часть 1. Памятка

               
                -Кто последний, товарищи, господа, или соотечественники?
-Что, все первые? Ну, да, уже пойдём все вместе.
-Когда начинают пускать?
-В десять выходит девушка и охрана. Они собирают анкеты и проводят за забор. Сначала досмотр вещей, потом в здание посольства.
-А у вас все бумаги в порядке?
-Я уже не в первый раз, трижды подавал документы. Они, понимаете, не находят то одну бумажку, то другую. Полтора года по инстанциям мотаюсь. Вот, наконец, собрал. Если опять к чему-нибудь не придерутся. Раньше перевод заявления не делали, и прочее, тоже на русском. Копии трудовой книжки вообще не требовали, а теперь - подавай всё в переводе, да ни как -  нибудь, а через бюро переводчиков. Много подтверждений требуется. Если вы, например, еврей по паспорту, то апостиля на свидетельство о рождении у вас не потребуют, если же в паспорте что-нибудь еще… - придётся доказывать, что имеете отношение… ну, мама, или папа…
-Я вас умоляю. Зачем по паспорту, что и так не видно?
-Нет, уважаемый. Это мне видно, ей видно, им вон, стоящим    напротив видно, а немец доверяет только документам, да тысячу раз перепроверит. Они говорят, бюрократы почище  наших... и педанты конечно.
-Вот идут, девушка и охранник с ней. Глядите-ка, ровно десять, минута в минуту.
-Морген!
-Битте фамилие Фависович.
-Нехсте фамилие – Гольдштейн.
-Нехсте  Цинман…
-Что она сказала? Пожилая дама обеспокоено теребила седовласого мужчину с внешностью и шармом известного актёра. 
-Доброе утро, сказала. Семья такая-то, следующая такая-то…
-А вы не слышали, Эпштейн вызывали? Не унималась дама.
-Нет, по-моему, слушайте. От каждой семьи берут только одного человека и через него ведут все переговоры и передают документы.
-Жень, кто пойдёт, ты или я?
-Иди ты, твой же жених.

-Причём тут жених, мы сами по себе оформляемся, как полукровки.
-Вот интересно, в Израиль берут только по матери, а немцы  и по отцу еврейскую национальность признают.
-Конечно, они её всегда признавали - включился в разговор балагур, трижды подававший  документы. По малейшим признакам, особенно во времена нацистов, по одному только подозрению во внешней схожести – расстрел.
-Ну, это вы вспомнили не к месту. Они сейчас, как раз свои грехи замаливают. На полный пансион, как говорится, берут, до конца жизни и старых и малых - отозвался другой мужской голос.
-Хоть под старость лет по-человечески пожить доведется, а дети, дай Бог им здоровья, может, и развернут там своё дело. Преуспеют в бизнесе, так сказать - произнёс щуплый старичок в потёртом драповом пальто,  промокнув носовым платком намокшую щёку. И обращаясь к стоящей рядом молодой  женщине, как к оппоненту добавил: - Что вы молчите, здесь мы не жили. Родственники в Израиль уехали, там тоже не просто, тяжело там  русским евреям. Молодая женщина хотела было возмутиться, но решила не связываться со стариком. Эстафету подхватила сильно накрашенная блондинка с огромным бюстом, приехавшая, видимо, с юга Украины. За её безразмерным задом, уткнув лицо в газету, прятался небольшой муж.
-В Америке, говорят,- другое дело,- шикарно живут. Кто сумел попасть. Да разве ж в  Америку без связей сунешься?
-Женщина, что вы уж так их хвалите. Ну, что родственники? Нравится? Ну, кто признается, что дрянь, если уж ты там? Почему пессимист? Если хотите знать, я делю наших на три категории: первая -  ортодоксы - это те, которые в Израиль, на историческую родину едут; вторая - реалисты-прогматики, те, что в Америку, а третья - романтики, да- да,    неисправимые, глупые романтики - это мы с вами, те, что в Германию. Уж там нас убивали, убивали, в газовых камерах сжигали, в застенках гноили. Вешали, расстреливали, а мы опять к ним  душегубцам.
