слабо улыбнулась.
- Обережник… Эх, неразумная. Защитника, заступника в народе этак величали. Твой батюшка был нашим обережником. До той самой поры, покамест не покинул нас… Малою ты тогда ещё была…

         Паша об отце своём помнила мало. Негромкий голос, да густая борода, широкие шершавые ладони… Ещё  глаза – нездешние, раскосые, зелёные…
  Запомнила Паша и тихую жизнь на безлюдной таёжной заимке.
Помнила, хотя и смутно, маленькую, тесную избушку без сеней… Божницу наискось от глинобитной печки, дощатые полати…
Прочее,  неверное ещё, детское её сознание подзабыло.
- Андрей был из ссыльных… Их, ссыльных-то, да беглых завсегда в наших краях немало хаживало. Промежду ними люди разные встречались. Одне - совсем убогие, что наподобие бродяжек, болтались по дворам, да хлебцем побирались. Народец здешний раньше жалостливый был – кто хлебушка, кто молочка подаст. Кто в сараюшку пустит на ночёвку… Этим и жили. Таких у нас, понятно дело, не боялись.  Какой с них страх. Да только ведь водились и другие… Люди лихие, не приведи Господь. Тех  прозывали у нас «братцы-хватцы из Шатальной волости».
- Как, как? – Паша не удержалась, тихонько прыснула.
- Да вот и так. Шатались по разным местам, да хватали, что попадалось под руку. И хорошо б по одному, а то и стайкой на дорогах налетали. Разбойничали почём зря. Беда одна. Этих в народе шибко сторожились.
- Так что ж, и?...
- Нет, батюшка твой был другой. Он образованный ведь был, из городских.
Она немного помолчала, вспоминая. Потом продолжила, печально усмехнувшись.
- О себе он немного рассказывал. Говорил, будто был по торговому делу, да с сотоварищами не договорился. Повздорили они между собой, да сгоряча зашиб Андрей кого-то. Так прямо насмерть и пришиб… За то в наших краях и оказался.
Ирина помолчала, собирая силы. Продолжила.
- В семье нашей издавна жили неплохо… А матушка женщиной мудрой была. Как деда твоего похоронили, я подросла уже. И сватались ко мне. Да матушка меня не торопилась выдавать, ждала.
«Нам, - говорила, - чужого-то  богачества не надо. Нам надобен только хозяин правильный, надёжный да рачительный. Хозяйства нам и своего хватает.»
       Как объявился Андрей в слободе – плохо помню. Сначала плотничал. Он работящий был, сноровистый. К нам заходил, полати справил новые, да крышу починил. Тогда он мне и приглянулся. Сам видный, молодой. Немногословный был, да рассудительный.  А волос у него не по летам седел.
       Народец местный скоро попривык к нему.  Он, мой Андрей-то поначалу был посуточник. Своей избёнки не имел, по суткам жил по всей деревне – то у одних, то у других.
Вот как-то ночью он  хозяев и отбил от братцев-хватцев. Те, нехристи, и вовсе совесть потеряли – ночью во двор чужой полезли. У сонных-то скотинку увести, да и ещё прибрать чего… Зима была в тот год голодная. Андрей же спал в сенях.  Услышал шум-то, брёвнышко потяжелей поднял, так  сам-один троих и поучил.
С тех пор его хозяева  чуть  не наперебой  на постой зазывали. Сам староста на жительство к себе позвал.
 Но  матушка моя к нему не подходила. Андрей к нам сам пришёл, да после и остался. Нас вскорости с ним обвенчали. Год минул - и ты родилась.
  Матушка тогда уже плоха была… И незадолго до смерти Плясунью мне препоручила. Так уж в роду у нас заведено было.
  Паша слушала  рассказ Ирины, ловя каждое слово, затаив дыхание. Так откровенно, доверительно будто со взрослой, мать с нею никогда ещё не говорила.
Больная между тем вздохнула, прикрыла глаза.
- Но что-то, дочка, уморилась я… Дай, отдохну маленько.
  Спала недолго. Пробудившись, поела она с ложки жидкой кашицы. Да после безо всякого вступления продолжала.
- Когда бабка твоя померла, да схоронили её, тут же нанялся Андрей в огневщики, лесные сторожа. Они, огневщики-то,  по весне уходят на заимки, да до глубокой осени – на весь сезон лесных пожаров.
 И мы за ним в тайгу ушли. Избёнку справили, зажили тихо, славно. Могли бы там и жизнь прожить.   

     Да как-то раз шатальцы окаянные по недогляду ельник запалили…  Мы с мужем быстро дым учуяли. Успели - ельник изрубили, насилу  справились.
Тогда она себя и показала, моя Плясунья. Огонь-то, видишь ли, ей по сердцу, негоднице…

 http://www.proza.ru/2009/10/26/642