-Кать, ну вот, нас назвали, иди. Девушка с непроницаемым взглядом сказала: - Алес!.. и створка ворот закрылась. Полная дама, в побитой молью цигейковой шубе попыталась задержать ворота: Девушка, девушка, вы не назвали Эпштейн, - это мы, мы тоже в списке должны быть. Господи, ну переведите же ей кто-нибудь, кто знает немецкий, по-одесски причитала женщина.
-Что переведите, они в посольстве все русский знают. И как бы в подтверждение слов седовласого мужчины немка отчеканила на чистом русском: - Все по списку прошли. Остальные - ауфвидерзейн!
               Вошедших построили в колонну по два. Катя как-то растеряно помахала мне рукой. Несмотря на то, что она улыбалась - глаза выражали смятение и какой-то генетический страх. На мгновение мне показалось, что я это уже где-то видела. Может быть, в фильмах про войну, может в собственных снах. Мне захотелось крикнуть: - Катя, назад! В том, как немка рванула на себя створку ворот, и отрезанное оттуда - ауфвидерзейн, подталкивало изнутри протест и всё вместе являло плохое предзнаменование. Моя русская половина крови, моё русское начало взывало из глубины души и сознания:- Катя, вернись, начерта  нам эта Германия сдалась! Еврейская половина подталкивала к благоразумию, несложному анализу, поэтому я промолчала и поплелась вдоль длинного посольского забора, подняв воротник куртки. Наших уже не было видно.
               Серо-фиолетовое здание посольства морозным, декабрьским утром отливало непроницаемым холодом камня и стекла, за которые ни то, что попасть, оглянуться не хотелось, не хотелось уже ничего. Ёжась от холода, я вспоминала мытарства последних месяцев, бесконечные и бесчисленные документы, справки, переводы, копии, оригиналы, всю эту бессмысленную чушь. Ради чего?.. В душе уже давно зародилось сомнение, но я попыталась запихнуть его, как можно дальше,  повторяя как мантру: - «Это выход, нормальный, цивилизованный выход из создавшейся в моей жизни ситуации, можно сказать - удачный выход. Кто отказался бы поехать в ФРГ, подвернись ему такая возможность, да  на полное их обеспечение? Не всем так повезло. Встану на ноги, найду работу, приют и покой. А почему бы нет?

                Катин жених- Сашка Мезель уехал в Германию в октябре 95-го, и с тех пор ожидал её приезда. Он мечтал увезти сестру с собой сразу, но по немецким законам, до подачи документов на выезд надо состоять в браке не менее трех лет. Теперь оставался только один вариант: - Катя оформляется самостоятельно, (как полукровка) и они поженятся уже там. Эта идея ободряла и вдохновляла Мезеля, но не Катю. Шёл 1998 год, Сашка дважды приезжал в Москву, и по всему было видно - тоскует, начинает проявлять нетерпение. Сестрёнка моя, похоже, не собиралась ехать. Вернее, под давлением общественности она осознавала, что может потерять свой единственный шанс на счастливую зарубежную жизнь, которую он ей сулил, но ехать совсем не хотелось. Во- первых: она боялась неизвестности (чужая страна, язык, обычаи и так далее); во-вторых:- жить с занудой Сашкой Мезелем было бы непростым делом даже на Родине, а на чужбине и подавно. Пусть «деловой парень», пусть любит её, всё равно что-то в нём всегда было для Кати неприемлемым. Познакомились они давно. Вместе работали. Мезель ухаживал за сестрой, и после развода с женой неоднократно предлагал ей руку и сердце. Катя постоянно находила какие-то причины, по которым поездка оказывалась несвоевременной, и Сашка уехал один, в полной уверенности, что её приезд- вопрос времени. Было и третье обстоятельство - наша мама и Лёнька, Катин сын. Мама жила вместе с  семьёй сестры, ей шёл 81ый год. В 1997 она перенесла обширный инсульт. Маму нельзя было забирать с собой, нашу стопроцентно русскую маму немцы не хотели принимать на обеспечение. Лёнька сам наотрез отказывался уезжать из страны. Он оканчивал экономический институт, был холост, уверен в себе, ничего не хотел слышать о переезде в Германию, несмотря на всё ухудшающуюся политико-экономическую обстановку в России, и не сомневался, что он будет «в порядке». Мы с Катей таким иммунитетом не обладали, и на то были основания, поэтому, всё-таки, потихоньку собирали документы на выезд. Однако из-за проблемы с мамой сразу выехать могла только одна из нас. И Катя сказала: - Ехать надо тебе, Жень, если так!- Создавался определенный парадокс. В Германии ожидают её, а ехать придется мне.
Даже этот тупик Мезель брался разрешить через еврейскую общину в Кёльне, и со временем перевезти маму к себе, как члена будущей семьи. -А Лёнька взрослый! - говорил Мезель – Пусть остается, и делает что хочет.
  Но такой поворот дела тоже не устраивал невесту. Лёнька, воспитанный мамой и бабушкой,  при всей своей самоуверенности являлся малоприспособленным к жизни и слегка инфантильным парнем. Он не умел вбить гвоздь, погладить брюки, приготовить элементарную еду. Каждое его утро начиналось с поиска носков, расчёски, проездного билета. Катя оберегала Лёньку от всяческих проблем, окутывала чрезмерной опекой. Честно говоря - я была согласна с Сашкой в том, что если не перестать «поддерживать ему штанишки»- он никогда не станет нормальным мужиком.
               Моя личная жизнь была скрыта от родных за семью замками. Мне никогда не хотелось говорить о грустном и расстраивать маму. Друзья, родные, и просто знакомые считали меня оптимисткой, компанейской и всегда весёлой. За идею уехать на обеспеченное жильём и деньгами до конца дней проживание за рубеж я ухватилась, как за спасительную соломинку. Мы с дочкой жили в однокомнатной квартире. Дашке-19, мне-41. Она жила своей жизнью: дерзила, не считалась с моими чувствами, и, порой не щадила их. Когда Дашке было примерно пятнадцать, я поняла, что она больше не может принимать от меня простые, добрые, вечные истины. Мне показалось, что она даже стала тяготится моим присутствием в её жизни. Чтобы не мешать дочери я перебралась жить в кухню. Поставила  рабочий стол, диванчик, отгородилась занавеской от плиты и мойки. Так типовая «однушка» превратилась в двухкомнатную, где вместо родных и близких, некогда людей стали существовать две соседки по коммуналке. Пара лет такой жизни  отняли у меня веру в возврат семейного очага и уйму здоровья. Разменять однокомнатную квартиру было очень сложно.
-У Вас «одиночка»?- сказали мне в бюро обмена.
-Ну, здесь без доплаты не обойтись. Вариантов практически нет.
Это слово- «одиночка» позвучало, как приговор, как оскорбление, как хотите, только к жилой квартире  не применительно. Это слово мы привыкли слышать чаще в сочетании: псих-одиночка; мать-одиночка, и то и другое было неприятным даже для квартиры. Так что обменять жилплощадь было практически невозможно, купить - невозможно совсем. Моя работа приносила мизерный заработок. Положение казалось достаточно безвыходным, и тут вдруг появилась эта Германия. Мы с Катей начали собирать документы, как бы, не всерьёз, между прочим, но в глубине души я надеялась, что эта попытка даст свои результаты.
              Долгое ожидание, да к тому же на морозе минус двадцать четыре окончательно добивало оставшуюся за забором публику. Недавняя сцена у ворот произвела на потенциальных эмигрантов, мягко говоря, негативное впечатление. Все думали об этом, но говорили о другом. Вскоре  я поймала себя на том, что и сама вступаю в болезненно весёлую лихорадку разговоров об отъезде, о землях Германии, где лучше, где хуже, что брать с собой , а что не брать ни в коем случае, потому, что отнимут на границе.
                Разговоры у ворот с надписью «Приём документов на выезд в Германию у контингента еврейской национальности» изредка прерывали глупыми вопросами заблудившиеся новички:
-Скажите, кто последний в очередь за визой, по приглашению?
-Визы по туристической?  Это дальше!
-Через сто метров такие же ворота, только толпа в десять раз больше стоит, видите?
 
-А здесь? Удивлялся неискушенный турист.

-Здесь, голубчик, еврейский контингент визы получает… - Наверное, впервые за всю свою жизнь не смущаясь, и не боясь, они говорили:
-Здесь стоят евреи!
А уходящие за сто метров впервые жалели, что они русские, татары, узбеки, и прочие.
                Через час мы с Катей уже ехали от посольства в автобусе с весьма символическим номером три шестерки. Такое совпадение окончательно добило нас. Потускневшими взглядами  смотрели мы сквозь замерзшие окна.
-Ну, что, в Германию поедем?
Рядом с нами стояли два мужичка «бомжаристого»  типа с еврейскими чертами лица, что никак не вязалось одно с другим. Я приметила их ещё у посольства. Наверное, опустившиеся  по пьянке, или по какой-то другой причине, подумала я, и тут же забыла. Тот из них, что задал вопрос, стоял ближе. Мужчина смотрел на меня печальными еврейскими глазами. На давно небритой щеке едва заметно лежала влага.
-Не знаю,… не сразу ответила я. Он хотел ещё что-то добавить, но спутник его обернулся и дёрнул товарища за рукав. На секунду я задержала на нём взгляд. Странно, они ещё и близнецы.
                Из вымерзшего салона  автобуса  мы пулей влетели в тёплое брюхо метро.
-Кать, дай посмотреть, что там опять подсунули. Не могу больше таскаться по инстанциям. Вот, смотри, - «Памятка для отъезжающих на ПМЖ в Германию».  Интересно, почитаем. Памятка для отъезжающих  была написана в духе  всех памяток совковых времён, их выдавали  отъезжающим  и приезжающим в пионерлагеря, санатории, больницы, за рубеж. Некоторые исключения составляли отдельные, несущественные  формулировки которые, как  потом оказалось, имели огромное значение. Как обычно мы нашли над чем вдоволь посмеяться, поострить, и пофантазировать. Смеялись до слёз. Мы боялись заговорить о том, что заполняло сознание, и что было отнюдь не смешно. Катя - потому что это моя боль, ей - то вряд ли придётся ехать. Она прекрасно понимала мои проблемы, и тоже не находила другого выхода. Поэтому не заводила тягостных разговоров. Я - потому что не хотела тревожить её, омрачать, загружать печальными мыслями и проблемами. Мы веселились.
                Прошёл год. В начале октября прислали вызов. Меня и Катю приглашали переехать на ПМЖ в Германию, согласно нашему ходатайству, в земли Северный Рейн Вестфалия. Наверное, я ожидала этот вызов, но получив, не обрадовалась. Всё, что казалось призрачным и далёким стало обретать свои реальные очертания. Оно свершилось, накатило, на нас, и с этим надо было  что-то делать, что-то решать. На раздумья и шатания немецкая сторона давала календарный год с момента получения вызова. Катя сказала: 
-Поезжай сначала ты, я ведь пока не могу. У меня мама на руках, Лёнька, а там глядишь, что-то решится…

Конечно, я догадывалась, что Катя вряд ли приедет когда-нибудь, она просто утешает меня, укрепляет в собственном решении, понимая проблемы моей жизни, но об этом не говорили вслух.

                Ещё через полгода у меня на столе лежал загранпаспорт с пометкой «на ПМЖ». Виза считалась открытой три месяца,  то есть до конца июня  мне надлежало покинуть Родину. Эта новая, наступающая на меня реальность не вызывала  уже энтузиазма ожидания искомой когда-то всеми западной жизни. Напротив, чем ближе подступал день икс, тем страшнее становилось всё, что со мной  происходит, а пуще, что ещё произойдёт. Как могла я оттягивала отъезд. У меня  имеется свой, практически безошибочный метод проверки правильности своих поступков. Своя лакмусовая бумажка. Вот я хочу что-нибудь предпринять, и сомневаюсь - будет ли это хорошо. Тут же  представляю себе, что всё уже произошло. Если от этой мысли мне становится не уютно - представляю, что я не сделала этого, и мне становится легко – значит, действительно делать  не надо, какими бы заманчивыми не казались все «за». Но на этот раз моя интуиция, мой внутренний голос, не  подсказывали решение. Просыпаясь и засыпая с мыслью о неминуемом отъезде, сотни раз прокручивая ситуации то в положении  «остаться», то в положении «уехать» не находила правильного ответа. Истина лежала где-то посередине, не выдавая себя, не направляя на свой путь. Может, просто я не могла её услышать. Машина, которую я завела -  уже набрала обороты, тяжелый механизм раскрутил свои большие моховики, и остановить это движение теперь было практически невозможно. В запасе оставался план отхода: не понравится, не смогу там – через год,  два,  вернусь домой, что я собственно теряю?
                В «Памятке для отъезжающих»  стояли два пункта, с которыми неизвестно что было делать. Предусмотрительные и практичные немцы заранее, на случай «обратной тяги», специально предупреждали:
А)… к моменту отъезда на ПМЖ в Германию эмигранты еврейской национальности должны быть выписаны с жилплощади постоянного проживания.
Б) один из пунктов гласил нечто такое: « без возврата в страну бывшего проживания».
А ещё, на отдельном  листе, полученном вместе с выездной визой, значились вопросы, на которые надо было ответить и сдать в посольство. В первой строке «опросника» сразу оговаривалось: «Информация из данного листка является конфедициальной и не подлежит разглашению в местных налоговых, и руководящих органах".
1.Какую жилплощадь (в кв. м.) вы занимали до отъезда в Германию.
2.Сумма (в денежном значении), полученная вами после продажи квартиры и имущества.
3.Если на бывшей жилплощади остались родственники – укажите, в каком родстве с вами состоят.
4.Укажите сумму вашего дохода за последние десять месяцев.
5. Укажите денежную сумму, вывозимую вами в Германию.
6. Дата выписки с постоянного места проживания в бывшей стране.
И ещё пять-шесть пунктов  в том же ключе.
Эти вопросы, заданные уже в момент получения виз обескураживали будущих эмигрантов и вызывали серьёзные опасения. Откуда не возьмись, вдруг появлялись «бывалые» с точной информацией от своих родственников и друзей «оттуда», которые говорили, что  всё это чушь, никто ничего не проверяет ни там, ни здесь. Но, на всякий случай, все отвечали примерно так: «Я бедный, денег с собой не везу, жилплощадь остаётся родственникам.  Вот с выпиской дело обстояло сожнее. Немцы требовали внесения УВИРом в загранпаспорт  «отъезжающих» пометки : «с постоянного места жительства выписан» только после этого выдавали въездные визы.
                Как говорил Сашка Мезель - такого раньше не было!  Видимо, немецкая сторона хотела всё больше надёжных гарантий, что заполучает человека навсегда, оторванного от Родины с потрохами, за которым сожжены все мосты. Хотя еврейские эмигранты, в отличие от немецких переселенцев из бывшего СССР не утрачивая при этом своего основного гражданства, украинского, русского, так далее, теоретически, при наличии легально заработанных средств, могли съездить на Родину и вернуться обратно. Но если всё продано, куда ехать? Эмигрант, не нашедший работы в Германии, вынужден жить на пособие. Живущий же на пособие, выделяемое правительством,  не имеет права тратить больше денег, чем получает - за этим там тоже строго следят. Социалхильфе (пособие по безработице) составляет в среднем 500 дойтч марок, и этих денег на билет туда и обратно с проживанием и питанием,  разумеется, не хватит. Если эмигрант, тем не менее, уезжал, и это каким-то образом становилось известно его инспектору «социалзамта» - из его пособия вычитали сумму, равную количеству марок, выделяемых эмигранту на этот срок, и оплату поездки. Немцы - народ бережливый, ни « пфенига» на ветер не бросят. На изобретательного еврея нашёлся-таки рачительный  немец. Так что, со временем, незадачливому романтику- еврею становились понятными каверзные анкетные и прочие вопросики, их цель и последствия. Деньги от продажи квартир, прочие доходы, взятые с собой за бугор и отмеченные в опросниках наивными, по прибытию ставились в его актив. Они объявлялись как средства существования до их полного расходования из расчёта пятьсот Д/М на человека в месяц. Это было суровой и неожиданной  «примочкой» и сразу отрезвляло опьянённое, как у профессора Плейшнера в «Семнадцати мгновениях весны», капиталистической идилией сознание. Ша,- халявы не будет! Дальше - круче. Но, стоп, я забегаю вперёд.
                Итак, прикинув все варианты отступления, я решила, что приватизировав нашу с Дашкой  «одиночку» получу достаточно надёжную гарантию возврата в собственное, приватизированное жильё, не утратив прав и гражданства на Родине. Ведь прописать меня снова на собственную жилплощадь будет не сложно, и у посольства не возникнет ко мне претензий. Тем временем в Москву закатилась «группа поддержки» из Кёльна в лице Сашки Мезеля и жены его брата - Марии. Прямо с вокзала оба рванули к Катерине, и уже часа два- три до моего появления вели буржуазную пропаганду эмигрантского толка среди моей сестры, мамы, и тоскливо поглядывающего на часы Лёньки.
-Ну, что, господа будущие эмигранты, готовы вступить в наши ряды? Проходи, садись, Евгения!  По- хозяйски скомандовал Мезель.
-Рассказывай, что в запросе написано, что у тебя готово к отъезду. Катюш, наливай нам чая, торт нужно доедать. А у нас дел ещё много : к бывшей моей заехать, с сыном повидаться, соседи кёльнские просили по одному адресу посылку передать, а Мария к своим родственникам торопится.
 Я показала Сашке вызывное письмо от «дойтче юдишен гезамт»(еврейской общины в Кёльне). На казённом бланке стояли наши с Катей фамилии, а также место назначения по прибытии в Германию - Унна-Массен-Норд.


-Унна-Массен…- чудное место! - сказал Сашка мечтательно. Да,…я пару недель перед Кёльном пробыл там. Хорошо, отдыхаешь, ни о чём не думаешь. Кушаешь и спишь. Правда, ко мне Борис с Севой частенько приезжали.  Я, то у них в Кёльне гостевал, то в Унна-Массен возвращался. Между городами  всего четыреста километров. Увидите, вам понравится, чудное место.
-Саш, ну, поподробнее расскажи: как там, хорошо, или тоже проблем хватает, как первое время, где жить, что делать, как с деньгами, с языком?
Приехав из ФРГ в отпуск именно сейчас Катин  жених Сашка Мезель преследовал две главные цели: во первых - конечно увидеть Катю и уговорить её наконец ехать к нему, он добивался этого приезда долгих четыре года; во вторых - лично убедиться, что еду я, так как это обстоятельство резко увеличивало шансы на приезд сестры. Для достижения вышеизложенных целей Мезель не жалел ни времени, ни красноречия. По его словам, подтверждённым также Марией, жизнь эмигрантов в западной Германии была чем-то вроде рая на земле, или его миниатюрным  подобием. Прощаясь, он пообещал Кате встретить меня и опекать по прибытии в Унна-Массен.
              До назначенного  дня отъезда оставался месяц. По стечению ли обстоятельств, или благодаря злой шутке судьбы, я собиралась уезжать из страны, из квартиры, в которой прожила двадцать лет, свою молодость, в ней вырастила дочку и пережила два брака, именно тогда, когда Дашка уехала жить к своему Сергею.  Полгода назад он получил в наследство от бабушки пару комнат в коммунальной квартире и сейчас обменял их на однокомнатную. Наша квартира, служившая последние годы камнем преткновения в наших с Дашкой отношениях оставалась теперь пустой, и это казалось ещё одним плохим знаком.
              На перроне Белорусского вокзала меня провожали только Дашка и Сергей. Не хотелось ни чьих слёз, не хотелось делать ещё  больней ни себе ни близким. А эти двое выглядели вполне благополучно и безмятежно.
-Мам, ты жди нас! Мы с Сережкой решили через год к тебе в отпуск махнуть. Пиши, не забывай!
               Поезд медленно покидал перрон, тихо ползли ночные фонари вокзала, придорожных станций, не уснувших дорог. Потом всё быстрее замелькали огнями последние не потухшие окна на окраине столицы. Стремительно исчезала Москва и вся  моя прошлая жизнь.  Так же стремительно накатывала  новая, в которой ещё ничего не было понятным, всё пугало и настораживало, и всё существо моё внутренне отторгало приближение этих радикальных перемен. В спальном вагоне наедине с собой ехал человек, разрываемый изнутри на две части: одна оставалась на Родине, вторая не хотела, но ехала на чужбину.
-Прошу предъявить таможенную декларацию, все личные вещи и деньги. Женщина, у вас заявлено на 100  долларов  меньше, чем вы предъявляете. Как это понимать?

-Ой, я забыла про эти деньги. Их дали мне на вокзале дочь и зять. Разве это важно?
-Важно? Конечно, важно. Сейчас мы обыщем ваши вещи, ели найдём ещё что-нибудь из необъявленного в декларации, или неразрешённого к вывозу – выйдете из поезда и останетесь здесь, тогда узнаете - важно или нет.!
Брестский таможенный пункт видимо не отличался от других пограничных пунктов бывшего СССР. Потом в лагере Унна-Массен мне рассказывали просто ужасные истории про украинскую таможню. Девушка в форме таможенного офицера, на вид лет тридцати, казалась вполне миловидной до того, как стала обыскивать меня. Огромный чемодан, вместивший в себя не только личные вещи, но и багаж прожитых лет, частичку Родины, в один миг был вытряхнут на постель. За пару минут таможенница разбросала по кровати всё, что в течение двух месяцев я тщательно укладывала в чемодан и сумки. Она дотошно рылась в футляре от насесера, фотоаппарата, перелистывала страницы книг, тетрадей, записных книжек. В конце обыска она была явно удивлена и разочарована.
-Вы что, правду, что ли сказали? Денег больше нет?
-Конечно.
-И золота, драгметаллов тоже?
-Тоже.
-Так не бывает. Вам за сорок, а у вас ни одного колечка, ни серёжек.
-Я не люблю золото, и не ношу его. Что дарили - оставила дочери.
После этого последовало ещё унижение личным  ощупывающе проникновенным досмотром в соседнем купе в присутствии двух попутчиц. Белорусская таможня в пограничном Бресте стала первым неприятным инцидентом. Утро, убитое на Брестской таможне мы кое- как пережили. После смены колесных пар по евро стандарту поезд двинулся дальше на запад, пересёк границу Польши. За окном резко изменились пейзажи. Ровные, геометрически расчерченные поля с рядами овощных культур, высаженные вдоль дороги указывали на то, что это уже другая страна, которая не так уж широка, и множества полей и рек в ней не имеется, поэтому каждое пространство земли аккуратно обработано и засажено (не загажено).
              Польская таможня после проверки  высадила из нашего вагона одного внешне респектабельного гражданина пред пенсионного возраста  с канадским паспортом. По виду - типичный кавказец, следовавший из России в Германию не имел так называемой шенгенской визы. Сей господин был запримечен мной ещё  в Москве, когда на перроне Дашка с Сергеем кричали мне в окошко вагона, что-то дежурное. Провожали  мачо  несколько женщин в возрасте от тридцати  до пятидесяти, вся компания была навеселе, чувствовалось - посетили на прощание привокзальный ресторан. Женщины кокетничали, бросали мачо воздушные поцелуи. Одна крикнула что-то о попутчицах, мол, смотри, не увлекись дорогой. В ответ этот лощённый  хам, махнул рукой и сказал: -Здесь одни старухи едут!. Я огляделась по сторонам, в вагоне, кроме меня находились ещё четыре женщины, двум из которых около шестидесяти, остальным в районе сорока, и ужасно разозлилась, поскольку по жизни особо  не выношу двух вещей - наглости и хамства. И когда кавказца почти насильно выселяли дюжие польские пограничники, а он  упирался и кричал, что  не сойдёт. И при этом прекрасно понимал, что  всё равно высадят, никто из пассажиров,  даже проводник не имели к нему сочувствия и симпатии. Меня вообще ни о чём не спросили кроме  -  Везёт ли пани сигареты, и вино?- И получив отрицательный ответ, улыбчиво удалились. Зато посреди ночи, когда, казалось, все границы уже позади, и можно спокойно спать до утра, по вагону загромыхали чьи-то сапоги, потом забарабанили  в дверь купе.
-Откройте. Таможенный контроль. Настойчивые интонации принадлежали женскому голосу с выраженным  немецким акцентом.
-Минуточку… - отозвалась я и сползла с кровати,  нащупывая в темноте тапочки. Как на зло, никак не надевался спортивный костюм, молнии решительно не хотели застёгиваться, рукава оказывались вывернутыми вовнутрь.
-Открывайте быстро! Таможня! Более раздражённо забарабанила немка.
-Айн момент, битте!- крикнула я  и отворила купе. На пороге стояла девушка в спец форме скорее боевика, чем таможенного офицера: кожаная куртка, брюки, высокие ботинки, на боку висело оружие, рация и таможенный ноутбук.
-Шпрехен зи дойтч? Гораздо более спокойно спросила она.
-Я, цу вениг…(да, но слишком мало) - ответила я. Девушка улыбнулась немного смягчившись.
-Гут, гут. Она помогла  мне  поднять и открыть чемодан. Потом ничего не вынимая из него запустила руки сначала по коротким сторонам, затем по длинным. Ещё раз улыбнулась и пожелала мне счастливого пути.
             Поздней ночью, когда все таможни были уже пройдены, мы проехали  Берлин, сверкающий разноцветными огнями, на рассвете нас встретил Ганновер, ближе к обеду - Франкфурт на Майне.
             Следующим утром  наш  поезд прибыл в  Дортмунд. Отсюда и началось моё знакомство с Германией.
              Вежливый, вышколенный проводник перенёс мой неподъёмный чемодан на перрон, поблагодарил за чаевые, и поспешил обратно в вагон. Стоянка в Дортмунде всего десять минут. Из-за инцидента с высадкой пассажира в Польше поезд опаздывал, и стоянку  сократили  на семь минут. И поезд, и проводник в течение последних двух суток оставались для меня единственной связующей нитью между мной и Родиной, и вот эта нить обрывается, а что дальше- неизвестно.
-Извините,- обратилась я к двум мужчинам в форме  железнодорожников.
-Скажите, пожалуйста,  где  стоянка такси? Мужчины прервали разговор. Один из них благообразной внешности повернулся ко мне и достаточно доброжелательно начал объяснять, как пройти к вокзальной площади на стоянку такси, но бегло оценив тяжесть багажа, что-то сказал своему собеседнику, быстро подхватил мой чемодан и понёс вниз по лестнице.
               На привокзальной площади Дортмунда не так оживлённо, как на Курском вокзале, тем не менее, Дортмунд крупный город, где таксисты подолгу не скучают в ожидании пассажиров.
-В Унна-Массен, пожалуйста.
-Да, хорошо! - ответил таксист, и лихо просунул чемодан в багажник.
-О, боже, он такой тяжёлый!
-Да, да, очень тяжёлый – смущённо ответила я, шофёру.
-Далеко ли находится это самое место - Унна-Массен?- пытала я таксиста.
-Километров сорок, фрау.
С шофёром принято разговаривать, но моё знание немецкого языка оставляло желать много лучшего, несмотря на занятия с преподавателем перед отъездом, на хорошую память со школьных времён. Водитель вряд ли был немцем. Скорее босниец или серб, но по-немецки говорил шустро, хотя и с акцентом. Итак, наших общих знаний чужого языка хватало для понимания и поддержания простого человеческого разговора.
-Из какой страны вы приехали?
-Я живу в России, в Москве.
-О, Москва, Россия, хорошо!

-Вы приехали одна? Надолго? Как навсегда? Вы будете здесь жить? А ваша семья… у вас есть семья?
Городские кварталы быстро  исчезали за спиной, унося строгие линии домов, улиц, сверкающие витрины магазинов. Мерседес мчался по автобану, по обе стороны которого мелькали поля, перелески, сельские дома. Здесь всё  тоже было по-человечески. Люди везде люди. Будь они хоть китайцы, хоть негры. Пастух или хозяин в тёплой овечьей жилетке пасёт овец. За оградой  ходят гуси, лает привязанная к конуре собака, чем не русская картина. Нас обогнала серебристая «Мазда» последней модели.
- Хорошее авто?- спросила я водителя с видом наивной простушки.
-Да, да, очень хорошее! - ответил смуглокожий таксист,  подняв вверх большой палец.
-Я бы хотел иметь такое!
Мы понимающе улыбнулись друг другу,  и я почувствовала себя немного легче, раскованнее. Всё не так страшно. Что-то могу сказать, понять, остальное придёт со временем.